Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Поздний ужин
© Олег Новгородов18 мин. Страшные истории Helga 27-08-2019, 23:30 Источник Принял из ТК: rainbow666
Не верится мне и в наказание за зло. А ну-ка – кого в этой истории считать наказанным? Мишка Бугров не из тех, для кого наказание имеет хотя бы минимум смысла: он уже на свет появился с железной неспособностью понять, что есть хорошо, а что плохо. Так что он попросту умер, и вряд ли его сердце остановилось при виде сутулой фигуры, застывшей у входа на чердак во мгле погасших под потолком фонарей. Кто сказал, что у отпетого хулигана не могло быть врожденного порока сердца? И вовсе не за что наказывать его мать, на которую с одной стороны давил инстинкт, требующий защитить своё чадо, а с другой – суровый муж, который вообще не рассматривал Мишкины выходки хоть сколько-то серьезно. Даже ту, за которой последовало уголовное дело. Вот он, Серега Бугров, пожалуй, и впрямь наказан. У него больше нет ни сына, ни жены, и вечерами он пьет по-черному. Правда, я слыхал, что ребята, эксгумировавшие одинокую могилу на Ваганьково, пьют не хуже Сереги.
Зато я готов поверить в бессменного рулевого, альфу и омегу всего, что увязано в смирительную рубашку телесного существования, в того, Кто Направляет, и кто не отпустит штурвала. Имя ему – Желание. Одноклеточные – и те, не осознавая, в своём повиновении беспрекословны. А уж человеку дано не только понимать, чего он желает (за исключением особо зажравшихся индивидов), но и страдать от недостижимости цели по заданному направлению. Наш проклятый и жестокий дар – хотеть и не получать. И если не исполненное желание слишком сильно, оно может и пережить своего носителя. Не берусь представлять, при каких условиях это происходит, знаю лишь, что происходит редко. Несбывшееся разрывает цепь причинно-следственной связи и встраивается в нее звеном, с которого начинается дикая мешанина и причин, и следствий, друг от друга уже не зависящих. И может статься, что громовые раскаты, что зазвучат тогда над нашими головами – не что иное, как гомерический хохот рулевого, хорошо сделавшего свою работу.
Вот странно… Марат лежал в гробу таким, каким его помнили соседи (друзей-приятелей у него не было). Галстук ему повязали так же аккуратно, как он сам это делал – в его конторе действовал идиотский дресс-код; худое лицо; жидкие, мышиного цвета волосы потрёпывал весенний ветер, а густые брови сердито сошлись на переносице. В морге ему восстановили левую часть черепа так, что причина смерти в глаза не бросалась. Равнодушный батюшка возле церкви благословил его спуститься в могилу, а мы стояли полукругом, слушая отходную, и никто из нас не думал, что в причинно-следственной цепи уже появился разрыв… Те, кто потом выкапывал гроб Марата, никому не рассказывали, что было внутри... но один из рабочих умер, так и не выбравшись из ямы. Об этом даже проскочила заметка в малотиражной газете. Но тогда, на кладбище, никакие разрывы не шли нам на ум. Мы просто провожали в последний путь соседа.
Марат всегда напоминал тощего, облезлого уличного кота, то и дело шипящего и ерошащего загривок, но абсолютно безобидного. Шипит он от того, что осточертели пинки ногами, а порой и отбросов на помойке не достается. Однажды, столкнувшись с ним в магазине, я спросил: «Марат, тебя как – ветром не уносит? Отъесться тебе бы, что ли…». Он нахмурился, отвел взгляд и быстро ушел со своими покупками. Мне кажется, если когда-нибудь ему и удалось нормально покушать, то разве пока мама кормила его грудью. Но это вряд ли. Родители его были те еще «подарки»; на сына они не обращали внимания, занимаясь исключительно разборками между собой – каждое утро начиналось с диких воплей, от которых половина жильцов по стояку скоропостижно оглохла, и тишина наступала часам к двум-трем ночи. Мать редко опускалась до того, чтобы приготовить Марату горячую еду; при этом заснуть он мог лишь после того, как завершался домашний скандал. Удивительно, как при таком изматывающем режиме он умудрялся учиться без троек.
Вряд ли он был нелюдимым по натуре, просто ничего хорошего от людей не видел. Его пинали и обделяли всем, чем только можно. На фирме, куда Марат устроился со своим незаконченным высшим, он впахивал, как вол, и даже приносил в дом приличную зарплату. «В дом», ага. У него ведь и жена была – лимитчица с русско-украинской границы, до знакомства с Маратом обвешивавшая покупателей в овощном ларьке. После росписи она свалила из ларька и проводила свободное от мужа время, изменяя ему со всеми встречными и поперечными. Будь у меня такая вот «вторая половина», я бы уже отмотал срок за бытовое убийство. Но Марат ни разу не поднял на нее руку… как и на кого-либо другого. Он мог только махнуть рукой – резко, безнадежно, уронив ее как-то ладонью за спину, словно говоря: «Да что же вы все ТАКИЕ?!».
Этот его жест до сих пор стоит у меня перед глазами.
