Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Все равно
© Artem2s35 мин. Страшные истории RAINYDAY8 31-08-2020, 22:27 Источник Принял из ТК: - - -
Содержание:
↑ Солнце и туман
Решение переехать на время беременности в деревню было не то чтобы спонтанным, но довольно внезапным. Как-то все сложилось одно к одному: пустовал старенький дедовский дом, за которым некому было присматривать. У меня набралась неплохая сумма на счету, вполне достаточная, чтобы устроить себе продолжительные каникулы в деревне. Света забеременела, даже не успев толком начать поиски работы. Нет, ребёнок был желанным, просто мы планировали хотя бы пару годиков подождать. Но если ему не терпится — мы только за. Ну и, конечно же, обоюдное желание сбежать куда-нибудь в глушь, подальше от толкотни, пыли, шума, суеты и грязи большого города. К скрипу деревянных половиц, тихому потрескиванию дров в печи, мычанию коровы в соседском сарае, и истерично-деловитым воплям разноцветных петухов по утрам. Конечно, мы были не совсем безголовыми, чтоб доверить будущее семьи деревенскому фельдшеру, наблюдаться Света собиралась в городской больнице, и рожать мы тоже хотели вернуться заранее. Благо, ехать от города до нашей «глуши» от силы полтора часа.Я оформил себе декретный отпуск и, оставив Свету собирать вещи, поехал проводить рекогносцировку местности. Деревенька, где стоял почти вековой дедовский дом, называлась Речицы. До местного райцентра (и, значит, больницы, если вдруг что) от Речиц было километров восемь. При этом райцентр активно рос в сторону Речиц, а окраина деревни понемногу проклевывалась добротными коттеджами ему навстречу. Так что, в ближайшие десять лет, Речицы обещали стать пригородом. Дедов дом, тем не менее, располагался в дальней от райцентра, старой части Речиц, где ни коттеджей, ни асфальтовых дорог не было. К моей великой радости до сельского магазинчика в середине деревни асфальт-таки проложили, а грунтовку дальше наконец-то отсыпали щебнем, так что до самого дома удалось добраться без особых хлопот. В былое время после дождей тут могли проехать только трактора и УАЗики.
Дом пустовал и готовился на продажу, но после радостной вести о внуках родители, недолго думая, согласились с продажей не спешить. Они вообще с энтузиазмом поддержали наше со Светой решение устроить себе «экологически чистые» каникулы в родовом гнезде. Добротное и крепкое строение было поставлено руками деда и прадеда 70 с лишним лет назад, и содержалось в относительном порядке до сих пор. Бабка Вера была крепкой, энергичной и неутомимой особой, уговорить её присесть было целой проблемой, так что хлопотала по дому она до последнего вздоха. Так и ушла она на бегу, нашли её в сенях на всходе. Неплохо, я думаю, для 83 лет, земля ей пухом. После этого пару лет за домом смотрели родители, раза три-четыре в год наведываясь туда, и поддерживая порядок. Старое дерево потемнело и пошло потеками, но это лишь придавало дому какой-то уютный и вековечный вид. Он словно говорил: «Сколько стоял, столько и ещё простою, меня на века строили».
Ворот было двое — дверь для людей и двустворчатые широкие — для въезда во двор. Войти в ворота и от них в дом — два шага, но все они были заперты изнутри на могучие металлические засовы толщиной в два пальца, а двустворчатые ещё и подперты, чтоб ветром не раскачало. Пробраться в законсервированный дом можно было через палисад и двор, но и это было не так-то просто, все закрывалось на хитрую систему замков, замочков и шпингалетов, которую сторонний человек не вдруг разгадал бы. Но я-то не сторонний.
Воду и канализацию в дом провели еще при жизни бабы Веры, газ и свет и вовсе в незапамятные времена. Унитаз за печкой работал исправно, что не могло не радовать. Водопровод, газовая плита и АГВ тоже живые, старый советский холодильник выключен и пуст, но бодренько встряхнулся, когда я воткнул его в сеть. Ну, совсем хорошо, и электричество и техника в норме.
В передней все по-старому — шкаф, стол со стульями, старенький пружинный раскладной диван-кровать, трельяж, комод с телевизором. По левую руку, разделенные печью и занавешенные шторками, две крохотные спаленки с панцирными кроватями, на которых лежали высокие, до пояса, стопки матрасов и перин. Везде где можно — полиэтилен и покрывала, слегка пахнет пылью, но нет ничего такого, что нельзя исправить с помощью пылесоса и проветривания. Жить можно, цивилизация достаточно близко, чтобы, при необходимости, быстренько воспользоваться её благами, и в то же время, достаточно далеко, чтоб не мозолить глаза. Сеть берет уверенно, телефон показал четыре полоски, а индикатор мобильного интернета демонстрировал даже не E, а H, значит, интернет будет терпимый. То, что доктор прописал.
Я немного прибрался, проверил окна, проветрил, убрал чехлы и покрывала, привел дом в более-менее жилой вид. Уютно, хоть и старое все. Но сейчас нам со Светой хочется чего-то вот именно такого. Старомодного, деревенского, тихого. Не знаю, что на нас нашло, но очень хорошо, что сразу на обоих. И хорошо, что есть возможность. Хотелось поскорее привезти её сюда и, чего уж греха таить, поскрипеть в свое удовольствие старыми кроватями и диванами.
На крыльце меня уже ждал местный представитель кошачьего племени. Бело-рыжей масти, с драной мордой, слегка рваным ухом, и нагловато-просящим взглядом.
— Привет, Жулька, — вежливо, поздоровался я.
Все коты в этом доме, вне зависимости от пола и эпохи на дворе, были бело-рыжими. И звали их всегда Жульками — Жульетта или Жульен, какая разница. Все равно жулики. Плодились они исправно в течение поколений, без бело-рыжих зеленоглазых жуликов никто этот дом уже и не помнит. Впрочем, четкой прописки в доме мохнатые хитрецы явно не имели, раз уж до сих пор не перевелись. А может их теперь кормила соседка, бабМаруся.
Нынешний Жулька приоткрыл пасть и изобразил что-то типа мяуканья, но вышло у него только хриплое сипение. То ли травма, то ли просто лень орать.
— Нет, братец, сегодня с собой ни крошки. Но ты заходи, если что. Обязательно найдем что-нибудь.
— И надолго приехали? — деловито спросил надтреснутый голос из-за ворот, — Витька, ты штоль?
Открыв тяжелую дверь, я увидел сидящую на лавочке у двора соседку. Легка на помине.
— Я это, здрасьте бабМарусь, — улыбнулся я, вышел и присел рядом. — Да не знаю даже надолго или нет. Хотим на полгодика, а там как пойдет. Может, через неделю сбежим, кто нас, городских, знает.
— Эт верно, — закивала старушка, опираясь на палку, которую держала промеж колен. — А я смотрю — машина стоит. Ну, думаю, никак запродали дом-то. Соседи, значить, новые пожаловали. А потом голос знакомый услыхала.
— Пока не продали дом, хотим с женой тут пожить.
— На даче, значица, — кивнула бабМаруся. — И дому пригляд. Оно правильно, да токмо…
Баб Маруся призадумалась и пожевала губами. Глянула на меня с сомнением.
— Что такое, бабМарусь, никак не гожусь в соседи? — засмеялся я.
— Годишься, чего ж. Помню я тебя, маленького ешшо, как к Верке приезжали. Постреленок, да умненький все же. Молодой ты больно, Вить, для мест наших. А тут у нас… Хм. Как бы чего не вышло… — бабка хмурилась и смотрела в сторону.
— Думаете, сопьюсь? — догадался я. — Так я ж не жить сюда, от города отдохнуть только. Да и райцентр близко, вроде не так бедово у вас.
— Да я не об том, — вздохнула бабМаруся. — Ить ладно, чего я тебе голову морочу. Стариковское это все. Напридумываем себе… — она встала, опираясь на палку, и поковыляла вдоль палисадника к своему дому. Потом остановилась и оглянулась.
— С бабками не болтай особо-то, неча, — озадачила она меня назиданием. — У нас тут свои порядки, деревенски. Так оно тебе самому спокойней будет.
— И вам здоровья, — пробормотал я себе под нос, удивленно провожая её взглядом. С бабками не болтать, значит. Никак, дедки тут ревнивые.
Не спеша проделав все шпингалетно-замочные ритуалы в обратном порядке, я сел в машину и поехал за Светой. Пока ехал по тряской улице старой части Речиц, мне на глаза попалась ровно одна бабка. Я задумчиво задержал на ней взгляд, проезжая мимо. Бабка как бабка. Дурит бабМаруся на старости лет.
Переезд прошел без сучка и задоринки, кровати в спаленках были опробованы и признаны безумно мягкими и скрипучими. Холодильник, довольный тем, что о нём вспомнили, холодил, как демон — неосторожно оставленное у задней стенки молоко за ночь смерзалось в непригодный к употреблению кирпич. Тихий деревенский быт был просто оглушающе спокойным после городской суеты. Животик у Светы только начинал намечаться, беременность протекала спокойно, смена обстановки неожиданно сильно сказалась на постельной жизни, так что петухов по утрам мы не слышали. Печку растапливали вполсилы: во-первых, не было необходимости, во-вторых, рядом с ней стоял аппарат АГВ. Да и в закутке с унитазом становилось жарковато. Так что по вечерам в подтопке уютно потрескивала пара поленьев, не больше.
Кроме скрипа кроватей, мы со Светой занимались тем, на что никогда не хватало времени в городе. Читали, смотрели кино на ноуте, заблаговременно напичканном с торрентов, торчали в неспешном интернете, просто гуляли по деревне и окрестностям. За огородами журчала небольшая речушка, шагов десять в ширину, с дощатым мостиком, а за ней, через дорогу, лесок. Тихая сельская пастораль.
Баб Маруся временами заглядывала на чай с пирогами, которые, с переменным успехом, пекла в газовой духовке Света, болтала о том, о сем, расспрашивала о жизни в городе, о родителях, но чаще всего дома были только мы вдвоем. Временами мы могли просто подолгу лежать, обнявшись, смотреть, как в солнечном луче пляшут мерцающие пылинки, слушать, как поскрипывает вокруг нас старый дом, словно потягиваясь на солнце. Это дремотное ощущение деревенской летней тишины трудно передать словами и уж тем более трудно объяснить его прелесть тем, кто предпочитает активный отдых. Но нам двоим было там безумно хорошо. Время бежало, животик рос, деревня нам не надоедала, плановые осмотры проходили спокойно.
Казалось бы, что могло пойти не так?
