Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Хроники Шеола
© Davyd Egil36.5 мин. Страшные истории Hell Inquisitor 9-01-2021, 21:05 Источник Принял из ТК: Radiance15
Милосердие Творца
...Пугающая своей монументальной бесконечностью огненная равнина, будто испещренная ожогами и карбункулами плоть, простиралась передо мной. Казалось, что даже если поле зрения составит триста шестьдесят градусов, то все равно не сможешь обозреть ее. Серные пары, периодически вырывавшиеся из плоти преисподней, заставляли кашлять и отплевываться, жгли глаза, дышать порой было невероятно тяжело; дикий, беспощадный ветер гнал тучи сажи и горячих углей, волею Господа плоть моя была относительно неуязвима для всевозможных атак, которые может предпринять это беспощадное место для того, чтобы не оставить от меня даже смутного воспоминания. Во время грозы молнии били всего в паре дюймов, ядовитая атмосфера и невозможная для существования чего-то живого температура уже порядком истрепали и меня, и носимую монашескую рясу. Условия для организма были приближены к таким же экстремальным на земле, как если бы я находился в пустыне. В пустыне я провел всю свою жизнь, и потому вечность, должная пройти здесь до Страшного Суда, меня не страшила. Однако определенные стихии и существа Ада могли меня уничтожить... Но их мне не встретить даже за время вечного скитания по отвратительным титаническим, гигантским городам Ада, ни по его пугающим, переливающимся всеми оттенками красного и черного равнинам, ни в самых глубоких подземельях, которые мне приходится освещать единственной пасхальной свечкой.
Много веков назад (если считать время человеческими мерками), я был отправлен в Ад, будучи во плоти. Уснув однажды на освещаемом закатным солнцем песке, предварительно помолившись, по пробуждении я обнаружил себя в другой, чужой и пугающей пустыне. Передо мной в воздухе, освещенный невыносимо ярким светом, который будто обжигал прохладой, в короне из светящихся извивающихся букв неизвестного языка, находился Ангел. Посмотреть глубже в окружавшее его сияние было очень страшно, и я только, стыдливо склонив голову перед посланником Создателя, старался рассмотреть какую-то изуродованную, спекшуюся почву, на которой стоял. Ангел заговорил со мной мысленно, и каждое слово врезалось в затылок с такой болью, что в конце я потерял сознание. Только потом, в тяжких видениях — вспышках, до меня дошло, что изначальным словом Всевышний вверг меня в Ад, еще не отняв телесную оболочку, даровав относительное бессмертие, и поставив задачу — огарком пасхальной свечи освещать темницы и пещеры самым грязных и проклятых душ, томившихся в любой стороне Преисподней. Таким образом, я должен был бесконечно скитаться, забыв про всякий отдых, про еду и питье (их мне заменяла кровь, сочившаяся из странных деревьев, растущих в Аду. Они были похожи на бронхи или артерии; если надковырнуть кору, оттуда польется фонтанчик горьковатой, густой красной жижи). На выполнение задачи давалась вечность. Если учесть постоянный поток душ, отправляющихся в Ад, то приходилось преодолевать огромные, немыслимые расстояния, встречать существ самых уродливых и непонятных форм. Демонические твари и коренные обитатели Ада еще имели некие общие закономерности в облике, но души все были индивидуально ужасны. Существование такой плоти и, тем более, жизнь-в-смерти, которая в ней теплилась, были невозможны по всяким законам нормальной земной природы и развития. Мерзкие создания, хнычущие, обезумевшие от веками и эрами терзавшей их боли, лишь с презрением смотрели на меня и на огонек свечи, зажженной самим Господом. Здесь, в Шеоле, месте, куда не может проникнуть свет Господа, свеча была его единственным источником.
Если бы не было Ада, земной мир перестал бы существовать — его бы всосало обратно в свет Создателя, из которого он был соткан. Черная межмировая проклятая бездна, полная грубым энергетическим мусором и огненными гейзерами, по которой я был обязан путешествовать, несла задачу оградить мир людей от опаляющего холодом света Творца. Она действовала как фильтр, отсекающий лишнее излучение благодати, и позволяющий человечеству существовать на определенном, комфортном для него уровне энергий. Если бы исчез Шеол, мир людей перегорел бы, словно слабая лампа, на которую подали громадное напряжение. Сияние, окружавшее мою болезненно загорелую кожу, постепенно меркло; наверное, когда оно погаснет совсем, исчезнет и моя неуязвимость. Начнется Страшный Суд, и, в доли секунды, плоть моя обгорит и превратится в пепел... Милосердие Господа заключалось в великой задаче, которую он передо мной поставил — обойти каждого грешника в Аду, и осветить его темницу. Осветить светом Неба, показать чего он лишился. Показать, чтобы убедить в вечности его мучений. А когда я выполню эту задачу, тогда и перестану быть нужен. Пока же я иду по огненной, зловонной равнине. Надо мной пылают молнии, пламенные вихри проносятся на громадной высоте, там, где кончается Ор Яшар, истрепанная за эоны скитаний ряса трепещется на ветру, будто моя гаснущая в этом гиблом мире душа. Протяжный, полный тоски вой слышится в этом шторме, и пасхальная свеча еле — еле горит, сопротивляясь демонической силе стихий Ада.
Котёнок и Падший
Котик проснулся от лунного света, в полночь, когда луна ярко освещала обшарпанные полы и кровать. Бледный свет, похожий на усиленное в разы свечение грибов — гнилушек, которые так часто снились Котику, проник в его, свитое из одеяла, гнездо. Котик зевнул. Край висящего на стене зеркала сломал лунный луч, и странный блик упал на нижнюю полку шкафа. Котик сразу понял что надо делать. Лениво потянувшись, он выставил вперед сальные усы и направился к дверце шкафа, за которой, кроме кусков ткани, старой винной бутылки, ржавого варгана, подшивок журнала "В мире науки" и дешевых книжек Натальи Степановой, хранилась вековечная тайна немыслимого ужаса и бездны, куда тоннами энергетического мусора с начала времен отправлялись человеческие души. Котику настолько надоело полусонное существование в пределах квартиры, где вся тяга к познанию ограничивалось исследованием пустой миски корма, редкими проблемами с кишечником и сном в пахнущих куревом и больницей вещах хозяина, что он решил приоткрыть завесу, отделяющую наш трехмерный мир от многомерной и бесконечной пропасти.
Открытый шкаф дыхнул на Котика запахом старой бумаги, и, ориентируясь на озорной лунный блик, Котик стал нашаривать короткой, тоненькой лапкой черный книжный склеп. Наконец он нащупал коготками мягкий корешок нужной — единственной в своем роде — книги! Это был второй том "Практической магии" Папюса, в нем приводилась масса заклинаний и оккультных чертежей, а еще богатый словарь терминов средневековой алхимии. Из общей свалки хлама котик набрал пару свечных огарков, столбик художественного угля и зажигалку. Поднатужившись, таща в зубах сначала книгу, а потом остальные предметы, Котик перешел на кухню, где, из-за задернутых штор, ночь казалась еще глубже и загробнее.
В желтом, архаичном и напоминающем древние времена, свете свечей, Котик принялся подготавливаться к великому путешествию, которое должно было стать главным событием его жизни. Наугад чертя угольком символы и магические диаграммы, он, хрипло мяукая заклинания, выполнял последние инструкции; далее, для успешной телепортации в иную реальность, требовалось найти возвышение, с которого предстояло прыгнуть. Котик сразу понял, что послужит ему стартовой площадкой — это была самая высокая точка в квартире, верх платяного шкафа, на котором пылились невостребованные стройматериалы и хилый рулон обоев. Магические чертежи и демонические печати уже начали светиться глубоким красным светом, будто раскаленный металл. Котик, словно альпинист, зацепился коготками за висящий махровый халат, и, решительно напрягая хилое тельце, мигом взобрался на шкаф. Луна ушла, и чернота половиц внизу начала становиться глубже и враждебнее, она бурлила. Собрав последние силенки, Котик зажмурился и прыгнул в уже вовсю пылавшую бездну.
Он проснулся на грубой, каменистой поверхности. Она была крайне неприятной на ощупь — нечто среднее между наждаком и обгорелой кожей. Каменные участки оказались островками. Все остальное — именно плоть, грубая, складчатая, вся в язвах и морщинах. Стояла невыносимая жара, небо заволочено желто — черными тучами, в которых то сверкали молнии, то прорывались в разных направлениях громадные языки пламени. Воняло серой и железом, этот запах еще странно напоминал вонь тлеющей помойки. Неподалеку на голом, враждебном пейзаже виднелось красное, точь-в-точь артерия, дерево без листьев. Котик направился к нему, решил потянуться и поточить коготки. Как только он прикоснулся к дереву, из него начала выделяться кровавая роса. Котик опешил и решил убраться подальше с этого странного пустыря. Однако это оказалось не так просто... Это был не пустырь, а бесконечная поверхность проклятого места, которое зовется Ад.
