Небо черно, и только на западе, там, где совсем недавно село солнце, отдает в синеву. По горизонту горит тонкая полоска, похожая на растянутый в ухмылке безгубый рот, испачканный красным – такие прорезают выдолбленным тыквам в последний день октября.

Маленький Якоб отворяет скрипучую дверь и выбирается на улицу. Вечер студен, деревья неспокойны, дорога и тротуар усыпаны шепчущей опавшей листвой. Под жестяным колпаком уличного фонаря зудит пойманное в лампу-пузырек электричество, пятно света ползает по листьям – желтым, как воск, багряным, словно содранная коленка, коричневым, точно пятнышки на старческой коже.

Маленькому Якобу не положено быть на улице, но сегодня – празднество, обычные правила не действуют. Домишко, из которого выбрался Якоб, стоит на окраине. Для того, чтобы принять участие в забаве, нужно поспешать к центру городка. Якоб припускает во всю прыть между домами, чьи окна темны и слепы, белесым силуэтом скользит от фонаря к фонарю. Ветер швыряет в него из-за угла ворох листьев – Якоб покачивается от порыва, но не сбивается с бега. 

Когда в домах все чаще начинают встречаться горящие теплой желтизной окошки, Якоб умеряет шаг, приглядывается. Первая дверь всегда заставляет его волноваться – не то из смущения перед визитом, не то по причине того, что праздник настал.

Якоб решает сперва войти в позднюю лавку – туда, по крайней мере, не придется стучать. 

Звякает колокольчик. Внутри светло и натоплено. За прилавком стоит дородный усатый хозяин в сахарных колпаке и фартуке. На полках – пироги, крендели, булки. Якобу кажется, будто запах ванили щекочет ему нос.

Булочник клонится вперед, налегает животом на прилавок, густые светлые усы топорщатся, раздвигаемые улыбкой:

- Ну? У нас гости? Да какие страшненькие!

- Угостите, не то быть беде! – выдыхает Якоб. Собственный голос едва не пугает его.

- Хо-хо-хо! – закатывается булочник, откидываясь. Руки, упертые в бока, делают его вовсе схожим с сахарницей. – Пожалуй, я выбираю угощение. 

Он поворачивается к полкам, берет пышную сдобу, протягивает ее Якобу. Якоб неловко подставляет мешок. Булочник с сомнением глядит на торбу, выхватывает сбоку бумажный пакет, помещает булку в него и лишь после этого вкладывает в мешок добычу Якоба. Якоб торопливо прижимает кулаки с зажатой в них тканью к груди, но булочник рокочет:

- Погоди!

Еще один пакет наполняется конфетами, стукливо катящимися из полукруглого совка, и попадает к Якобу в мешок.

- Спасибо, - шепчет Якоб.

- Вот теперь – беги, - разрешает булочник.

Колокольчик звякает еще раз.

На улице ветер бросается навстречу – Якоб закрывает от него ладонью булку, обернутую материей – мягкую, теплую, почти живую. Перебежав через дорогу, Якоб наобум устремляется к новой двери и гремит молоточком, болтающимся на петле, по металлической нашлепке.

Дверь распахивается, проем заполнен добродушной толстухой, поправляющей прическу. 

Якоб открывает рот, ветер выдувает у него из зубов:

- Угостите… не то быть беде…

- Ах, ты, маленькое чудовище! – умиляется толстуха, прикладывая пухлые пальцы к подбородкам, наползающим друг на дружку, словно стопка блинчиков. – Проходи же!

Она спиной вдвигается в жилье, давая дорогу Якобу. Якоб шагает через порог. 

В комнате, куда он попадает, много желтого цвета. Желтеют обои, чашка и блюдце на столе блестят сусальными ободками, и на руках толстухи – украшения из дутого золота.

- Сейчас я соберу тебе гостинцев! – чмокает толстуха. Похоже, она сама лакомка: рядом с чайной парой стоят тарелка с печеньем, варенье в двух фужерных вазочках и полная конфетница.

Героически расставшись со сладким выкупом, толстуха выпускает Якоба на улицу.

Очередная дверь снабжена звонком. Якоб придавливает кнопку. Ему открывает лощеный господин с тонкими усиками, во фраке, в белом жилете, при галстуке. Откуда-то изнутри доносится музыка – играет фортепьяно. 

- Угостите, не то быть беде.

- Кто там? – слышится приглушенный расстоянием женский голос.

- Пустяки, дорогая, это просто монстр! – небрежно откликается господин, повернувшись вполоборота в сторону холла. Черные фалды фрака блестят и кажутся жесткими, будто накрахмаленными.

Сунув пальцы в жилетный карман, господин извлекает монетку и подбрасывает ее так, чтобы Якоб смог поймать:

- Купи себе угощение по вкусу, мальчик.

Дверь захлопывается.

Якоб продолжает поход. Ветер подталкивает его: скорее, скорее, времени остается все меньше, празднество имеет свои сроки! Деревья хрустят ревматическими сучьями, листья мечутся в ногах веселой толпой, фонари раскачиваются, качаются и подвязанные кое-где выдолбленные головы-тыквы с горящими красно-рыжими глазами и пастями.