Была уже ранняя осень, но погода стояла теплая и солнечная. Трава перед домом опять вымахала и я, проснувшись поутру, решил привести «газон» в порядок. Старую дедовскую косу из сарая я давно уже наточил и освоил, так что теперь мерно взмахивал ей, наслаждаясь терпким запахом травяного сока, когда сзади раздался надтреснутый голос:
— Здрав будь, добрый молодец.
Я озадаченно оглянулся и увидел остановившуюся у двора бабку. Хотя, как бабку. Женщина была, очевидно, очень пожилой, но не согбенной и ветхой, как большинство здешних. В её осанке было что-то сильное, упругое, почти молодое. Притягательное. Я сморгнул, и улыбнулся. Голову напекло, что ли, на бабушек заглядываюсь.
— И вам поздорову, государыня, — в тон ей ответил я, отвесив поясной поклон. — Как вас звать-величать?
— Озорник, — засмеялась бабка. — А я думаю, ктойта тут такой красивый, да с косой, ну прям как в молодости моей. Антонина Петровна я, баб Тоня, значица. А тебя штот не припомню.
— Витя, — представился я. — Виктор, то есть. Олегович. И я вас тут не видел, хотя все лето с женой живем.
— А я в деревню редко захаживаю, на отшибе живу. Покой люблю, — лукаво улыбнулась баба Тоня, по-молодому мазнув по мне зелёным взглядом. — Гостей, однако ж, с порога не гоню. Заглядывай в гости-то, Витя.
— Ты с кем болтаешь? — из ворот вышла сонная Света, придерживая рукой животик. — Я проснулась, а тебя нет, не разбудил даже. Здравствуйте.
— Доброго здоровичка, — кивнула новая знакомая, с интересом глядя на Свету. — Поздравленья мои будущим родителям. Как девочку называть думаете?
— А откуда вы знаете что девочка? — удивилась Света.
— Деточку. Деточку, говорю я, как назовете?
— Фу ты, — улыбнулась жена. — Не проснулась ещё, простите. Думаем пока. Ты закончил? — она взяла меня под локоть и слегка потянула. — Пойдем домой.
— Да, я все, — я вдруг почувствовал странную тревогу и напряженность, разлитую в воздухе.
— Идем. До свидания, — сказал я как можно вежливее, чтобы наш уход не выглядел таким явным побегом от надоедливой бабки.
— До свидания, до свидания, — закивала баба Тоня, провожая нас взглядом. — Берегите себя-то.
— Обязательно, — поддакнул я, закрывая ворота.
— Кто это? — зашептала Света, когда мы зашли в дом.
— Да откуда мне знать, бабка какая-то. Живёт, говорит на отшибе одна, вот и хочется язык почесать, наверное. Ты чего? — я заметил, что Света зябко ежится, поглаживая животик.
— Не знаю. Не по себе как-то стало. Смотрит так… Будто просвечивает. Слышал, как она про девочку сказала?
— Да, мне тоже показалось что «девочку».
— Да не показалось! Не такая уж я сонная. Откуда она про неё знает?
— Угадала просто, — успокоил я жену. — Не накручивай себя. Тут можно ляпнуть наобум — шанс угадать один к двум, немаленький.
— Неприятная бабка, — вздохнула она. — Хорошо, что на отшибе живёт.
Мы посмеялись, но смутное беспокойство у меня в душе все равно осталось. Нет, нет, да припоминалась необычно статная бабкина фигура у двора и не по-стариковски игривый голос: «Заглядывай в гости-то, Витя». С катушек съехала на старости лет?
Несколько дней спустя, наводя порядок в заросшем прогаре, я увидел за забором соседку, и, поздоровавшись, решил навести справки.
— БабМарусь, а что за Антонина Петровна у вас тут на отшибе живёт?
Старушка обернулась так резко, что её качнуло, она неловко оперлась на тяпку, которой мотыжила дорожку между грядками лука.
— Ты где её видал? Про что говорил?
— Да ни про что не говорил, — я слегка опешил от такой реакции. — Шла мимо двора, поздоровались, познакомились. А что?
— Да… — соседка неловко махнула рукой, явно стыдясь неожиданной вспышки. — Может и ничо. Она у нас… Как тебе сказать, городской ты, смеяться будешь над баснями стариковскими.
— Да ну что вы, бабМарусь, разве можно.
— Можно, можно, — она, прихрамывая, подошла ближе к забору и оперлась о перекладину. — Можно, да не нужно. Ведьма она.
Тут я, надо признаться, чуть не прыснул, но вовремя спохватился и смолчал. Бабка глянула на меня с осуждением.
— Говорила ж смеяться будешь, непутевый, — заворчала она. — А ничо смешного. Годков мне сколь, как думашь?
— Лет семьдесят, — польстил я. — Пять.
БабМаруся закудахтала невеселым стариковским смехом.
— Мамке ври, пострел, она хоть вид сделат что верит, — вздохнула она, отсмеявшись. — Восемьдесят два мне, Витюш. А Тоньку я никогда девчонкой не видала. С первых дней, как я себя помнить начала, она молодкой была, да не пигалицей, а крепкой молодухой. Волосы — пламя, глаза — малахит! Мужики за ней косяками ходили, вертела ими как хотела. Повертит да бросит, будто камушек на дороге.
— Рыжая, значит. Глаза зеленые, я заметил. И что ж, красивая и поэтому — ведьма?
— Поэтому — сука, — вдруг выплюнула бабМаруся, заставив меня вздрогнуть. — А ведьма потому, что ведьма. Оне издревле там, за деревней-то. Никто уж и не упомнит когда поселились, всегда были, вон как кошки эти ваши рыжие, как лес да речка. Скотину заговорить, лихо отвести, порчу снять — все знают к кому идтить. Ребёночка полечить, али наоборот — вытравить, — последнее слово бабка прошипела с ненавистью, наводящей на размышления.
— Лекарка значит, знахарка, — неуверенно сказал я.
— Ведьма, — упрямо повторила старуха, — не болтай ты с ней, Витюша, добра от неё не жди. Бобылка она теперь, два года, как свово старика похоронила.
— Думаете меня у Светы отобьет? — я не выдержал и засмеялся, но бабМаруся не улыбалась.
— За её матерью парни увивались до седых волос, это при живом-то муже. Кто говорит, что и потом хаживали. Как батька помер, да мать пропала — Тонька быстро мужика в дом нашла, вся деревня на выбор была, первого красавца себе увела. Ровно бычка из стада выбирала.
— Мать пропала? Умерла в смысле?
— Это мужики у них там по-людски мрут, а бабье племя пропадат, ровно и не было. Одно слово — ведьмы. Черти в ад, поди, утаскивают, прости господи, — бабМаруся торопливо перекрестилась. — Ладно, неча байки стариковски слушать, заруби на носу — с Тонькой бары-растабары не разводи, не болтай языком-то. Оне голову морочат так, что люди себя забывают. А то давно б их спалили, ишшо до советской власти, не посмотрели б что хворых выхаживают. Незнай, сколь выходили, да сколь взамен уморили.
БабМаруся с досадой махнула рукой, кряхтя, распрямилась и пошаркала по тропинке между аккуратно прополотыми грядками лука.
— Не болейте, бабМарусь, спасибо! — крикнул я вслед, но бабка только вновь рукой махнула.
Не деревня, а сказка какая-то. Баба яга, бабка-молодуха, сука рыжая. Весело предки жили, ничего не скажешь. Свете я об этом разговоре, само собой, рассказывать не стал. Не хватало ещё, чтоб нервничать начала.
Но, то ли она почувствовала что-то, то ли просто что-то разладилось вокруг, настроение и самочувствие её начало портиться. За окном понемногу вступала в свои права осень, то и дело моросил дождик. Привычные и уютные раньше занятия вдруг перестали приносить удовольствие, книги надоели, фильмы больше не привлекали. Даже просто лежать в обнимку стало невмоготу — скрипы и шорохи дома вдруг стали нервировать, а по ночам даже пугать. В один из дней мы с удивлением обнаружили, что в морозилке протухло все мясо, хотя, казалось бы, это невозможно. Не то чтоб большая трагедия, я съездил и купил свежего, но настроения подобное не поднимало.
Про жизнь постельную и вовсе речи не было. Света привлекала меня сейчас даже больше, чем былая стройняшка с плоским животом, но сама она интерес к плотским утехам утратила полностью. И не только к ним — Света вдруг потеряла аппетит и осунулась, на её массажке в изобилии стали оставаться волосы, чего раньше я не замечал. Начала просыпаться по ночам в слезах, и долго не могла уснуть, но что приснилось, вспомнить не могла. Она отговаривалась депрессией, говорила, что у беременных бывает. «Девочки, они красоту забирают», — устало улыбалась она. Но когда однажды утром Света обеспокоенно сказала, что дочка стала толкаться реже и слабее, я решил уезжать. Сначала, срочно, на внеочередной осмотр, а после просто уезжать из деревни. Закончились каникулы.
Мы не успели.
Света переодевалась, а я понес вниз по лестнице в сенях первые сумки — сразу перевезти в квартиру — когда в спину мне ударил протяжный мучительный крик. Бросив сумки на ступени, я рванулся назад. Света — лицо белее простыни, глаза закатились — сползала по дверце шкафа сжав руками низ живота, бледно-розовое платье там с пугающей скоростью расцветало алым. Подхватив её на руки я, не разбирая дороги, кинулся в машину.
Никогда в жизни до этой поездки я не водил так — с визгом покрышек, с истеричными гудками и дурным ревом насилуемого движка. Я умудрился на ходу позвонить в больницу райцентра и сквозь стоны Светы описать ситуацию, так что нас уже встречала бригада. Её уложили на каталку и бегом увезли. Меня с ней, конечно же, не пустили, я ходил туда-обратно по приемному покою, не находя себе места, не в силах думать о чём-то, кроме жутких алых потеков на платье жены. В голове крутились мысли одна хуже другой, но я не позволял себе даже на секунду допустить мысль о страшном.
Поэтому, когда ближе к ночи ко мне вышел усталый и грустный врач — я был не готов. Я не готов был слушать о том, что плод был уже мертв, о том, что они боролись до последнего, но кровотечение было слишком обширным, о том, что поочередно отказывали печень, почки, сердце… Я был не готов терять их, не готов терять её.
Никто никогда не готов.
Следующие недели прошли, будто в тумане, круговерть бюрократических и ритуальных бессмысленных телодвижений, которые, кажется, нужны только для того, чтобы люди отвлеклись от самого страшного — от потери близких. Все осталось позади как-то неожиданно, словно и в самом деле было туманом, который развеялся по утру.
