В тот раз Бобров отправился на дачу электричкой: машина потребовалась жене, это было срочно и не обсуждалось, а служебный УАЗ прозябал в автосервисе. Взяв билет и миновав скопище гастарбайтеров, он очутился на перроне. До поезда оставалось около получаса, которые он проводил в свое удовольствие: купил в ларьке что-то съестное (на ценнике значилось «шаверма»), изрядно «желтую» газету с крикливыми заголовками на титульной странице и обосновался на скамейке подальше от толпы.

Вокзалы, это глыбы мироздания, которые почти не меняются, а редкие перемены невооруженным взглядом и не заметишь. Можно сколько угодно их совершенствовать, перестраивать и оснащать системами распознавания лиц, но сонмы попрошаек, бездомных, карманников и транзитных пассажиров быстро возвращают вокзальной инфраструктуре «надлежащий» вид. Бобров листал таблоид, а мимо курсировали бойцы транспортной полиции - тощие, прыщавые пацаны призывного возраста. На их физиономиях читалась паника новорожденных, отпущенных погулять по родильному отделению. Должно быть, более матерые коллеги оставались тем временем «на подхвате» – покуривали и расслаблялись где-то в тенечке.

Прочитанная Бобровым по диагонали статья называлась «Людоедова Кухня»; верстальщик заботливо иллюстрировал ее примитивным фотоколлажем – перекошенное лицо с распахнутым в вопле ртом, и некто из-за кадра подносит к горлу жертвы не то перочинный нож, не то хирургический скальпель. С лезвия обильно струилась кровь. Эти «веселые картинки» обычно не воспринимаешь всерьез и тем более не анализируешь, но почему-то Бобров задался вопросом, откуда эта кровь взялась. Он представил себе вспоротый наискось живот кричащего – мужчины или женщины, было не разобрать.

Статья повествовала о ЧП на юге Подмосковья: местные жители наткнулись в лесу на два трупа с выпотрошенными (газетный креативщик выразился покруче: выскобленными) органами брюшной полости. Полицейские следователи якобы даже полагают, что убийства совершены бандой гурманов-извращенцев. Отдельной колонкой к тексту пристегнули «Комментарий эксперта».

«Преступления со столь специфическим почерком уже имели место в России; первое убийство, отягощенное изъятием (по данным судмедэкспертизы – прижизненным) части пищеварительной системы, занесено в базу криминалистики в 1978 году. Но есть свидетельства о более ранних инцидентах, схожих по modus operandi (Санкт-Петербург, примерно – ноябрь-декабрь 1912 г.). Возвращаясь к событиям 78 года – именно с расследованием в промзоне связана легенда о Мясорубщике, Люберецком Людоеде.

На юридическом языке речь идет о «банде», но, по сути, подразумевается сообщество лиц, объединенных сверхидеей и соблюдением ряда сложных ритуалов. Оперативникам удалось обнаружить логовища каннибалов; там же найдены следы приготовления в пищу вынутых органов – изощренная и жуткая «кулинария». Сравнительный химический анализ подтверждает использование во всех случаях одного и того же «рецепта» с минимальными различиями. С учетом этих деталей, подмосковные потрошители – не просто психопаты, одержимые пристрастием к человеческому мясу. Несомненно, они пребывают во власти иллюзии, что каннибализм – путь к некой цели, и цель эта достижима, а то и в известном смысле ими достигнута. Хотелось бы призвать граждан сохранять особую бдительность и ограничить контакты с посторонними и незнакомыми людьми. Прежние вспышки людоедства проходили каскадом, и перечень погибших от рук маньяков, возможно, будет пополнен…»

Бобров скомкал газету и сунул ее в карман, за неимением под рукой мусорного бака. Не очень-то он и впечатлителен, однако… взгляд его почему-то сам собой нашел уходящие в область рельсы, и он испытал невнятную, но вполне отчетливую тревогу. Не слишком ли близко он уселся к концу платформы? Через несколько минут поезд пригородного сообщения увезет его туда, в южное Подмосковье.

По громкой связи объявили нужную электричку. Наступило два часа пополудни, вагоны не заполнились и на четверть. Напротив Боброва устроился пожилой мужчина, по виду – закоренелый дачник, с клетчатой авоськой и сумкой на колесах. По вагонам ходили такие же бледные немощи в форме, что патрулировали перрон – искали что-нибудь подозрительное. Не нашли. Затем двери закрылись, электричка мягко тронулась с места, набирая скорость.

