Видишь ли, сынок, местечко вроде Паути-тауна — как красивый камешек, найденный в поле. Так блестит и сияет, что хочется его подобрать — но сделав это, ты увидишь извивающихся тварей, ползающих под ним в прохладной тьме. Не, в Паути — как мне нравится его называть — жить-то неплохо, но своя доля мух над ним витает, как над любым куском мяса, что мясник повесил в окне.

Ну, вот главная улица. «Туфли и ботинки», аптека «Рексалл», «Юнайтед Сигарс», «Ледник Слэйда», пекарня «Будь хорошим», магазин мороженого «Страна чудес» и «Небесное кафе» Миртл. Теперь смотри, что делает старина Тобиас.

«ТАЩИТЕ ТРЯПЬЕ! ТАЩИТЕ ТРЯПЬЕ! Я ПРИШЕЛ ЗА ТРЯПЬЕМ! ТРЯПЬЕ И ЖЕЛЕЗНЫЙ ЛОМ, БУТЫЛКИ И ТРУБКИ, ГАЗЕТЫ И МЕЛОЧЕВКА! Я ПРИШЕЛ ЗА ТРЯПЬЕМ! У ВАС ОНИ ЕСТЬ — МНЕ ОНО НАДО! ТАЩИТЕ ИХ! ТАЩИТЕ! ТААААААААААААААААЩИТЕ ТРЯПЬЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕ!»

Видишь? Кричать надо очень громко, чтоб тебя услышали по всей улице. Звони в колокольчик и ори! Да, сэр, вот так. Мужчина не заработает на хлеб, оставаясь скромным. Слышишь? Часы на здании суда. Восемь ударов. Срежем по Брик-стрит, возле лужайки у конгрегационалистской церкви.

В большинстве домов сейчас ужин, и тарелки уже очистили. Отличный летний вечер. Пора отцам и матерям, сестрам и братьям, тетям и дядям, дедулям и бабулям собираться на крылечках. Сесть в кресла-качалки и неспешно беседовать, пока спускается ночь. Ледяной чай разлит, холодное пиво проглочено, трубки дымят, сигареты курятся. Чистая радость жизни, сынок, сидеть по крылечкам отличных домов с добрыми друзьями и любимыми, с полными желудками и легкими мыслями, пока шепот ветерка прогоняет костоломную дневную жару, а ты сидишь и нюхаешь герани, мальвы и гибискус.

Видишь, некоторые машут нам, но только и всего. Они услышали, как моя повозка едет — и словно тифозный ветер задул вниз по улице. Я, моя повозка и Медовушка для них — необходимое зло, но это не значит, что они меня полюбят или хотя бы будут цивилизованными. Старину Тобиаса не позовут посидеть на крыльце за стаканом ледяного чаю, шариком ванильного мороженого — или хотя бы покурить у памятника Гражданской войне. Нет, сэр. Для них я замаран, как головка бура, грязный старик с сальной улыбкой и неопрятными руками, пораженными вшами и болезнями. Но никогда, ни в жизнь не быть мне грязным, как их мысли.

Старые пердуны вышли, шаркая, волнуясь о своих прострелах, артрите и подагре. Без радио да своих клочков земли, они бы уже скопытились и любовались бы травкой из могил. А, вот! Дети! Мои любимчики. Смотри, как они, бросив игры в прятки и догонялки, сбегаются выразить уважение и потрепать Медовушку. Ей это нравится. У меня тут в банке рутбировые конфетки и детки их обожают… О, родители зовут их, прочь от старого оборванца, пока не подхватили что-нибудь.

Живей, Медовушка, живей!