Хотя бы для того, чтобы забраться на маленький холм или обойти очередной лавовый гейзер, приходилось затратить множество усилий. Так начался переход Котика через преисподнюю. По земным временным меркам его путь наверняка исчислялся часовыми отрезками, однако здесь он потратил сотни и тысячи лет на исследование Ада. Однако была пара хороших моментов. Путешествие Котика по своей природе являлось духовным, и ему не требовались еда и сон. А еще создания Ада его не замечали. Котик мог находиться в самом эпицентре битвы, видеть как демоны-декурионы разъезжают на хрипящих, зловонных душезверях, а их командиры рассылают сияющие глифы, которые ослепительными бомбами взрывали приграничные вражеские постройки. Котик ходил невредимым и невидимым по улицам Диса, с ужасом взирая на вплавленные в примитивные постройки, крытые человеческими волосами, пепельно-серые души. В столице Ада было шумно, сотни созданий, от демонов до причудливых обитателей пустошей шатались по улицам, черти-посыльные и младшие бесы носились между правительственными постройками. Котик понял, как лучше передвигаться в этом кошмарном мире посмертных страданий — он часто незаметно садился на спину ближайшего душезверя, и ехал на нем, куда придется; ему больше всего хотелось забраться на гигантское осадное животное, на уродливых бегемотов. Не довелось... Котик побывал в самых далеких и причудливых местах Ада, посетил Адамантинаркс-на-Ахероне, множество провинций, а однажды заехал в сияющий, режущий небо монументальностью построек город Лилит Белой. Но когда очередной душезверь довез Котика до холодных и зловонных границ Ада, где поблизости находилась Яма Аббадона, то Котику стало страшно. Очень страшно. Душезверь нехотя направлялся к самому центру смрадного кратера, и Котик почувствовал, что уже не едет, а летит вниз, навстречу неимоверно холодной тьме. Своим вестибулярным аппаратом он ощущал каждый изгиб и неровность вонючей каменной кишки, а когда приземлился, то удивился полному отсутствию ставшего привычным огня. Вместо него пылали похожие на пучки змей языки черного пламени, отнимавшего тепло и обжигавшего морозом. Дул сильнейший ураганный ветер. Абсолютно изуродованные, смятые до неузнаваемости серые фигуры душ старались держаться рядом друг с другом, и постоянно стонали. Котик невозмутимо шел вперед, страх сменился любопытством. И перед ним выросла, уходящая в черное небо готическая каменная арка, покрытая льдом. Ветер стал порывистым, будто от взмахов гигантских крыльев. Тень на фоне тьмы закрывала весь обзор, и внезапно нечеловеческий, полный боли и отчаяния рев разорвал гул и свист ветра. Рев, рычание, отдельные хрипящие слова, из которых Котик смог услышать только "распятый" и "возмездие", стали настолько сильными, что даже для самого центра Ада это было слишком. Поверхность под Котиком задрожала, чувствовалось, как многотонные кулаки персонифицированного зла бьют по льду, позади послышался хруст раздавливаемых душ. В трещине, что открылась под лапками Котика, показался слабый-слабый лучик света. Обычного, земного света. Котик ткнулся мордочкой в трещину, и мигом пропал из омерзительной помойки мироздания, в которую ненароком угодил. Последний звук, что из нее раздался был тяжким, свистящим вздохом, в котором слышалось:
— Лююю-циииффф...
Котик очнулся на кровати. Свернулся клубочком и уснул. С тех пор подушки пахнут серой, а у Котика зрачки стали красными.
Жид-фонарщик
В одном районе, что был построен в середине века на берегу реки — местами район почковался уже облупившимися пятиэтажками, начинающими отживать свой век, а порой в нем находились и более древние постройки, переулки между которыми вечерами освещались подслепыми желтыми фонарями, в переулках этих ночью рождались из сумрака подъездов детские ужасы и полночные забулдыги, что матершинными заклинаниями разрывали бездонную утробу самых глухих ночных часов, жил Старый Жид. Возможно, он обитал именно на улице — конкретно никто не знал места его проживания. Немногочисленные обыватели, в основном старухи и тетки средних лет, что носят шапки с меховой оторочкой, стеганые пальто и неизменно лишний вес, описывали Старого Жида как беззубого ушастого, изрядно отощавшего и высокого мужчину неопределенного возраста, что носил синий, засаленный плащик и ужасного вида брюки. Он был небрит, многим прохожим улыбался блаженной улыбкой, и таскал за собой побитый чемодан на тележке. Старухи подчас говорили, будто он колдун.
Давным-давно, в свою заводскую молодость, когда он был едва лысым и чуть полноватым, и отнюдь не-старым не-жидом, а только косящим под махрового интеллигентного еврея смешением всенациональной крови, Боря получил квартиру на самом последнем этаже шестнадцатиэтажного дома, из окна которой открывался удивительный, прекрасный вид на реку; порой закатное солнце, что ныряло в осеннюю тоску бурых полей, освещало одинокую спальню, в которой хозяин квартиры, расплывшись на промятом кресле, смотрел "танцы со звездами" на плазменном телевизоре, что он купил на всю зарплату штамповщика каркасов для мачт уличного освещения. Борюсик — он сам любил себя так называть — очередным холостяцким вечером уловил краем левого глаза проклятый оранжевый свет умирающей звезды, и тогда вся его жизнь разом перевернулась. Он кинулся на балкон, и там, битый час стоя на ветру и почесывая широкую задницу, затянутую в полосатые семейные трусы, смотрел на небо. Он мечтал только об одном — узреть вечный главный фонарь ночи, прорезающий загробную воющую тьму во всех мирах и направлениях — Луну. Наконец полумесяц, вздев космос на свои раскаленные холодным пламенем рога, поднялся над горизонтом. Его луч, собрав невероятную ностальгию по каждому одинокому старому кладбищу, по каждой заброшенной развалине, что в данный момент своего восхода он высветил на этой одинокой, тонущей Земле, молниеносной стрелой ударил Борюсику в лоб.
Когда Борюсик очнулся, обнаружив себя валяющимся на липком линолеуме спальни, вся комната была залита синим, холодным светом Луны. Ультрафиолетово-желтое марево заставило Борю надеть стариковские ботинки, серые брюки, висящие в шкафу еще со времен Борюсиной свадьбы, что была лет двадцать назад, синее клеенчатое пальто и лыжную шапочку, которую связала покойная мама. Откопав в кладовке складную тележку, Боря водрузил на нее саквояж с простейшим запасом продуктов, парочкой инструментов и Библией; он закрыл дверь квартиры, подошел к подъездному окошку и выкинул ключи туда, с высоты шестнадцати этажей. Борюсик терпеть не мог лифты, и потому, когда спускался по темной лестнице вниз, ударяя по ступеням колесами тележки, представил что дом является буравом, который пробуравливает пространство и время в поиске вечного смысла бытия. Казалось, что многоэтажка выросла из скальной породы древней земли его района, и врастает, словно заноза, в само тело звездной вселенной. Потом Борюсик вспомнил, что забыл выключить свет, но это его слабо взволновало. Холодный ветер ударил Борю, и, будто нашептывая нужные действия, подсказал ему, как быть дальше. Дойдя до ближайшего хозяйственного магазина, Боря пинком разбил витрину. Как ни странно, сигнализация не завизжала, видимо, все было в этом мире к Боре абсолютно безразлично. Он сгреб в охапку несколько упаковок хозяйственных свечей, неторопливо кинул их в чемодан,и отправился к реке, дожидаться утра.
Когда забрезжил рассвет, когда магазины начали открываться, Боря проснулся на теплотрассе. Вспомнив советы ночного ветра и следуя внутреннему ориентиру, он направился к местному торговому центру. Поднявшись на эскалаторе в книжный магазин, и слабо привлекая внимание охранников и продавцов своим еще не совсем бомжеватым видом, Борюсик прошел в ряды книг, дожидавшихся покупателей. Его внимание сразу привлек раздел "магия и эзотерика", где он стал спешно нашаривать взглядом Страшную Книгу, которая, посредством определенного каббалистического кода, с помощью совмещаемых строк могла разгадать тайны Ветхого Завета, перевернуть вселенную и окунуть Борино пастозное бытие в бездну трансценденции. Он мигом представил себя летящим на немыслимой скорости в кипящем знании, навстречу Луне он летел бесконечно долго, наслаждаясь прохладой и такой сладкой ностальгией, которая была сравнима только с Бориным детством. Но, отогнав от себя мечты, Борюсик схватил книгу, и стал спешно засовывать ее за отворот пальто. Паршивое текстильное изделие зацепилось за обложку, и доли секунды хватило на то, чтобы толстая продавщица окинула нелепую фигуру своим пронзающим миры взглядом. Боря бросился наутек, проворно, будто резвящийся ребенок сиганул через ступени лестницы, и, под удивленные взгляды местных потребителей ускакал на улицу, небо над которой уже успели затянуть облака. Той же ночью он решил отправиться на далекое загородное кладбище, на котором, в свете свечей, стал изучать Страшную Книгу и вырывать листочки из Библии.
Для того чтобы выкрутить "шестеренки космоса", потребовалось лишь пара вербальных формул, составленных из начальных букв нескольких библейских стихов, странный танец и расстановка источников света в определенных местах и направлениях. Однако для последнего требования нужно было много времени, так как свет начинал проявлять неведомые физические свойства, только испытав своего жреца. Именно решению этого вопроса и посвятил свой досуг Боря. Он стал фонарщиком вне пространства — пытался высветить пределы видимой вселенной с помощью свечей и факелов, перенесясь на их фотонных волнах в Великую Бездну. Многие месяцы скитался он по полям и сельским кладбищам; ел что попало, изрядно отощал и выглядел изможденным. Глухими осенними ночами он зажигал в полях одну свечу, и, отходя на несколько сотен метров, любовался ее неимоверно одиноким и меланхоличным сиянием. Особенно иномирно маленькое пламя выглядело на памятниках и могильных крестах. И однажды, когда Борюсик было, едва не умер от истощения и решил бросить свои поиски, случилось нечто. Зрение изменило Бориному мозгу, отдаленный свет свечи стал таять под напирающей со всех сторон темно-синей волной ночи. Марево рассеялось, и Боря оказался на бесконечном стеклянном плато, что вечно расширялось во всех направлениях. На небе быстро неслись серые, тяжелые облака, освещение было сумеречным. Они отражались в идеально гладком стекле под ногами, и потому весь мир казался летящей серой массой. В руке у Бори материализовался чугунный шахтерский фонарь. В нем горел слабый, словно больной огонек. Борюсику показалось, что огонек вытащен безымянным духом из самого отдаленного уголка преисподней. Чуть отдохнув, Боря отправился путешествовать по этому совершенно гладкому и плоскому миру. Вероятно, он шел многие годы, или ему так показалось. Все это время он не встретил на своем пути ничего, кроме идеальной, эталонной зеркальной плоскости и летящих над ней облаков. Но в один момент отчаяния, замахнувшись тяжелым фонарем, ударив им по твердому, словно сталь миру, Боря вернулся на Землю. Он ни от чего не отвык. Напротив, все казалось ему таким до тошноты привычным, что он стал скучать по той вселенной стекла и облаков, в которой его единственным другом был фонарь с огоньком из адского пекла. Боря шел знакомой улицей, по которой так часто ходил в молодости. На пригорке, среди ржавых турников и детских лесенок, во дворе, гулял маленький мальчик. В руках он нес странный мусорный пакет, внутри которого была распорка из проволоки и кусок марли. Борюсик подошел поближе, чтобы разглядеть. Мальчик щелкнул зажигалкой, поднес огонек к марле; пакет наполнился теплым воздухом, расправился, и начал медленно взмывать вверх. В тот момент в сердце Бори что-то мучительно сжалось, он резким движением протянул руки, под удивленный взгляд мальчика схватил пакет, и вместе с ним стал стремительно подниматься, улетая в серое, начинающее темнеть вечернее небо. На ближайшем балконе, онемев от удивления, сидела бабка. Наверное именно она потом сказала, якобы Борюсик, фонарщик в мире заброшенной меланхолии, был колдун.