Первым звеном причинно-следственной цепи, которой вскоре предстояло лопнуть посередине, стала генеральная уборка, устроенная в своей квартире Андрюшей Никулиным. У нас на Опольцево Андрюша исполняет обязанности «службы техподдержки» - за скромные деньги чинит компьютеры или налаживает интернет, беря иной раз в качестве платы за услуги несколько бутылок пива или литр водки. Тридцатого апреля – на улице стаял последний островок снега в тени девятиэтажки – Андрюша вынес из дома распотрошенный изнутри системный блок и оставил его около подъезда, поленившись пройти два десятка шагов до мусорных контейнеров. Системник так и простоял там до вечера.
К десяти часам, когда на улице начало темнеть, пенсионерок на скамейке сменила тусовка пьяной гопоты во главе с отмороженным заводилой Мишкой Бугровым, сыном, к слову сказать, моего одноклассника. За месяц до этого Мишку отчислили из ПТУ, где он пытался освоить специальность сварщика, а неделю назад ему прислали повестку из военкомата. При всей крутизне начищать старослужащим сапоги и «драить очки» в казарме Мишке категорически не упало, но перспективы закосить у него не было, поэтому он из просто неадекватного превратился в бешеного. Жаловаться на него в милицию местные избегали – побаивались Бугрова-старшего. Однажды, встретившись на остановке автобуса, мы с Серегой взяли по пиву в ларьке, и я между делом предупредил его, что сыночка лучше притормозить, пока всё не кончилось хреново. На что Серега, лихо сдвинув на затылок кепку, ответил: «Слы, братуха, а я молодой-то такой же был, пусть пацан гуляет на полную, тебе-то че…». И тут не поспоришь: что Серега в молодости, что Мишка – разницы никакой.
…Кто, кроме Мишки, был в той тусовке, я не знаю, не знают этого и в милиции. Должно быть, подтянулся Жека Полякович из спортшколы… они с Мишкой вечно шлялись на матчи «Спартака», не пропуская ни одной игры. Кажется, в компании возникли разногласия по вопросу, где достать денег на водку. В четверть одиннадцатого мимо дома с ленцой протянулась милицейская патрульная машина. Задержаться для выяснения ситуации патрульные нужным не сочли.
В десять тридцать к подъезду подошел Марат.
Скорее всего, остановили его именно за этим – развести на деньги. Я даже допускаю, что, получив «дань», молодняк тут же ломанулся б за выпивкой, и всё бы закончилось благополучно. Но Марат нёс зарплату, и – примерный семьянин - намеревался во что бы то ни стало сберечь ее для жены нетронутой. Или же деньги лежали у него в кармане целой пачкой, которую он остерегся вынимать на глазах у подростков. Но одно ясно наверняка: в «базары» с гопниками он не вступал. Я не считаю, что Марат был трусом… но он на опыте убедился, что люди его не слышат. Единственное, как он мог проявить свои эмоции – нахмурить брови… прежде, чем ударить Марата, Мишка заорал: «Ты че, сука, харю корчишь?!».
Участковый объяснил, что травмы, несовместимые с жизнью, Марат получил не сразу, хотя его били ногами вчетвером, и били так, как это умеют делать только футбольные фанаты. Переломанные ребра всё равно бы срослись. Но самый оголтелый из четверки – Мишка – решил, что этого недостаточно, и добивал Марата пустым системным блоком. Пустым, но тяжелым, массивным. Уже умирая, Марат прикрыл голову правым локтем, и большая часть сокрушительных ударов пришлась в левый висок. Кто-то закричал «Атас!» - в дальнем конце улицы вновь появился синий проблесковый маяк автопатруля, и свора кинулась удирать. Подоспевшие менты успели задержать только самого Мишку.
Подельников он не заложил, хотя отмалчивался для понта, а не из принципиальности. Впрочем, его отпустили на третий день, когда Лида и Серега Бугровы заявили, что в момент убийства тридцативосьмилетнего инженера их сын находился дома.
На четвертый день мы хоронили Марата. Организацией похорон занималась его семидесятилетняя тетка, жившая где-то в Сергиевом Посаде. Меньше всего толку было от Катьки, Маратовой благоверной: она тупо запила. Несколько сердобольных старушек взялись помочь накрыть стол, за которым почти никто не сидел, и человек десять-двенадцать скинулись деньгами на автобус до кладбища и на крест с фотографией. Вот и всё.
Мы так думали, что всё.
Только через неделю Марат вернулся на Опольцево, вошел в подъезд и, позвякивая в ночной тишине ключами, попытался отпереть дверь своей квартиры.
Уж если кто-то и мог вернуться с кладбища, так это именно Марат. Говорю так потому, что еще в школе видел его в е р н у в ш и м с я. Видел это и Серега Бугров, отчего он и метался по району той грозовой ночью в поисках жены и сына: он был уверен – слухи не врут, и Марат действительно бродит где-то поблизости. И еще он не сомневался: Марат вернулся отомстить Мишке за свою разбитую системником голову.