Туманом было это солнечное деревенское лето, теплое и тихое, туманом было семейное счастье. И Света была туманом. Но вот туман рассеялся, и я осознал себя в старом дедовском доме на скрипучем диване в передней.
↑ Похоть и плоть
За окнами был промозглый поздний осенний вечер, приближалась зима, я приехал сюда забрать остатки вещей, которые так и пролежали тут с нашего со Светой спешного отъезда. Я вспомнил, что уехал тогда, не закрыв ни единой двери, даже без обуви. Наверное, бабМаруся позакрывала тут все за мной. Надо бы сказать спасибо, подумалось мне, но я остался сидеть. Тут все так резко напоминало о Свете. Я подозревал, что эту ночь проведу тут, на скрипучем диване, в воспоминаниях и слезах.Однако, стук в ворота спутал планы — бабМаруся, наметанным стариковским ухом услышав шум двигателя, пришла в гости сама, зашла не дожидаясь приглашения, поднялась в дом.
— Здрасьте, бабмарусь. Спасибо, что закрыли тут, мне-то совсем не до этого было… — начал было я, но бабка только замахала руками:
— Ладно, ладно, чего там, — а потом села рядом и слабо сжала мое запястье сухими птичьими пальцами. — Ты держись Вить. Оно страшно — а ты держись.
И тут меня прорвало. Я вскочил и, меряя шагами комнату, вдруг высыпал все что крутилось в голове:
— Не понимаю я бабМарусь, ничего не понимаю, как так?! Ведь все хорошо было, все! Она ведь светилась вся, и… А потом как в колодец, что это? Как так? — меня душили злые слезы обиженного ребёнка, слезы взрослого мужика, вдруг разом потерявшего большую часть своей жизни. — Что за напасть, почему?!
БабМаруся сплетала и расплетала узловатые тонкие пальцы на полированной годами прикосновений палке, молчала. Жевала губами, посматривала в темное окошко, на меня смотрела, как я метался по комнате и выплевывал глупые детские «почему» и «за что», еле сдерживая слезы.
— Она её видала тогда?
Вопрос сбил меня с шага, остановил посреди комнаты.
— Кто? Кого?
— Тонька, — бабка выплюнула это слово так, что мне ясно вспомнилось её неожиданное «сука» там, в прогаре у забора. — Свету твою видала? Что спрашивала?
— Видела вроде… — наша мимолетная встреча почти вылетела у меня из головы. — Ну да, видела, Света как раз вышла меня домой позвать. Спрашивала вроде кого ждем мальчика или девочку. Или нет… — воспоминание вдруг обожгло меня. — Нет. Она спросила, как назовем девочку. Будто знала. Это она, да? Ведьма?
— Вить, ты постой, — заторопилась старуха, но у меня за спиной уже прорастали темные крылья, приподнимая над землей. — Ты погодь, Вить, я ж такого не говорила, погодь…
— Она сказала «берегите себя»… Это сглаз, да? Сглазила, тварь? Съехала с катушек на старости лет, после смерти мужа, запала на молодого мужика и сглазила «соперницу», так что ли?!
— Витенька, Витюша, ты не горячись, ты послушай, Витька! Стой же ты, оголтелый!
Крики бабМаруси летели уже мне в спину — темные крылья ярости несли меня над полом и ступенями, вон из дому, в сторону полей, к дому ведьмы. На улице стемнело, в небе ярко сиял рогатый месяц, я несся не разбирая дороги, чувствуя только ярость и боль в груди. Заросшие голыми кустами палисадники, старые домишки вокруг, месяц над головой, да и сама цель ночного похода — дом деревенской ведьмы на отшибе — все это окунало меня в какое-то давно ушедшее прошлое, сносило тонкий налет цивилизации, делало ярость дикой, звериной. Так, наверное, шли обезумевшие крестьяне в давние времена, чтобы поднять на вилы очередную зарвавшуюся зеленоглазую тварь, рыжеволосую суку, потерявшую осторожность и слишком уж распоясавшуюся. Яркий молочный свет с неба и багровые всполохи ярости в глазах освещали путь. Не знаю, что я мог сделать с ней в тот вечер, вполне возможно, что и поднять на вилы — темные крылья ярости за спиной, багровая пелена в глазах, наличие четкой цели, несомненной виновницы кошмара, приключившегося со мной — все это кружило голову и сносило стопоры. Но судьба распорядилась иначе.
Точнее, тогда я думал, что это судьба.
Калитка была заперта изнутри на засов, но я сходу сорвал с гвоздей деревянные ушки ударом ноги.
— ВЕДЬМА!!! — я орал не помня себя, и бил ногой в тяжелую дверь дома. Она открывалась наружу, и высадить её с разгону, как ворота, мне не удалось.
— ВЫХОДИ ТВАРЬ!!! ВЫХОДИ!!! — в удары я вкладывал всю силу и ярость, в старых деревянных рамах звякали стекла, в темных сенях что-то металлическое сорвалось со стены и загремело по полу.
Потом в маленьком сенном окошке вспыхнул свет.
— Кто там? — Донесся изнутри слабый испуганный голос. — Уходите, я сейчас в полицию позвоню!
Меня будто ледяной водой окатило, сбивая ревущее пламя, пригибая к земле распростёртые темные крылья, смывая багровую пелену с глаз. Голос. Испуганный, дрожащий, женский… Молодой.
Молодой.
Я потерянно стоял перед дверью старого дома, пытаясь понять, что на меня нашло. Я серьёзно хотел убить бабку? Потому что восьмидесятилетняя соседка считает её ведьмой? Потому что бабка сказала нам вслед «Берегите себя»?
Ого.
Ого-го.
— Кто это, что вам надо?! Я звоню в полицию! — в дрожащем женском голосе из сеней слышались слезы. — Уходите, я звоню, слышите?
— Не надо, — каркнул я хриплым от недавнего крика голосом, и повторил, прокашлявшись. — Не надо, я… Простите. Я что-то… Немного… Простите, ради бога, я не хотел пугать! Наверное, — последнее слово я пробормотал себе под нос, поражаясь тому состоянию, в котором был минуту назад.
— Вы кто? Что вам надо? — голос за дверью ещё подрагивал. — Ночь на дворе, с ума, что ли, сошли? Тут не варят самогон!
У меня вырвался невольный смешок.
— Мне не нужен самогон, — я опустошенно привалился к стене. — А Антонины Петровны нет дома? — ну и на кой черт она мне сдалась? «Простите, а баб Тони дома нет? Я её на костре сжечь хочу, ведьму старую».
— Нашли время бабушку искать! — уже совсем окрепший женский голос приблизился к двери. — В больницу её забрали, в райцентр. Сердце прихватило.
— Ясно. Вы простите, пожалуйста, на меня накатило что-то. Помрачение какое-то, нервный срыв, может. Я жену недавно похоронил, — вдруг, само собой вырвалось у меня.
А потом я сел на землю и заплакал. Я сидел, привалившись спиной к дощатой стене дома «ведьмы», стоявшего неподалеку от деревни, смотрел на яркий рогатый месяц в небе и тихо плакал. Слезы стекали по щекам и щекотали губы. Мука комкала лицо, кривила рот, хотелось скулить. В сенях за спиной с минуту было тихо, потом стенка тихо скрипнула, будто с той стороны кто-то прислонился к ней плечом.
— Мне жаль очень, — вздохнула девушка в сенях. — Только я вас все равно не впущу, я боюсь.
— Не впускайте, — невольно улыбнулся я сквозь слезы. — Не надо никого ночью в дом пускать, это правильно. А калитку я вам завтра починю.
— Ага, почините. Вы днем приходите, я днем не так боюсь одна. И давайте на «ты», что ли. Я Марина, внучка бабы Тони.
— Давай, — легко согласился я, не спуская глаз с сияющего месяца. — Вить… Виктор. А почему ты в полицию не позвонила? Надо было.
— Надо, — вздохнули за стенкой. — Только мой телефон не ловит тут, а проводного и не было никогда. Ой… Вот это вот не надо было, наверное, говорить. Вдруг ты теперь в окно полезешь.
— Не полезу, — я рассмеялся, вытирая ладонями слезы. — Я домой пойду, спать. Спокойной ночи, Марина.
— Спокойной ночи Вить… Виктор, — я не понял, случайно он так сбилась, или решила меня подразнить, но опять улыбнулся. — Ты приходи в гости, хорошо? А тот тут старики одни. Да и смотрят как на больную какую. Только днем приходи.
— Приду, — согласился я. — Завтра приду. Засов чинить.
Обратный путь, по ощущениям, оказался чуть ли не вчетверо длиннее. «Отшиб» ведьмы (тьфу, вот привязалось слово-то) был и в самом деле в стороне от Речиц, в полях. И как только нашел так быстро? Я ж тут и не был ни разу. Вот что злость делает.
БабМаруся сидела у меня в передней и смотрела телевизор. Увидев меня заквохтала, будто наседка:
— Вернулся, оглашенный, куда ж ты в ночь-то, к ведьме-то?
— Ой, бабМарусь, ну вас с вашей ведьмой. И я тоже хорош…
— Чего сотворил, голова садовая? — испугалась бабка.
— Да ничего не сотворил, нет её там, в больницу её увезли. Сердце. А вы не говорили что у Антонины Петровны дочка есть и внучка.
— Когда увезли? Не слыхала я никаких скорых помощей.
— БааабМарусь, вы дежурите, что ли у окна весь день, все машины слушать? Да и по дальней улице проехать могли. Так что про внучку?
— А что про внучку… Кто ж её, сучку блудливую знает, когда и где помет метнула. Может, и есть кто. Рыжее семя, прости господи, — бабка торопливо перекрестилась на старые иконы в красном углу.
— Бабуль, я спать лягу, ладно? — я уже устал от стариковских заскоков и обвинений. — И вам спокойной ночи.
— Спокойной, спокойной, — забормотала бабмаруся, зашаркав к сеням. — И то правда, темень уже. Ты меня, старую, вполуха слушай, не варит голова-то уже, совсем поглупела. А ты бежать куда-то на ночь глядя…
Покряхтывая и бормоча, старушка спустились по короткой лестнице в сенях. Хлопнула дверь на крыльце, затем ворота. Бабмаруся шаркала домой вдоль палисада, продолжая бормотать что-то под нос.
Я выключил свет и упал, не раздеваясь, прямо на скрипучий диван в передней. Дом привычно потрескивал и поскрипывал, нагоняя воспоминания о лете и дурнотную тоску.