Провинциальная толстуха, умудрившаяся занять своими телесами два с половиной сидячих места, да еще поставившая ножищи на скамейку, тут же принялась базарить с кем-то по телефону. К счастью, сидела она далеко, но ее пронзительный голос заядлой склочницы слышали, небось, машинисты в кабине. Она битых двадцать минут делилась с родней новостями своей жизни в Москве: ее тут, дескать, за свою не принимают, но об этом еще пожалеют, с работы ее выгнали, но она и это припомнит, кому надо, а старуха-интеллигентка, сдавшая ей комнату, в натуре охренела, и пора бы ее грохнуть, да жалко потом в тюрьму закроют.

Бобров, как мог, абстрагировался от толстухи с безлимитным тарифом и украдкой рассматривал своего соседа – старичка-дачника. Что-то в его внешности не соответствовало всему остальному; окажись на месте Боброва даже начинающий гопник, он бы выцепил небольшую оплошность на раз. Рубашка, брюки, ботинки… всё как полагается… и огромная золотая медаль на шее. С гравировкой «Почетный юбиляр Московского Государственного Университета».

Старик безошибочно угадал, о чем ему подумалось, и усмехнулся.

- Золото не дорого, честь дороже, - сказал он. – Полвека я отдал Воробьевым горам. Учился сам, учил других и снова учился. Физмат МГУ. – Он протянул мне руку. – Ян Войтехович.

Бобров представился, отвечая на рукопожатие, а сам мысленно посчитал его возраст. Получилось прилично за семьдесят.

- Вы, наверное, помните сталинские чистки, - ляпнул Бобров.
- Чистки? – старик опять усмехнулся. – Тогда это называлось чистками. Сейчас придумали много синонимов. Прежде за неугодными приходили чекисты. Приходили и забирали их с собою в ночь. Чаще всего этих людей больше не видели живыми. Нынче приходят киллеры, наемные убийцы, бандиты. Но функция у них такая же. Фактически, чтобы умереть от старости в своей постели, надо быть изрядным счастливчиком. Меньше всего шансов у власть имущих и у тех, кто к ним близок. У олигархов. Только они свой минимум используют максимально эффективно.

Боброву подумалось, что почетный юбиляр имеет в виду кого-то из своих родных или знакомых. Не в смысле, что они олигархи, а что их забрали чекисты. Опять же, лет ему столько, что можно уже поднимать тосты за легкую смерть в собственной спальне – если именно такой результат нужен тебе от жизни.

- Всё же, то была великая эпоха, - произнес старик (его имя-отчество Бобров пропустил мимо ушей – слишком сложно и не по-нашему). – Великая эпоха великого вождя, - Бобров заподозрил в собеседнике оголтелого сталиниста, но он говорил без всякого пафоса. Констатировал факты и не более. – Наверное, я удивлю вас, но львиная доля технических благ, которыми мы пользуемся сегодня, зародилась в тридцатые. Плоды ученой мысли тех времен – теоретические наработки и практические опыты – воплотились в компьютеры, сотовую связь, Интернет, реактивную авиацию...

Он замолчал, словно не желая трепать языком попусту.

Городские здания за окнами вагона редели, уступая лесополосе, стискивающей железнодорожные пути с обеих сторон. Вот пронеслась крыша избушки в низине, поросшей лопухами – будки обходчика. Затем возобновился диалог – обсуждали что-то не очень существенное, а через несколько километров заголосила толстуха возле тамбура. Бобров упомянул о «понаехавших» и о том, насколько коренные жители столицы незащищены перед этим полчищем колхозных варваров. Как ни странно, почетный юбиляр Боброва не поддержал, хотя ему вроде бы сам бог велел.

- Ах, оставьте, это предрассудок. Я понимаю: женщина эта вас раздражает, а ее речи режут слух. Но всё относительно. Уже внуки – ее и ее ровесниц, максимум правнуки будут жаловаться друг другу на «понаехавших». А те станут выживать их из квартир и называть «интеллигентами вшивыми». Взять, допустим, вас. Вы знакомы с историей приезда ваших предков в Москву?

Бобров развел руками.