Баба-колдуница
но подниматься, улетая в серое, начинающее темнеть вечернее небо. На ближайшем балконе, онемев от удивления, сидела бабка. Наверное именно она потом сказала, якобы Борюсик, фонарщик в мире заброшенной меланхолии, был колдун.
Баба-колдуница
Как только пожилой следователь в компании с двумя дюжими полицейскими приблизились к тонущему на границе леса заброшенному хутору, первое, что привлекло внимание детектива, было штативом с установленным на ним фотоаппаратом. Прибор мокнул под проливными осенними дождями по меньшей мере месяца три, и впоследствии явил собой чудо провидения или высшей силы, способной распоряжаться судьбами людей и сведениями о них. Ослепший объектив смотрел на едва заметный земляной холмик метрах в трех перед ним. Карта памяти, столь долгое время подвергавшаяся перепадам температур и влажности за компанию с фотоаппаратом, уцелела. После долгой возни с импровизированной просушкой на батарее, удалось посмотреть ее содержимое; наряду с помятым, едва читаемым дневником, что нашли в одной из покинутых изб и несколькими полосками обгорелой черной ткани, равно как и оплавленным куском лопаты, эти предметы представляли собой единственных свидетелей странной трагедии, произошедшей с безымянным путешественником.
После стандартного звука подключения к USB-порту на царапанном экране древнего ноутбука высветились три одинаковые фотографии. Человек, чье мышление не склонно к ассоциациям, вряд ли нашел бы фотографии странными или пугающими. На них был парень, весьма заурядного вида. В черном пальто и промокших джинсах, заправленных в изрядно стоптанные и залепленные грязью ботинки, он стоял на фоне густого,но облезлого леса. Мужчина оперся на лопату, взгляд его был отсутствующий и явно усталый. Под глазами круги, лицо чуть отекшее, мокрая черная челка нелепо сваливается на лоб. Вообще картина была невероятно печальной. Сквозь ветви деревьев проглядывало серое, тяжелое небо, дело происходило под вечер. Гораздо интереснее то, что за гнилыми стволами виднелись низенькие могильные кресты. Их было штук пять-шесть, все едва видимые из за низкого контраста и схожести мокрого дерева с гнилым мокрым деревом — но все они делали происходящее в кадре еще более тоскливым и меланхоличным. На каждом фото одно и то же. Унылый малый с покрасневшими глазами, на фоне безымянного погоста где похоронена осенняя природа и неизвестные, старые и забытые кости. Примечательно то, что при осмотре местности никакого кладбища обнаружено не было, однако подозрительная земляная насыпь все же имела место быть.
Когда пришла очередь взяться за дневник, то наступило разочарование, еще более сильное чем при знакомстве с фотографиями. Тетрадь была изрядно повреждена водой, почти все записи размыло. Те, что сохранились, представляли собой невнятные каракули, в которых упоминалось о вещах странных и невероятных. Однако стало сразу ясно, что дневник принадлежал герою фотоснимков. Судя по записям, человек отличался изрядным воображением, был начитан и посвятил себя изучению старинных кладбищ в разных городах, заброшенных зданий и поселений, раскиданных по России в бесчисленном множестве. Начиная с почти культурологической тафофилии, он "копал все глубже": со временем находил такие места, которые еще в бытность свою процветающими не были нанесены на карту, а уж захоронения в таких деревнях были чрезвычайно старыми и, подчас, едва проглядывали из-за завалов древесной коры, перегноя и жухлой травы. Он часто сталкивался с вещами откровенно мистическими, которые не могли существовать в наш просвещенный век, а могли иметь место только в мире народных суеверий, темных ритуалов и стариковских заговоров, произнесенных в огонь печи или под звездным небом.
Не стало известно, как звали отчаянного путешественника. Ясно еще то, что все скитания он совершал в одиночку, брал с собой минимум еды, а из всего походного быта были только дешевая одноместная туристическая палатка и "солдатское" одеяло, связка свечей, три бутылки дешевого топлива и, собственно, верхняя одежда. От места, на котором были сделаны эти, видимо, посмертные фотографии, он жил очень далеко.
Утро в тот день, когда он набрел на маленький хуторок из пяти изб, не имеющий никакого названия и стоящий на границе леса и поля, выдалось пасмурным и дождливым. Листва с деревьев давно опала,и это была не "золотая осень", а осень довольно серая и невероятно грязная. Все намеки на тропинки или заросшие колеи от когда — то проезжавшего гужевого транспорта размыло, и они превратились в вязкую глину, в которой ноги тонули по щиколотку. Именно в связи с мытарствами дороги, едва увидев очертания просевших дремучих изб, путешественник обрадовался не только тому, что нашел очередной антикварный остров ушедших в небытие человеческих судеб, а еще аскетичному крову и возможности развести огонь. Для временного пристанища им была выбрана наиболее сохранившаяся изба. Без особого усилия выдернув ржавый засов из трухлявой двери, он зашел в темное, некогда жилое помещение. В нос ударил запах плесени и сырости; то, что могло вызвать у обывателя ощущение пребывания в могиле или склепе, у исследователя вызвало тихую радость и восторг. Он скинул на пол рюкзак. Сразу забыв о голоде и вдрызг промокших ногах он принялся обследовать помещение. Печь — почти священный семейный алтарь в жилище человека прошлого — была закопчена и во многих местах треснула. Заслонка от дымохода валялась в углу, ржавая и подернутая паутиной. Наверняка в ней не имелось надобности, так как труба, скорее всего, стала обителью мертвых птичек и мха. Крыша, как ни странно, сохранилась довольно хорошо; из интерьера были стул без ножки, довольно прочно сбитая скамейка, вконец гнилой, некогда обитый красной тканью диван, и платяной шкаф — именно к нему направился исследователь. Избегая лишнего шума и вандализма, он поддел ножом дверцу шкафа, та неохотно отворилась. Внутри оказалось коричневое, старушачье пальто, трупик крысы и поеденная молью лисья шкурка. Оставив вещи здесь, он решил повзламывать другие избы. Ничего примечательного найдено не было, только пара хозяйственных инструментов, топор без топорища, ржавая коса, разбитые зеркала во множестве и похожие на изношенную портянку занавески. Но была отличная, будто новая, лопата. Именно ее он и решил прихватить с собой.
Побросав несколько сыроватых досок в печь, плеснув жидкости для розжига, он впервые за десятки лет вновь затеплил огонь в этом морге людских воспоминаний. Как ни странно, труба обеспечивала хорошую тягу, и поужинав консервированной рисовой кашей, доморощенный археолог, разомлев от тепла, еле заставил себя вновь выйти на улицу и заложить снаружи досками выбитые окна. Вернувшись, он лег на пол и завернулся в одеяло. В мозгу, под действием окружающей обстановки начали оживать чужие мысли, чужие события, происходившие когда-то в этих стенах давно-давно. Потом все они оборвались.
Их отсекли проникающий сквозь одеяло холод и звук тяжелых, будто насыщенных злобой шагов существа, которое явно кого-то или что-то искало. Парень проснулся в невероятном ужасе. Огонь давно погас, и пустующее жилье наполнили сырость и сквозняк. Инстинктивно стараясь защитить себя, он крепче завернулся в одеяло и вжался в стену, пролежав так несколько мучительно долгих минут, в которые все его существо испытывало невероятный, вязкий, никогда ранее не испытываемый страх. Ни на одном кладбище, ни в одной заброшенной дыре вселенской свалки человеческих судеб ему не было так страшно. Каждый раз, посещая такие места и рассуждая о них он испытывал только уют одиночества и покой, сознавая свою удаленность от суеты и мимолетности живых людей. Он растворялся в природе и прошлом, наслаждаясь архаикой и величественностью всего того что любил — но теперь, в этом, буквально угрожающем жизни месте он чувствовал себя кинутым на растерзание силам надмирным и равнодушным. Ползком выбравшись из одеяла, он направился к окну, щели в досках которого источали красный свет, чуть похожий на свет летнего заката. В невероятном напряжении всех душевных и физических сил, он прильнул к доскам, и его взору предстало зрелище из иного мира, предположительно потусторонней грани России: красное, стремительно крутящееся грозовое небо, штормовой ветер, который гнул огромные дубы, что черно-зеленым массивом заслоняли горизонт. На небольшом расстоянии от окна, впереди, вздымалась черная, узкая и высокая как столб церковь, характерной православной архитектуры. Черная как смоль, в ее стенах были только пара небольших окон-бойниц, из которых тоже струился алый, горячий свет. Внезапно церковь с диким грохотом, похожем на грохот сотен орудий, вошла в землю целиком, и на ее месте открылась бездонная могила, начавшая поглощать в себя все окружающее пространство.