Уже на границе сна и яви я осознал, что меня беспокоило что-то ещё. Мелкая заноза в голове, еле заметная неправильность чего-то в сегодняшнем вечере. Но вечер сегодня, и без мелких заноз, был достаточно безумным, так что я не стал зацикливаться на мелочах и позволил сознанию скользнуть в сон.
Утром я прихватил из машины ящик с инструментами, нарыл в подызбице каких-то дедовских гвоздей и шурупов, пару брусков, на всякий случай, и потопал к Марине.
Она уже ждала, сидя на скамейке у калитки. Густые волосы до плеч цвета роскошной яркой меди сияли на солнце и бросались в глаза издалека. Вблизи образ дополняли изумрудно-зеленые глаза под густыми, явно своими — не накрашенными — ресницами, точеные тонкие черты бровей и носа, красивого рисунка губы — нижняя чуть по-детски припухлая, с ложбинкой посередине. Глядя на девушку, я понял, почему её семью тут считают ведьмами. Шел и невольно любовался ей, никогда не думал, что женщины могут быть настолько красивыми.
Марина поднялась мне навстречу, и я недоверчиво качнул головой — высокая грудь и узкая талия, отчетливо обрисованные облегающей футболкой, широкие бедра, не то чтобы очень уж длинные, но пропорциональные, стройные ноги в джинсах — такое вообще законно? Если её бабка была в молодости хотя бы вполовину столь же красива — неудивительно, что за ней вся мужская половина деревни бегала. А женская — ненавидела.
— Здравствуйте, Виктор, — она неловко протянула ладошку, и я так же неловко её пожал. — Это, значит, вы ко мне ночью… стучались?
— Был грех, — повинился я. — Бес попутал. Вот, пришел возместить ущерб. А мы же, вроде, на «ты» перешли?
— Ой, точно. Ты не представляешь, как напугал меня ночью.
— Да нет, почему, представляю, примерно, — я занялся засовом, стараясь не слишком часто и заметно коситься на Марину. — Ты тут одна, и какой-то алкаш в двери ломится.
— Да если бы только это, — улыбнулась она, садясь на ступеньки крыльца. — У меня шокер есть, я всегда в сумочке таскаю. Приходилось уже в городе успокаивать… кавалеров. Тут просто… Страшно так по ночам. Скрипы, шорохи, вокруг никого… Сижу, трясусь, сплю плохо. И тут ты ещё, грохот, крик. Думала, сердце из груди выскочит.
— А чего ты тут одна-то?
— А кто ещё? Папа с мамой давно умерли, я и не помню их почти. Баб Тоня с дедом меня и воспитывали, потом вот в городе в универ поступила, окончила этим летом. Только начала работу искать — звонок, приступ у бабы Тони. Из города не наездишься, в больнице навещать. Так что я тут пока.
— Как она там?
— Плохо. Сердце слабое, да и вообще возраст. И дома по хозяйству все одна в последнее время.
— Привет передавай, пусть выздоравливает, — я поднатужился, старый ржавый гвоздь со скрипом поддался, но тут шляпка сорвалась, и я больно содрал костяшки о забор. Чертыхнувшись, я слизал выступившую кровь.
— Поцарапался? Дай сюда, — Марина легко вспорхнула с крыльца и протянула мне руку.
— Да ну, ерунда, заживет, — отмахнулся я.
— Дай, говорю. У меня быстрее заживет, — девушка лукаво глянула на меня зелеными глазами. — Или боишься?
— Чего? — хмыкнул я, протягивая руку.
— Того, что о нас тут болтают. — Марина взяла мою руку в свою и начала отряхивать костяшки, будто я не поцарапался, а в пыли извозился.
— Я ж ведьма, как и баба Тоня. Ведьмовство, оно через поколение передается, это все знают.
— Глупости, — я ожидал саднящей боли, но вместо этого руке стало просто тепло. — Не бывает ведьм… — и осекся глядя на руку.
Костяшки выглядели так, будто были ободраны пару дней назад. Я поднял удивленные глаза на точеное лицо новой знакомой.
— Это как?
— Не знаю, — вздохнула Марина. — Само собой получается. Ведьма же.
— Тьфу, — досадливо поморщился я. — Что за бредни. Но это… необычно. Антонина Петровна тоже так умеет?
— Баба Тоня? Ого! Куда мне до неё. У одного мужика в деревне однажды топор сорвался, когда дрова колол. Ногу себе рассадил, даже кость видно было, так баба Тоня зашептала за пару минут, только шрамик остался. Я ещё маленькая была, но хорошо помню.
— Понятно, из-за чего деревенские вас не любили.
— Да нет, — засмеялась Марина. — Из-за этого они нас терпели. А не любили, потому что она по молодости у кого-то из здешних парня увела. Ну и другие за ней бегали, она красивая очень была.
— Ты тоже красивая, — вырвалось у меня, и Марина лукаво прищурилась. — Ну, вроде все. Теперь, наверное, так просто не выбить.
— Спасибо. Пойдем чай пить. Мне хоть поговорить теперь есть с кем, даже аппетит проснулся.
За чаем болтали о всяком — о деревенском житье, о бабе Тоне, о предрассудках и экстрасенсах. Марина, видимо, и правда боялась в старом доме одна, так что радовалась возможности поболтать и отвести душу. А я просто любовался ей, как красивой картинкой. Боль и тоска по Свете немного отступили, напоминая о себе лишь нечастыми уколами совести — несколько месяцев прошло с того дня в больнице, а ты уже с новой крутишь. Я отметал эти мысли, ну не в постель же я её тащу. Просто пьем чай, болтаем. Опять маячила на границе сознания какая-то мелочь, неправильность, но её я тоже отметал. Я устал от тоски и боли, а с Мариной впервые за месяцы смог вздохнуть спокойно.
Чай мы с ней пили в ту осень не раз. Бабу Тоню перевели в другую больницу в райцентре и оставляли там ещё на месяц, и ещё на месяц, и ещё. Марина моталась навещать её, получала её пенсию и жила в её доме. А я все чаще сидел у неё в гостях. Ездил я к ней теперь по дальней улице, чтоб не тревожить чуткий слух бабМаруси, машину загонял во двор Маринкиного дома. Сказать, что девушка была привлекательной, значит не сказать ничего. Марина тоже особо своей симпатии не скрывала, так что как-то само собой вышло, что новый год мы встречали уже вместе, в одной постели. Я, как ни странно, оказался у неё первым, но она быстро сократила разрыв в опыте — её тяга к экспериментам была неуемной, а фантазия, казалось, не знала границ. К весне в доме, кажется, не осталось ни одного места, где мы бы не пробовали заниматься любовью, а сам секс становился все более диким. Раньше я не замечал такого за собой, но с ней оценил прелесть умеренного насилия. Шлепки и укусы, оскорбления и царапины — это, как оказалось, заводило обоих.
Как-то ночью её коготки слишком уж глубоко впились мне в лопатку, и я в запале влепил ей полновесную пощечину тыльной стороной ладони. Она неудачно дернула головой навстречу в этот момент, и удар вышел куда более сильным, чем я хотел. Голова Марины мотнулась, взвихрив ореол темной меди, на подушку брызнули густые капли крови из рассечённой губы. Я отпрянул, схватил её лицо в ладони, собираясь успокаивать и утешать, но вместо этого окунулся в бездонные зеленые омуты звериной страсти, которые, казалось, мерцали в темноте. Она впилась своими губами в мои, а я, почувствовав вкус крови во рту, окончательно потерял голову.
Когда насилие и избиение окончилось, мы, постанывая, лежали среди измятых, испачканных простыней и одеял, не в силах шевелиться. Потом она скатилась с кровати, прошлась, потянулась в лучах лунного света, падающего из окна. Я не мог оторвать глаз от её нереально красивого тела, залитого молочным, каким-то мистическим, сиянием. Тут и там гладкую кожу пятнали кровоподтеки и ссадины, кое-где из ранок текла кровь, чёрная в свете луны. На лице крови было больше всего, кроме губы я, похоже, рассек ей бровь. Это было дико, я никогда и подумать не мог поднять руку на женщину. На меня нахлынул мучительный стыд и страх, что между нами все кончено. А ещё — вожделение. Я понял что хочу её сейчас. Опять так же дико, по-звериному.
Она глянула не меня искоса и пригрозила пальчиком:
— Хватит, хватит. Хорошего помаленьку. Успеем ещё, — Марина опять сладко, по-кошачьи, потянулась, согнув ногу и вскинув над головой сплетенные руки. — У нас вся жизнь впередиииии…
А потом начала стряхивать с себя синяки и кровоподтеки, будто пыль. И они сходили на глазах, оставляя только темные разводы крови на гладкой коже.
— Ведьма, — простонал я, моя собственная спина горела огнем, болели искусанные губы, саднили царапины на бедрах и лице, почему-то болело ухо.
— Ага, — легко согласилась она, слизывая кровь с губы вместе с рассечением. Миг — и губа снова стала целой, по-детски припухшей, с такой знакомой ложбинкой посередине.
— Сядь, горе луковое. С тебя стряхну. Ой, Вить…
— Что?
— Витька прости, я тебе вроде немножко… мочку немножко откусила, — зеленые глаза были полны раскаяния. — Вить я не хотела… Ну, то есть, хотела, наверное, тогда, но сейчас что-то ой…
— Так зарасти, делов-то, ты же умеешь. У тебя, вроде, все лучше и лучше получается, вон как себе губу с бровью затянула.
— Так то себе, себе всегда легче. Да и практики у нас много, в последнее время, — хитро улыбнулась она. — Зарастить-то заращу, только я ранку могу затянуть, а кусочек мочки отрастить не умею.
— А обратно прирастить? — волшебные теплые ладони Марины стряхнули с тела всю боль и сейчас невесомо скользили по груди и бедрам, прогоняя тревогу, потеря кусочка уха не казалась такой уж трагедией.
— Ты откуда его достать хочешь? — засмеялась она. — Из меня? Я обратно никак.
— Ты его проглотила что ли?
— Я, думаешь, помню? Нет, блин, спрятала. Засушу — амулет сделаю. Я ж ведьма.
— Ты теперь, формально, ещё и людоедка, между прочим.
— А ты упырь! Кто у меня кровь с груди слизывал?
— Я тебе сам сейчас что-нибудь отгрызу, — её ладони на бедрах сделали свое дело. Я с рычанием сбросил её с кровати на пол и вновь окунулся в дикую круговерть того, во что превратился теперь наш секс.
Эта зима была самой жаркой в моей жизни.