…С первого класса Марат сделался для всех отщепенцем, и гоняли его безостановочно, но по-серьезному он пострадал в восьмом, когда ввели военную подготовку. Наш военрук с удовольствием квасил водку в закутке у трудовика; от ведения занятий он получал гораздо меньше удовольствия. Вот почему нам частенько выдавалась парочка свободных часов, которые мы проводили либо в сквере за школьным двором, либо в физкультурной раздевалке. Каким образом в один из вторников нас занесло в рекреацию третьего этажа, я не припомню. Мы скучились в углу, и Серега Бугров травил матерные байки – не очень смешные, но все хохотали в голос, чтобы порадовать главного школьного «качка». Стадный инстинкт – мерзкая штуковина… Марата с нами, конечно, не было – он пришел позже, и присоединяться к компании не собирался. Но спокойно пройти мимо ему не дали. Серега оборвал очередную байку и приказным тоном обратился к Марату: «Слышь, облезлый, давай сюда, разговор есть!».
Я не оправдываюсь, но участие большинства в том, что творилось дальше, было пассивным. Мы-то понимали, что ТАК ДЕЛАТЬ НЕЛЬЗЯ, но Бугров расстарался за всех, и никто – ни один из нас – не набрался смелости его остановить. Когда на выручку подоспела завуч, Марат лежал без сознания, лицом в луже крови, натёкшей из разбитого носа.
Завуч была женщиной настолько грозной, что ее боялся даже Бугров – при ее появлении он шухернулся к стенке и сделал вид, что он тут ни при чем. Вызвали «скорую», и Марата увезли в больницу. Потом завуч собрала нас всех в учительской и сказала, что детская комната милиции – минимум, на что мы можем рассчитывать в случае повторения таких инцидентов. «А с тобой, Бугров, - зло добавила она, - я буду разбираться отдельно». «Надеждыванна, да я его пальцем не тронул! – пустился в отмазки Серега. – Он просто… ну, это… упал». «Ты у меня, тварь, сам упадешь», - выкрикнула завуч. Таких слов, как «тварь», мы не слышали даже от нее. Серега стоял бледный и весь трясся – дрожащая по-заячьи гора мышц под люберецкой стрижкой.
…Возможные последствия мы обсуждали уже после визита в учительскую, рассевшись в раздевалке – лишь бы не светиться перед завучем. Отцу Бугрова она позвонила прямо на работу, и ожидалось, что он приедет с минуты на минуту. «Серый, а что тебе будет?», - спросил кто-то, но Бугров прикинулся, что не расслышал вопроса. Так мы и сидели на банкетках, не высовываясь на поверхность – раздевалка находилась в подвале – когда возле двери показался Марат. Остановился и посмотрел на нас с мертвенной укоризной в глазах. Мы замерли от страха, а он вдруг махнул рукой, повернулся и ушел.
Знаете, проблема даже не в том, что пятнадцать минут назад Марата погрузили на носилках в машину «скорой» и увезли с предварительным диагнозом «сотрясение мозга третьей степени». Ему полагалось быть сейчас в больнице, в рентгеновском кабинете. Нет, поджилки у нас заледенели по другой причине… в конце концов, Марата могли привезти назад… не должны были, но, в принципе, МОГЛИ.
Он подошел к двери раздевалки с той стороны, откуда придти было нельзя. ТАМ, в конце коридора, располагался вход в бомбоубежище, затянутый толстой проволочной решеткой и всегда запертый на ключ (я потом специально сходил и подергал за ручку – заперто, как и обычно). Всё время, проведенное нами в раздевалке, коридор отлично просматривался, и не только я, но и все остальные готовы были поклясться – Марат не появлялся в коридоре.
Что не помешало ему придти со стороны закрытого бомбоубежища. Из тупика.
Мы были уже достаточно взрослыми, чтобы постичь простую истину – если мы хотя бы заикнемся об этом кому-нибудь, нас поднимут на смех. И мы, разумеется, молчали. Отец Сереги, получив втык от завуча, обошелся с сыном сурово – в прошлом чемпион города по боксу, он признавал в качестве метода воспитания только мордобой. Пустое обдирание костяшек на пальцах – переломом челюсти Серегу было не пронять уже тогда. Но через много лет я испытал небольшой шок, когда выяснилось, за что же именно ему досталось. Вовсе не за то, что отправил в нокаут одноклассника, в два раза меньше себя ростом и слабее раз в десять.
А за то, что при этом спалился.
…Вскоре после похорон установилась хорошая погода – необычно холодный апрель сменился теплым маем. Об убитом Марате мало кто вспоминал (я не беру в расчет его жену Катьку, чьи загулы по мужикам преобразовались в тотальную пьянку без сексуального контента), а Мишку Бугрова родители на всякий случай держали под замком. На Опольцево полно и других отморозков, но без Мишки стало как-то намного спокойнее. Даже горланящие среди ночи под гитару хиты «Зверей» тинейджеры воспринимались чуть ли не идиллически.
В одну из этих ночей Катька выбежала в истерике на улицу и разбудила визгом весь квартал.