Временный обитатель избы схватился за голову, и, убедившись в одно мгновение в том, что это не сон, рухнул без чувств.
По нескольким отрывочным фразам, что, предположительно, следовали в дневнике после жуткого события, стало ясно что паренек повредился рассудком. Он постоянно упоминал о "странной могиле", "бабе-колдунице, что в гробу лежит и свой гроб сторожит" и замеченном им сельском кладбище. Его преследовали "синие огни", и бесформенные существа, облачившись в звезды и "щелкая ногтями", шагали за ним по пятам и выглядывали из огня. Пребывая в тихом психозе, он обосновался в заброшенной деревне и провел там примерно неделю. До того, как исчез безвозвратно.
Тем временем, доев последнюю консерву и вытерев рот шарфом, полностью обезумевший и больше похожий на бездомного забулдыгу, чем на исследователя, молодой человек (уже не выглядевший таким молодым) вылил последнее топливо в печь, взяв лопату и фотоаппарат на штативе, отправился к малозаметному земляному возвышению. Казалось ему или нет, но именно в эту странную отметину провалилась в его кошмарной галлюцинации та загробная церковь, бездна от которой стала поглощать мироздание. Теперь это было не так важно.
Настроив таймер на фотоаппарате, он встал перед объективом. Облокотившись на лопату, уставился отсутствующим взглядом куда-то позади камеры. Отщелкав три снимка, он начал то, зачем пришел сюда — начал копать влажную, глинистую почву на месте возвышения. Земля ложилась хорошо, но была невероятно тяжелой. Через пару часов, выбившись из сил и заливаясь кислым потом, весь перепачкавшись в грязи, безумец наконец окинул взглядом вскрытую могилу. Как он и надеялся в своем параноидальном кошмаре, это оказалась именно могила. На дне ее лежал гроб, больше похожий на посылочный ящик. Его источили черви, и корни в немой судороге схватили крышку подобием щупалец. От волнения и ужаса сумасшедшего эксгуматора начало трясти, изможденные руки и спина болезненно ныли, однако губы сами стали шептать невнятные шипящие слоги:
"...Баба-колдуница, та что в гробу лежит, и свой гроб сторожит,
Ты ходила по земле смело, ты вершила свое колдовское дело..."
Он повторял эти слова будто молитву, и, как следует замахнувшись заострившейся о землю лопатой, разбил гробовые стены. Они разлетелись зловонной трухой, и яма увидела своего обитателя. Скелет лежал на промятой древесине, руки его были в полтора раза длиннее рук обычного человека, и прижимали к туловищу еще одну доску, будто в слабой попытке защитить свое убогое жилье. Пустые глазницы ненавидяще уставились в мужчину, а седые вихры, за секунды вырастая на несколько метров, метнулись вверх к парню, оплели его ноги и затащили прямиком в ложе тоски и неизбывного тлена. Волосы покойника оплетали шею, спутывали руки и сдавливали туловище, а земля, набиваясь в рот и глаза, заполняла яму все больше и больше.
До тех пор, пока последний сдавленный крик не потонул в кромешной тьме тесного земляного ложа...
Не добиваясь никакого разрешения на вскрытие могилы, следователь попросил полицейских принести складную лопату из багажника, и выяснить, не зарыт ли под пресловутым земляным холмиком автор странных фотографий и более чем странного дневника. На дне не оказалось ничего, кроме очень ржавого карманного ножа, потерянного неизвестным деревенским жителем многие годы тому назад.
Страх в подвале
Как профессионала в области ремонта и отделки помещений, меня нанимали делать ремонт "под ключ" ; когда объект находился далеко от моего района, то я мог жить там же, где и работал, благо сам был человеком необщительным и работать любил один. Аскетические походные условия в виде кровати-раскладушки, скромных и торопливых обедов меня не смущали, даже наоборот — в поклейке обоев, в запахах краски или нанесении шпатлевки было какое-то особое медитативное, спокойное удовольствие. В такие моменты, преображая помещения, оставляя творческую частичку себя в чужой квартире на годы вперед, я трудился от рассвета до заката, часто заканчивая работу раньше срока.
Все шло размеренно и привычно, когда я поехал, уже с материалами и "набором выживания", в квартиру, что расположена была в другом районе, где-то на отшибе. Пятиэтажный дом построен был несколько криво по отношению к соседним, а окна порученной мне квартиры на первом этаже выходили на северную сторону. Нынешний хозяин вкратце объяснил, что хотел бы получить в конце работы, пообещал дополнительную плату за вывоз могущего остаться от прежних жильцов мусора, и немного обмолвился на счет того, что, вроде, квартиру постоянно продавали-перепродавали, и он тоже собирается ее сдавать, а сам в жизни не поселился бы... На этом, резко замолчав, полный краснощекий владелец, потрясая пробивавшимся из-под белой рубашки животом, поспешно удалился, оставив меня наедине с горой стройматериалов и свободным временем.
Когда я вошел, то, включив свет, обнаружил: "мусора от жильцов", если им может называться мебель и сломанная бытовая техника с кучей утвари, осталось слишком много для одного меня, благо знакомый водил здоровенный грузовик-мусоровоз, чем я и поспешил воспользоваться. Вообще все в квартире производило впечатление, что жильцы покинули ее спешно, в воздухе будто бы еще висел грустный запах их быта в этой бедноватой, сразу вызвавшей во мне непонятную меланхолию бетонной коробке. Да, тех, кто тут обитал, явно не интересовал внешний вид жилища. В коридоре на полу были постелены пластиковые плитки, коричневые, которые давно уже никто не то что не покупает, а даже не производит. Стоит тумбочка и тройное зеркало, все в сколах, на единственном крючке рассыпающаяся черная мужская куртка из дерматина. На тумбочке расческа с застрявшими в ней светлыми волосами. Что-то неприятное и печальное было в этом скромном, простом предмете. Стены в отходящих, часто рваных обоях, тоже коричневых, на них редкие коричневые квадратики. Лампы в зале и на кухне висят без плафонов, вызывая ассоциации с гостеприимным государственным учреждением наподобие вытрезвителя. В ванной кафель отлетел и мерзкого неопределенного цвета, на стене над ванной зачем-то прилеплена розовая клеенка с розовыми же фламинго. "Наверное, чтобы стена не портилась от влажности", — подумал я, усмехнувшись. Рядом с ванной, под которой тоже покоились груды хлама — коробки от стирального порошка и баночки от моющих средств, — громоздилась загаженная стиральная машина, вызвавшая во мне инстинктивное отвращение. Я не привык видеть хорошую бытовую технику в таком состоянии, и пожалел, когда, чисто из-за любопытства, открыл стеклянную крышку. Из ржавого барабана на меня дыхнуло зловонием гнилой воды и грязных вещей, прежние владельцы уже выглядели для меня пьянствующим отребьем, кем бы они ни были на самом деле. Пройдя на кухню, там обнаружил тяжелую газовую плиту, сломанную микроволновку, стоящую на полу, несколько разбитых тарелок, треснутые рюмки со странными остатками синего воска внутри и опаленную, какую-то больничную тумбочку. Она чернела своим закопченным боком, а внутри полозья для ящиков в немой муке гибельного жара скривились, будто готовые заплакать горючими пластиковыми слезами. На грязном линолеуме пола я нашел магнит для холодильника, на нем изображен карикатурный жирный украинец в шароварах, уплетающий пельмени из горшка, на фоне хутора. Рядом надпись: "Дай Боже, завтра тоже!" Я покрутил магнит в пальцах, отчего ладонь стала пыльной, и зачем-то засунул его в карман. В зале меня встретили: зеленое мягкое кресло без одной ножки (дом престарелых для мебели), пустой узкий компьютерный столик, на полу ковер, и, словно алтарь проклятия, — промятый, раскладной зеленый диван. Обойдя замызганное ложе, я вошел в соседнюю комнату, там обстановку составили мертвая фиалка на подоконнике, простейшая односпальная кровать, на стене вышивка в рамке — грустный, с закатанными глазами, пес. Окна зала выходили на соседнюю серую многоэтажку. Покрутившись немного на месте, я присел на диван, прикрыл глаза. Внезапно напала сильнейшая слабость, настроение испортилось, и от окружавшей коричнево-зеленой действительности потянуло на рвоту. Достав телефон, набрал номер друга — "мусоровоза", и в тот же вечер с его помощью освободил помещение для ремонта. Гремящий кузов самосвала наполнялся трупами чужой и чуждой жизни, трупами предметов, видевших любовь и ссоры, горе и праздники, и тягучие мысли, и долгие одуряющие ночи в тяжести декабря, овеянные коньячным жаром... Я опустил руку в карман, а там нащупал непонятный холодный "блинчик", оказавшийся магнитом с этим гротескным украинцем. Размахнувшись, запустил магнитик в кузов, где он, дзинькнув, присоединился к остальному хламу. Машина зарычала, обдав кусты дизельной вонью, я направился обратно в квартиру.
Вечерело. Зажигались фонари, была середина осени; проходя по пустынной улице к подъезду, я, казалось, видел, как дом своей серой громадой хочет раздавить меня, всеми силами пытается не пустить в свое темное, грязное нутро. Не было ни малейшего желания ночевать в этой дыре, начинать какие-либо работы уже поздно, потому я решил умыться (раковину срезать не стал) и лечь спать. На ночь квартира преподнесла еще один неприятный сюрприз — из крана лилась ржавая, тухлейшая вода. Чистить ей зубы было невероятно мерзко, поэтому я просто разложил "раскладушку" и, укутавшись, постарался уснуть. Стояла неприятная, мертвая тишина. Свет фонарей едва-едва виднелся на потолке слабой желтизной. Я провалился в сон, и проснулся часа через три в кромешной темноте.