Жаркая зима — к холодному лету, логично ведь? Могильно холодному, если хотите.
Началось мое холодное лето не по-календарному, в начале весны, когда ударила оттепель и земля немного поплыла. Проверяя в очередной раз дом, я заметил, что ворота слегка перекосило. Решив не дожидаться, пока по весне в раскисшей земле одряхлевшая столбушка окончательно упадет, увлекая за собой ворота, я подпер её, подкопал и начал забутовывать обломками кирпичей, которые кучей лежали за сараями на задах. За этим занятием меня и застала бабМаруся.
— Явился, не запылился, гулена. Где всю зиму пропадал?
— И вам не болеть, бабМарусь. В городе, где. Что тут зимой делать-то, — почти не соврал я, в город, и правда, приходилось мотаться частенько.
— Оно верно, конечно, да мне-то тут скучно, старой. Заезжал бы поча… — бабка осеклась, побледнела и полными ужаса глазами уставилась на меня.
— Эт чо Вить… Чо с ухом-то… — вдруг засипела она, тяжело навалившись на клюку.
— Что с ухом, вы чего бабуль? — тут я вспомнил про мочку.
— Да ерунда, бандитская пуля, — я пытался свести все в шутку, но вид бабМаруси начал пугать.
— Ухо-то, Витя… Как у Шурки маво… — она уже хрипела и оседала на землю, левую половину лица сводила судорога. — Ухо-то… пометила… пммметлллла…
Я подхватил почти невесомую старушку на руки и кинулся к машине. Это было как страшный сон, который снится вновь и вновь — визг покрышек, сигналы клаксона, рев, звонок на ходу. Только теперь рядом со мной натужно сипела бабМаруся.
— Вдммммаа… пмтллллл… шшшшшшррр… вдммммм…
Страшный сон, который повторялся до последней сцены с грустным врачом. Я не успел. Я опять не успел.
Опять завертелась карусель бюрократии и ритуала, нагоняющая какую-то кафкианскую тоску, и опять все пришло к скрипучему дивану в передней дедовского дома.
В этот раз я даже толком не мог вспомнить, зачем я сюда пришел. Дом, как и всегда, напомнил о Свете. Я вдруг сам удивился тому, как легко она исчезла из жизни, как быстро забылось это тихое солнечное лето. Теплое мягкое золото затерлось, померкло за солоноватой яркой медью нового увлечения, за жаркой зимней круговертью. Кольнула почти забытая совесть. И, словно комар над ухом, звенел где-то в голове тревожный звоночек. Что-то не так, что-то неправильно, что-то…
↑ Смерти и смерть
У меня зазвонил телефон.Маринка сонно заворчала, я подхватил вибрирующий пластиковый прямоугольник и, как был, голышом, потопал в сени. В ночь подморозило, в сенях было зябко, я переступал с ноги на ногу на холодном полу. Третий час ночи, темень хоть глаз выколи, кому приспичило? Номер был незнакомый, когда я взял трубку густой мужской бас обозвал меня Серегой, обвинил в малодушии и подкаблучничестве. Начал выговаривать за то, что им, двум здоровым мужиками, приходится там, на суровой ночной рыбалке, соображать не на троих, как положено, а на двоих. Из-за этого они пьянее чем, надо, и только что упустили здорового окуня. А может и щуку или даже сома. Хрен её там, в темноте, разберет. «Как моя рука, Серег, я бля буду». С некоторым трудом выбрав момент, когда бас набирал воздуху для очередной обвинительной тирады, я успел сказать, что он ошибся номером, и никаких Серег тут нет. Бас обиженно помолчал, потом сказал что «ну ты, Серега, совсем опустился» и повесил трубку. Я матюкнулся и уже собрался было идти спать, когда чертов звоночек в мозгу окреп, вырос до колокольного звона. Что-то неправильное происходило вот прямо сейчас. Что-то не сходилось, не связывалось. Что? Что…
Я сонно смотрел на экран смарта. 02:18, 13 апреля, 45 % заряда, четыре полоски связи, буква H, как обещание хоть и медленного, но интернета, фото Марины на заставке. Я посмотрел в зеленые глаза и вспомнил, как когда-то сидел там, за стенкой, и плакал. Как она тут, в сенях, испуганно уверяла, что вызовет полицию. Губы начали растягиваться в улыбке, и замерли. Колокол в голове в последний раз оглушительно взорвался звоном и раскололся, оставив гробовую тишину.
Она не вызвала полицию. Потому что… Я не сводил глаз с уверенных четырёх полосок индикатора сети. Телефон не ловит. Поэтому не вызвала. И стационарного проводного никогда не было. Не было. Никогда.
Сон как рукой сняло.
А про инфаркт у бабы Тони ей позвонили и сообщили… кто? Из больницы? Кто вообще нашел бабку с сердечным приступом тут, на отшибе, в доме, в сторону которого местные не хотят даже смотреть лишний раз? Дети умерли давно, дед несколько лет назад, внучка в городе. Кто нашел, позвонил Марине, отвез бабку в больницу?
И если уж на то пошло — что там с бабкой в больнице-то? Разве держат так долго пожилых людей? Этот очевидный, вроде, вопрос пришел мне в голову только что, заставив шевельнуться волосы на затылке. В голове после тревожного колокольного звона настала гробовая тишина, в которой начали всплывать образы и фразы:
— Волосы — огонь, глаза — малахит! — бабМаруся опиралась на поперечину забора и смотрела на меня строго, как на непонятливого мальчишку, — Это мужики у них там по-людски мрут, а бабье племя пропадает, ровно и не было…
— А не любили, потому что она по молодости у кого-то из здешних парня увела, — смеется, запрокинув голову Маринка, волосы сияют на солнце яркой медью.
— Ухо-то, Витя… Как у Шурки маво…, — оседает на снег бабМаруся, — Ухо-то… Пометила…
— Заглядывай в гости-то, Витя, — статная старуха игриво смотрит зелёным глазом.
— Ты приходи в гости, хорошо? — молодой женский голос в сенях.
Маринкин голос.
Колени ослабели, я пошатнулся, ухватился за стену рукой. Как вовремя прихватило сердце у бабки, как вовремя появилась Маринка, как легко я нашел этот дом тогда ночью. Как я мог не замечать это все так долго, даже не задумываться?
— Оне голову морочат так, что люди себя забывают. А то давно б их спалили… — бабМаруся устало махнула рукой и зашаркала по тропинке, между двух грядок лука.
За спиной, в задней, загорелся свет, послышались шаги, зашумел чайник на плите. Шаги были уверенные, но немного неловкие, шаркающие. Шаги не молодой девушки, а…
Скрипнул стул. Я обливался холодным потом, ужас сковал, казалось, даже веки, не позволяя моргнуть. Кто там, в задней, сидит у стола? Кто ждет меня в доме? С кем я… Всю зиму…
— Ну, заходи чтоль, добрый молодец. Погутарим. Чай не съем, — позвала Антонина Петровна, и мерзко хохотнула. — Чево мне надо, я ужо съела.
Паралич как рукой сняло, я сорвался с места и кинулся бежать. Да, вот так позорно, как последний сопляк, завидевший страшную тень на ночном кладбище. Я судорожно срывал ногти о щеколды и засов, который сам же и чинил когда-то. Бежал голый по промозглому ночному полю, резал босые ноги о схватившиеся легким ночным морозцем подтаявший снег и ледок на лужах, скользил в прячущейся под ним грязи. Небо затянули тучи, я ни черта не видел перед собой и несся наобум. Так же когда-то я летел, не разбирая дороги, к дому проклятой ведьмы. Но тогда темные крылья слепой ярости несли меня над ямами и колдобинами. Сейчас же тащил за шкирку промораживающий до костей ужас, заставляя ноги заплетаться, а сердце выпрыгивать из груди. Конечно же, я заблудился. Я даже не был уверен уже, что бегу в сторону деревни. Просто я не мог стоять на месте, паника захлестывала с головой, как когда-то гнев.
Не знаю сколько это продолжалось, прежде чем я ударился о торчавшую из земли то ли корягу, то ли железку, и рухнул в грязь, рассекая кожу об колючие снежные кромки. Попробовал вскочить, но нога полыхнула болью, заставив вскрикнуть и упасть обратно в острые ледяные осколки. Паника схлынула, зато накатила другая волна — воспоминаний.
Лицо Светы, осунувшееся и бледное.
Алые кровавые цветы на платье, судорожно скомканные тонкими пальцами.
Я стоял на коленях посреди ночного поля, в грязи и снегу, а в голове безжалостно вспыхивали фразы и образы.
— Это сглаз, да? Сглазила, тварь? Съехала с катушек на старости лет, после смерти мужа, запала на молодого мужика и сглазила «соперницу», так что ли?!
Солнце тихого лета, мерцание пылинок в его лучах, скрипучие кровати дедовского дома. Уверенные толчки под туго натянутой кожей живота, смех Светы.
— Ребёночка полечить, али наоборот — вытравить…
Алые разводы на платье…
Сколько времени прошло с её похорон? Три месяца? Четыре? А я уже кувыркался в постели этой… с этим… Света…
Запрокинув голову к темному небу, я вцепился пальцами в волосы и надрывно завыл.
— Ну будя, будя, — голос проклятой ведьмы донесся сзади, как ни в чём не бывало. — Набегался? Иди в избу уже, горе луковое. Ногу полечу, иш рассадил-то.
Я ошарашенно моргнул, и с новым ужасом осознал, что сижу на земле во дворе ведьминого дома, будто и не было панического бега по ночному полю. Или был? В падающем из маленького сенного оконца свете я видел порезы и ссадины от ледяных осколков, рваную рану на голени, грязь на ступнях и коленях. Было? Не было?
— Тебе не все равно? — брюзгливо поинтересовалось бабка. — Иди в избу, говорю.
И я пошел. Я встал, хотя боль в ноге полыхнула с новой силой, и покорно пошел в дом, в заднюю, где у стола сидела седая статная карга в такой знакомой ночнушке, а на плите пыхтел паром горячий чайник. Я шел, и не мог понять, я это иду, или мной идут. Сам я обреченно переставлю ноги, не обращая внимания на вспышки боли в ноге, или какая-то сила заставляет меня делать это, и ей просто наплевать на мою боль.
— Тебе не все равно, спрашиваю? — сварливо повторила старуха. — Сам, не сам. Кака теперь разница, когда во мне и плоть, и кровь твоя, и семя? И имя, родителями тебе данное, мне ведомо? Это знаш, кака сила-то? Хотя, откель вам знать-то, мужичью, нашу бабску науку. Давай лытку-то.
