Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Перед рассветом
© Snow Den10 мин. Страшные истории Helga 28-09-2020, 09:11 Указать источник! Принял из ТК: Helga
∗ ∗ ∗
Я ненавижу, когда с небес бьёт обжигающий жар, от которого трудно дышать, а майка сразу же прилипает к коже.
Я ненавижу, когда небо мочится на нас. Серая пелена дождя, чёртова капель по крыше, как по нервам – стук-стук. В спальне, где лежит Ма, приходится подставлять ведро, и от стука капель по жести хочется залезть на стену. Хотя Ма уже явно плевать на такие мелочи.
Я ненавижу холод, ненавижу тепло. Ненавижу день и ночь, тьму и свет, шум и тишину. Я – ходячий сгусток ненависти, приволакивающий левую ногу. Порой во сне, я слышу, как она хрустит, и просыпаюсь от боли на мокром матрасе.
Но больше всего на свете я ненавижу себя.
∗ ∗ ∗
Я ненавижу, когда Тедди уезжает на всю ночь. Это значит – снова ждать, снова бить кулаками немые стены, снова чувствовать, как гниль заполняет нутро. Эту гниль не выплюнуть, не выблевать. Она срастается со мной, заползает в кровь, оплетает разум. Заставляет глаза становиться мокрыми, а я этого не люблю.
Когда Тедди нет, я брожу по пустому дому. Мои шаги гулко отдаются в покрытых пылью коридорах. Солнечные зайчики застревают в паутине на окнах. Если по дороге встречается зеркало, я ускоряю шаркающий шаг, как только могу – хотя они и так все покрыты сетью трещин.
Лучше бы я в них не отражался.
∗ ∗ ∗
Я часто захожу в спальню, где лежит Ма. Я могу долго стоять и смотреть на неё, я знаю – она давно не видит меня, и это, пожалуй, лучшее, что происходит со мной.
Она лежит на потемневших от времени, давно не стираных простынях, её голова покоится на старой грязной подушке. Пауки – вездесущие твари, и тут сплели по углам кровати свои смертельные кружева.
Я смотрю в её спокойное тёмное лицо. Смотрю на иссохшие руки, сложенные крестом чуть ниже впалой высохшей груди. Смотрю на шею, где совсем не видна уже тонкая полоска засохшей много лет назад крови.
Иногда мне хочется упасть на колени и ползти к ней, целовать её ноги, молить о прощении, молить о смерти как о высшем, мать его, благе. Но она никогда не убила бы меня. Тедди любит говорить, как предлагал ей утопить меня в ванне, или скормить собакам, или сбросить в колодец. Он рассказывает и смеётся, обнажает мелкие жёлтые зубы.
Почему же он никогда не заканчивает свой рассказ? Почему не говорит, как тогда она хлестнула его по щеке? Надеюсь, он до сих пор слышит этот звон в ушах.
Ма любила меня. Я знаю это. Я помню это, когда смотрю на её иссохшее тело, вспоминаю всякий раз, когда мои глаза находят потускневший от времени крестик на её шее, чуть ниже пореза.
Я ненавижу бога, который дал ей умереть.
Я прохожу мимо комнаты Тедди, прохожу всегда. Она совсем рядом с моей, но я никогда не был внутри, никогда не переступал её порога.
Там, за порогом, темнота. Я ненавижу темноту. Я боюсь темноты.
Я знаю… Там, в этой тьме, много лиц, лиц, искажённых в беззвучных воплях. Лиц, которые будут кричать вечно, которые навсегда заперты во тьме. Я видел их. Я помню каждое лицо. Я помню все слова, все мольбы, помню каждый крик, каждый хрип.
Я видел, как умирали их глаза.
∗ ∗ ∗
Сегодня пасмурно; свинцовые тучи нависли так низко. Где-то далеко слышны раскаты грома.
Там, в городе, наверное, гроза.
Я вдруг понимаю, что улыбаюсь.
Гроза… Она может заставить Тедди вернуться раньше.
Выхожу во двор. Надо проверить псов. Четверо мощных, чёрных, длинномордых, мечутся за решёткой загона. Рычат, наскакивают на сетку,– и друг на друга. Тоже чувствуют грозу.
Но засов держит надёжно – и не выпускает.