Жутко болела голова. Встав, шатаясь, направился к стене чтобы нашарить выключатель, и, едва его щелкнув, услышал оглушительный хлопок взорвавшейся лампочки, она ослепила меня секундной вспышкой, разбросав на пол сотни острейших стекол. Начав топтаться в поисках неизвестно чего, сразу почувствовал вонзающиеся в ступни осколки, через несколько секунд смешавшиеся с липким болотцем натекшей крови. Оперевшись на стену, я сполз с нее вниз — становилось действительно страшно, неизвестно от чего. Я был более чем уверен, что из зала не следует выходить на кухню и в коридор вообще; в мешках с вещами и инструментом не было возможности найти фонарь, а темнота будто сгущалась все сильнее. Ступни мучительно ныли и пульсировали, в них набилась масса стекла, найти телефон на полу тоже не представлялось возможным. Я сидел на корточках, у стены, сжавшись от страха и пытаясь побороть шум в ушах и головную боль. Через пару минут, немного сосредоточившись, успокоив нервы и вползя на кровать, вновь закрыл веки надеясь уснуть. Но сон не шел. Одуряющая пульсация в уже не кровоточащих ногах сменилась тупой ноющей болью, голова успокоилась, и тишина, в которой я перестал слышать собственное дыхание, прорезалась скребущим шорохом. В квартире не осталось мебели, скрипеть перекрытия так не могли, и шорох показался ритмичным, настойчивым царапаньем громадных когтей, вознамерившихся растерзать мой мозг ужасом. Я накрылся одеялом с головой, а звуки все усиливались и менялись. То были подобия визга пилы, иногда невнятные бормотания, напугавшие меня невыносимо, постукивания-позвякивания неизвестной природы, теперь, — я понял, — идущие из подвала. Постепенно они сошли на нет, и глаза за всю ночь я так и не сомкнул, а днем предстояла масса утомительной работы...
Когда рассвело, я еле заставил себя встать. Весь пол усеивали хрустальные капельки стекла, смешанные с размазанной кровью. Убравшись, я принялся сдирать старые обои. Про ночные происшествия никому ни слова не сказал, даже когда звонил хозяин квартиры и коротко справлялся про начало работ. Неприятно удивило меня то, что под обоями обнаружились надписи, явно сделанные человеком, находившимся в помешательстве, если не буйно сумасшедшим. То были беспорядочные наборы букв латинского и русского алфавитов, смешанные с цифрами. Они шли столбцами, меняясь в размерах и порой составляя геометрические фигуры — треугольники, многоугольники, а на одной стене я вообще обнаружил удивительное изображение, построенное буквами и цифрами. Оно настолько не походило на что-то виденное мною ранее, что от асимметричных многоугольников, накладываемых один на другой, голова шла кругом. Безумные картины-строчки можно было только закрасить, а на очистку стен ушел весь день. Предстояла еще одна ночь здесь, в которую я планировал спать. Перевязав ноги свежими бинтами и выпив обезболивающего, поставив рядом с кроватью фонарь и положив, на всякий случай, нож, я закутался в одеяло и мигом уснул.
...Странная зловонная дымка туманом окружала пейзаж, образованный пустым полем с мокрой перегнивающей травой. Тут и там на поле возвышались ржавые, скрученные неведомой силой, обрубленные башни электропередачи, царапающие серое грозовое небо своими стальными ребрами. Внезапно земля затряслась от оглушительного, массивного удара, будто гигантский кулак размером с гору, разогнавшись, врезался своей титанической мощью внутрь почвы...
Я проснулся от своего же крика, лицо мое было мокрым от слез и пота, опять комната погружена в глубочайшую темноту, и удары, приснившиеся мне, сотрясают дом, образуясь непосредственно под полом, ниже моей кровати всего на пару метров! Будто ствол многовекового дуба, бросаемый в пол озверевшим демоном прямиком из преисподней в подвал этой жалкой пятиэтажки, удары сотрясали стены, потолок, и меня обуял уже не мистический безотчетный ужас, а реальный страх за свою жизнь из-за возможности быть раздавленным обрушаемыми бетонными плитами. На лице я чувствовал пыль сыпавшейся штукатурки, да и воздухом стало трудно дышать из-за частиц дробимого камня. Не выдержав, я начал кричать, кричать от выворачивающей кишки паники, от неведомого природе источника грохота, от возможности быть погребенным заживо под завалами, и про лежащие у кровати нож с фонарем даже не возникало мысли. Впрочем, фонарь уже не мог понадобиться, ведь сполохи призрачного белого сияния начали пробиваться из стыков стен, освещая обнаруженные под обоями буквы. Сейчас они не имели ничего общего с привычным алфавитом, а стали проводниками чего-то другого, того, чего я боялся, и гласные казались в этих безумных строках глазами сотен мертвецов, которые за годы существования всего дома умирали в его сером плену. Биение сатанинского кулака в фундамент продолжалось, свечение нарастало, а потом, после особенно сильного удара, который вот-вот — я был уверен! — похоронит меня, все смолкло.
Изможденный, я упал в тяжкий сон, а проснувшись утром, обнаружил все предметы в целости и сохранности. Про минувшую ночь не хотелось даже вспоминать, и днем я не брался за работу, предпочтя уехать в город и бесцельно шататься по улицам, решив наконец, что никому ничего не скажу, и причины странных пугающих феноменов, способных свести меня с ума, выясню собственными силами. Если сегодня все повторится, то я просто сожгу квартиру и скроюсь куда подальше. Если ночь будет спокойной, то посмотрим по обстоятельствам...
Нехотя возвратившись, я выпил снотворного и немного сменил обстановку, переставив кровать. Наплевав на кинутые в беспорядке материалы и совершенно неподобающее для наемного квалифицированного рабочего поведение, улегся. И вновь проснулся в тишине и глубочайшей темноте. Из угла комнаты, который я не мог видеть а только помнил, смотрели маленькие и невероятно злые глаза. Красноватые чуть светящиеся белки и пустые зрачки цвета серой молочной мути висели под потолком, одновременно будто плоские на плоском фоне. Можно было подумать что их носитель, если такой был, имел внушительный рост. Немой, неотрывный злобный взгляд гипнотизировал, обездвиживал; тишина и тьма, служившие похоронной драпировкой, фоном для этого нечеловеческого взгляда, вызывали еще больший ужас, разрывающий сердце; я не мог кричать, а лишь смотрел в мутные зрачки, из которых чувствовался агрессивный мысленный посыл, пытающий мне мозг. Хотелось кричать, кричать, кричать и биться от ужаса в стену, разбить себе затылок, сидя на кровати, потерять сознание... Преодолев сковавший глотку спазм, я сначала зашептал, а потом закричал во всю мочь:
— Что! Что! Что тебе надо от меня, кто ты, уйди, уйди, уйди, уйди... Аааааааа!!! Ааааа! Уйди, уйди от меня, аааа!!!
Я кричал скороговоркой, рыдал, а мерзкая злая тварь все смотрела мне в голову, наслаждаясь криками, и глаза ее начали беспорядочно метаться вдоль стен, то приближаясь ко мне, то удаляясь, что ввергало меня в новые пучины такого страха, который я не смогу забыть до могилы. Наконец, еще немного поерзав, взгляд просто растворился в стене, ушел в нее, но на месте входа светилось слабо-слабо его очертание, как вспышка на сетчатке.
Я оделся, выбежал на улицу, просидел на лавке около дома до утра. Было одно желание: вылить весь растворитель, что имелся, на пол ненавистной квартиры и спалить ее дотла. Но вместо этого, едва забрезжил свет, я постучал в дверь человека, хранившего ключи от подвала. Заспанный недовольный старик что-то пробурчал, сам не понимая, зачем в такую рань дает ключи незнакомцу, и я не стал выслушивать его расспросы, а поторопился взять фонарь, которым так и не смог воспользоваться ранее; было крайне неприятно даже на минуту заходить в квартиру, ставшую странным и мрачным обиталищем или целью для злой бестелесной воли, приходящей сюда каждую ночь, чтобы высасывать из меня ужас и жизнь.
Дверь в подвал, проходящий смрадным тоннелем под домом, отворилась, и в его глубине луч фонаря выхватывал то висящие оголенные провода, то канализационные трубы, все в уродливых наростах ржавчины, то клочья праха и паутины. Я шел все глубже, стараясь сориентироваться, чтобы найти место, над которым будет квартира. Это не составило труда; фонарь однако стал освещать только все более сгущающийся пар, вонявший очень неприятной гарью, похожей на запах горелых покрышек с примесью дыма от сожженных волос и кислоты. Еще через пару метров туман резко рассеивался, и меня крайне неприятно удивила, ужаснула открывшаяся картина: свет терялся в идеально круглой темной дыре, открывшейся в земле. Будто выпилили лобзиком... Из глубины чудовищного колодца, до дна которого не доходил луч, обычно бьющий аж на крыши девятиэтажных домов, можно было услышать постукивание, далекое и глухое, странное бормотание и всхлипывание. Медленно отойдя, я бросился бежать из подвала, стараясь не споткнуться на лужах гнилой воды, добежал до квартиры, покидал свое имущество в багажник и, расплескав по полу весь растворитель, чиркнул зажигалкой. Горы сорванных обоев, свежие строительные материалы и краска занялись горячими языками пламени. Стены бурели от жара, стирая с себя строки, столбцы букв и цифр на стенах. Я вскочил в машину и, стремительно уезжая, посмотрел в зеркало. В нем отражался сгоревший заколоченный дом, вокруг которого бурно разрослись кусты и кучи мусора с окрестных кварталов. Два черных провала на месте окон первого этажа провожали меня своим мертвым, бесприютным взглядом.
Новогодний...
Под конец очередного декабря старые легенды и невнятные предсказания стали реальностью, и мои ужасные догадки воплотились. Дело в том, что с неумолимостью молота смерть в конце года настигала определенных людей, и, что страшнее всего, их жизнь не заканчивалась блаженством небес или тьмой могилы, а продолжалась в каком-то другом пространстве, холодном и одиноком, а главное — в физическом теле. Будто кто-то насильно ввергал их в кому, в которой все можно было чувствовать. Их эмоциональная боль была ужаснее физической. Приближение двенадцатого месяца стало синонимом кошмара для моего шаткого сознания, и, рискнув своей собственной жизнью, я решил выяснить, что служит началом этих странных смертей, что служит искажению привычной реальности и какая злая воля стоит за занавесом омерзительного макабрического кукольного театра. И началось выяснение правды довольно поздно, а именно тридцать первого декабря.