Я выволок стул из под стола, уселся, и протянул ей капающую кровью ногу. Ведьма пристроила её себе на колени и подняла руки.
— Где Марина? — тупо спросил я, и тут же сам сообразил, какую глупость сморозил. Бабка заухала филином, захохотала, даже руки опустила, которыми ногу мне лечить собралась.
— Маринка глянулась? Эээх, хороша деваха-то, а? А ведь я така и была когда-то. Да где же ей быть-то, тут она, — я моргнул, и чуть не упал со стула, отшатнувшись. Маринка сидела передо мной, держа мою ногу на коленях.
— Тут я, дурачок, не дергайся, — она дернула мою ногу, устраивая поудобнее, и положила ладонь на рану. — Сейчас уберу. Не бойся, не буду больше бабой Тоней, надоело. Словарный запас сильно к образу привязан, да и не хочу старухой ходить. Так вот, кровь. В крови и в имени огромная сила, Вить. Власть — исконная, природная. Корни у неё глубже, чем у гор, сила во тьму за звёздами простирается. Для тех, кто знает, конечно. И кто осмелится. А кому знать, если не ведьмам? Ведьмы они потому и ведьмы, что ведают. А ведь не только во мне твоя кровь, но и ты моей попробовал, причастился, так сказать. Так что связаны мы теперь — не разорвешь. Мой ты, Витька, весь мой. Ну вот, как новенькая, а?
Маринка убрала ладошку и, улыбаясь, показала тонкий шрамик зажившей раны.
— Ты… Ты кто? — просипел я, продолжая сидеть.
— Ну, ведьма же, — усмехнулась она, стряхивая с моей ноги остальные порезы и ссадины. — Я и не отрицала никогда. Ведьма, людоедка немножко, если дело того требует. Знахарка-лекарка. Женщина, Вить, женщина, самое главное. Скучно, нам, бабам, без мужика в доме. В постели, — она одарила меня озорной улыбкой, которая так кружила голову раньше.
— Как… звать? — язык слушался с трудом, но тут скорее сказывался шок, чем чья-то злая воля. — Звать тебя как?
— Ой, Витька, вот вроде сообразительный ты а? Ведь догадался сам, кто я. Иные всю жизнь со мной жили, да так и помирали, не разгадав, а ты вон, и года не прошло, допетрил. Умный ведь, а глупости спрашиваешь. Так я тебе и сказала свое имя-то истинное. Хоть ты и не умеешь ничего с ним делать — все равно не скажу. Да и не помню его почти, пять сотен лет с лишним, Вить, шутка ли.
— Умный… Дурак я…
— Да не казни себя, — Маринка встала и зазвенела чашками, заваривая мне кофе. — Мало кто игры мои разгадывал, да ещё так быстро. Но это я сглупила, дура старая.
Эти слова, сказанные молодой, цветущей женщиной заставили меня вздрогнуть. Марина поставила на стол чашку крепкого растворимого кофе и присела на корточки — стряхнуть порезы с другой моей ноги.
— Телефоны все эти… Плохо я в них пока понимаю, Витюш, разбираться только начала, захолустье у нас. Я и в райцентре-то никогда не была, на самом деле, куда уж там в город. Ляпнула тогда первое, что в голову пришло, напугалась, если честно, немного. Ты мне в ту ночь второго моего напомнил, Микитку-кузнеца. Ох, грозен был бугай, ты-то только ворота снес, а он едва избу по бревнам не раскатал, еле голову заморочить успела. Вот он такой же был — в ярости себя не помнил. В страсти тоже, — она лукаво подмигнула, села на стул. — Как и ты. Я в ту ночь сразу поняла — угадала. Хорошего жеребца заарканила.
— Ты ему тоже? Жену убила? — с ненавистью прохрипел я.
— Нуууу, жену не жену, а подругу пришлось. А куда деваться, родной мой, когда хорошие жеребцы от меня шарахаются? Одни недоделки под юбку лезут, у кого умишка не хватает понять, с кем связались. Вас, породистых, сиськами да жопой не заманишь, вы верные всегда, почему-то. От своих кобылок лядащих ни ногой, на одной похоти не придете. А ярость вас как арканом тащит. И ведь какая сила пропадает, Витя, какая страсть! Ведь я тебе спину в полосы когтями кроила, а ты только рычал да трахал, так что дом трясся! — Маринка вскочила, и, хохоча, закружилась по комнате, вскинув руки.
— Оооох, как же лупил-то, ведь в кровь, вусмерть любились, Витя! — она остановилась под тусклой лампой в старом пластмассовом абажуре, и посмотрела на меня. Высокая грудь, едва скрытая тонкой ночнушкой вздымалась, лицо раскраснелось, губы налились кровью и приоткрылись, блеснули в хищной улыбке белоснежные зубки, замерцали зеленью глаза в темных провалах глазниц.
— Хочешь? — выдохнула она. — Хочешь ведь меня, Витя? Ведьму полтыщелетнюю, жены и дочки твоей убийцу, тварь-людоедку. Хочешь?!
Последнее слово она выкрикнула, словно команду, и я слетел со стула, со всей силы всаживая кулак ей в лицо. Лопнула по-детски припухлая нижняя губка, кровь брызнула на пыльный пластмассовый абажур, Маринка отлетела назад, врезавшись в стену так, что дом дрогнул, но на ногах устояла. Улыбнулась окровавленным ртом, в котором теперь не хватало зубов. В мерцающих зеленых глазах клубилась звериная, дурманящая похоть, и я сам вдруг почувствовал, что она права — хочу. Ненавижу — хочу.
Багровая пелена опять застлала взор, темные крылья ярости взметнулись за спиной, швырнув меня к ней. Я бил так, как бил когда-то в ворота, вышибая засов, бил страшно, насмерть. Второй удар вновь бросил её на стену, кровь забрызгала белую известь печки, старый холодильник. Маринка устояла и захохотала. Третий удар вышвырнул её в темную переднюю, где она, наконец, упала, запнувшись за высокий порог. Не прекращая хохотать. Я рванулся следом, упал сверху, прижал и принялся молотить уже опухающее окровавленное лицо, не обращая внимания на её ногти, полосующие мне бедра, руки, шею. Боль и вожделение закручивались в тугой ополоумевший смерч. Я чувствовал, как подаются, ломаются под ударами кости. Мои? Её? А мне не все равно? Дальше мы хохотали на два голоса, впрочем, её хохот быстро сменился бульканьем, потом, после слепого удара в гортань — хрипом. Я бил и бил, её голова уже почти безвольно моталась из стороны в сторону, кровь забрызгала пол и стены, растекалась чёрным ореолом вокруг головы. В какой-то момент я осознал, что не только калечу её, но и насилую. Дико, неистово, остервенело. Это было чистое безумие, что-то варварское, бесчеловечное, НЕ человеческое распирало меня изнутри, заставляло бить и трахать куда ни попадя почти безвольное, изломанное, окровавленное тело, которое пять минут назад было цветущей медноволосой красавицей. Все окончилось совершенно невыносимым мучительно-сладким взрывом, я смутно помню свой собственный звериный рев в этот момент и её протяжный булькающий хрип. Наверное, последний в её более чем пятисотлетней жизни.
Потом пришла тьма.
Не знаю, сколько прошло времени, пока боль не привела меня в чувство. Я лежал рядом с неподвижным телом ведьмы и стонал от ломающих меня судорог. Сводило мышцы бедер, спины, даже один из кубиков пресса скрутился в тугой узел и пульсировал болью. Наверное, мышцы были в шоке от небывалых нагрузок. Боль в переломанных кулаках, по сравнению с судорогами, была почти терпимой, а располосованная её ногтями кожа и вовсе в счет не шла. Интересно, что у неё с лицом? Живая ли она? Если да, то придушу суку. Не знаю как, но придушу. Добью. Так и так посадят. Черт, как же больно, даже дышать трудно. Как выбираться-то теперь отсюда?
Сбоку раздался булькающий свистящий вздох, заставив на мгновение забыть о боли и в ужасе замереть.
— Погоди, Витюш, дай в себя прийти. Потом полечу, — от звуков ломающегося хриплого голоса Марины мороз пробрал меня до костей. — Оооохохо, грехи мои тяжкие. Давненько меня так не мотали. Оооооох. Пять минут, Витенька, и тобой займусь. Оооооох.
Марина тяжело заворочалась в луже крови, перевернулась на живот, кашлянула, и её вырвало сгустками крови, спермой, зубами и, кажется, осколками костей. Сплюнула тягучую чёрную слюну, судорожно отерлась ладонью.
— Ой, лютый ты Витька, чистый демон. Даже Микитка так не трепал. Хотя он, конечно, теленок был, хоть и здоровый, — ведьма говорила немного невнятно, но уже вполне уверенно, хоть иногда и сбивалась на старушечий говор. — Так и не сообразил ничего, дурачок деревенский, думал его зазноба сама в речке утопла. И меня жалел, дубинушка. Ты не жалеешь. Виктор, как он есть. Хорошоооооо…
— Сука, — захрипел я, пытаясь подняться и взвыв от новых спазмов. — Убью, тварь!
— Убьешь, Витюш, обязательно убьешь, — Марина приподнялась, сладко выгнулась по-кошачьи, вызвав у меня новую горячую волну внизу живота.
— Не раз ещё убьешь. И выебешь. Вот как сейчас. Ох, хорошо, — она с трудом встала, опираясь о стол, помотала головой, разбрасывая капли крови со слипшихся волос. Стояла она криво завалившись на бок, многие кости были сломаны и торчали под тошнотворными углами. Неужели это я с ней сделал? Конечности девушки неестественно подергивались, влажно похрустывали, на глазах принимая более ровные, здоровые очертания.
— Ты полежи пока, родной, я в порядок себя приведу, — ведьма, пошатываясь и хромая, пошла в заднюю. Мерзко хрустнуло, вправляясь, колено, Марина качнулась и зашагала ровнее.
— Ох… Нам, девочкам, после хорошего секса, нужно время, чтоб в себя прийти.
У порога она обернулась, держась за косяк. Спутанные, слипшиеся от крови и слизи волосы прятали лицо, но глаза в темных провалах глазниц мерцали зелёным огнем.
— Хорошо, что тебя встретила. Никуда теперь не отпущу. Мой ты, весь и навсегда.
Марина ушла в заднюю, и я услышал, как она жадно глотает мой остывший кофе, потом просто воду из-под крана, плещется, наверное, умывая лицо. Опять зашумел чайник на плите.