В яме, что рядом, прикрытая широким листом фанеры - кости. Псов надо накормить. Они голодны с самого утра.
Достаю четыре длинных, с ошмётками мясных лохмотьев и хрящей, кости. Меня передёргивает, накрывает холодным омерзением.
Псы захлёбываются слюной, наскакивают на сетку.
Улыбаюсь им.
Потерпите. Мне ещё нужно дохромать до вас.
Потом они долго хрустят и чавкают, а я сижу совсем рядом, опершись на решётку и закрыв глаза.
Я знаю, они меня не тронут. Никогда. Как и Тедди.
Тедди они боятся. А меня?..
∗ ∗ ∗
Громовые удар – всё ближе; дышать всё трудней. Уже видны резкие всполохи молний.
Я вспоминаю…
Я медленно ползу по ступенькам вверх. Мне тяжело. Но я упорный. Мне сложно ходить, хотя Ма и старается приучать меня. Но я не люблю. Когда я хожу, я медленный. Когда я ползаю, я быстрый.
Сегодня Ма задерживается в далёком городе, сегодня никто не заставляет меня ходить. Я не люблю ходить, я люблю ползать.
Я сильный, я уже почти дополз до верхнего края лестницы. Я ничего не вижу кроме ступеней. Они заканчиваются, и я обнаруживаю перед собой чёрные ботинки Тедди.
Он с силой наступает мне на пальцы. Это больно. Я хочу кричать – и не могу. А он – он смеётся. А потом с силой бьёт меня ногой в лицо.
И я снова считаю ступеньки – только вниз, и гораздо быстрее.
∗ ∗ ∗
Дождь хлещет по крыше, хлещет яростно, словно хочет пробить.
Я притащил в комнату к Ма и ведёрко, и старый ржавый таз. Теперь капли грохочут дробью, ввинчиваются в мозг тупой болью.
Я накрыл загон с псами длинной холстиной, но они всё равно скулят и визжат, мечутся и норовят снести сетку.
Я забился в спасительный полумрак спальни. Здесь можно просто сидеть и смотреть, как стекают по треснутому стеклу бесконечные струи. Вниз. Вниз. Вниз… Сплошная стена дождя. И сквозь эту стену пробиваются яркие, слепящие фары.
Остро, гадко ёкает что-то в груди. Я смотрю, как его старая машина медленно тормозит у крыльца. Смотрю, как он выходит под дождь – силуэт в чёрном балахоне. Смотрю, как он распахивает заднюю дверь. И чувствую, как тает, испаряется проклятая надежда.
Я ненавижу, когда Тедди приезжает не один.
∗ ∗ ∗
В нашем подвале всегда темно и сыро. Остро воняет мочой. И ещё сильнее пахнет смертью.
Большой, в рост человека, крест Тедди смастерил ещё семь лет назад. Я помню всех, кто потом висел на нём.
Сейчас на кресте новенькая – среднего роста, стройная, со спутанными светлыми волосами и маленькой, чуть вздёрнутой грудью. Тедди сорвал с неё всю одежду – вон там, в углу, маечка, тонкие джинсы, кеды. Потом он всё это сожжёт, как всегда.
Я стою у дверей, не хочу заходить внутрь. Тедди сам позовёт меня, когда придёт время.
Я слышу, как умоляет она. Ей страшно, очень страшно – и наверняка холодно. Она плачет, как и все до неё; она говорит, что её богатые родители заплатят хорошие деньги, как многие до неё; она умоляет о пощаде, спасении – и снова захлёбывается в плаче.
Я слышу, как он говорит с ней. Тедди мастер убивать словами. Он говорит, что кричать не стоит – её никто не услышит; говорит, что только от неё зависит, останется ли она живой; говорит, что выдавит ей глаза, если она не прекратит хныкать и не заткнётся.
Он может. Я помню.
А потом Тедди поворачивается и небрежно манит меня к себе.
Когда новенькая видит меня, она начинает биться на кресте, она кричит, она почти воет, по её ногам течёт мокрое, она трясётся, как ветки деревьев на ветру.
Я просто стою и смотрю на неё. Мне и не требуется ничего больше.