Якоб стучится во все двери подряд. Сухая старуха с ласковыми морщинками у глаз, прервав ненадолго свое вязание, подносит ему яблоко – ее черный кот недоверчиво следит за Якобом. Супружеская пара средних лет задаривает конфетами – жена отчего-то смахивает слезинку, муж дымит трубкой. Одинокая женщина в длинной юбке и высоких ботинках – на унылом носу очки в железной оправе, волосы собраны в кренделек на темени – достает из скрипичного футляра коробочку и наделяет Якоба слипшимися мятными пастилками.

Мешок Якоба полон.

- Всё, - вздыхает ветер. Желтые окна гаснут одно за другим. Якобу пора в обратный путь.

Он спешит назад той же дорогой. Перед лавкой, которую он посетил первой, сахарный булочник вешает ставни. Заметив Якоба, булочник приветливо машет рукой.

Якоб сворачивает в переулок, а булочник возвращается восвояси, запирает дверь на замок и щеколду, задумчиво смотрит на полку, где среди рядов сдобы виднеется единственная щербина – здесь лежала подаренная булка. Булочник дергает стальную заслонку – в открывшемся перед ним в стене печном устье гудит пламя. Вздохнув, булочник принимается бросать сдобу в огонь – языки вьются, облизывают подачки. Папье-маше чернеет, плавится раскрашенный воск, конфеты взрываются бертолетовыми роями. Из устья пышет жар, лицо булочника лопается, словно передержанный пирожок, в разрыве зеленеет лоснящаяся кожа. Лапа нашаривает выключатель, свет в лавке гаснет. В отблесках пламени порывисто движущаяся фигура продолжает разбирать декорации – празднество заканчивается.

Спешащий Якоб не видит этого. Не видит он и того, как толстуха в желтой комнате избавляется от парика, подносит пухлые пальцы к макушке и начинает стягивать с себя обличье, будто кожуру с сардельки – показывается голая бледная голова с блеклыми глазками, раздутая еще сильнее; это напоминает освобождение гусеницы, невесть зачем вздумавшей покинуть кокон. На сырой физиономии – три бородавки; та, что на носу, шевелит волосками, отрывается от кожи – паучок с тельцем-гнойничком осторожно перебирается на оттопыренную губу и там замирает. Тухнет лампа. 

В доме поблизости лощеный господин ложится на пол, топорща хитиновые фалды, трескуче ползет, огибая мебель. Фортепьяно, сбившись, повторяет в темноте раз за разом обрывок одной и той же музыкальной фразы.

Якоб торопится. Срывает на ходу чью-то тыкву – внутри еще теплится свечной огарок. Уличные фонари блекнут, растворяются во мраке.

Старуха оставляет вязание, втыкает спицу в кота. Скупыми шажками подходит к подвальной дверце, спускается по ступеням, исчезает. Вскоре снизу раздается чей-то короткий истошный вопль, захлебывается, обрывается.

Ее соседи, супружеская чета средних лет, сидят без света, забившись по разным углам дома. Не видя один другого, одновременно встают и начинают пробираться навстречу друг другу – в руке мужа полоска бритвы, у жены в кулаке – кочерга. Погасшая трубка валяется в углу.

Где-то неподалеку женщина с унылым носом ладит из тонкой скрипичной струны петлю.

Желтые окна гаснут, гаснут, гаснут. Когда Якоб добирается до окраины, городок черен, как сама ночь.

Скрипит дверь. Отбросив ненужную уже тыкву, Якоб со свечным огарком в одной руке и мешком в другой поднимается и тихонько входит в комнатушку. Садится, медлит, оттягивая удовольствие, но особо мешкать уже нельзя – Якоб развязывает мешок и начинает рассматривать свои сокровища. Пестрые фантики скребутся друг о дружку, как потревоженные насекомые; шоколад, карамель, леденцы, нуга завораживают, манят, соблазняют. Якоб знает, что может взять всего одну конфету. Долго выбирает, перекладывая, тасуя сласти. Наконец, он останавливается на большом шарике-леденце, в чьей матовой толще виднеются невесть как вплавленные туда звездочки. Якоб вылущивает шарик из прозрачной хрусткой обертки и осторожно отправляет его в рот.

С конфетой за щекой счастливый Якоб выходит из комнаты и спускается по лестнице. Ему пора ложиться. На последней ступеньке свечной огонек гаснет, захлебнувшись в расплавленном воске, но Якобу уже не нужен свет. В углу подвала Якоб забирается в свой пыльный ящик и привычно устраивается в тесноте старых досок. Он закрывает глаза. На губах его, не видимых здесь никому, кроме пауков, которые вскоре заплетут ему лицо рыхлым войлоком, лежит слабая улыбка – Якоб сможет подняться вновь лишь через год, в ноябрьский канун, но сладкая конфета, покоящаяся в маленьком сухом рту, будет напоминать ему все это время о последнем празднике.