Крови много, потеря жидкости, почти равнодушно подумал я. Восполняет.
— Говорю же, умный, — весело крикнула Маринка из задней. — Тело-то хоть и меняется с веками, а все равно своего требует. Только, чур — сам бардак навел, сам и убирать будешь. Хотя нет, с обоев я помогу, тут обычной тряпки не хватит. Уууух, аж мурашки по коже. Ты просто огонь, Витька! Будто три сотни лет скинула, ух! — взвизгнула она, довольной кошкой впархивая в комнату с кружкой дымящегося кофе.
Обрывки окровавленной ночнушки девушка скинула в задней, и теперь упруго шагала обнаженной по брызгам крови на половицах. Ни синяков, ни ссадин, только потеки крови и слипшиеся волосы, отброшенные сейчас назад и сколотые заколкой-крабом, напоминали о кровавом безумии. Красивое точеное лицо нетронуто, хотя улыбка выходила жутковатой — многие белоснежные зубки не до конца вылезли из десен. Она заметила мой взгляд и подмигнула:
— Вырастут. За полчасика. Плоть быстро затягивается, с костями посложнее, но тоже не трудно, а зубы, почему-то, дольше всего.
Она поставила кружку на стол, грациозно присела на корточки и заскользила руками вдоль моего измученного тела. Волны тепла выгнали боль и спазмы. Последними ведьма размяла мои кисти, и я понял, что кости целы и невредимы. Расслабленно вытянулся на полу, с ужасом ощущая что-то вроде благодарности к ней. Марина хмыкнула и поставила на пол рядом со мной чашку кофе.
— На, пей, тебе тоже нужно. Сам-то почти выше головы прыгнул. Шутка ли, ты ж никогда никого так не трахал, — она уселась на пол, прямо на брызги крови, и привалилась спиной к шкафу. — Ничего, тут привычка просто нужна. Привыкнешь.
Я тоже сел, взял кружку, сделал пару жадных глотков. Ярость, боль, стыд, вожделение — все улетучилось, испарилось в мучительном финальном взрыве. В душе было пусто.
— Ты ведь специально провоцировала. Зачем?
— Люблю я так. Боль и наслаждение на контрасте ярче, а обычный секс приедается за столько лет. Тебе же тоже понравилось.
— Тебя вообще можно убить?
— Конечно, а как же. Всех можно. Хочешь знать как?
— Хочу, — не раздумывая ответил я.
— Нууу, добрый молодец, смерть моя в золотом ларце, в хрустальном яйце, на конце иглы серебряной. Ларец тот в утке, утка в зайце, заяц в щуке, щука в… ээээ, ну не знаю, в верблюде, что ли… А верблюд тогда в ком, он же здоровый… — Марина притворно задумалась, уперев палец в лоб.
— Издеваешься, — опустошенно вздохнул я и глотнул ещё кофе.
— Конечно, а чего ты глупости спрашиваешь? Имя тебе истинное скажи, как убить скажи. Может, тебе ещё ключ от квартиры, где деньги лежат? Пей давай, и убираться будем. Пахнет, — она сморщила тонкий носик. — В запале-то оно только раззадоривает, а сейчас, пока сытая — ни к чему. Да и беспорядок.
Я выплеснул почти полную кружку обжигающе горячего кофе ей в лицо и вцепился в волосы. Выволок визжащую и упирающуюся девушку в заднюю и принялся методично бить виском об угол подтопка. На третьем ударе услышал то, чего ждал — хруст височной кости. Руки и ноги Маринки хаотично задергались, она забилась сильнее прежнего, но я продолжал молотить её головой об угол печи, сминая и кроя череп, пока кровь не брызнула мне в глаза, заставив зажмуриться и сморгнуть.
Марина все так же сидела возле шкафа и весело смотрела на меня, горячая кружка кофе жгла мне руки. Почти полная.
— Отвел душу? Хватит уже, Вить, я пока не хочу играть больше. Ты и правда хорош, сытая я сейчас. Завтра, может. Допивай давай, убирать надо, пока не засохло.
— Голову заморочила?
— Ну не череп же опять заново лепить после наших игр. Да и ты свалишься, даже породистого жеребца можно насмерть загнать, уж поверь моему опыту. Пойду, воды с тряпками принесу.
Мы прибрались в передней. Последние капли злости и воли выплеснулись на бесплодную попытку размозжить ведьмину голову о печь. Я апатично елозил тряпкой по полу и выносил тошнотворную багровую воду за ворота, в указанную Мариной канаву, а она водила ладонью над брызгами на стенах и что-то еле слышно шептала. Тихий шепот звучал оглушительно. От него болели уши, мерцали и тонко пощелкивали лампочки, в комнате становилось темнее. Тени наливались чернильной густотой, начинали жить своей жизнью и тоже что-то шептать. Но брызги исчезали, как не было. Когда я спросил, нельзя ли так же убрать и кровь с пола она посмотрела на меня, как на идиота.
— Тут не меньше литра, Вить. Литр ведьминой крови им скормить, ты хоть представляешь, что тут начнется? Хотя откуда. Не стоит, в общем. Воду смени.
Потом мы смыли с себя кровь и грязь в темной тесной и холодной бане. Воду в котле она подогрела ещё одним оглушительным шепотком, от которого с тонким печальным звоном перегорела и треснула маленькая лампочка. Пришлось открыть дверь в предбанник и мыться в падающем оттуда тусклом свете. Я вдруг заметил, что почти не боюсь древнюю тварь в обличье прекрасной женщины. Привычно полил ей на волосы из ковша, когда она попросила. Бордовая мутная вода убегала во тьму между досками.
Спать я пошел к себе. Марина, к моему удивлению, не возражала, махнула ладошкой, пожелала спокойной ночи. Дорогу нашел без проблем, ни разу не наступив в невидимые в темноте лужи. На удивление сил тоже не оставалось, да и нужно ли было удивляться? Уснуть, конечно, не мог, сидел в темной передней, не включая свет, слушал скрипы и шорохи дедовского дома, вспоминал жену, набирался ярости и решимости. Набрал с трудом — после того, что творилось ночью в доме ведьмы, накатила апатия.
Утром пошел к участковому. Тут, в Речицах, несмотря на близость райцентра, ещё остался такой анахронизм, то ли как дань традиции, то ли как косяк бюрократический системы. Сейчас на этом посту числился молодой и немного наивный паренек Коля, но я называл его Николаем Михалычем, чем расположил к себе. Вряд ли он что-то понял из моих сбивчивых, наполовину выдуманных на ходу объяснений. Но мое состояние, видимо, убедило его, что нужно, как минимум, меня сопровождать, от греха подальше. Несмотря на ранний час, одет он был по форме, и даже не забыл нацепить табельный Макаров, на что я, собственно, и рассчитывал. Значит, восемь патронов. Надеюсь, хватит.
Она встретила нас у крыльца и весело позвала в дом, подмигнув мне. Наверное, только тут я начал подозревать, что все пойдет не так, как я хочу, но останавливаться было поздно. Мы прошли в переднюю, Марина села за стол, пригласила нас с Колей, но я остался стоять.
— Я, если честно, не очень понял, — участковый аккуратно положил фуражку перед собой. — Вы, Виктор Олегович, в чём гражданку Воронину обвиняете?
Воронина. Я только сейчас услышал её фамилию. Полгода спал с ней, убил даже, а фамилию узнал от участкового. Дурак.
— Она убила мою жену и дочь, — почти неважно было, что я сейчас скажу, нужен был просто удачный момент. Жаль, кобура застегнута.
— Если я не ошибаюсь, — осторожно начал Коля. — Там, вроде, медицинский случай… Как же…
— Он думает, я порчу навела, — весело вмешалась Марина. — Кофе хотите?
— Не откажусь, — охотно согласился парень. — Не успел с утра, Виктор Олегович, ни свет ни заря…
Маринка легко вскочила и пробежала мимо меня в заднюю, по пути опять хитро подмигнув. Зашумел кран и я понял, что ведьма наливает в стакан воду. Так же легко и невесомо она вернулась и поставила перед Колей кружку желтоватой от ржавчины воды. Никогда не замечал что вода в кране настолько ржавая. Коля отхлебнул мутной водицы и с удовольствием выдохнул.
— Ох, крепко, вот как я люблю совсем.
Я почувствовал, как зашевелились волосы на затылке. Её сила никак не была связана с тем, что мы повязаны кровью и плотью, постороннего человека она морочила с той же непринужденной легкостью. Наверное, для такого хватало просто имени, а его сейчас никто не скрывал.
— Так я не понял, — отдуваясь, повторил участковый. — Как так, порчу навели?
— Ой, мне баба Тоня рассказывала, — Марина поставила локти на стол, сплела пальцы и заговорила, лукаво посматривая на меня:
— Плод-то не сложно вытравить, тут главное знать, что делать, а делать надо так — сначала найти чёрную курицу-наседку, которая выводок высиживает. Надо чтоб в яйце цыпленок уже формироваться начал, сердечко забилось. Вот такое яичко надо у наседки отобрать и деревянную куколку засунуть. Ну, такая, как матрешка — из двух половинок, выдолбленная внутри, чтоб яйцо поместилось.
Участковый покивал, прихлебывая ржавую воду. Он, похоже, воспринимал происходящее, как розыгрыш или какой-то фольклорный анекдот. Да и мало ли, что он вообще сейчас слышал.
— Потом на этой кукле надо знаки особые выцарапать, но я их вам уж показывать не буду, злые они, глаза от них щиплет. Вот. И в безлунную ночь закопать под порог дома, где беременная живёт. Слова ещё особые надо сказать над закопанной куклой, но их я тоже говорить не буду, а то мясо в морозилке стухнуть может и молоко все скиснет. Ну как сердечко-то у цыпленка остановится — а оно не так быстро случиться, как кажется — тут плоду и конец.
— Обязательно в безлунную ночь? — заинтересованно уточнил Коля.
— Конечно, в лунную светло же, вдруг увидит кто, — пояснила Марина.
— А, в этом смысле, — хмыкнул парень. — Ну да, логично, в общем-то.
— Да, но это только плод, а если надо и мать спортить, тут посложнее. Прежде чем яичко в матрешку закрывать, надо нить взять конопляную — из женских растений конопли обязательно! Есть такие. Вот, эту нить нужно вымочить в крови невинно убиенного. В старину считали, что непременно младенец нужен, но это дикость дремучая, любая животина сойдет, та же курица, в чём виновата-то? Вот такую нить надо вокруг яичка обвязать на тройной узелок, а длинный конец снаружи куколки оставить и обмотать её крепко противосолонь. Закапывать, как кровь свернется, и нить к куколке присохнет. Ну и слова немного другие, но от них мясо точно стухнет, не скажу. Тогда цыпленок по этой нити мать с собой в могилу и утянет. Курица, кстати, в этом случае, тоже околеет.