По большому счету, из ее воплей никто так и не понял, что у нее стряслось. Но если где и велись на эту тему дискуссии, мнения сходились на том, что, траванувшись алкоголем, Катька увидела во сне покойного мужа. О том, что это, возможно, было не совсем сном, заговорили после майских праздников. К этому моменту Марата уже видели издалека в глухой части сквера за школой, и еще где-то около гаражей. Ни один из «очевидцев» не разглядел его в лицо, но по фигуре и осанке им показалось, что это именно он. Что касается меня, я думал, что в нашем районе появился маньяк – если да, то вполне объяснимо, почему он старается держаться в тени. Но по долгу службы – в префектуре я отвечаю за связи с общественностью – обычно я в курсе всех новостей, касающихся Опольцево. В том числе и криминальных. А в сводках МВД маньяки не упоминались.
Катька по-прежнему ночевала одна, хотя и делала попытки вернуться к беспорядочным половым связям. Но все ее «бой-френды» успели огрести по полной программе от собственных жен (Катька целеустремленно таскала в постель женатых, при этом совершенно не умея хранить их маленькие паршивенькие тайны), и «продолжения банкета» никто не жаждал. К тому же, начав пить, она быстро испортилась чисто внешне, и физиономией походила на алкашку со стажем. Как-то она привязалась ко мне у палатки, где я покупал себе блок сигарет, и стала откровенно напрашиваться.
- Ну, или давай ты ко мне… - предложила она вариант. – А то что ты всё без женщины… Не мужик, что ли?... Да ладно, давай!
Я не стал объяснять, что недавно развелся, и женским обществом пока еще сыт по горло. В конце концов, это не Катькино собачье дело. Я только сказал, что на ее месте завязывал бы керосинить.
- Не могу я, - пробормотала она, откупоривая банку джин-тоника. – Марат ко мне приходит, в дверь звонит.
- «Белка» к тебе приходит, - грубо ответил я. – И в дверь никто звонить не может, у вас звонок сломан.
О сломанном звонке я знал от Андрюши Никулина, который предлагал свою помощь в починке, еще когда Марат был жив. Но Марат собирался отремонтировать звонок сам, только не успел. На работу он выезжал в семь утра, а назад добирался примерно как в день своей смерти – к половине одиннадцатого, а то и за двенадцать.
- Стучит, - поправилась Катька. – Стучит в дверь. Но молча, не говорит ничего. Если я услышу его голос, я тут же рехнусь. И еще он… это… открыть хотел. Только я замок сменила.
Вот тут-то у меня в голове и клацнул датчик определения рациональных зерен в пьяной ахинее. Тем более, Катька не была сейчас такой уж пьяной – перегар явно застарелый, еще после вчерашнего, а джин-тоник она взяла «поправиться».
- Подожди-ка, - сказал я. – Ты похоронила мужа и врезала новый замок, правильно? – Она кивнула. – А зачем?
- Нуууу… просто, понимаешь, - она замялась. – Его тетка… ну, старуха… она на меня насела сразу – дай костюм, дай костюм, пусть его в морге оденут… Блин, да мне костюмы его на хрен не нужны, их все вместе за пятихарик на блошином рынке не загонишь. Я и пихнула в пакет первый попавшийся…
- И?...
- А потом вспомнила, что Марат накануне в нем на работу ездил. А в тот день, когда его… когда убили, он мне позвонил, просил, чтобы дома его дождалась. Потому что ключи от квартиры в пиджаке у него остались. А я карманы у костюма не вывернула… короче, его похоронили с ключами.
Я изумленно вытаращился на Катьку.
- Хочешь сказать, когда ты допетрила, что Марат лежит в гробу, и ключи от квартиры при нем, то поменяла замок, чтобы он не смог войти?!
- Ага…
- Ну ты и дура, - сказал я. - Наверняка это ворьё. В морге ключи из пиджака сперли. Там любят поживиться на раззявах. Так что хватит страшилки выдумывать, как маленькая, чтоб тебе… На кладбище у Марата была?
- Не была я на кладбище, - разнюнилась Катька. – Чего на кладбище ездить, если он… тут. Так ты меня в гости не приглашаешь?
- Нет уж, обойдусь.
Катька так и не просыхала, а слухи о том, что ее мертвый муж ходит где-то между шестнадцатиэтажками, тараканами расползались по району. Если бы я сел составлять список тех, кто видел Марата, в него попали бы в основном забулдыги, которым двадцать второго апреля мерещится Ленин, а двенадцатого – Гагарин. Плюс две девчонки, прогуливавшие физкультуру, примчались в школу и «по секрету» сообщили доброй половине одноклассников, что этот… ну, которого пацаны загасили… ныкается в овраге на свалке.
Но мне не очень хочется вносить в этот список самого себя. А, пожалуй, надо.
…Я ехал от метро на автобусе. Было около трех часов дня, в это время опольцевский рейс ходит порожняком, и я оказался единственным пассажиром. «Остановка КБ Передовик, следующая по требованию», - прогнусавил в интерком водитель, и тут слева мелькнул темный силуэт на противоположной стороне шоссе Петля.
«Ну это же не Марат», - подумал я, вскакивая с места и давя на кнопку остановки. Водила смачно матюгнулся, но тормознул у обочины, и я вышел.