Она уже не в силах кричать и лишь хрипит, повиснув на кресте. Тогда Тедди коротко и с силой бьёт её кулаком в живот, как бил всех до неё. И говорит, что, если она хоть раз ещё раскроет свой поганый рот, он просто отдаст её мне.
Она висит, и не издаёт ни звука. Только её маленькая грудь сильно вздымается, да из-под нависших на глаза волос медленно стекают две прозрачные, тонкие струйки.
Он всегда угрожал им мной. А я даже не знаю, что делать с ними, пока они живы.
∗ ∗ ∗
Мне не спится. Проклятая гроза всё не кончается. Надо всё время быть начеку – и следить за комнатой Ма.
Я ненавижу грозу.
Тедди взял новенькую в первый раз прямо там, на кресте. Я не видел – он выгнал меня, как всегда. Только слышал его сдавленное рычание и её заглушённые крики.
Я не знаю, что он делает с ними всякий раз, не знаю, почему ему это так нравится. Я только помню, что первую он привёз вскоре после того, как убил Ма.
Пальцы сами собой сжимаются в кулаки.
Семь лет прошло – а эта боль не утихла.
∗ ∗ ∗
Всякий раз, когда Тедди уезжает в город не на охоту, а на работу, с ними остаюсь я.
Я должен присматривать за ними, следить, чтобы они не умирали от голода или жажды.
Кормить их – задача не из лёгких. Поэтому Тедди всегда поручает её мне.
Их нельзя снимать с креста – однажды одна чуть не сбежала. Я просто не сумел догнать её; Тедди настиг уже у машины. Ему пришлось задушить её там же, и он был очень зол. Она должна была прожить ещё дня три, но этого не случилось. Из-за меня.
Их нельзя трогать. Мне нельзя. Все они – вещи Тедди. Это я помню с самого первого раза.
Я кормлю их с ложки. Так меня кормила Ма. Когда я кормлю их, я вспоминаю о ней.
Новенькая не хочет есть. Она зажмуривает глаза, мотает головой, мычит сквозь плотно сомкнутые губы. Она не может смотреть на меня.
Она не первая. Все до неё вели себя точно так же. Одну из них вырвало – прямо на меня.
Я привык к этому. Но всякий раз – всё равно тупая боль где-то внутри.
Разве я виноват, что на мой пятый день рождения Тедди ударил меня хлыстом и выбил глаз?
Разве я виноват, что, когда мне исполнилось семь, он плеснул мне в лицо кипятком?
Разве я виноват, что мои руки свисают почти до колен, а спина изуродована и скособочена с самого рождения?
Только в одном я, и правда, виноват.... Но ей это знать незачем.
У новенькой очень красивые волосы. Густые. Они ещё пахнут дождём и свежестью.
Хочется прикоснуться к ним. Но нельзя.
Я снова зачерпываю жидкий бульон, осторожно подношу к её губам. Касаюсь легонько, почти прося. Может, так она поймёт.
Не противься. Ты должна поесть.
Она судорожно вздыхает и чуть приоткрывает рот, не открывая глаз.
Вот так. Умница.
Ты должна оставаться живой…пока.
∗ ∗ ∗
На небе – снова солнце, обжигающее, слепящее.
Я ненавижу утренний свет.
Я помню, что Ма не стало на рассвете.
Я помню, как Тедди открыл дверь в мою комнату – как обычно, пинком ноги. Помню окровавленный нож, который он показал мне. Он играл им в пальцах и ухмылялся. Я помню, как он сказал, что старая дура сама виновата. Помню, как говорил, что у неё был выбор – сдохнуть самой или задушить меня ещё в колыбели. Он говорил – и смеялся. Он знал, что я не смогу ответить ему, знал, что не посмею броситься на него.
А потом он сказал, что теперь начнётся настоящая жизнь.
И она и правда началась. Для него. Для меня начался ад.
Тедди проводит с новенькой каждый вечер. Каждый раз, когда я прихожу кормить её, я вижу на её теле новый синяк, новый укус. Однажды он наверняка сломает ей челюсть или скулу, пробьёт череп или изуродует грудь – тогда-то и потеряет к ней интерес. А потом она потеряет жизнь.