И вот мы на окраине, Брик-стрит превратилась в грязную тропу. Ее называют Блэквуд-лэйн. Никто не уходит так далеко. Говорят, что просто незачем, но вообще-то — потому что боятся. О да, не забывай: глубокий врожденный страх вращает колеса Паути-тауна. Здесь только пара хибар, пустые поля, да леса непролазные. Заметил, как вытянулись тени, а ветви деревьев сомкнулись над нами темным сводом? Как в зловещей волшебной сказке, да? А, вот и кладбище. Погост Паути-тауна. Заброшенный, очень давно. Там праведные хоронили то, чего ни знать, ни видеть не хотели. А вон там? Тот темный поток — Холодный ручей. Говорят, на каждых трех метрах его русла по человеку затонуло. А видишь старый дом, похожий на гробницу, готовую рухнуть в саму себя? Я хотел его показать тебе. Всмотрись. Двор зарос, деревья черны и кривятся, как руки, тянущиеся из кладбищенской земли. И дом… разбитый и покосившийся, зловещий, осевший и заколоченный. Дранка с крыши ободрана, громоотводы попадали. Нет там ничего, лишь вороны да голуби. Это дом Оугуста Уормвелла. Видишь башенку наверху? Люди говорят, там он экспериментировал с тем, чего человеку и знать не положено. Призывал имена из старых книг и нечто ответило… явилось с молнией, громом, сверзилось с неба и настал конец старику Огги. Видишь, у башенки крыши нет? Ну, что бы за ним ни пришло — оно сорвало ее, как крышку с банки бобов.

Не, никто это не расследовал. Все были рады, что оно убралось. Жил он отверженным и ненавидимым, а умер, крича в одиночестве. По слухам, в последние месяцы он был одержим тем, что призвал, но не смог подчинить. Семнадцать лет спустя дом все еще пустует. Для взрослых он бельмо на глазу, для детей — дом с привидениями, стало быть, последние умнее первых, как это часто и бывает. Тени здесь темнее, а солнце, похоже, не светит даже в полдень. Я слышал разговоры, что внутри углы не такие, коридоры ведут в никуда и двери открываются в пустые черные провалы. Такое место лучше не тревожить и даже мальчишки не станут прыгать через кованую ограду — они говорят, что призрак старого Огги показывается из тьмы лунными ночами. По большей части это треп, но мы с Медовушкой могли бы рассказать тебе кое о чем, виденном после заката.

Ходу, Медовушка, я чувствую, как мурашки бегут по спине.

Ну, вернемся к городу, прочь от теней. Деревья по дороге странно движутся, даже когда нет ветра, и темные заросли шелестят от шагов тех, о ком нам лучше не думать.

Вот мы и здесь, в славном городе славных людей.

Слышишь, на пианино играют? Это миссис Бреган. Ей восемьдесят, не меньше. Учит играть на пианино пятьдесят с чем-то лет. Каждый вечер упражняется в гаммах, арпеджио и каденциях, оттачивает музыкальную теорию, чтобы суметь ей даже енота ошкурить. Утром приходят ее ученики. Девочки одеты, как подобает леди, их волосы завиты в кудряшки. Но мальчишки… черт, они хотят лазать по ручьям и ловить лягушек, и запускать змеев, и играть в бейсбол на старом пастбище Карла Джагга. Но их мамы считают иначе.

Вот мистер Конрой подрезает траву. А если не подрезает, то поливает, сажает или пропалывает ее. Он чокнутый, но его трава… ты чуешь, да? М-м-м. Как духи «Изумруд» и зеленый шелк, все лето в одном глубоком вдохе. А вот и близняшки Блэйр на своих великах, Лиза и Линди. Вжух! Милые детки. Слышишь игральные карты в их спицах?

Шлеп-шлеп-шлеп! Ты чуял лето, а теперь ты его слышишь. О, еще одна мелодия! Слушай! Ангельский голос. Это миссис Санквист из «Будь хорошим» раскатывает тесто, которое поднимется за ночь. Поет она только по-шведски, но, думаю, я знаю каждое слово. Ла-ла-ла. О… посмотри на того хмурого парня. Это Барни Хьюм, издатель «Паути Кроникл», где печатают все новости, что стоит печатать… вот только власть имущие, жирные курицы, высиживающие золотые яйца Паути-тауна, не дадут ему напечатать стоящие вещи, неприглядные вещи, образовавшие темное подбрюшье этого города.

Видишь мерзкую старую ворону на крылечке большого старого дома? Это бабушка Агаттер, старше самого времени, увядшая слива, что не хочет упасть и прорасти травой. Согнутая, чернее вранова крыла, с дурным глазом и злым сердцем. Былая Королева Мая. В ее погребе — лекарства для больных и безнадежно влюбленных. И если есть у этого города центр силы, его черное бьющееся сердце, то это и есть эта ворона, эта птица смерти. Кровь города в ее венах — темная, как нефть и медлительная. Видишь, как она косится на меня своими слезящимися глазами? Это чистый яд, сынок. Можно разлить его по бутылкам и травануть всю нацию. Укуси ее змея — померла бы через три удара сердца. И подыхай я от жажды — она бы мне в рот не плюнула.

