Иллюстрация Ольги Мальчиковой

Основано на реальных событиях.

Нагао Кагетора, Дракон из Этиго, теперь носивший имя клана Уэсуги Норимасы — Уэсуги Кеншин, стоял перед статуей Бишамонтена, бога войны и охранителя Будды, в святилище богини Кукури-химэ в своем любимом замке Касугаяма, откуда открывался величественный вид на море.

Слова его молитвы были просты и неоригинальны, по всей стране дайме и сюго обращались к богам с одной и той же просьбой: «Исправь беспорядок в этом мире! Помоги мне достичь победы! Даруй мне силу, чтобы уничтожить несправедливость!»

Несправедливость каждый также понимал одинаково: границы его провинции должны быть расширены за счет захвата соседних территорий. Кому-то непременно были нужны тучные рисовые поля, кому-то — священные горы с древними храмами и влиятельными монастырями, кому-то — выход к морю.

Шла эпоха Сэнгоку дзидай, эпоха воюющих провинций, война всех со всеми. Онин.

Микадо, император, занимался единственным положенным ему делом — олицетворял воплощение бога на земле. Все сражения и все междоусобные войны, все интриги, предательства, злодейства и братоубийства совершались во славу императора, в чьем божественном происхождении никто не сомневался и чью власть на земле и на небе никто не оспаривал, что никак не мешало участникам кровавых событий преследовать собственные сугубо практические цели.

Императорскому двору было все равно, откуда поступали обозы с рисом и свертками шелка и хлопка, серебро и фарфор, и тем более все равно, когда подношение утраивалось в результате захвата кем-либо какой-либо из провинций.

Уэсуги вышел из святилища с мрачными мыслями. Судьба поставила на его пути нового врага, войны с которым было не избежать: Ода Нобунага, неотесанный болван, не обученный даже искусству стихосложения, угрожал не только вторжением в Этиго, но и создавал общую угрозу, завоевывая одну провинцию за другой и обещая принести императору в дар нечто неслыханное — объединенную Японию под собственным единоличным правлением.

Уэсуги, как наследник аристократического рода и буддистский монах, был приверженцем традиционных ценностей и глубоко презирал кадровую политику Оды Нобунаги, который принимал на службу даже простолюдинов, если они демонстрировали какие-то полезные таланты, как в военном деле, так и в экономике. Ода был невероятно удачлив в войнах благодаря своей баснословной жестокости и хитроумным торговым сношениям с «южными варварами», снабжавшими его «тамагашима», аркебузами, с большими скидками, что благородному Уэсуги также претило.

Пока его стратеги и вассалы спорили, планируя предстоящую войну и пытаясь предугадать действия оккупанта, Уэсуги решил посетить поселение «южных варваров» самолично. Он не взял с собой денег для покупки оружия, так как делать этого не собирался, все равно осуществить такую операцию тайно не получилось бы, шпионы наверняка уже проникли и в его окружение…

Уэсуги отправился в Нагасаки, в миссию португальских иезуитов Франсишку Ксавье. Он хотел взглянуть на уклад жизни диковинных чужестранцев, этих белолицых бородачей, которые, ни с кем не сражаясь, ловко прибрали к рукам несколько островов за горстку сладостей и снабжали теперь всех желающих огнестрельным оружием и крестили одну деревню за другой в свою веру, распаляя воображение доверчивых крестьян страшными сказками про распятого на кресте бога, который всех за все прощает. Среди его собственных самураев многие носили кресты как амулеты на удачу во время битвы, а под началом Оды Нобунаги была целая армия крещеных японцев-«кириситан».

Уэсуги облачился в потрепанные хакама и кимоно простого солдата и отправился на юг, одновременно с тремя такими же малыми отрядами, посланными по трем разным направлениям, чтобы сбить с толку возможных доносчиков. Он взял в сопровождение лишь секретаря и двух самураев, одетых так же скромно, и, проведя в пути целый день, прибыл в порт Нагасаки уже к закату.

*

Церковь произвела на него впечатление, хотя и не настолько, чтобы, как требовалось, возлюбить изможденного бородатого бога. Уэсуги больше понравилась хитроумная идея с витражами: цветные картинки в окнах не позволяли выглянуть наружу, вместо этого перед глазами были сцены из жизни богов, поэтому находящемуся в церкви человеку казалось, что он переместился в иной мир и созерцал иные картины, иные события. И это завораживало. Колеблющееся пламя свечей, стройный хор и странный аромат благовоний заставляли подолгу рассматривать эту искусно составленную хронику, забывая о реальном мире за стенами церкви. Было в этом что-то сродни китайскому театру теней, но с более полным погружением. Хитро.