Для чего мне это понадобилось? Наверное, захотелось острых ощущений, а если стоять у шоссе, когда вокруг никого, и только метрах в трехстах позади виднеется человек, на секунду принятый тобой за покойника – ощущения вполне остры. Чувствуешь себя героем фильма ужасов. И всё же я не покинул бы автобус, не дав себе гарантии, что одинокий прохожий – это не забитый насмерть пьяным уродом Марат. Я щурил глаза, стараясь разглядеть хотя бы какую-нибудь деталь внешности СИЛУЭТА, но даже не видел, стоит ли он ко мне лицом или спиной.
Мало ли кто ходит в костюме, рубашке и галстуке (одежду я выцепил боковым зрением еще из автобуса). Совершенно не обязательно, что это мертвец с Ваганьковского кладбища. Даже если Марат и выдрался из своей могилы, почему по дороге к родным местам его никто не остановил? Хотя бы та же милиция – выглядеть-то он должен жутко…
Силуэт уменьшился в размерах, и мне понадобилась почти минута, чтобы сообразить – этот КТО-ТО спустился по откосу на старый радиополигон, в низину. Ладно, спустился так спустился, значит, надо ему туда. Интересно, зачем – отлить, что ли? Но, когда автобус пронесся мимо, что-то же в этом силуэте ассоциировалось у меня с погибшим? Ведь я почти каждый день езжу наземным общественным транспортом, и люди за окнами вовсе не кажутся мне толпой зомби… Только подчеркнутая уединенность – ведь по той стороне Петли, вдоль радиополигона, мало кто ходит на прогулки? Нет, какая-то мелочь привлекла мое внимание, наведя на мысль о Марате, но мне никак ее не вспомнить.
Больше того, я вовсе не горел желанием сделать это. Я подумал, что, если темный силуэт движется сейчас в мою сторону низиной, то в любую минуту он может вновь возникнуть на обочине, но теперь расстояние между нами будет не длиннее «зебры».
Назовите меня трусом, но я сорвался с места и понесся прочь от шоссе, в квартал.
Собственно, я бы продержался еще пару-тройку минут, но слабый порыв ветра с радиополигона донес до меня резкий, мазнувший по обонянию запах. Как правило, оттуда тянет ржавым железом – от каркасов антенн. Но это было не железо, а нечто цветочно-еловое.
Венки с гроба.
Уже дома, стоя на балконе, я всё-таки восстановил в памяти ту «мелочь» и на всякий случай пошел проверить, хорошо ли запер дверь.
Голова. Форма головы у силуэта была ломанная, будто ей не доставало боковины. И как ты головой ни верти, такого визуального эффекта не добьешься – для этого череп должен быть снесен вчистую от виска до затылка.
То есть, как это и сделал Мишка Бугров с Маратом – человеком, вдвое старше него, сердитым, худым, хмурым и никогда не умевшим постоять за себя.
Следующий день был затишьем перед штормом.
Солнце палило просто-таки неприлично, и просиживать в кабинете радости оказалось мало. Я отпросился с полудня, сказав, что приболел, и вскоре уже сидел дома с бутылкой холодного пива: всё же лучше, чем в офисе с компьютером. Пил пиво и переосмысливал объяснение, на скорую руку данное мною Катьке насчет ключей. Приходилось признать его неудовлетворительным – не в свете моего вчерашнего бегства с шоссе Петля, а потому что для ограбления это абсурдно. Ну, пускай в морге затесался мародер, наложивший лапу на ключи… Пускай он и адрес раздобыл. Подкинул наводку домушникам. Но что за дебил станет ломиться в дверь несколько ночей подряд, единожды убедившись, что ключи не подходят?
Утром, когда я только-только репетировал в туалете перед зеркалом «головную боль», дежурный по отделению милиции принял заяву от Катькиных соседей из нижней квартиры, сопровожденную устным комментарием: «Сволочь, совсем оборзела, орёт всю ночь, спать не дает, каблуками в пол долбит». Учитывая, какой кошмар преследовал Катьку по ночам, я не осуждал ее слишком уж строго. По-моему, она сама отдавала себе отчет, что пошла вразнос, и старалась не нарушать разумные границы. Днем она вовсе не употребляла спиртное, но под вечер накачивалась, одурманивая свой страх алкогольными парами.
Днем (я уже вынул из холодильника вторую бутылку пива) начальник ОВД «Антенное поле» беседовал с посетительницей – Лидой Бугровой. По его словам, разговор получился ни о чем: Бугрова несла какой-то детский лепет. «Мишенька – хороший мальчик… он виноват, конечно… но наказывать бы его не надо… но он виноват… так ребенок же совсем…». Насчет «хорошего мальчика» Овчарук высказался со всей прямотой бывшего военного, а потом, к чему это – «наказывать не надо»? Бугрова дала ведь уже показания, согласно которым Мишки на месте убийства не было – обеспечила ему полное алиби, спрашивается, в чем он виноват-то? Но я догадываюсь, что Лидку мучила совесть. К людям она относилась иначе, чем ее муж, по-человечески. Она вообще была не Серегиного круга: он – спортсмен, бандит, она – школьная библиотекарша, тихоня и скромница. Но сын для нее оставался сыном. Я и то чувствовал себя последней скотиной, когда задумывался о судьбе Марата, хотя как будто бы ничего плохого ему не делал. Лидку в этом плане можно пожалеть: она разрывалась между совестью и верностью семье.