Новенькая привыкла ко мне. Хотя всё равно не смотрит. Она постоянно плачет, уже беззвучно, шепчет что-то распухшими, разбитыми от ударов губами. Её красивые волосы превратились в растрёпанный колтун, на груди, плечах, бёдрах – синяки, следы ярости Тедди. Он всегда жесток к ним, я каждый раз видел это, приходя с миской бульона и стаканом воды в руках.
Новенькая пьёт жадно, пьёт судорожными глотками. Я смотрю, как двигается её горло и понимаю, что совсем скоро пальцы Тедди сдавят его, ломая, убивая. Понимаю, что она уже больше никогда не увидит солнечного света, не сможет обнять ту, которую зовёт в беспамятстве.
«Мама…мама…мама…»
Я ненавижу ад. Но теперь я – часть этого ада.
∗ ∗ ∗
Над городом снова сгущаются тучи. А значит, скоро они дойдут и до нас.
Этим летом грозы часты. Грядущая будет уже седьмой.
С момента, как Тедди запер новенькую в подвале, тоже прошло семь дней. Скоро её мучения закончатся. А мои продолжатся.
Я помню каждую, которую Тедди отдавал мне. Они уже не были такими красивыми, как в первый день, на кресте. Они уже не были плачущими, кричащими, испуганными. Они были просто сломанными куклами – изуродованными и ненужными.
Тедди отдавал их мне, чтобы я выполнил свою работу. Чтобы я вновь помог ему. Чтобы я вновь почувствовал себя мразью.
Я ненавижу свою работу.
Всё всегда происходило там же, в подвале. Капли крови летели во все стороны, но больше попадало на крест. Порой Тедди тоже был там – и всегда отпускал шуточки про бога. Его веселили эти капли на кресте. А я молчал. Порой я просто сомневался – есть ли бог, раз Тедди живёт в этом мире?
Да и ответить мне было нечем.
∗ ∗ ∗
Гроза приближается. Ветер снова пахнет предгрозовой сыростью, молнии режут горизонт.
Капли дождя снова стучат, с каждым мигом – всё чаще, но я подготовился, и он вновь не потревожит покой Ма.
А пока можно выйти во двор. Кинуть псам последние кости. Подумать, что скоро, уже совсем скоро в яме появятся новые. И пойти в подвал.
Я не знаю, зачем сейчас иду туда. Я не несу с собой ни еды, ни воды, мне нечего делать там без приказания Тедди, но я всё-таки иду. В первый раз за эти годы я нарушаю его запрет.
Тедди не сомневается в моей покорности. Нас связывает слишком много боли, много крови. Но сегодня мне почему-то хочется нарушить его запрет, и я открываю дверь в подвал.
Я всегда хотел потрогать их. Прикоснуться. Понять, чем они так привлекают Тедди. Но никогда не мог осмелиться.
Сначала мне кажется, что новенькая умерла. Такое уже было пару раз, и тогда Тедди вымещал свою ярость уже на мёртвых, равнодушных телах. Но нет, её грудь медленно вздымается, чуть подрагивают пальцы распятых рук. Беспамятство. Спасительное забвение.
Она не будет дёргаться, кричать и плакать. Я могу подойти совсем близко и погладить её по щеке.
Новенькая чуть вздрагивает, когда я осторожно провожу по её лицу кончиками пальцев. Вздрагивает, но не открывает глаз. Я касаюсь её волос, провожу по груди – и понимаю, что мне приятно. Понимаю, что мне хочется сжать, стиснуть, а потом – сделать что-то иное, чтобы она кричала и металась, билась на своём кресте, и ничего не могла сделать. Это желание ново, непривычно, и оно пугает меня.
Я чувствую, как она дрожит. Я смотрю на неё и вижу, как по её щекам снова сбегают дорожки слёз.
И я ухожу, отступаю в тень.
Я не хочу быть как Тедди.
Я…
Мелькнувшая мысль пугает – ничуть не меньше желания. Нет. Нельзя думать об этом. Я просто слуга – немой и покорный слуга.
Надо пойти проверить, как там Ма.
∗ ∗ ∗
Тедди приезжает под вечер. Гроза не утихает, и его фигура, выхваченная вспышками молний, как никогда похожа на монстра из старого кино, которое смотрели мы в детстве.