Я проснулся часа в четыре утра от странного воя, мелодичного и жутковатого. За окном было пустынно, синий кисель зимнего рассвета еще не озарил горизонт, и улица тонула в холодной темноте. Оконное стекло дышало холодом; я прислушался к непонятному вою. Казалось, он раздается из вентиляции. Должен заметить, что за прошедший декабрь половина жителей нашей "хрущевки" отправились на тот свет. Дом просто светился горем, и ни о каком празднике не могло быть и речи. Смерти эти были нелепыми, насмешливыми в своей правдивой тоске. Умирали как молодые, так и старые, вне зависимости от достатка и здоровья. На верхнем этаже жильцов уже не осталось, соседей за моей стеной, равно как и над потолком — тоже. Квартиры пустовали, казалось, что эти бытовые склепы прожитых жизней давят на меня и окружают, напоминая, что скоро и я могу стать жертвой сил, которые пришли из ниоткуда и утащат меня в никуда, туда же, куда и остальных... Вой нарастал. Я вышел на кухню и подошел ближе к газовой колонке, и понял, что вой раздается в точности из вентиляции, из тяговой трубы над колонкой. Вой складывался в одно слово, которое я смог различить едва-едва:
— Неха-да-имм... Нехадаим... Нехада... Нехадаим...
Слово не было мне знакомо, неизвестно на каком языке оно произнесено. Вопреки наступающему рассвету, сумерки только сгущались. В конце концов, меня перестало освещать даже раннее утро, и только мертвенный отблеск газового пламени падал мне на лицо. Стало ужасно холодно. Я отправился обратно в кровать; к тому времени вой начинал терять свою словесную природу и стал просто тяжелым вздохом ветра в трубах. Тут я вспомнил, что соседи иногда шепотом беседовали об ужасном существе, пришедшем из безвременья, которое приходит под конец года. Оно не имеет лица, а вместо него только воронка крутящихся в бешеном тошнотворном гипнотизме синих звезд. Существо носит красную шубу, возможно из свежей плоти, и красный колпак, островерхий и нелепый. От него может уберечь амулет из рыбьих косточек, шелковой ленты и еловых веток. Существо приходит в квартиру посредством вентиляции, через которую втекает с крыши; его появление можно распознать из-за слабого запаха озона, и отблесков на стенах, похожих на северное сияние. Существо, существо! Были догадки, что оно пользуется мешком, в котором утаскивает свои жертвы в место страшное, запертое в параллельном мире где-то между смертью и областью бесконечного холода, еще более сильного, чем абсолютный нуль температур. Холод этот был словно черная дыра, только не плотность вещества там была бесконечна, а бесконечен мороз. Место это называлось в народных легендах и детских стишках, которые дошколята читают в детском саду под конец года — Полюсом Тоски... Немного утихомирив мрачные мысли, мне удалось уснуть.
Проснувшись, я едва вспомнил про ночной вой. Так как день был праздничный, и все ждали полночи, признаться — многие ждали ее с мрачным привкусом, портящим новогоднее настроение — слишком уж были свежи воспоминания, слишком недавни катастрофы и потери близких, то я решил немного развеять тяжелые думы и решил пойти прогуляться. День был пасмурным и снежным. Первое, что я заметил — никого не было ни в магазинах, ни на улицах. Вернее не то что не было, прошла мимо парочка каких-то старух и алкоголиков, но не было оживления в людях, не было праздничной атмосферы. Наоборот, интуиция подкидывала такие мысли, о которых лучше не вспоминать. Проехало несколько машин "Скорой помощи". С приближением вечера становилось все более тоскливо, жизнь казалась какой-то не имеющей смысла ни в чем, давящей своим каждодневным ужасом. И тогда, когда катастрофическое сжатие времени стало ощущаться все сильнее, а именно ночью, без пяти минут двенадцать, с наступлением Нового Года — я услышал за спиной знакомый вой. Свет померк, и я оказался запертым в пространственном мешке, который тащил за спиной дикий призрак, рожденный детскими страхами и замерзшими трупами сонных бомжей — а именно Он, Хозяин Вьюжной Ночи, Царь Полюса Тоски.
Меня объял дикий ужас. Казалось, ледяные путы связывают меня по рукам и ногам. И тогда, когда неизвестные часы сломанного времени кончились, я увидел последнее зрелище — гигантский тоннель в самый центр пространства, называемого Полюсом Тоски. Это была бесконечная гладь льда и снега, над которой вечно полыхал ледяной пламень, природы явно неземной и явно демонической, но невыразимо прекрасный. В глубине темного, статичного ночного неба сияли далекие-далекие звезды, они будто оплакали меня, и я уверен, что одна из этих точек была Землей. На бесконечность во всех четырех направлениях в лед вмораживались дома, словно погибшие корабли, и их окна продувались самыми жестокими ветрами, а ставни трепыхались на ветру. В тот момент, когда тьма мороза заполнила мои жилы и бросила в бессознательность посмертных скитаний, я успел заметить среди мертвых окон то самое, за которым сам так часто стоял и любовался оживленной улицей, наслаждаясь теплом уюта и потягивая сладкий чай.
В полях тоски
...Не было понятно, какое сейчас время суток. Впрочем, у многих граждан внутренние часы не сбились — люди почти одновременно ложились спать и почти одновременно пробуждались от своего глубокого сна без сновидений. Солнца не было видно; только серая пустыня неба смешивалась с бурой пустыней жухлых степей, которые,в свою очередь, цеплялись за небо маленькими зубчиками редких деревьев. Я шел вдоль железной дороги и портил свою обувь тем, что пинал ржавые банки и всяческий мусор, валявшийся на шпалах. Один раз я даже пнул оранжевую строительную каску. Дождевая вода, которой она была наполнена, расплескалась и окропила стальной рельс. Мое осознанное сновидение,в которое я сам себя погрузил, медитативно шагая по бесконечному железному пути, нарушилось отдаленным грохотом. Я взобрался повыше на насыпь, и, ожидая, вглядывался в мутную даль.
Постепенно из туманных бездн появилась морда дизельного поезда. Когда я его увидал,то,по привычке, сам начал задавать себе вопрос: грузовой ли поезд или пассажирский? Он все приближался, и глухое постукивание колес превращалось в шаманский ритм, будто вырывавшийся из глубин земли, неся с собой голоса подземных духов и молитвы из заброшенных храмов, которые заросли полевыми травами, и которые мы никогда не найдем.
Вагоны уже были готовы нестись мимо меня, я раскинул руки и открыл рот, чтобы криком начать приветствовать железное божество... Но волна обжигающего холода ударила мне в живот, вошла в легкие. Я подавился криком, и отступил чуть подальше. Видно было как оставшаяся вода в перевернутой строительной каске мигом превратилась в лед, а коричневые влажные травы, растущие около насыпи, покрылись инеем. Из труб поезда вырывался рыже-черный дым, он поднимался к самому небу, наверное, к Богу, и смешивался потом с рыже-черным дымом далекого завода, стоящего в степях. Поезд оказался грузовым, и тянул за собой километровую цепь ржавых, в черных потеках, цистерн.
Приглядевшись, я рассмотрел надпись, которая красовалась на бочках:
"РАФИНИРОВАННАЯ ТОСКА. ПАСТЕРИЗОВАНО"
...Железная змея отгремела и поглотилась бездной туманов. Я шел дальше.
Около насыпи валялся человек в рваной "искусственной дубленке", спортивных трико и рабочих сапогах. Последние выглядели так, будто он шел пешком до Берлина. Лицо его было одутловато, с сине-стальным отливом. Пьяное тело почувствовало мое приближение, и разлепило желтоватые веки. Я стоял и тупо пялился на вонючего пьянчугу, а он полусидел и тупо пялился на меня. Иней на его седых сальных вихрах уже начал оттаивать.
Собрав адекватность в желтках гепатитных глазенок, он начал речь.
-Эй,ты думаешь, что они возят людей в СочА?! Ан нет! Там не люди, а баллоны с тоской. Они перевозят ее в своих чревах, забитых "роллтоном" и бутербродами с паршивой колбасятиной. А ты иди, купи "роллтон". Купишь — я тебе все расскажу, что и как здесь зачалося.
Я молча уставился в туман. Приглядевшись, увидал вывеску — "ПРОДУКТЫ, МЕТИЗЫ"
...Через минуты две я пришел, держа в руках не какой-нибудь дряной "роллтон", а две упаковки "бизнес-ланча", с мясным соусом. Протянул их валявшемуся телу.
— Шпащиба, уахахахааха-ахахах!.. Они выкачивают ее с мертвых звезд. Говорят, что свет от некоторых звезд идет до нашей сырой землицы миллиарды лет. Те звезды, быть может, давно погасли, а их свет все идет, и идееет, и так долго, так грустно, так пусто светит сюда... На том заводе, который ты видел в степях, стоят рассохшиеся гробы, и рабочие-колдуны, собиратели звездного света, день и ночь выкачивают с далеких зазвездных бездн великую ТОСКУ.
— Зачем она нужна людям?!
— Ты у них спроси, если осмелишься. С тех пор, как они пришли, тоску можно отыскать в заброшенных хрущевках, стены которых на самом деле сложены не из кирпичей, а из грустных икон с забытыми святыми. Ты, поди, сам находил под окном полиэтиленовый пакет из "Семейной копилки" , в котором лежала выцветшая икона и бумажные розочки.
— Нет, не находил...