Вон вдова Харгоу выбивает дорожки. Тот же ненавидящий меня взгляд. Эти дорожки — я. Это я вишу на перекладине, а она меня выбивает. Видишь ли, ее дочь пропала лет шесть-семь назад, и она думает, что я в этом замешан. Шериф Брин тогда меня здорово прижал. Что-то не так с Паути-тауном и виноват, должно быть, старый Тобиас из лачуги возле Унылой трясины. Умы ограничены, а сердца холодны, вот и все.

Видишь толпу? Старые пердуны собираются у цирюльни Марино каждый подобный вечер, занимая скамейки и набивая друг друга сплетнями, полуправдами и давними байками. Милт Шорер, Бобби МакКейн, Реб Хаузер, Томми Блэйк и Лео Гуд. Готовься. Они нас видят. Мне еще не случалось проехать так, чтобы Лео не промяукал жестоких слов, язвящих, как стрелы.

«ЭЙ, ТОБИАС! А ЛОШАДИНЫМ ДЕРЬМОМ НЕСЕТ ОТ ТЕБЯ ИЛИ ОТ ЭТОЙ КЛЯЧИ ВИСЛОСПИНОЙ?»

И все они смеются. Реб краснеет и хрипит. Бобби колотит по коленям, а остальные просто хихикают, ведь старик Тобиас — посмешище, да? Его пинают, когда он падает, и бьют, если денек не задался. Да, Лео, сэр, это смешно. Тебя на радио или в телевизор надо бы сунуть, тебя и твою пасть. Выгляди люди снаружи такими, какие они внутри, сынок, у Лео Гуда на голове росли бы рога, рот был бы полон личинок, а из глазниц сочилась бы зеленая слизь. И с остальными развалинами как-то так же, пожелтевшими от возраста и согнутыми временем, уродливыми, злыми и угольно-черными внутри.

Посмотри на железнодорожные пути. Видишь, идет замотанный люд? Ну, это рабочие-железнодорожники возвращаются в город после тяжелого дня. Всю смену они били горячие заклепки и раскаленные костыли, ворочали шпалы и железо, ели сэндвичи с ветчиной и фаршированные яйца, а теперь пора почиститься и готовиться к ночи. Живей, Медовушка! Сегодня я не жажду дегтя и перьев!

А вот и шериф Брин на своем мото-ссикле. Видишь, как он машет дамам и мужественно кивает парням? И смотрит на старого Тобиаса, как на чесоточную крысу, выползшую из канавы во время чаепития Дочерей Изабеллы? Он все ищет приманку, на которую я попадусь, благослови Бог его каменное сердце.

Вон там мистер Трип у военного памятника. Добрые люди от него подальше держатся. И на то есть причина. Видишь ли, он говорит правду, а народ здесь к такому непривычный. Он может сказать, где дрались в битвах и где закопаны тела, на каких деревьях вешали и какие семьи спалили в их домах ради белой благопристойности. А если ты ему понравишься, то он расскажет о великом тумане тринадцатого года, что однажды спустился на Уиллоу-парк и забрал с собой пятнадцать человек, или о том, как двести лет спустя добрые христиане Паути-тауна пришли к дому Уормвеллов и потащили старика Матиаса на костер. Да, он был прапрапрадедушкой Огги и его называли колдуном Уормвеллом. Думаешь, такому хорошему, достойному городу, как Паути-таун, не по вкусу сожжение ведьм? Ну, подумай еще раз. Чернота в сердцах людей былых времен не умерла. Нет, она клокочет в сердцах их детей и много раз выкипала, как жир, бурлящий в котле.

Стой, Медовушка, отдохнем здесь, глянем, что почем.

Чувствуешь, сынок? То, что сгустилось, как воздух перед мощным ударом грома? На тенистых улочках и усыпанных листьями переулка — ива и каштан, смоковница и клен, да, сэр, все они волнуются, как гончие, готовые к бегу. Сегодня — та самая ночь.