- Могу поспорить, они точно так же грызли глотки и распихивали локтями тех, кто мешал им здесь обосноваться. Я не веду к тому, что они были плохими. Они были достаточно предприимчивы, именно поэтому вы – коренной москвич. А мой прадед был известным варшавским вором. О, Адама Шкруевича знали и боялись толстосумы, и полицейские, и даже коллеги по ремеслу! Однажды он встретил очень хорошую женщину, которая заставила его переломить свою судьбу – ведь он шагал прямиком к виселице. И, хотя он явился к ней, чтобы ограбить, она усмотрела в нем какой-то стержень. Через месяц они обвенчались… Прошу прощения, насколько вам интересны мои рассказы?

Из вежливости Бобров заверил, что ему очень интересно, и старик продолжал, нет-нет косясь то в окно, то на толстуху. Она купила у разносчика пару беляшей и уплетала их, смачно чавкая.

- После свадьбы они поселились в деревне, под Краковом. Оставаться в Варшаве было небезопасно – Адама разыскивали все полицейские сыщики, и Алицию, его жену, могли привлечь за укрывательство преступника. Адам Шкруевич вписал таки свою страницу в историю криминалистики! Но потом все стало еще хуже; верно сказано про благие помыслы и дорогу в ад. Алиция происходила из семьи врачей и хорошо разбиралась в травах. Пользовала местных жителей. Пожалуй, разбиралась она даже слишком хорошо – исцеляла не только простуды или расстройства желудка. Поползли слухи, что пани Шкруевич не иначе как ведьма.
- Это же происходило, - перебил старика Бобров, - если я всё правильно понимаю, в середине девятнадцатого века? Неужели тогда продолжали охотиться на ведьм?
- Эта охота не закончилась и в просвещенном двадцать первом. По совпадению, именно с этого и начался наш разговор: охотники теперь экипированы иначе и называются по-другому. Но это инквизиция в чистом виде. Так вот, не минуло и двух лет, как Адаму и Алиции пришлось бежать из деревни – ночью, с пустыми руками, прихватив с собой лишь немного денег. Но долго бегать по Польше им бы не дали. Чтобы выжить, они отправились в Россию и осели в Санкт-Петербурге. Занялись коммерцией, весьма успешно. У них родился сын – мой дед. Он закончил Морское училище, служил на флоте, но, как шептались у нас за семейным столом, в первую очередь он был агентом Охранки. В семнадцатом году, когда на корабле вспыхнул бунт, и матросы стали кидать за борт офицеров, деда буквально разорвали на части. Отсюда я делаю вывод, что Охранке он служил не за страх, а за совесть. Заметили? Я горжусь своими предками. Но тем, кто с ними сталкивался, они вряд ли давали повод питать к себе теплые чувства.

Отец появился на свет незадолго до октябрьского переворота. Советская республика формировалась, пока он взрослел. Он на себе испытал весь подъем тех лет – то, что мы путаем с потогонной системой, приправленной расстрелами. Никаких особых хитростей не было. Трудись на совесть, не отставай от лучших, покажи, чего ты стоишь – и тебя окружат почетом, создадут условия для работы. Но только не отлынивай, иначе придется худо! Отец был выдающимся агрономом, соратником Мичурина, а после под его руководство передали целый отдел с огромным штатом сотрудников. Тогда-то он и переехал в Москву; мама работала в Ленинграде, им пришлось расстаться – они думали, что на время. Это отец привел меня в науку, хотя я и выбрал другую ее область…

- Выходит, после революции ваш род обретался в относительном благополучии, и вы классический московский интеллигент? – осведомился Бобров. Он почему-то гнул свою линию, словно хотел что-то доказать. Что они одного поля ягоды? На отрезке железной дороги от Киевского вокзала до Наро-Фоминска это не столь принципиально…
- О, можно быть москвичом, не будучи интеллигентом, - пробормотал старик. – Что до благополучия, оно, как вы заметили, весьма относительно. Я же говорил вам: тут не обойтись без феноменального везения, и то полагаться на него нельзя до самого конца. Наш род фортуна не баловала. Перед войной отец представил в Центральный Комитет очень нетрадиционный проект и поплатился за это головой. Он использовал дневниковые записи Алиции и материалы из дедовского архива – тот злоупотреблял служебным положением и понемножку прибирал к рукам секретную информацию. У отца накопилась солидная теоретическая база, прежде чем он снарядил экспедицию в Сибирь и привез оттуда семена почай-сорняка. Растение это само по себе безобидно, но в определенных комбинациях дает неожиданные эффекты… Я профан в этих вопросах. Отец докладывал самому Кобе, а на другой день получил пулю в затылок.