У порога церкви топтался отправленный на поиски переводчика секретарь. Приведенный им моряк преклонных лет изъяснялся на японском вполне приемлемо, но вонял так же, как все чужаки-гайдзины, — псиной и сивухой. Он сопроводил японских гостей в местный идзакая, трактир, где можно было побеседовать и утолить голод.

Вонь здесь была еще гуще, чем в церкви. Пьяные матросы и ремесленники спали, уронив голову прямо на стол, или справляли малую нужду тут же, не вставая с лавок. Специальный желоб из-под каждого стола выводил нечистоты наружу, под ноги прохожих. Видя вежливые улыбки, скрывающие брезгливость, с которыми японцы обращались к португальцам, Уэсуги подумал, что никогда гайдзин в этой стране не будет равен нихондзину, несмотря на все свои хитроумные изобретения…

Кривозубый кансаец-официант усадил вновь прибывших за свободный стол, отвесив положенный поклон самураям, однако склонился еще ниже перед простым солдатом, отметив его холеные руки, красивое лицо и аккуратную прическу.

Аромат саке смог ненадолго разбавить миазмы этого заведения. Уэсуги с любопытством рассматривал представителей этого странного бородатого племени, которые представлялись больше животными, чем хитроумными торговцами, искусными оружейниками и отважными мореплавателями. Пока он не мог понять, каким образом у этих людей устроены мозги, если, чтобы начать поклоняться своему богу, они сперва его убили…

Сновавшие под ногами пестрые куры с кудахтаньем разбежались — к столу нетвердой походкой подошел какой-то оборванец, слишком грязный и вонючий даже для гайдзина. Спутанные волосы были заплетены в косу, которая, видимо, не расплеталась много лет и представляла собой серый, пропитанный грязью, как будто просмоленный, канат. Заросшее до самых глаз косматой бородой лицо выражало крайнюю степень отрешенности и какого-то странного превосходства, взгляд блуждал без всякой цели, а рот непрерывно шевелился, извергая чужеродную речь. Это пугало отгоняли ото всех столов, и он бесцельно топтался по трактиру в тщетных поисках собеседника.

Уэсуги повел бровью, и услужливый секретарь тотчас осведомился у переводчика, кто этот человек.

— Густаво Алвареш, бывший матрос со «Святой Беатрисы», — ответил старый моряк. — Живет сейчас при церкви. С тех пор, как умом тронулся, к морю близко не подходит. Даже не смотрит в его сторону. Воды так боится, что и мыться перестал. Бормочет свои небылицы… Богохульник! И как его падре терпит?.. Моряки — народ суровый, богобоязненный, бывало, напьются и давай его колошматить, чтоб заткнулся, уже и не смотрят, что юродивый… В печенках уже у всех его россказни!.. Ну, безумен человек, что ж поделаешь… Пшел вон, пес брехливый!

— О чем его речи? — снова спросил секретарь, повинуясь еле заметному сигналу господина.

— Ох, право, и говорить не стоит! Ну… История его такая: был он в команде на «Святой Беатрисе», которая потонула в шторме у Кюсю. Ребята с «Альбатроса» подобрали бедолагу в море на обломке мачты. Один из всей команды выжил. А когда оклемался, начал тараторить беспрерывно… Такое, что и повторять-то — грех. Богохульство и мерзость. Морского дьявола поминал… Ребята его хотели за борт выбросить — уж так он всех перепугал… Пастор корабельный не дал. Сказал, юродивого грех губить, будем молиться за спасение его души. А он в трюм забился, в самый темный угол, и, как волна поднимется чуть больше обычного, кричал так, что и вправду будто сам дьявол вышел из глубин… Гоните его прочь, господа, мой вам совет!

Безумец стоял перед ними, раскачиваясь, будто под ним еще была корабельная палуба, и, вращая горящими фанатичным огнем глазами, выкрикивал беспрерывные бредни на своем собачьем языке. Слюна лилась в косматую, покрытую салом и мухами бороду, а руки блуждали по телу, творя то крестное знамение, то дергаясь в паху.