Ночь Основателя, как ее называют. Они празднуют свои корни — вот в чем тут дело. Мэр Хит толкает речь с ящика из-под мыла, а Дамское общество помощи продает пироги с кокосом и сэндвичи с кресс-салатом. Та еще пирушка. Городской оркестр будет играть, шумно и нестройно, продираясь сквозь «Качайся, милая колесница», «О, Сюзанна», и «Долина Красной реки», пока кровь из ушей не пойдет. Дети носятся сломя голову, родители и старики пьют сдобренный лимонад. Хот-доги и картошка на огне, тележки с попкорном и продавцы орешков («Разбирайте вкусные соленые орешки, живее!»), рутбир в навощенных стаканах и холодное пиво в бочках со льдом. Все там, сынок. Красотки и фигляры на ходулях, жонглёры и клоуны, и фейерверки, сияющие в небе. Веселье для всех и каждого. Сборище улыбающихся дурней.

Жаль, старика Тобиаса не звали. Никогда не звали и не позовут. Таков мой крест. Словно вонь в комнате, которую стоило бы проветрить, или исхудавшая псина, пускающая слюни на заднем крыльце. Нежелательный. Но это не значит, что я не могу посмотреть — хотя бы пока шериф Брин не прибежал меня прогонять, чтобы я не огорчал добрых мягких людей Паути.

Как псы на зов рожка, мчат они. Друзья и соседи, кузены и семьи суетятся и бегут, тикая и жужжа, как колесики часов. Шумящие и галдящие тени, и спешащие шаги по ступенькам. Смеющиеся голоса, кричащие, счастливые голоса и голоса, в конец одичавшие от радостного праздника. Это встреча друзей, день фестиваля, ночь жатвы и выпускной бал, сложенные вместе, обернутые шикарной бумагой и повязанные красивым бантом. Они идут потоками и ручейками, сливаясь воедино и образуя человеческую реку в белых шляпах, заливающую поросший зеленой травой остров во внутреннем море Уиллоу-парка. Ходу, Медовушка, это не для нас. Ты знаешь, куда нам надо отправиться, старушка, и что там надо сделать. Вперед же, вперед! Ночь Основателя. Они чествуют Максвелла Пинга, заприметившего это место, и Джесси Смарта, расчистившего лес и построившего хижины у Ручья несчастных женщин. Они говорят об Эстер Кларингтон, построившей первую школу, и Джошуа Хэйсе, который проложил первые улицы. Но они не упомянут Мэтиаса Уормвелла, построившего первые мельницы и литейки. Может, потом он и задумался о вещах помрачнее, но в юности старину Мэтти занимали лишь община и торговля. Нет, его и не подумают упомянуть, но может быть, только может быть, мы это исправим — да так, что они никогда не забудут.

Да, сынок, мы снова выберемся на Блэквуд-лэйн, сейчас, когда солнце кровоточит в западном небе. Ты, может, видишь, как нечто движется и шелестит, иные тени могут даже звать тебя по имени, но не волнуйся, я и мои родичи защищены на этом пути чарами. А… я не упомянул? Конечно, меня зовут Тобиас Уормвелл. Моя семья сперва держалась высоко и гордо, но, бывает, из дворца в яму падать близко. Вот он, дом. Легче, Медовушка, легче, знаю, что тебе это не по вкусу.

Так, сынок, дай-ка зажгу фонарь… вот. Здесь темнеет рано. Даже при свете тени крадутся, как змеи, правда? Черные питоны и маслянистые гадюки. Держись рядом, мальчик, держись рядом. Свети рядом со мной. А туда не смотри. Я тоже вижу их, двигающихся у сломанных ворот погоста. На костях их нет плоти, так что — отвернись! Отвернись! Вот, через двор. Не думай о том, что запуталось в траве. Тс-с-с! Тише. Нет… Я не знаю, что это, пусть проскользнет. Вот. Видишь? Мы интереса не вызвали. Вернулось в лес. Умный человек к такому не лезет, мохнатому и ползущему, выше деревьев и с желтыми глазами, горящими ведьмовским огнем.

Нет, не заперто. Заходи, со мной ты в безопасности. Когда-то этот дом был большим, жилище Уормвеллов, а теперь глянь! Стены покосились, пол погнулся, тени залегли там, где теней быть не должно. Сюда занесло листья, птичьи гнезда и мышиный помет. Нам вверх по лестнице. Осторожней с перилами, они гнилее черных зубов. Ни паутина, сынок, ни то, что она оплетает, тебе не повредит. Говорят, собака — лучший друг человека, но это не так. Лучший друг человека — паук. Никто больше не сжирает в пять раз больше собственного веса в москитах, черных мухах и клещах каждый сезон. Еще паутина, давай я тебя проведу. Царапанье? Да здесь только крысы в стенах. Теперь это их дом. Не пригибайся. Эти летучие мыши в тебя не врежутся.