Старик скорбно склонил голову, Бобров сочувственно прицокнул.

- Расстрел отца тяжело на вас отразился?
- Практически никак. Я продолжал учебу, нам оставили квартиру и дачу, они по сию пору в нашей собственности. Отец ведь ни в чем не провинился ни перед Сталиным, ни перед государством. Он действовал во благо прогресса. Но прорыв мог оказаться чересчур сильным, могущим нарушить равновесие, перевернуть мир вверх ногами, и скрыть его было бы невозможно. Проще избавиться от отца…

В диалоге наметилась новая заминка, но она не продлилась долго. За спиной Боброва грохнула дверь, и он вздрогнул, обернувшись. Сюжет о людоедах засел в его подсознании несколько прочнее, чем он полагал, причем с такими подробностями, которые в статье вообще не упоминались. Грохот стал для Боброва сигналом тревоги: маньяк ворвался в вагон, и охота началась. В руке маньяка тяжелый мясницкий тесак, а пассажиры видятся ему сквозь призму его болезни (или порока) мешками, набитыми субпродуктом. Бобров длинно выдохнул воздух, обнаружив, что это явилась контролерша. Они предъявили ей билеты, и она направилась дальше шмонать толстуху, грызущую семечки. Бобров растеряно улыбнулся попутчику – похоже, тот заметил его испуг.

- Я и сам беспокоюсь, - кивнул он. – В поселке, где наш дом, начались неприятности. Убийства. Такое уже было раньше, но редко. С какой-то… периодичностью, что ли. Комбриговы дачи – слышали о них?

Комбриговы дачи… Это было подзаголовком статьи о людоедах. «Комбриговы дачи небезопасны для праздных прогулок», вот как.

- Что-то знакомое… - пробормотал Бобров.
- Скоро засветимся во всех новостных лентах, - невесело усмехнулся старик. – Места у нас прекрасные, хотя всегда пользовались дурной славой. Благодатная почва, отличный воздух. В тридцатые там селили военачальников в ранге не ниже комкора – по три ромба на рукаве, а в полукилометре от въезда на участки стояла палаточным лагерем мотострелковая часть. Правда, тот, с кого всё это началось, был не командиром корпуса, а по политической части, но в должности не маленькой. Звали его Яхота, Иоаким Генрихович Яхота.

Если бы какой-нибудь художник задумал написать портрет злодея – притом наделенного властью вершить человеческие судьбы – лучшего, чем Яхота, натурщика было не найти. Хотя, разумеется, Яхота не позировал портретистам, и, обратись к нему кто с таким предложением, пристрелил бы на месте. Совершенно лысый, с длинным выпирающим затылком, высокий и худой, в очках без оправы; губы тонкие и с фиолетовым отливом, как у покойника. Никто из обитателей Комбриговых дач не слыхал его голоса; утром Яхота молча садился в служебный «виллис», а поздним вечером, чаще за полночь, так же молча выходил из него и запирал калитку на висячий замок. Собственно, его и видели-то не часто, а я - лишь однажды, но в части он был демонической фигурой. Он из тех негодяев, которые и среди себе подобных – худшие из худших. Комиссар нередко единолично выносит вердикт: подвергнуть ли взысканию, отдать в штрафбат… а то и в расход. С подачи Яхоты в большинстве случаев применялся именно третий вариант. Исполняя свои обязанности, он демонстрировал такую жестокость, что заслужил репутацию сумасшедшего. Командиры в глаза называли его «палачом» и строчили рапорты вышестоящему руководству, но Яхота долгое время оставался непотопляем, а доносчиков каким-то образом угадывал и уничтожал. Если с офицера срывали нашивки и низводили до рядового, это считалось милостью.

В лагере для Яхоты построили отдельный барак, в котором он хранил бумаги и разбирал гарнизонные дела. Любой, самый незначительный проступок оценивался им как шпионаж, предательство или дезертирство, с предсказуемым исходом. И еще Яхота присутствовал на расстрелах. Те, кто сталкивался с ним после казней, утверждали, что линзы очков покрывали крохотные брызги крови.