Уэсуги подвинул к нему свою чашу с саке, безумец схватил ее двумя заскорузлыми лапами и опрокинул, на миг прервав свои богохульства. Содрогнувшись всем телом от удовольствия, он устремил на Уэсуги удивительно трезвый, разумный взгляд и обратился прямо к нему, продолжая грохотать, как якорная цепь. Переводчик скривился, как от удара, поспешил встать, но шесть монет, брошенные на стол одним из самураев, несколько остудили праведный гнев, и он продолжил свое дело:

— Не ждите, не бойтесь прихода хаоса! Хаос всегда вокруг нас! Он был, царил и царит в мире! И будет царить, сколько бы вы, глупцы, ни отдувались от него кадилом своим и ни жгли костры свои и свечи, — переводчик повторял слова безумца на японском, зажав в руке крестик и гневно сдвинув брови. — Хаос этот исполнен большего чуда, чем все земные боги, почитаемые сейчас, равно как и давно забытые. Я видел! Видел зримое чудо его! Мы все видели! Но только я один мог вынести это, ибо я ловкий и умелый сновидец, и только мою душу он принял и провел сквозь Млечный Путь, показав те звезды, что навеки скрыты от всех земных моряков его черными крыльями. Хаос, опоясывающий миры, всегда выходит из океана. Но никто не ведает, из какой части мироздания он является. Я был так же мертв, как все, но я ловкий и опытный сновидец, я пел те слова, на которых принято говорить во снах. И он вышел из океана, отозвавшись на слова моих молитв, ибо я выучил во снах язык хаоса, язык истинного бога!..

При этих словах багровый, как спелая слива, моряк-переводчик швырнул на стол полученные от самураев монеты и, осеняя себя крестом, выбежал вон. Бесноватый Густаво же в трансе продолжал вопить, повторяя, как исполнитель дзерури, одни и те же мерзкие лающие звуки:

— Пх’нглуи мглв’навфх ктулху р’льех вгах’нагл фхтагн! Пх’нглуи мглв’навфх ктулху р’льех вгах’нагл фхтагн! Пх’нглуи мглв’навфх ктулху р’льех вгах’нагл фхтагн!..

Оставив безумца допивать саке и давиться своими неудержимыми бреднями, Уэсуги с самураями покинул трактир и направился в порт, где велел оставить его в одиночестве. Он медленно шел, предаваясь раздумьям о странном племени «намбан боэки», южных варваров, об их повадках, их жизни, их богах. Перед глазами вставали витражи из миссионерской церкви. Встреча с безумцем Густаво напомнила картинку, которую Уэсуги рассматривал дольше других: бородатый бог «кириситан», еще не замученный на кресте, шел по воде. Над его головой сияли солнечные лучи, а под ногами, в глубине вод, искусно сложенных из кусочков синего и зеленого стекла, угадывался силуэт, подобный морской горе. Уэсуги и принял это изображение за подводную скалу, но сейчас, после встречи с безумным Густаво, эта фигура из темного стекла вызывала совсем другие ассоциации.

Уэсуги шел через поселение южных варваров, в их деревянных домиках под двускатными крышами тут и там гас свет. Ночной воздух освобождался от смешения языков, грубого смеха и суеты, наступала тишина, в которой все более явно чувствовалась близость моря. Плеск волн становился все слышнее по мере того, как угасал наполненный цикадами и зноем день.

«Какая пустота! — думал Уэсуги. — С тех пор, как меня, слугу Будды, вынудили ступить на путь кровавых убийств, я чувствую лишь пустоту. Люди, убивая друг друга в сражениях, могут смириться с этой пустотой, жить с ней, если на то есть веская причина. Люди заботятся о своих семьях, о женах и детях, о своих землях и законах… Я же дал обет целомудрия, у меня нет жен и детей, я с радостью и достоинством жил в храме Ринсен-дзи… Мой старший брат Харукаге испугался, что вассалы присягнут мне, а не ему, ибо я превзошел его благородством, красотой, мудростью и боевой подготовкой… Напав ночью, он сделал из меня воина и кровавого убийцу, позволив победить. Служением Будде и чтением сутр не усмирить мятежную душу... Сейчас мой враг — пустота, которую я чувствую в сердце. Против нее бессильны аркебузы… Я глубоко почитал Бишамонтена, молился ему день и ночь. Я сам стал земным воплощением Бишамонтена и принял обязанность охранять императора с севера, из Этиго. Я сделаю все, чтобы исполнить свой долг! Я, слуга Будды, привык обращаться к богам, а не к людям!»