А теперь держись рядом. Лестница на третий этаж чуток обветшала. В эту дверь и по лестнице — в комнату в башне. Да, сюда мы и идем. Теперь это просто развалины, да? Крыши нет и можно смотреть прямо на звезды, мерцающие наверху. Здесь старик Огги делал свое дело, и здесь мы сделаем наше. Говорят, его схватило столь черное зло, что и ветру его не очистить. Видишь отметины на стенах? Круглые, с обеденную тарелку? Словно осьминог карабкался и оставил следы присосок. Давай, коснись их. Чувствуешь, как они прожгли штукатурку? А теперь иди сюда. Выгляни и скажи, что ты видишь. Верно. Отсюда, возвышаясь над облаками, мы можем заглянуть через вершины деревьев на Уиллоу Парк и увидеть, как добрый народ Паути-тауна собирается праздновать Ночь Основателя. Отличное сборище откормленного скота!

А теперь я покажу тебе мрачную тайну семейства Уормвелл. Видишь? Панель сдвигается и внутри, завернутая в мясницкую бумагу, эта книга. Сдуй листья со стола. Вот так. Давай-ка покажу тебе книгу. Держи фонарь поближе. Латынь я не особо знаю, но на обложке сказано «Dee Vermis Mysterious» или типа того. Произношение мое так себе, но это неважно. Адская это книга, сынок. Церковь старалась уничтожить все копии, что смогли найти. А написавшего ее парня казнили. Забавно пахнет, да? Как кости, пожелтевшие и сгнившие в саване. Чувствуешь переплет? Склизковат, как гнилая свиная кожа. Неважно, эту книгу украл из могилы в старой стране старина Мэтиас. Это книга заклинаний, она про некромантию и дивинацию. А теперь всмотрись в празднование Дня Основателя и не слушай слова, что я скажу, те, что должен сказать в эту ночь, при правильных звездах в третью фазу кровавой луны. Я скажу их за тех Уормвеллов, с которыми дурно обошлись личинки, копошащиеся, ползающие внизу!

Вот. Посмотрим, услышал ли кто… Чувствуешь, сынок? Это не землетрясение заставило мир рокотать.

Посмотри на них внизу, в парке — они тоже это почувствовали! Ветер дует… Ба! Я и здесь его чую, горячий, обжигающе горячий и воняющий тем, что давно уж мертво и зарыто! Боже! Словно тысячи могил раскрыли зев и десять тысяч гробов взорвались червями и гнусью! А теперь… да, этот голос, сынок, этот голос! Словно буря пронеслась сквозь голые деревья и подземные катакомбы! Как гром и шипящие потоки! Идет! Оно идет! Слушай… биение, сотрясающее землю, как огромное, обрюзгшее, мясистое колотящееся сердце! Бум-бум! Я едва могу стоять на ногах! Держись, мальчик, держись крепче! Вопящий адский ветер снесет Паути-таун! Смотри, как носятся они там, внизу, пока их праздник рвут на части торнадо, ураганы и тропические тайфуны! Земля распахнулась! Деревья падают и рушатся дома! А теперь… теперь оно идет, как шло к моему кровному родственнику Оугусту Уормвеллу! Звезды гаснут в небе… Черные расколотые миры катятся, как яйца с фиолетовыми венами, готовые разбиться и разлиться! Луна… да… она налилась красным, как глаз, полный крови! Воздух влажен и стыл! Вот… смотри! Видишь? Небо порозовело, как свежее мясо, пожелтевшее и сгнившее — словно лопнул крупный пласт распухшего жира… О, Иисусе, вот оно! Это Бугг-Шаггат, как книгой и обещано! Выше четырехэтажного дома, подобный ползучему студню и спутанным веревкам! Огромный комок вонючей, извивающейся слизи и пузырящегося мяса, крадущийся на тысяче паучьих лап! Он идет! Великий Ктулху и Отец Йог-Сотот… прокляните нас всех до единого… Он пожирает небо! Он пожирает мир! Он засасывает этих бедолаг внизу, как свинья, глотающая жижу… миллионы языков… глаза, боже правый, светящиеся кровоточащие глаза, смотрящие прямо на меня…

Он идет, парень. Идет за мной.

Идет за книгой.

А потом придет за тобой…