— А он ЕСТЬ. Найдешь сегодня. Впрочем, не важно... Суть в том что над заводом туч нет, над ним всегда черное звездное небо, в любое время исчезнувших суток. Поезда с рафинированной тоской ездят далеко и возят ее в город. Там ее продают в продуктовых магазинах и в палатках на базаре, в аптеках, где старушки стоят за ней в очереди; ее развозят в больницы — исключительно ночью, чтобы добавить в водопровод и донести ее таким образом к неспокойно спящим пациентам, лежащим в тесных кушетках, которые воняют спиртом и мочой. Там, в ординаторской, сидят красные от коньяка врачи, и ТОСКА смешивается с табачным дымом, висящим в воздухе. Еще она течет с мертвых звезд в заброшенные здания, что стоят на набережной, и потом впадает в реку. Тут уже поезда не требуются... Ты найдешь ее под мостом, а еще около Городской больницы № 2, где старушки вдыхают ее вместе с кислородом, когда тщетно обнимают свои кислородные подушки, будто цепляясь за оставшиеся годы жизни.
— Я видел, как ночью в трамвае ТОСКУ несли тетки, одетые в одинаковые стеганые пальто, брюки, и большие плоские шапки с меховой оторочкой. Куда они ее несли?!
— Они добавляют ее в настольные лампы, которые включают детям, когда те приходят из школы и делают уроки. Поэтому так тоскливо становится, когда ты идешь вечером и смотришь на многочисленные окна, горящие желтым светом загробного мира. Хрущевки это гробницы, а шкафы с побитыми молью вещами — саркофаги. Люди думают, что живут. Я вот спился, и вижу реальность такой, какой она является на самом деле.
Тут незнакомец громко рыгнул, обдав меня запахом перегара, потом встал, неловко забрался на насыпь, раскинул руки и заорал:
— Они заклинали ее ИМЕНАМИ БОГА!!! Животные рехнулись и стали собираться в стайки... Грызуны сходились со всей степи и подыхали, образуя своими тельцами странные символы на телах полей. Сатана-СатанОвич! Ухахахаха! Ахахахах!
Я развернулся и пошел домой, не став смотреть продолжение спектакля. Сзади меня нарастал гул и шаманский ритм поющего железа. Крик пьянчуги потонул в этом оркестре ржавчины и инея. Из окна поезда высунулась усатая отекшая морда, потом появились руки, державшие здоровую стеклянную банку. Руки кинули банку куда-то, она в замедленном темпе влетела мне в лоб. Я потерял сознание и проснулся в хрущевке, где отключили электричество и горячую воду. Чтобы отмыться от маслянистой холодной жидкости, в которой плавали маленькие подобия звезд, пришлось разогревать воду на газу и мыться при свечах. Поужинал я "роллтоном" и парой яблок, которые вчера сорвал в саду той больницы, в которой работал. Мне снились отекшие врачи, серые полицейские и катарактные бабки, у которых руки в гипсе.
Родильная
Я стоял около циклопического здания, имя которому — Родильный дом. На углах его крыши горели ритуальные жаровни; языки пламени плясали на ветру, освещали низкое, серое небо. Позади меня рабочие разбирали тротуар, и грохот отбойных молотков смешивался с ревом огней. Я терялся в догадках насчет того, что именно расположено на высоте крыши, которая упиралась в самое небо. Ассоциации возникали самые разные — от металлоперерабатывающего завода до то́фета, места жертвоприношения младенцев Молоху. Я мерил шагами асфальт, на котором были написаны отцовские поздравления; безымянные папаши оставляли таким образом след в истори своего города. Я сразу представил, как радостная жирная баба выносит кричаще-пищащий сверток, а непонятный мужичина отставляет банку пива, дабы освободить руки от этой непосильной ноши,и взять другую-своего отпрыска.
В голове, время от времени, билось слово: "Когда?!"
Внезапно позади меня раздался знакомый голос:
— Штож! Это было довольно легко! Вот, возьми, ему холодно...
Обернувшись, я увидел Жену. Она стояла в расстегнутом пальто, на ветру, словно змея пламени, плясал ее шарф. Протянув ко мне руки, подала маленький, но нарядный сверток. Он помещался в двух ладонях. Потом начала спешно застегивать пальто, понюхала свои волосы, натянула трикотажные перчатки.
Да, именно "Штож". Не "Что ж".
Я держал сверток на уровне лица. Мне в глаза смотрел котенок, затянутый в кружевные пеленки. Котенок был черный и глазастый. Потом послышалось сдавленное "Миииииуу..."
— Ээээ... Кхем... Ну ладно. Почему тебя отпустили так рано?!
— Сказали, что это особый случай, вот и отпустили. Говорю, я быстро отделалась.
— Куда мы его денем? Сердце разрывается, но всех ведь домой не заберешь... У меня кошачье перенаселение. Кстати, это кто? В смысле это кот или кошка?
Не дожидаясь ответа, я распеленал котенка, повернул его к себе задницей, задрал хвост, дунул под него.
"Мммммиииииииууууу!"
Это оказалась девочка. Я засунул котенка за отворот пальто, и мы пошли в неизвестном направлении.
Людей на улицах было мало. Я вообще порой забывал, когда видел людей. Постоянно слышалось какое-то экзотическое протяжное пение, опавшие листья взметались в воздух вертикально вверх, а не падали вниз. Мало того, по ночам можно было видеть, как безумно пляшут в черной бездне мертвые звезды, и странные существа, одев глухие капюшоны, ходили по улицам и иногда стучали своими костлявыми пальцами в окна на первых этажах... потом людям снились странные сны, они заколачивали окна и спали днем, а ночью ходили по комнате и варили пресную, пустую гречневую кашу.
Я держал жену за руку. Большой палец у меня замерз, я его подогнул и спрятал в теплой девичьей ладошке.
— Хочешь апельсин?
Я сказал, что хочу. На самом деле я не хотел апельсин, но я всегда голодный, сколько себя помню; я всегда хотел есть и спать. Странно, но я никогда не помнил себя сытым. И выспавшимся. Так что хоть апельсин, хоть целиковая живая свинья — все едино.
Она сняла перчатки и почистила мне апельсин. раздалось коротенькое "Миу!"
— Ты его слишком сильно зажал, он сейчас блеванет. Не умеешь ты с котятами обращаться! Кстати... Я вот чищу апельсин и думаю — а вдруг ему больно? Или траве больно...
— Всем больно. Птицам больно, траве больно, деревьям больно. Мы живем в океане боли.
Теперь я обратился к котенку и театральным тоном сказал ему: "Мы живем в океане боли!"
— Не слушай его, кисенок, он плохой дядя! Он вообще пищит потому, что ко мне хочет, не хочет он у тебя сидеть!
— Нет, хочет!
Я уже прожевывал апельсин. Он холодным метеоритом упал в пещеры моего кишечника.
— Если мы живем в океане боли, то давно должны в нем утонуть. И нечего маленькому котенку пудрить мозги.
— Утонуть?! Мы уже сделали это.
Внезапно из-за очередной бетонной гробницы, именуемой в народе "многоквартирный дом", вырулил ребенок. Это была девочка лет четырех, в розовой курточке, в белой шапочке с помпоном. Помпон казался на ее маленькой голове второй шерстяной головой. Девочка тащила за собой игрушечный грузовик, полный фантиками от конфет и новогодними елочными шарами.
Девочка неотрывно следила за котенком, который покоился в руках моей жены. Следила, как подсолнух следит за солнцем. Жена, заметив это, нарочно сказала, обращаясь к котенку:
— Оторву тебе гооолову на память!
Потом обернулась, вылупив глаза и высунув язык, сказала ребенку: "Ыыыыыыыы!"
Девочка ахнула и зашлась в истерическом плаче. Кинув грузовичок с елочными игрушками, она побежала в сторону дороги, и, едва успев перебежать, скрылась за громадой заброшенного поезда, который иногда появлялся в любом случайном месте и на огромной скорости сносил все, на что мог наткнуться. Железная громада, воняя ржавчиной и дизелем, процарапала асфальт и пробила насквозь стоящее впереди здание почты, а потом какой-то супермаркет а-ля "просрочка".
В воздух поднялись белые листья конвертов и черные ошметки гнилых овощей и фруктов, пахнущих пенсионерами. Мы шли к больнице. Начало темнеть.
На территории больницы, в бытовке, сидел Укушенный Дурачок. Он пил коктейль "Виноградный день" и тихонечко посмеивался. На небе стали появляться первые звезды. Они враждебно глазели на нас троих — на Меня, Жену и Котенка, тихая угроза и насмешка исходила из этих покойницких очей, а тонкий, острый как серп полумесяц напоминал рога, на которые мы будем нанизаны, когда отойдем на тот свет.
— Ну...? Куда?
— Не знаю я, куда... Черт... Сердце разрывается, веришь?! Как представлю, что он будет сидеть на этой земле, которая к утру покроется инеем...
— У тебя такой голос, будто ты сейчас заплачешь...
— Я не заплачу! Замерз я... Я правда волнуюсь!
Мы подошли к глухому, закрытому стальными дверями гаражу. Там гнили машины "Скорой помощи", покинутые эры назад.
— Сейчас, подожди меня здесь... около хозяйственного корпуса есть мусорка, найду там коробку, соорудить нашей дочери квартиру.
Жена уселась на бетонную плиту и осталась с котенком. В темноте ее фигура постепенно слилась с окружающей меня воющей ночью.
Вытряхнув из коробки использованные шприцы, упаковки от ампул и грязный памперс, я закрыл ее, прорезал дырку — "дверь" для дочери, и пошел к Жене. Позади меня раздался приглушенный металлический грохот, будто кто-то рылся в контейнере. Обернувшись, я увидел оживший памперс, который выглядывал из мусорного бака и корчил мерзкие рожи. Вместо ног у него были маленькие щупальца из использованных дренажей для ран, а руки заменяли по шприцу. Он корчил рожи и колотил иголочками своих рук по контейнеру.