Но потом настала ночь, и причинно-следственная связь предъявила нам счета к оплате.
Серега тем днем халтурил где-то на стройке охранником, и, пока Лида сидела у Овчарука, Мишка воспользовался безнадзорностью и смылся из дома.
Едва я задремал, меня разбудил телефонный звонок. Звонил Серега Бугров.
- Можешь выйти сейчас к пятаку? – спросил он. – Срочно.
«Пятаком» мы называем детскую площадку между составленными бок о бок ромбом шестнадцатиэтажками. Я живу напротив той из них, где обитает семейство Бугровых, а десятью этажами выше – Катька.
- Ты датый, что ли? – уточнил я.
- Трезвый. Только что сменился. Давай, быстро. Жду.
По тону его я понял: что-то н а ч а л о с ь, и воздержался от замечания «Быстро только кошки плодятся». Оделся, сполоснул лицо холодной водой, чтобы сбить сон, сунул в зубы жвачку и отправился на улицу.
Моросил мелкий дождь; вдалеке, над Москвой, вспыхивали первые засветки надвигающейся грозы. На «пятаке» и возле него собралось порядочно народу – в основном, мужики, наши, опольцевские, типовые, как панельные дома: лица изрублены глубокими морщинами, глаза вечно в красных прожилках. Скоро я стану таким же. Где-то была и женщина: я слышал надрывающиеся рыдания. Трое или четверо мужчин отделились от толпы и разошлись в разных направлениях; еще несколько человек стояли с Серегой, который вещал что-то, указывая пальцем поверх их голов.
Я узнал в плачущей женщине Катьку: она сидела на перекладине песочницы, вытирая слезы рукавом джинсовки. Никто и не думал ее успокаивать, и, отревевшись, Катька завела пластинку о мужниных ключах. Судя по реакции аудитории, до моего прихода текст успели выучить наизусть.
- Да ты че нам Маратом своим мозги полощешь? – рявкнул на нее кто-то. – Всех уже достала!
- А я говорю – вернулся он, сами же знаете – вернулся, вернулся!...
- На кой хер ему возвращаться? – с ухмылкой спросил Карлыч, председатель гаражного кооператива. – Он, бедный, с тобой запарился: денег заработай, одень-обуй-накорми, а ты на всём готовеньком, да еще дождись, пока из-под любовника вылезешь. Пусть отдохнет муженек твой.
Это было в самую точку. Частенько, намаявшись в отсутствие жены, Марат плелся забирать ее из кафе «Снежок» или из такого же злачного местечка остановкой дальше. И правильно делал: Катька с легкостью просаживала в бильярд его премию, а как-то притащила «в гости» парочку амбалов, выкинувших Марата на улицу, «чтобы не мешался».
Катька опять зарыдала, закрыв лицо ладонями.
- Что за бодяга? – я хлопнул Бугрова по плечу.
Он обернулся ко мне.
- Мои пропали куда-то. Лидка с Михой. Я приезжаю, а дома никого. С мобильных не отвечают, а Лидка без меня никуда… вообще ни ногой. Помоги искать.
- А ты уверен, что они на районе? Может, двинули куда в центр? Ну, в гости, еще куда…
- Сказал же – Лидка одна невыездная. Уговор у нас такой. И на сотовый не дозвонюсь никак, гудки есть, а трубку не снимает. Ни она, ни Мишка. Здесь они где-то, сто пудов. И этот… тоже где-то рядом, - пробурчал он.
- Кто – этот? – не врубился я.
- Кто-кто! Облезлый, вот кто! Поможешь?
Сзади подкатилась не первой свежести «пятерка» - кто-то еще из Серегиных корешей.
- Помогу. Чего нужно-то?
- Тебе вон те два подъезда. Поводи там жалом, у Михи карифанов херова туча, вдруг забурился к кому, сидят на хате и водку бухают, а Лидка его ищет…
- Ладно.
Я честно прошел первый из двух порученных мне подъездов сверху донизу, но безрезультатно. Если Мишка и пил водку с кем-нибудь из дружков, то делали они это молча – квартиры словно повымерли. Отдышавшись, вошел во второй подъезд – крайний с торца здания. Ради справедливости надо признать, что я не раз и не два обращался к Бугрову за помощью, и он мне не отказывал, хотя близкими друзьями мы не были.
На шестнадцатом этаже я остановился, чтобы перекурить. Мишка как в воду канул: тишь да благодать. Стряхнув пепел в прикрученную к перилам консервную банку, я поставил ногу на железную ступеньку лестницы на чердак, и тут наверху что-то зашуршало: будто подошва шаркнула по грязному полу.
Задрав голову, я обнаружил, что крышка люка откинута, а проем зияет чернотой.
«Безобразие», подумал я. После серии терактов в Москве наша префектура так и не раскошелилась на кодовые замки, но входы и выходы в технические помещения строго держали закрытыми. Света на чердаке явно нет; может быть, электрик устраняет там поломку?