Уэсуги вышел на освещенный полной луной берег. Его ноги твердо ступали по мокрым соленым камням, меж которых пенились и шипели ленивые волны. Полный штиль выгибал горизонт ровной широкой дугой. Корабли южных варваров на рейде тянулись к луне высокими мачтами, голые реи походили на печальные обглоданные останки. Их тусклые фонари зловеще мерцали, как пародия на жизнь в глазницах скелета. Пахло солью, мокрым деревом, йодистыми водорослями и гниющими в осколках раковин моллюсками. Уютный дымный чад из очагов в человеческих жилищах здесь почти не ощущался, уступал место дикому, вечному аромату таинственной черной бездны. Змеевидный ритм, с которым волны толкались в прибрежные скалы, вызывал в памяти нечестивый речитатив безумца Густаво.

Голос Уэсуги дрожал, когда он выталкивал из себя странные чужеродные звуки, а океанские глубины откликались едва слышным, далеким, но отчетливым и жутким эхом, предрекая смерть его души. Его решимости хватило лишь на одну молитву, и он отдал приказ немедленно возвращаться в Касугаяму, не дожидаясь рассвета.

*

Силы Оды Нобунаги превосходили численностью армию Уэсуги в два раза. Об этом на протяжении нескольких месяцев докладывали шпионы. Вылазки шиноби но моно и ниндзя нокидзару не давали результатов: Нобунага хорошо охранялся.

Уэсуги велел своим воинам двинуться навстречу врагу, но приказа о нападении отдавать не спешил. Вместо этого он велел укрепиться на берегу реки Тэдоригавы и ждать.

*

После заката отряд Огавы Хейдзо едва дождался своей очереди искупаться. Несмотря на близость зимы, погода стояла жаркая, и воины изнывали, проводя дни и ночи напролет в доспехах, всегда готовые к бою.

Сейчас же они с радостным уханьем бросились в реку и не спешили закончить. Вода бодрила и расслабляла одновременно. Огава сохранял невозмутимое спокойствие, пока соратники по обыкновению принялись грубо, но беззлобно его подначивать. Его фундоси неизменно было объектом их завистливых шуточек, потому что всегда топорщилось самым возмутительным образом, и солдаты не упускали случая позубоскалить, наперебой делая предположения, что он туда подкладывает — сосновую шишку, маску Тэнгу или корень женьшеня. Последний давал больше вариантов развития событий, и шутники обещали улучить момент и поменять женьшень на корневище васаби. Тут же находились артистичные натуры и принимались под общий гогот подпрыгивать и выть, закатив глаза и схватившись за причинное место, изображая муки Огавы после этой подмены. Если позволяло время, шутники переключались с Огавы на его фаворита, Сато Мамору, и изображали уже его после соития, корча страшные рожи и зажимая якобы пылающий анус.

Их смех грубо тревожил тихие прибрежные заросли. Вода в реке как будто стала холоднее, а в темном небе на востоке блеснула молния.

Когда отряд вернулся в лагерь после купания, каждому воину выдали по лоскуту плотной ткани, наподобие тех, какими лекари перевязывали раны.

*

Две армии стояли друг против друга по разным берегам реки Тэдоригава. Силы Оды Нобунаги использовали боевой строй «какуеку», журавлиное крыло, войска Уэсуги Кеншина выстроились в виде «герин», змеиной чешуи. На рассвете, когда листья кленов момидзи покрыли изящным красным узором зеленый мох в лесах, отряды одного из генералов Нобунаги, Сибаты Кацуиэ, первыми начали переправу через реку. Когда они вошли в воду, напрасно опасаясь атаки со стороны неподвижной армии Уэсуги Кеншина, что-то случилось. Воздух стал редеть, и небо переменило цвет. Солдатам стало трудно дышать. Все почувствовали перемены в атмосфере, словно законы земли подчинились другим законам.

Отряды Уэсуги Кеншина стояли на месте с завязанными глазами, прислушиваясь, ожидая приказа к наступлению. Вместо этого они услышали, как земля задрожала у них под ногами и со стороны реки двинулась стена ледяного грохота — на них шел тайфун. Гром едва не разорвал перепонки, грянув как будто прямо над головами. Солдаты едва держались на ногах под порывами шквалистого ветра. Сверху их окатывал не просто ливень: как будто небеса поменялись местами с землей, и река лилась сверху непрерывным холодным потоком. Доспехи давили на плечи, а повязки на глазах промокли и прилипли к лицам. Только привычка беспрекословно подчиняться приказам не позволяла сорвать их и взглянуть в глаза своей судьбе. Впрочем, кажется, у кого-то все же не выдержали нервы: послышался дикий крик, потом громкое шлепанье, как будто в гигантском чане месили тесто, а потом крики оборвались.