Поняв, что это отвратительное дитя детских задниц может представлять угрозу для котенка, я, порывшись в сумке, достал оттуда листок бумаги, и, воспламенив его зажигалкой, поднес к этой отвратительной твари. Памперс, охваченный пламенем, метался в своем помойном крематории, а потом съежился и, видимо, подох.
Жена все сидела на камне, лаская котенка. Я посадил его в коробку, которую прислонил к стене и прикрыл травой, по боками прижав кирпичами.
— Завтра утром приди, проведай кисенка... Я не должна была рожать ее, так как у нас проблемы с жильем.
Я взял жену за руку, спрятав в ее теплой ладошке большой палец. Позади послышалось сдавленное "мииииииуууу..."
Когда котик спит
Бледное солнце, льющее какой-то непривычный тошнотворный, бело-серый свет, медленно вставало из-за горизонта, прогоняя резкие тени со взгорка, которым дыбилась простирающаяся на миллионы световых лет во всех направлениях степь. Посреди взгорка стоял громадный одинокий, окаменевший дуб, чьи ветви были усеяны пустыми гнездами и развевающимися на ветру сухими окровавленными бинтами, обрывками полиэтиленовых пакетов, кусками проволоки со странными спекшимися от невыносимого жара маслянистыми останками на них. Тишина нарушалась только воем ветра, бьющего на земле истлевающую траву, которая от этого биения лишь рассеивалась пеплом и неслась в космические, пустые дали где нет ни времени, ни материи, ни самого пространства. Если вооружиться солнцем, и отряхнуть с корней дуба последние тени, то можно будет разглядеть торчащий из земли маленький-маленький черный кошачий носик и лапку с коготками, указывающую на небо. Солнце оставит на руках кровоточащие ожоги, упадет, расколется на миллиард миллиардов осколков. Носик, торчащий из под земли вдохнет эту пыль,и тогда...
— Ааааппччхи! Фыр, пчхи, фыр!
Под землей что-то зашевелилось. Крохотная лапка согнулась, и начала счищать черную пыль и колючий песок. Из-под земли показалась кошачья мордочка. Котик открыл глаза, в них застыла серо-красная пелена. Проморгавшись от пылинок, Котик выкарабкался из своего подпочвенного гнезда — могилы. Видел он очень плохо, но окрестности разглядеть сумел — вокруг было поле, абсолютно пустое, потерявшее всякий след чего-либо живого на нем. Будто невидимая рука расплескала кислоту и бензин, века назад. Тут и там плеши сгоревшей травы, то и дело разносимой порывами ветра, на горизонте ржавая, похожая на скелет исполинского жука, громада покинутого завода, сквозь проржавелые трубы которого шли лучи этого странного, имеющего очень неприятный, невыразимый оттенок, солнца.
Котик встал на задние лапки, постоял с минуту, почавкал затекшей челюстью. В его маленьком, затянутом паутиной забвения мозгу родилась мысль, похожая на ностальгию или грусть, когда ты сидишь дома один, голодный, и ждешь прихода Самого, который тебе Принесет.
— Надо найти Палящего Фонарь. Он пронесет меня через бездны загробной тоски. Парня-Палящего-Фонарь. Черный Машиах украл мой сон. Здесь могила галактики. Надо идти.
Мйййяяяуууу, мййяяяууу, мяяяууууррр!!!
Хриплое мяуканье Котика ветер разнес за поля забвения.
Котик встал на четыре лапки и пошел, куда глаза не-глядят. Шерсть его была забита комьями земли, но Котика это слабо волновало. До самых границ вселенной тянулась Гнилая Степь, она пахла горелым деревом, сухой землей, полынным маслом и Железными Звездами.
Солнце садилось. Мгновенно поля окрасились алым, будто пролилась на них кровь жертвенного быка, и почернели, поглотив последние лучи света. Котик присел, как и солнце. Его что-то неприятно кольнуло в бочок.
Это оказался скрюченный, тоненький пыльный скелетик полевой мыши.
— Мышка, скажи мне, как найти Парня-Палящего-Фонарь?
Котик услыхал слабый писк-шепот.
— Не трогай меня, Котик, иначе я рассыплюсь прахом и сквозняки разбитой вселенной унесут меня к Обратному Богу. Я скажу тебе как найти палящего Фонарь. Наступит рассвет, ты увидишь дорогу, гладкую, словно стекло, иди по ней мимо Фабрик Сгоревшего Времени. Их ты узрел с холма, когда проснулся. Тебе повстречаются Ворон и Конь. Спроси их обо всем. Я усну.
Котик свернулся калачиком и уснул тоже. Он продолжил дорогу с новым рассветом.
Идет себе Котик по стеклянной дороге одну эру, другую эру, идет миллиард лет. Видит Котик — на дороге раскатанная, тоньше бумажного листа, птица. Подошел Котик, а птица — ррраз! — и развернулась сама в себя, стала похожа на скомканный пучок черных листьев, не бумажных, но осенних.
— Каааррр, каааррр! — сказала птица.
— Птица, ответь, ты Ворон?
— Воррррон, Ворррон! А ты кто?
— Я Котик. Я ищу истину. А истина там, где Фонарь. А фонарь у того, кто его палит. Улавливаешь суть?
— Каррр, кааарррр! Железные звезды, сто кварков тоски! Кванты, кванты!.. Найди Коня, он в парке крестов и серпов, в планету врос копытами, а держит ее на хребте.
Взмыл Ворон в небо, черный на сером фоне, летит прямиком к трубе заводской хаотичными кругами, чья геометрия выстроена безумным палачом миров, подлетел к трубе заводской — и развернул форму свою в тонкий лист, распял себя на трубе ржавыми сверлами, и висит — смотрит, куда Котик путь держит.
— Пока, Ворон!
— Прощай, Котик!
Идет себе Котик вдоль заброшенных полей, перемежаемых теперь занесенными пылью кварталами стерильных от вечности домов, которые всплывают, словно погибшие корабли, из полостей земли. Десять в тридцать пятой степени лет прошло, а все шагает Котик короткими лапками, пока не увидел ржавую, местами скрученную в невероятные узлы металлическую ограду. Пролез Котик сквозь нее, а вокруг только кресты, метров по десять высотой, какие из бревен, а какие из балок железных, монолитных. Лес крестов, парк крестов, сквозь них светят алые лучи закатного солнца.
И видит Котик, торчит из в центре парка крест, Т-образный, стальной, высокий-высокий, тяжелый-тяжелый. На вершину его привязан проволокой серп, на серпе накинута шелковая алая драпировка. А под крестом Конь, хребет тощий, ребра давно кожу прорвали во многих местах, копытами в землю врос, в глаза гайки вдавлены.
— Дядюшка Конь, Фонарь по ночам видел в крепости-склепе?
— Здрррраавствуй, Котик! — громовым голосом проревел Конь. — Не вижу склеп твой белый, не вижу. Темнота от Звезд Стальных в глаза гайки вживила. Вынь гайки из глаз, Котик!
Вонзился Котик в алый шелк, свисающий с креста, коготками, забрался на голову Коню, и выковырнул из глаз у него гайки. Теперь на месте прежнем зияли пустые глазницы.
— Держи путь, Котик, куда глаза не-глядят. Мало тебе идти осталось. Узришь скоро. На последний этаж заберись, там выть ветер будет, как перестанешь его слышать, знай что рядом дверь. Там и Парень-Палящий-Фонарь обитает, за дверью.
— Спасибо тебе, Конь! Как найду Фонарь, так освобожу тебя, обещаю.
Вот и настал сотый в сотой степени год. Стоит Котик перед немыслимой белой громадой, стены гладкие, глаже стекла, углы здания пересекаются так, что если смотреть долго, затошнит. Протолкнулся в зеркальную дверь, а внутри темнота. Только вой, словно зимней ночью, в невероятно далекой прошлой жизни, сидишь у окна на кухне, и в газовой колонке вьюга воет. Котик нащупал лестницу, поднимается все вверх, и вверх. Внезапно вой заканчивается, Котик видит дверь, простую, деревянную старую дверь. Над ней горит лампа, на пожелтевшем пластике написано: "Рентген-отделение".
Дверь открывается. За ней Парень-Палящий-Фонарь. Лица не видно, то ли тень так падает, то ли вместо лица серая изменчивая пелена. Одет в синие выцветшие штаны и серый, в желтых разводах, некогда белый халат. В руках чашка с идиотской картинкой в виде лубочных Санта-Клаусов на санках.
— Азот, Кислород, Водород, Углерод, Дух, Свет, Тепло. Приветствую тебя, Котик. Заходи, пошли чаи гонять. Железные Звезды не светят, Черный Машиах дал нам Фонарь.
Подбежал Котик, вцепился в халат коготками, взбежал вверх и сел Парню на хребет. Свернулся калачиком и урчит, разглядывает помещение. Стол, налево железная дверь. На стене ночник, на столе зола, наполовину сгоревшая пачка бумаг и больших фотографических пленок. Зашел Парень за железную дверь. А там везде провода, кабели, настоящая паутина, висит в центре, как гамак. Пахнет озоном, и выгоревшим воздухом, в центре паутины свитый из проволоки полый шар. А в нем — звезда словно, заключенная в стеклянную колбу. Смотришь на нее — больно, свет сине-фиолетовый, в местах, где он падает на стены, краска почернела и отошла. Спрыгнул Котик на пол, качнул провода, и упал луч на заоконную тьму.
— Пойду я, Котик, отчет напишу. Слышишь... Копыта стучат. Сегодня тридцать часов дежурить. С солнцем что-то, разбили видать, тридцать часов, а рассвета нет. А внизу людей нет, я ходил, смотрел. Там стоячее кладбище, скелеты сухие, все в паутине. Так плотно друг к другу стоят, что даже не разваливаются. там внизу темно, сейчас Фонарь возьму, и поглядим. Потом чаи погоняем. Поглядим. Потом чаи погоняем. Ты садись на хребет, тепло. Поглядим. Чаи погоняем. Поглядим...
1 514 просмотров
3 комментария
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