…Слушая этот довольно усредненный ужасник о репрессиях в РККА и обезумевшем от полномочий комиссаре, Бобров тщетно пытался определить, чем он отличается от тысяч и тысяч таких же драм с истекшим сроком годности. Если ты не военный историк, подобные эпизоды пропускаешь мимо ушей, но… Что-то нехарактерное в неспешной и назойливой манере повествования мешало воспринимать его «как обычно». Бобров был слушателем против воли. Ему стало не по себе, когда он представил, как на своей станции дачник с медалью сойдет с поезда, чтобы проделать остаток пути до Комбриговых дач пешком, и на платформе будет стоять высокий лысый человек в военной форме образца тридцатых годов и в очках, мелко забрызганных кровью…

- …К тридцать девятому году «чистки» пошли на спад. Рядовой и командный состав гарнизона обновился чуть ли не полностью, лишь Иоаким Яхота по-прежнему занимал свой барак, хотя новое начальство, явно получив соответствующие указания, не допускало политрука к решению служебных вопросов. Яхоте остались считанные дни, и сам он понимал это лучше других. Собственно, необходимость в «чистильщиках», вроде Яхоты, отпала, а ни на что иное они не годились. За Яхотой пришли в сентябре тридцать девятого. Его дом в Комбриговых дачах долго обыскивали, вывезли всю мебель и все вещи. Это существенно! Комиссара Яхоту не просто устранили по ненадобности. За ним было что-то еще…

Старик расстегнул свою сумку на колесах, достал из внутреннего кармана пачку таблеток, выдавил одну и положил ее в рот.

- Желудочные колики, - поморщился он, убирая пачку и застегивая молнию. Бобров вполоборота глянул на толстуху, которая расправилась с беляшами и теперь жевала шоколадный батончик: вот уж кому желудочные колики неведомы. Толстуха громко рыгнула – почему-то керосином. Вот ведь дракониха. – Извините, я отвлекся. – «Мог бы не извиняться», подумал Бобров. – Да, что-то еще. И, для начала, биография его не блистала рабоче-крестьянской чистотой, а звали его по-другому.
- Да неужели? – буркнул Бобров.
- Настоящее имя Яхоты - Густав фон Шварцкапф, он немец, в Россию приехал до революции. Он практиковал оккультизм или имел к нему непосредственное отношение, вращался в сопутствующих кругах и в определенный момент обратил на себя внимание Охранки. Ясновидящих и хиромантов никто не принимал всерьез, но царская контрразведка частым гребнем вычесывала из них иностранных агентов. Особенно интересовались теми, чье ясновидение могло быть вызвано избыточной осведомленностью. Но случай фон Шварцкапфа иной. Он был полностью сосредоточен на своем, если можно так выразиться, «хобби», не пытался наладить связи с информаторами, да и вообще редко бывал в столице, путешествуя по отдаленным районам страны и производя «полевые исследования». После одной из поездок его и вызвали на интервью в Охранку, где ему пришлось ознакомить с результатами своих исследований безымянное должностное лицо – как оказалось, собственного куратора.

Шварцкапф остался тесно связан с Охранкой – его завербовали. Его достижения, что бы они собой не представляли, были крайне значимы, и полезность Шварцкапфа оценивалась необычайно высоко. Настолько, подчеркну, высоко, что в преддверии государственного переворота, консервируя внутреннюю агентуру, о фон Шварцкапфе позаботились в числе первых, изготовив для него документы на имя Иоакима Яхоты. Поддельный паспорт и биографическая легенда спасли ему жизнь, а собственная предприимчивость вознесла его выше многих в новом укладе. Однако Шварцкапф страдал серьезной психической патологией, углубившейся в процессе его оккультной деятельности, и это его подвело – он зарвался. Не прими он с такой готовностью роль палача, застенки НКВД обошлись бы без него…

- Откуда вы-то всё это знаете? – осведомился Бобров. «И зачем мне об этом знать?» - добавил он мысленно, чувствуя себя флешкой, на которую копируют резервные файлы.

Поезд остановился на промежуточной станции, и толстуха наконец избавила путешественников от своего «очаровательного» общества. Но собеседнику Боброва было еще ехать и ехать – он лишь уселся поудобнее. В вагон никто не вошел, и Боброву это показалось зловещим знаком, но он тут же себя одернул: чушь собачья. Меньше народу, больше кислороду – истина, непреложность которой ярче всего осознаешь в битком набитом транспорте в час пик. Жаловаться не на что, а легкий налет тревожности – хорошая приправа к пресной обыденности.