Тедди идёт к дому, быстро, решительно. Глядя на него, я чувствую, как подымается внутри мерзкий страх. Так всегда бывает – перед работой.
Надо спускаться к нему. Мы встречаемся на середине старой лестницы. Не говоря ни слова, он протягивает мне топор.
В детстве мы смотрели фильмы про монстров… Потом он вырос – и стал монстром.
Сегодня Тедди злее, чем обычно, а ещё он странно бледен. Он говорит, что просчитался. Говорит, что его видели, когда он увозил эту чёртову сучку. Говорит, что его ищут, а значит, надо будет снова сменить номера на машине, и на время залечь на дно. Я не удивляюсь. Такое уже случалось, и всякий раз ничем не заканчивалось.
Но сейчас настала пора для работы.
Мы выходим под дождь. Он хлещет в лицо, заливает глаза. Тедди обгоняет меня. Ну конечно. Он просто хочет убить новенькую поскорее – хотя обычно любит делать это на моих глазах. Но, похоже, сейчас у него нет времени.
Я слышу, как в загоне беснуются псы. Слышу, как грохочет гром в чёрном небе. Слышу, как в подвале Тедди спускается по ступеням. И начинаю идти быстрее, как могу. Проклятая нога, всегда болит в непогоду. Тедди сломал её, когда мне было четырнадцать. Просто переехал на своей машине.
Я ненавижу Тедди?..
Каждая ступенька даётся с трудом. Я научился не расплёскивать кормёжку для них, научился приходить почти бесшумно. А вот внизу я слышу шум. Такой же, как и всегда.
Когда я вхожу под своды подвала, Тедди уже снял новенькую с креста. Убивать на кресте неудобно.
Он медленно вытягивает ремень из своих штанов. Всех их он душил именно этим ремнём.
Новенькая – у его ног. Она лежит, обессиленная, закрыв голову и шею руками. У неё нет сил – даже попытаться отползти. Хотя разве кому-то из них это помогало?..
Её плечи вздрагивают. А мои пальцы – крепче сжимают топор.
Я повидал немало смертей. Слышал слова мольбы, плач и крики. А потом все их тела оказывались у меня.
Моя работа – следить, чтобы после Тедди не осталось следов. Топор режет плоть, как масло, рубит кости, как спички. Всё, что останется потом, Тедди скормит псам, а я снова пойду точить топор, а потом вновь и вновь видеть в кошмарах их омертвевшие лица. Лица, которые всегда забирает Тедди.
Он оглядывается на меня. Ухмыляется. И – с силой, наотмашь, бьёт новенькую по рукам.
Слабый вскрик. Трясущиеся ноги. Тихий плач. Но она не разжимается.
Тедди бьёт снова. Пряжка рассекает кожу на спине.
Новенькая вжимается в пол ещё сильнее, точно ищет защиты у холодных деревянных досок. Она вся дрожит.
Тедди бьёт снова – уже ногой.
Я ненавижу Тедди.
Он наклоняется, сжимает её волосы, оттягивает голову назад. Плюёт ей в лицо и бьёт об пол. Она сдавленно кричит, а я вспоминаю других, которые умирали вот так, на моих глазах. А потом вспоминаю Ма.
Я ненавижу Тедди.
Новенькая сучит ногами, скребёт ладонями пол. Рыдает, мычит сквозь разбитые губы. Тедди ловко захлёстывает ремень вокруг её шеи, коленом упирается в спину – он делал так много раз. Он никогда не спешит, он всегда наслаждается агонией. Он всегда заставляет меня смотреть.
Десятки лиц, десятки предсмертных оскалов и остекленевших глаз. Запах крови, глухой стук разрубленной плоти. Топор в моих руках.
Топор в моих руках привычен, удобен. Я делаю шаг вперёд. Ещё один. А потом бью.
Глухой стук разрубленной плоти. Теперь – живой плоти.
Тедди кричит, и впервые в его крике – боль. Он разжимает руки, его колено соскальзывает, он некрасиво валится навзничь. Я бью снова – по рукам, которые душили их всех, по рукам, которые зарезали Ма.
Отсечённая кисть кружится волчком на кровавом мазке. Бью по второй – но чуть промахиваюсь, и толстые кривые пальцы веером катятся в темноту.
Я ненавижу Тедди.