— Мда, — крякнул участковый и допил воду. — Фантазия у Антонины Петровны… Занятно, конечно, но это, вы уж простите, не моя юрисдикция.
Он встал и одернул форму. Исключительно удобно встал.
— Спасибо за кофе, очень вкусно у вас, Марина Сергевна, получилось. Виктор Олегович, соболезную вашему горю, но советую в мистику не ударяться. Помочь ничем не могу, уж простите.
— Да ничего, — улыбнулся я, и врезал ему в челюсть.
Вышло, должен сказать, очень хорошо, классический хук справа с хорошим таким посылом корпуса. Маринка задорно взвизгнула и захлопала в ладоши. Я вспомнил, как она ночью выдержала два удара подряд, похлеще этого, и не упала. Коля же рухнул назад, на стул, и обязательно завалился бы на пол, не ухвати я его за грудки. Поплыл, парень, хорошо, не хочется ещё больше мордовать, и так проблем не оберется теперь. Придерживая квелого, слабо сопротивляющегося представителя закона, я нащупал и расстегнул кобуру, вытащил Макаров, проверил обойму, дослал патрон и снял с предохранителя. Навел на Марину.
— Дырки пулевые залечивать умеешь? — спросил.
— Не знаю, Вить, — с сомнением сказала она, утратив задор. — В живот мне комиссар палил с нагана — зарастила, а вот в голову не пробовала.
— Вот и проверим, — для начала я прицелился в левый мерцающий зеленью глаз, но тут оклемался участковый.
— А ну стъять! — невнятно замычал он, силясь встать. — Это нападение на струдника пии исплнении! Это угловное дело!
— Угадал, — я перевел ствол на него. — Иди отсюда, Николай Михалыч, потом меня вязать придешь, когда я с этой сукой закончу.
Заглянув в дуло собственного табельного пистолета, Коля сообразил, что нападением при исполнении дело не ограничилось, и побледнел. Вскочил, заслоняясь руками. Ну мальчишка же, господи.
— Иди, иди, — мотнул я стволом. Коля начал осторожно, бочком двигаться к выходу, Маринка вскочила и заслонила его собой.
— Вить, ну ты чего, пошалили и хватит. Отдай ему пистолет, Вить, я заморочу он даже не вспомнит ничего.
— Заткнись, сука, — напряженно выдохнул я. — Страшно стало? В голову не пробовала? Сейчас попробуешь. Семь пуль в голову — хватит тебе для пробы?
Холодный пот заливал глаза, я сморгнул, торопливо утерся ладонью, не опуская ствол. Участковый осторожно пятился в сторону задней, Маринка вжалась в стену и испуганно смотрела на пистолет.
— Витя, пожалуйста, не…
Я потянул спусковой крючок. Грохнуло в небольшой комнате оглушительно, участковый выскочил в дверной проем, затопал, убегая, в сенях. Хороший выстрел, хотя тут трудно промахнуться. Левый зелёный глаз-фонарик потух, плеснув густым и алым. На обоях расцвел и потек кровавый цветок. Маринка мотнула головой, зашаталась, начала сползать по стене.
— Витя… Витенька… Больно…
— Значит, все идет по плану, тварь, — прошипел я и начал всаживать в голову ведьме пулю за пулей, второй раз, за несколько часов, превращая её прекрасное лицо в кровавое месиво. Только теперь — вместе с мозгом.
Две. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь.
Хватит. О себе тоже забывать нельзя. Не давая себе времени задуматься, я приставил дуло к подбородку и выпустил последнюю пулю.
↑ Все равно (вместо эпилога)
Дурак.Думал вот так все и закончится. Как там Марина говорила? Теленок? Вот он и есть.
Раскаленный ствол Макарова обжег чувствительную кожу под подбородком, рука дрогнула в момент выстрела и, вместо ожидаемой темноты, я ощутил такую вспышку боли, которой и представить не мог. Я оглох и ослеп, рот наполнился пороховой гарью, ревущий огненный бур ввинтился через подбородок в верхнюю челюсть и выплеснулся раскаленным фонтаном жидкой магмы где-то под глазом. Я чувствовал во рту обожженный разорванный язык, осколки зубов и костей. От страшной боли меня скрутило, швырнуло на пол. Потом вырвало, горячая едкая желчь, ударив в искалеченный рот, вывела боль на новый уровень. Кое-как выхаркав сгустки крови, куски плоти и осколки зубов, я завизжал, извиваясь на полу, выворачивая ногти о половицы и даже не замечая этого. Ослепленный, оглушенный, я бился в луже собственной крови и желчи, мечтая только об одном — чтоб кто-то доделал то, что не удалось мне. Или…
О её руках, изгоняющих боль. Кажется, я начинал жалеть, о том, что сделал с ней.
А потом, с тошнотворной смесью ужаса и облегчения, я, словно сквозь вату, услышал торопливые шаги в сенях, в задней.
И голос:
— Ох ты ж мать твою, Витя! Да что ты себя не бережешь-то совсем! Погоди, погоди, я сейчас. Я за ведром сразу пошла, так и знала, что замывать надо будет. Блииин, Витюш, ну ты дурак.
Дурак, думал я. Дурак. Горячий ветер подул в лицо, прогоняя боль, ласковые теплые руки разглаживали, лепили заново челюсть, скулу. Облегчение было таким огромным, что кружило голову, из глаз покатились слезы, меня затрясло.
— Ну вот, и ногти все поломал. Разве можно так? Ну, зачем ты, Вить.
— Заморочила, — пробормотал я, не открывая глаз, наслаждаясь тем, что язык снова цел, что исчез ревущий огненный бур боли. — Глаза отвела, ведьма.
— Ну конечно, что я чокнутая что ли — семь пуль в голову? Лежи потом пластом неделю, ни поесть, ни попить, ни тебя, дурака, по кускам собрать. Мозги чинить это тебе не зубы растить, приходилось уж, не только пулями их попортить можно. Но я такого больше никому не позволю. А породистых жеребцов, вроде тебя, найти ещё сложнее.
Она чмокнула меня в лоб, встала и ушла в заднюю, загремела посудой.
— Колю сам ночью за домом закопаешь. Хорошо, что рано утром притащил — не видел никто. Ну а если искать будут — отведу глаза, не впервой. Только не води ты больше никого, я убивать-то не так чтобы люблю, — Марина появилась в проеме двери. — Меня убьешь потом и ладно. Хочешь вон, пистолетом забить? И изнасиловать?
Знала, думал я. И про семь пуль в голову. И про восьмую — в себя. Все знала. И рука у меня не от горячего дула дрогнула. А могла ведь и просто палец удержать. Вообще могла не давать стрелять. Убивать она не любит. Сука. Эх, Николай Михалыч, Коля, прости дурака.
А ведь я теперь как она, вдруг дошло до меня. Убийца, насильник, садист. Упырь, древней крови причастившийся, ведьмой меченый. Подходящий спутник для рыжей бестии. Хочу ли я её убить? Хочу, понял я. Пистолетом забить. И изнасиловать.
— Ведьма, — я встал, стараясь не смотреть на тело участкового у стены, голова слегка кружилась. — Сука.
— Какая есть, — с притворным сожалением развела она руками. — Пошли кофе пить, ты ж не завтракал, я яичницу пожарила. Потом приберемся. Его крови много можно теням скормить, он человек обычный, да и день на дворе.
Я жевал яичницу зудящими недоросшими зубами, глотал горячий сладкий кофе, смывая вкус крови, желчи и пороха. Вкус пороха смывался плохо, дым все ещё витал в избе.
— Про порчу правду говорила?
— А зачем врать, правду, — Марина отпила кофе и поморщилась. — Весь дом этим дымом провонял, Вить, — она вдруг вздохнула с неожиданной грустью. — Ты не думай, я не зверь, не чудовище. Ну, почти, но не совсем уж. Не врала я тогда, ночью. Жалко мне было Светку твою. Всех их жалко, но своя рубашка, она к телу ближе.
— От этого ворота перекосило по оттепели?
— Какие ворота? Аааа, да ты что, мой хороший, — девушка опять засмеялась, запрокидывая голову. — Думаешь, я с этими яйцами и нитками кровавыми там копалась? Нет, ну века два назад я так и делала, но я на месте не стою. Сейчас мне на это пары слов хватает, хотя прийти ночью к воротам, конечно, пришлось. Продукты портились у вас?
— Я ведь убью тебя, все равно, — апатично сказал я.
Не было больше сил на злость. Ни на что пока сил не было.
— Сука.
— Ррррр, — Марина вздернула верхнюю губу и смешно сморщила носик. — Не дразни, знаешь же — я с этого слова больше всего завожусь, а тут ещё и кровью пахнет.
— Как ты выглядишь? На самом деле?
— А тебе не все равно? Захочу — ты и с бабой Тоней трахаться будешь, как бешеный, веришь?
— Верю, — отрешенно кивнул я.
Я верил. Захочет — буду. Разбудит ярость, поднимет зверя внутри, хлопнут за спиной темные крылья, зальет взор багровая пелена. Канет все в зелёный омут мерцающих глаз, будет биться тугой смерч разрывающей похоти и разрываемой плоти. Со старухой, со зверем, с трупом участкового. Если она захочет — буду. Может, даже сам захочу.
— Не хотелось бы с бабой Тоней, — все же уточнил я.
— И мне не хотелось бы, — серьёзно сказала она. — Я женщина, Виктор, не важно, сколько мне лет. Я красивой быть хочу, желанной. Да и из деревни давно пора выбираться, город осваивать, технику. Поженимся — я к тебе туда перееду. Пей кофе.
— Кофе, — пробормотал я. — Коля вон тоже кофе твоего попил.
— Ты про воду-то? Это не сложно, — улыбнулась Марина, задумчиво глядя в окно. — Я ему могла из унитаза зачерпнуть, или вообще жижу из канавы, все равно пил бы и нахваливал.
— А мне ты настоящий сделала? Или как ему? — я мотнул головой в сторону передней.
— Растворимый — это разве настоящий? — пожала она плечиком, отбросила медную прядь с лица и посмотрела мне в глаза мерцающими изумрудными омутами. — Тебе сейчас не все равно уже?
— Все равно, — безразлично согласился я.
И стал пить кофе.
Продолжение истории.
3 890 просмотров
6 комментариев
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