- Мне этого знать и не полагалось, - с кривой улыбкой отозвался почетный юбиляр. – Но в нашем роду очень сильная передача черт характера от поколения к поколению. Настоятельная потребность быть в курсе всего, что происходит вокруг… В ту последнюю ночь, которую Шварцкапф – ну, или Яхота – провел на Комбриговых дачах, он тайком пришел к нам в дом, и мой отец разговаривал с ним у себя в кабинете. Я подслушал этот разговор.
- Почему Яхота пришел к вашему отцу? – неожиданно в Боброве проснулось любопытство и потребность быть в курсе хотя бы чего-нибудь. – Если я всё правильно понял, у Яхоты вообще не имелось доверительных знакомых, при его-то нелюдимости…
- Верно. Из их диалога мне открылась причина. Именно мой дед курировал Шварцкапфа от жандармерии. Шварцкапф заявил, что фамилии фон Шварцкапфов и Шкруевичей состоят в отдаленном родстве, и что это, якобы, накладывает на отца обязательства. Отец мой был твердым человеком, и осадил гостя весьма резко, потребовав говорить конкретно и по делу. К моему большому разочарованию, прежде чем Шварцкапф перешел к самому главному, отец плотно закрыл дверь, и мне удалось разобрать лишь несколько слов, географических наименований: Чертоплес, Бередихино, Череховский лес. Уже будучи студентом университета, я отыскал эти названия на карте. Все они расположены в Восточной Сибири, кучно. И еще я услышал - раздобыть «почай-сорняк»...
- Безобидная травка с неожиданными побочными эффектами? - переспросил Бобров.
- Вот именно. Видимо, Шварцкапф дал отцу подробные разъяснения, что это за сорняк и где его собирать. Произрастает он лишь на очень ограниченном участке, в Череховских лесах. Шварцкапф провел там много месяцев и выяснил что-то невероятное о свойствах сорняка, но в силу обстоятельств ему не удалось возобновить изучение. Для него было важно, чтобы кто-то – но не чужой! – сделал это за него.
- Противоречивый характер у вашего Яхоты… то есть Шварцкапфа, - сказал Бобров. – Тут он кровожадный убийца без капли здравого смысла, а тут – муж науки, избирающий преемника, чтобы его ученая работа не канула в лету… Так кто же он всё-таки был?

Старик пристально взглянул на Боброва, спрятал под рубашку свою медаль и тщательно застегнул две верхние пуговицы.

- Кем бы ни был Шварцкапф, - задумчиво произнес он, - принципиально то, что подлинной его сущности не знал никто. Уходя от нас – тогда я его и увидел – он, конечно, сознавал, что будущее не сулит ему ничего, кроме пыток и расстрела. Но в глазах его застыла решимость. И потом я нередко думал о том, что он намеревался любой ценой выжить. И назначил отца не преемником, а… промежуточным звеном.

После беседы со Шкруевичем отец пребывал в растерянности, и даже я, пятилетний мальчишка, заметил это. Он будто бы взвешивал за и против в каком-то важном деле… Сутками просиживал в домашней библиотеке, читая и конспектируя архивные бумаги, журналы деда и травники прабабки. Между тем по Комбриговым дачам поползли слухи: комиссар Яхота уличен ни много ни мало в каннибализме, дал признательные показания, а в пролеске за стрельбищем раскопали могилы солдат, и вид трупов красноречиво говорил о том, что до расстрела их кустарно, грубо и наспех препарировали заживо. Судьбу Яхоты слухи никак не освещали, но сомневаться тут было не в чем: он разделил участь всех своих жертв.

По прошествии полугода отец организовал экспедицию в Череховские леса, где ему и двоим его проводникам с трудом удалось выжить – район Чертоплеса славится ураганными ветрами, рушащими деревья. Отец очень спешил, и ему удалось уложиться в сжатые сроки, добыв образцы семян почай-сорняка. Но составление отчета затянулось; к тому же, в Комбриговых дачах случилось несколько убийств, тела местных жителей были найдены изувеченными, и по домам ходили милицейские дознаватели. В оборот брали даже детей. Слухи о комиссаре Яхоте возобновились с новой силой: якобы, комиссар бежал из тюрьмы (а то и прямо с места казни) и теперь прячется где-то поблизости, нанося удары исподтишка. Отец почти перестал спать, он осунулся, сильно похудел, глаза ввалились. Но он продолжал работать. В итоге готовый отчет через Наркомат сельского хозяйства по инстанциям попал на стол к Сталину. Тот, очевидно, консультировался с другими специалистами. Затем отца потребовали в Кремль для персонального доклада, он отсутствовал целый день и вернулся расстроенным. «Такие возможности! – повторял он. – Такие возможности… неужели не понятно,  ч т о  это значит, что дает, какие открывает перспективы?»