Новый удар – в лицо, что гадко ухмылялось мне. Хрустит раздробленная челюсть. Я легко скашиваю нос и снова промахиваюсь – вместо головы лезвие рассекает плечо.
Тедди кричит, Тедди вопит, Тедди воет. Я никогда не слышал в его голосе боли, она мне нравится, я бью и бью. Руки дрожат, и теперь удары уже не калечат, а лишь просто разрезают, но и того, что я сделал, достаточно.
Поворачиваюсь к новенькой. Она отползла в самый угол подвала и сидит, привалившись к стене. Её трясёт, лицо перемазано в соплях и слезах. Даже сейчас она закрывает грудь руками и прижимает колени к подбородку.
Новенькая смотрит на меня, неотрывно. Я вижу в её распахнутых зрачках страх…но вижу и что-то ещё. И никак не могу понять, что же это.
Я подхожу к ней, оставляя Тедди хрипеть и сипеть позади, ворочаться в луже собственной крови. Присаживаюсь так, что наши лица оказываются рядом. Осторожно глажу её по щеке.
Новенькая смотрит мне в глаза, трясётся, всхлипывает; её губы дрожат, точно она пытается что-то сказать.
Они все могли говорить. Я им завидовал.
Я поднимаюсь, я отступаю, я ковыляю к дверям подвала, слыша её всхлипы и его вой. Я распахиваю их и смотрю на новенькую, надеясь, что и сейчас она поймёт.
И она понимает. Сначала медленно, не веря, поднимается, держась за стену; ноги её трясутся, но, всё-таки, она стоит. Потом, спотыкаясь и поминутно вздрагивая, делает шаг; чуть не падает, скользя на крови, но всё-таки держится, и шагает снова, и лишь в дверях замирает, несмело глядя на меня.
Забавно. Теперь она не боится. Или ей просто всё равно?..
Новенькая смотрит. Кажется, теперь она даже забывает, что обнажена. А потом она протягивает ко мне чуть дрожащую руку.
Но я не могу позволить ей коснуться себя. На мне слишком много крови.
Я отступаю – и показываю ей на дверь.
Там, совсем рядом, шоссе. Там проезжают машины, много машин. Там тебя подберут, увезут прочь отсюда.
Уходи. Беги. Не оглядывайся.
Когда её фигура, спотыкаясь, пересекает двор, я вдруг осознаю, что гроза давно закончилась.
∗ ∗ ∗
Потом я тащу Тедди по земле; его голова некрасиво стучит о камни, он выплёвывает слюни и кровь, он проклинает – но теперь его речь сложно разобрать.
Я устал быть тем, кто убирает после него дерьмо. Устал просыпаться от кошмаров. Устал ненавидеть.
И сейчас этому придёт конец.
Псы чуют кровь. Они рычат, набрасываются на сетку, они хотят есть.
Тедди начинает выть и даже дёргаться, а я просто тащу его вперёд. И откуда во мне взялось столько силы?
Или она была всегда?
Я переваливаю его через решётку и по запаху понимаю: тот, кто любил ломать шеи, обмочился. Но псам всё равно – они чуют другой запах. И уже не узнают в искалеченном, окровавленном того, кто порой кормил их свежими костями.
Я не смотрю, как псы рвут своего хозяина. Я стою, закрыв глаза, слушая лишь влажный треск разрываемой плоти, урчание и хрип. Я вспоминаю тех, кто был на кресте раньше, вспоминаю новенькую, вспоминаю Ма.
Потом я ухожу в дом, теперь почти опустевший. Прохожу мимо логова Тедди. Долго стою у кровати Ма, прижавшись лбом к её высохшим рукам, как когда-то, в детстве. Бесцельно брожу по коридорам, стою у окна своей комнаты. Я чего-то жду – и сам не могу понять, чего же.
Прощения? Избавления?
Я выхожу во двор, сажусь на ступеньки. Кладу рядом топор. Я всё ещё не могу понять, чего жду. Но я очень соскучился по Ма.
На горизонте появляется багровая полоска рассвета. Воздух до сих пор наполнен свежестью.
Я закрываю глаза.
И, когда слышу полицейские сирены, то, наконец, понимаю.
1 565 просмотров
0 комментариев
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Комментариев пока нет