Сато Мамору, как всегда стоявший слева от Огавы Хейдзо, почувствовал, как до него кто-то дотронулся, по лицу что-то проползло, холодное, мокрое. Чудовищно воняло гнилыми водорослями. Мамору непроизвольно схватился за лицо и успел ощутить под пальцами студенистую плоть и толстую кожу с бугрящимися на ней круглыми шишками размером с миску для риса. Мамору вырос на Окинаве, он с детства с отцом и дедом добывал в море пропитание, он знал, каковы на ощупь щупальца осьминога. Только это щупальце на самом своем кончике, коснувшемся лица солдата, было толстым, как сосновый ствол, и уходило, судя по звукам, вверх, под облака, из которых лилась горькая океанская вода, и сквозь шум ее падения слышался утробный рокот, подобный вздохам горы Фудзи накануне извержения.

Ума-дзируси, синяя хоругвь с красным солнцем, и белые боевые штандарты с черными иероглифами «рю», дракон, и «би», первый в имени бога Бишамонтена, намокли и повисли. Уэсуги стоял на возвышенности, укрытый среди камней и изогнутых сосен, и смотрел. Он не завязывал глаза, потому что уже знал, что и кого увидит. Все свою жизнь он обращался к Будде как к воплощению гармонии и порядка, теперь же он обратился к воплощенному хаосу и был готов потерять разум, как бедный Густаво, или упасть замертво на поле этой невиданной ранее битвы.

Уэсуги смотрел, как из черных туч, покрывших небо за считанные минуты, спускаются хоботы гигантских смерчей, со свистом вонзаясь в речную воду, в которой барахтается отступающая вражеская армия. Ветер выл в соснах и рвал с кленов листву, которая усеяла кроваво-красными ладошками долину реки. Ветер трепал знамена и ломал древки копий, валил с ног воинов в тяжелых доспехах и разносил раскаты грома далеко за поросшие лесами горы. Молнии освещали тучи изнутри, на миг делая видимой возвышающуюся над долиной чудовищную крылатую тень.

Провисшее брюхо урагана разродилось чудовищем. Уэсуги увидел извивающуюся среди водяных смерчей тьму, услышал страшный голос, трубивший где-то высоко в небе, над изливающимися соленым ливнем тучами. Щупальца мрака тянулись к земле и пробовали на вкус этот пропитанный кровью остров, этот странный мир, где смыслом жизни была смерть на войне.

Со стороны войск Нобунаги послышался многоголосый вой ужаса. Рожденные для войны, закаленные в сражениях и не знающие пощады воины вспарывали себе животы прямо в воде, торопливым сеппуку спасая себя от неминуемого позорного безумия, ибо только оно или еще более позорная смерть от разрыва сердца могли последовать за столь чудовищным приступом страха.

По валившимся тут и там в холодную грязь телам собственных воинов Уэсуги мог судить о количестве тех, кто ослушался его приказа и снял повязку с глаз.

Тэдоригава превратилась в бурлящий котел с соленым кровавым бульоном. Битва была окончена.

*

Прим. Автора

Историки оставили нам разные трактовки тех событий.

По одной версии, Уэсуги Кеншин разгромил своего очередного врага благодаря своему исключительному и выдающемуся военному таланту. По другой, битва не состоялась вовсе: генералы Оды Нобунаги отступили, увидев невыгодность своих позиций и выполнив все условия своего благородного противника.

Бесспорным остается только тот факт, что в 1577 году в битве на реке Тэдоригава Нагао Кагетора, Уэсуги Кеншин из клана Уэсуги Норимасы, Бишамонтен из Этиго, одержал безоговорочную победу над 40-тысячной армией Оды Нобунаги, вдвое превосходившей численностью его собственное войско, а спустя несколько месяцев его настигла внезапная и загадочная смерть в покоях его любимого замка Касугаяма, откуда открывается величественный вид на море.

Перед смертью он сложил такое стихотворение:

極楽も 地獄も先は 有明の 月の心に 懸かる雲なし

Ни раем, ни адом меня уже не смутить,

и в лунном сиянье стою непоколебим —

ни облачка на душе.