- Эй, кто там? – крикнул я.
Ответом мне было мерное щелканье реле в машинном отделении.
Я опустил в «пепельницу» бычок и, взобравшись по лестнице, осторожно выглянул на чердак.
Увидеть что-либо было нереально. Вот почему их обоих – и Мишку, и Лиду – нашли уже другие; я только поднял тревогу. Без фонаря по чердаку не шляйся – пути не будет… с Лидкой так и случилось. Она лежала в полуметре от люка, и я мог бы дотянуться до нее рукой, но не знал, что она там лежит; споткнувшись на бегу о длинный обрезок газовой трубы, она при падении сломала себе шею так, что позвоночник пропорол кожу шеи изнутри.
Мишка сидел неподалеку, прислонившись к вертикальной опоре. Он умер на какие-то пять-десять минут раньше своей матери.
Но, повторюсь, я их не видел.
Слева в сплошном мраке белел длинный прямоугольник – слуховое окно. Вот оно и давало немного света: за ним висела луна. Стекло пропускало всего пару тонких лучей, но они упирались в пол под окном; там-то я и различил носы мужских ботинок. А над ними – стрелки брюк.
Мой взгляд сам собой пополз кверху, по застегнутому на три пуговицы пиджаку, до воротника рубашки – а над воротником плоско желтело овальное выщербленное пятно.
Я вернул глаза на уровень пола, проверяя, не обман ли это зрения. Тогда один ботинок шевельнулся, хрустнув битым стеклом.
- Марат?! – вырвалось у меня, и этим вопросом я напугал себя куда сильнее, чем тогда, на шоссе – я попросту свалился с лестницы вниз, сильно растянув щиколотку при ударе о кафель.
Чердак отозвался песней про черный бумер – той, что была загружена в мобильник Мишки Бугрова: это Серега всё дозванивался до сына…
Подобрать разумную мотивацию я могу только к действиям Лидки Бугровой. Придя из отделения милиции, она обнаружила, что Мишка куда-то свинтил. Звонить мужу она не рискнула: ему бы не понравилось, что она отлучилась из квартиры, тем более невесть зачем битый час отвлекала от работы Овчарука. Она подхватилась и кинулась разыскивать «пропажу».
С Мишкой, пожалуй, сложнее. Вылезать на улицу при таких раскладах, как не закрытое уголовное дело, да еще и военкомовская повестка, явку по которой Мишка просрочил уже на три недели, ему было ни к чему. И всё же он вылез… Ход его мыслей невоспроизводим, но могу предположить – наслушавшись от родителей или от дружков по телефону историй о появлении в окрестностях Марата, он задался целью доказать себе, что не боится ваганьковского пришельца. А то даже и разделаться с ним окончательно, лишив возможности двигаться… бог весть, в каком виде это представало в Мишкиных пересушенных мозгах. Но зачем-то же он захватил с собой из отцовского ящика с инструментами молоток!
Молоток валялся там, на чердаке, и на нем сохранились отпечатки Мишкиных пальцев. Это навело на вывод, что нажравшийся в ломину Мишка двинул на чердак и разнес там все потолочные лампы – чисто по пьяной дури. Если не путаю, сам Овчарук придерживается такого же мнения. А потом у подростка, страдавшего не выявленной при медосмотре болезнью сердца, обострилась аритмия из-за алкогольного токсикоза... Мишка не оценил тяжести своего состояния, продолжал буйствовать, и сердце не выдержало.
Но мне кажется, что фонари разбил Марат. Темнота могла ненадолго спрятать его, сделать невидимым… наверное, в жизни ему этого и не хватало – стать невидимкой. А сейчас, когда в его собственном секретере лежало свидетельство о его же смерти, он принужден был скрываться: в низине на радиополигоне, за гаражами, в овраге, на чердаке… И фонари он разбивал той самой газовой трубой, о которую споткнулась бегущая по чердаку Лида, потому что Мишка, даже при его немалом росте, не достал бы до фонарей молотком.
Для меня осталось загадкой, где Марат переждал нашествие на чердак людей, а после еще и прибытие следственной группы, которая, правда, особо не напрягалась: констатировали только, что о насильственной смерти речи нет. Во всяком случае, ничего сверхъестественного он не мог – сквозь стену не проходил. Ему и домой-то было не попасть, хотя именно этого он и хотел больше всего.
Все эти «умозаключения» я записал в тетрадь на работе. Это было на другой день – я сидел за столом, а рядом шумел вентилятор, и я думал, страдает ли Марат от чертовой жары, которая к лету дойдет до настоящего пекла.
А следующей ночью Катька в последний раз перебудила соседей своим криком. Она кричала, падая с тринадцатого этажа на тротуар перед фасадом дома. Вернее, кто-то проснулся от крика, а кто-то от громкого хлопка, с которым ее тело врезалось в асфальт.
Я полагаю, что всё было вот как.