На другой день отца застрелили рядом с нашим домом, когда он вышел покурить. Милиция с этим убийством особо не возилась, и я заключаю, что отца ликвидировали, и на то имелась команда.

- Ну и… какие возможности мог он открыть, что от него предпочли избавиться? – спросил Бобров.

Поезд замедлил ход. Ян Войтехович (точно, вот как его звать!) отодвинул сумку и поднялся со скамейки.

- А вот этого я не знаю, - ответил он. – Я видел черновик отцовского отчета… так, один абзац. Похоже, речь в нем шла о необычной диете, предполагающей существенное – свыше ста лет – продление жизни. Много позже, в другой части Подмосковья, случилась история вроде нашей – такие же смерти, такие же изрезанные трупы… И еще, - добавил он, понизив голос. - По-моему, отец смог вырастить где-то неподалеку почай-сорняк… Ну что же, счастливого вам пути. Приятно было пообщаться.

Почетный юбиляр покинул вагон, и Бобров увидел, как, потоптавшись на платформе, он взял покрепче ручку сумки, вскинул на плечо авоську и зашагал к лестнице. Бобров на секунду отвлекся проверить мобильный – жена прислала смску, а, когда вновь повернулся к окну, старика уже не было. Бобров достал из кармана смятую газету, и, расправив ее на коленях, разобрал напечатанную мелким шрифтом подпись эксперта под комментарием к «Людоедовой Кухне» - Я.В.Шкруевич. О как, потрясенно сказал вслух Бобров. Потом он дочитал окончание статьи: «Будьте осторожны и особенно остерегайтесь незнакомых людей в количестве более двух. Помните: каннибалы охотятся не в одиночку! Кроме того, перед ними стоит проблема транспортировки жертвы, поэтому, увидев чужаков, возможно, находящихся рядом с легковым автомобилем типа «универсал» или «пикап» - старайтесь держаться от них подальше».

Дурацкая рекомендация, подумал Бобров. Даже в поселках городского типа, где малолюдно, приезжие не так уж и бросаются в глаза. Поди различи, кто из них людоед, а кто нормальный.

*** 

Еще одна встреча Боброва с почетным юбиляром МГУ состоялась почти там же, где они расстались – на обочине «пьяной дороги», ведущей от железнодорожного переезда к лесу, за которым, если верить навигатору, и обосновались Комбриговы дачи. Хотя, правильно ли назвать это «встречей» - спорный вопрос. Обратный путь Бобров проделывал рейсовым автобусом, и водитель долго на малой скорости объезжал пробку, возникшую из-за стоящих на дороге полицейских машин и кареты «скорой помощи». В окно Бобров увидел распростертое вдоль обочины человеческое тело, над которым полыхали фотовспышки. Его попутчика было не узнать, и всё же Бобров узнал его – по золотой медали на шее и по лежащей чуть поодаль сумке с колесами. Медаль была перепачкана кровью, а вместо живота у Яна Войтеховича осталась рваная яма.

Бобров подумал, что оперативникам, наверное, предстоит поломать себе голову насчет мотивов преступления, ведь убийца не тронул самого ценного, но потратил время, чтобы вскрыть жертве живот.

В форточки рейсового тянуло гарью. Из-за леса поднимался к небу столб дыма. «А ведь это Комбриговы дачи горят», догадался Бобров. А еще он припомнил (задним числом он мог припомнить всё, даже забытую прошлым годом сдачу в магазине): когда Ян Войтехович раскрывал сумку, чтобы достать таблетки от колик, изнутри показалась горловина огромной пятилитровой канистры, и тут же – острый керосиновый запах…

Он отвел глаза от трупа и увидел медленно ползущий к станции поезд, а в одном из окон – странно знакомую рожу. Это была Та Самая толстуха-лимитчица, и в рот она запихивала что-то, сочащееся красным… От страха Бобров не сразу сообразил, что тётка пожирает сосиску с кетчупом.

Выругавшись про себя, Бобров обвел взглядом толпу зевак, отсеченных от дороги красно-белыми заградительными лентами. Над толпой возвышалась странной формы лысая голова, и, когда вновь сработала вспышка, Боброву почудилось – он по сей день надеется, что почудилось – как линзы очков без оправы сверкнули ярким белым бликом.