После ночных происшествий Катька вовсе очумела от страха – а такие вести расходятся по Опольцево очень быстро, мы любой деревне дадим фору в сто очков. Как и Серега Бугров, она сочла Марата жестоким мстителем, который и против нее затаил зло – чего уж там, идеальная жена из нее не получилась. День Катька провела, стараясь хоть кого-то подбить на совместную ночевку, но все ее поползновения беспощадно отвергались. По ходу поисков партнера (или собутыльника) она перегнула палку, закладывая за воротник, и, добравшись до квартиры, мешком свалилась на диван, забыв запереть дверь. Проснувшись и увидев, что за окном стемнело, она сразу же – как я, после того, как убежал с шоссе Петля – пошла проверить, что там с замками.
А Марат уже входил в прихожую.
При виде мужа Катька, должно быть, лишилась дара речи. Я бы точно лишился. Хотя, кто знает – может, она и спрашивала его: «Ты зачем приперся, твое место на кладбище, что ты здесь делаешь?!». Но ответить ей Марат не мог – я сейчас скажу, почему. Он просто молча шел на нее. А Катька пятилась назад. Так – задним ходом – она вошла обратно в комнату и продолжала отступать, пока не уперлась копчиком в подоконник. А Марат приблизился вплотную и молчал.
Тут Катька и приняла решение. Оставаться один на один с покойным мужем она не хотела, и, рванув на себя оконную створку, подтянулась на шторине…
Когда участковый и понятые вошли в квартиру, Марат был там. Он сидел в маленькой комнате, в кресле перед телевизором. Ноги положил на стул, прикрыв их одеялом, а на придвинутой тумбочке стояли две банки солений: двухлитровая с огурцами и поллитровка грибов. Здесь же – тарелка и вилка. Еще пирог с черной смородиной, превратившийся в сухарь, кажется, еще до убийства.
(Эти две банки остались от поминального меню: их принесла пенсионерка-огородница. Катька не готовила Марату соленья, не запасала сухофруктов на компот. Она и с супом-то не заморачивалась. Муж нужен был ей как источник доходов с бонусом в виде московской квартиры, а в классической семейной жизни Катька не нуждалась – ее влекли приключения).
А Марат отчаянно мечтал хотя бы об ОДНОМ тихом вечере – вот так, в кресле, чтобы никто его не дергал, а рядом лежала на тарелке вкусная еда. Вечно усталый, голодный, постоянно ждущий неприятностей – и дождался ведь! – он, наверное, во сне видел эту простую радость мирного домашнего отдыха. Да только и поспать-то ему не давали…
Наверное, ощупывая в кармане пиджака пачку денег, он подходил к подъезду с надеждой, что сегодня ему всё же удастся отдохнуть в кресле, вытянув ноги и завернувшись в одеяло. Еще бы жена была дома и открыла ему дверь – ключи он забыл в другом пиджаке… И это его желание – желание тишины и покоя – продлилось далеко за черту биологической смерти. Оно облекло себя в снятую с трупа копию и на какой-то срок стало Маратом. Возвращаясь на Опольцево, Марат стремился домой за покоем и отдыхом, но смененный замок мешал ему… пока Катька сама же не прокололась, забыв повернуть ключ.
Он вряд ли даже заметил, как она выбросилась в окно. Он шел к ней через темную квартиру, не пугая, а пытаясь сориентироваться – подзабыл обстановку, пока был мертв. Затем сам, как мог, собрал себе незатейливый ужин: две банки солений и пирог на сладкое. И набросил на ноги одеяло – байковый теплый символ заслуженного отдыха.
Но «копия» была полноценна лишь внешне, причем снятие ее состоялось уже после того, как труды похоронного гримера пошли насмарку: толстый слой пудры обвалился в проломленный системным блоком череп. Оказавшись в вожделенном кресле, Марат вдруг понял, что простые радости жизни уже недоступны для него: к чему еда, если не во что ее положить. У него и рта не было – только имитация рта, изотропная и неподвижная; он не смог бы ответить своей жене, даже если б слышал ее вопли: «Ну чего ты припёрся, иди на кладбище!».
Причинно-следственная цепь замкнулась. Заветная, щемящая мечта, неуклюжими пальцами перебиравшая звенья цепи, добралась до ограничителя – навечно склеившихся губ. Остановив сердце Марата, мироздание назначило ему странную аберрацию, но с условием, что рот его отныне никогда не раскроется, на что рукой врача «скорой помощи» был выписан запретительный документ – свидетельство о смерти. Прикоснувшись к этому уродливому, холодному ограничителю, мечта почувствовала, что дальше НИЧЕГО НЕТ.
Тогда она и сама ушла, бросив на произвол судьбы пустую форму-оболочку. Без направляющей силы форму хватило лишь на последний взмах руки, безвольно свесившейся с кресла к паркету.
Протокола о вскрытии мне, естественно, не показывали. Я даже без понятия, где это вскрытие проводилось. Но, вроде бы, лабораторные пробы с «оболочки» дали всю таблицу химических элементов.
…Так вот, я не верю ни в бога, ни в загробный мир. Но иногда я молюсь, и в молитвах прошу об одной вещи: чтобы бог всё-таки был.
Самый никчемный бог лучше, чем неизбежное и безысходное ничто.
2 822 просмотра
0 комментариев
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Комментариев пока нет
