В школьной столовой висел плакат. «Ты то, что ты ешь» написал на нем кто-то. А вокруг огурцы, помидоры, сыры и мясо. Забытое всеми правило, выцветшее со временем. Как и акварельные буквы. Иначе не объяснить, отчего нас кормили одной лишь икрой на тонком кусочке серого хлеба. Баклажанной икрой, и даже без масла.

Нет, это не было закуской, чтобы подготовить желудки к настоящей еде. Горячей и сытной. Мы приходили к столу, где без тарелок лежало десять бутербродов знакомого цвета, рядом десять стаканов, граненых и старых, и это все. И даже этому я был очень рад.

Ты то, что ты ешь — означало совсем другое. Ты есть, пока ешь — так это звучало. И я ел, боясь исчезнуть. Исчезнуть — это очень страшно. Это неприятно. И начинается эта пустота в животе.

Забавно, что даже стульев нам не ставили. И мы ели стоя. Много лет спустя я читал — так можно съесть больше. Забавно.

В четвертом классе я начал волноваться, ведь всем было известно — в пятом кормить перестанут. В пятом ты вдруг становишься взрослым. И менее ценным. Опять же, позже я узнал, так происходит из года в год, до самой твоей смерти. Просто в пятом тебя вдруг перестают кормить, и ты не можешь этого не заметить.

Особенное, если больше негде поесть. Особенное, если папка твой алкоголик, а мама обещала быть с ним и в горе и в радости. Только нас, детей, они забыли спросить. Меня и моего младшего брата.

Так было не всегда. До моих восьми лет родители лишь баловались водочкой, попивая ее по выходным и праздникам. Потом отца сократили на рыбоперерабатывающем заводе, и выходных вдруг стало так много. Аж целых семь дней в неделю, и что ни вечер, то праздник!

Пили они тихо, так что по ночам спать мне мешала лишь яма в желудке. Очень хитрая яма, коварная. Она не хотела заполняться водой. Она требовала пищи. Летом, если дома не было даже огрызков сушеной воблы или черствых корочек ржаного хлеба, я шел в огород к соседям. Рвал с грядок помидоры, рвал огурцы. Все, как и велел мне плакат.

В такие вылазки, я помню, мое сердце хотело удрать. Я боялся, что поймают. Что не дадут больше кормиться. Но по счастливой случайности такого не происходило. По счастливой случайности иногда меня уже ждала миска с овощами у самого забора. И так же случайно там оказывался хлеб, а иногда и печенье. Его я относил брату. Маленькому Сашке.

Ты то, что ты ешь — в четвертом классе я готов был поверить в волшебство. В четвертом классе я сильно вытянулся, и с конца шеренги, в которую мы выстраивались на физкультуре, перескочил почти в самое начало. Конечно, родители, хоть и нечасто, но приносили домой еду. Ведь она нужна была и им. Поэтому, хоть и немного, но что-то мы все же ели. Однако этого всегда было так мало! И я удивлялся, как мое тело вдруг пошло в рост. Как? Откуда оно брало силы? Не иначе как из воздуха.

А может, и была причина. Та, которую я хотел бы не знать. Хотел бы забыть. Зимой соседские грядки были такими же, что и наши. Пустые и покрытые снегом. Где-то в подвалах, погребах, люди хранили плоды своих трудов, поэтому и полки у нас тоже были пустыми. Оставалось только плясать.

И в один из таких холодных дней наш пес Тузик принес домой пачку пельменей. Да, каким-то чудом, у нас была собака. Иногда я ей даже завидовал. Нет ничего плохо в том, чтобы побираться, будучи псом. Тем более, маленьким и милым, как наш Тузик. С его глазками-бусинками, с его висячими ушками. Даже делать ничего не приходилось — кто-нибудь да и накормит. И Тузик ел. Ел везде, кроме нашего дома. Но к нам он всегда возвращался. За любовью?

Не думаю, что ту пачку, нераскрытую и целую, ему кто-то подарил. Стояли морозы, и люди частенько оставляли во дворах под солтенкой продукты вместо холодильника. Чем и воспользовался расчетливый Тузик. Мне хочется верить, что он думал он нас. Обо мне и Сашке, когда тащил стучащие друг о друга пельмени к нам во двор. Хочется верить, но, скорее всего, он просто нес их в будку.

В тот вечер мы пировали. Я, мама, папа и Сашка. Все, кроме Тузика. Я помню, что хотел оставить ему тоже немного, но как только на язык попало горячее тесто с вытекающим из него мясным соком, я забыл о благородстве. Да какое это благородство! Я забыл о справедливости, о порядочности. Я забыл о собственном достоинстве. Я просто ел, ел и ел. Мама специально сварила пельмени в огромной кастрюле, чтобы было больше бульона. И даже от этих литров ничего не осталось.

— А что у нас на ужин? — спрашивал Сашка на следующий день.

Маленький и глупый, он вдруг решил — так будет всегда.

— Сегодня ничего, — ответил я.

И Сашка расплакался. Помню, папка тогда сполз с дивана и принялся его успокаивать. Он в целом был хорошим, наш папка. Добрым, просто слабым.

— Ну Сашенька, — гладил он брата по голове. — Может, завтра Тузик принесет еще что-нибудь? Давай подождем.

Пьяный бред. Только пьяный может сказать такое, и только пятилетний ребенок может в это поверить.

— Ладно, — согласился братик.

Но все так и случилось. К вечеру следующего дня я нашел в зубах у Тузика целлофановый пакет с непонятным содержимым. Покрытое инеем, там что краснело. Я занес подарок домой, положил в эмалированную миску и стал ждать.

— О, мясо! — воскликнул отец, стоя у меня за спиной.

Мы сварили суп. Где-то завалялась перловка, лавровый лист, и соль тоже была. Суп! Я не мог им надышаться. Это был фейерверк! Настоящий сенсорный фейерверк.

И я не мог поверить глазам, когда все повторилось вновь. И снова, и снова. Почти каждый день. На восьмой раз суп готовил я сам. Еды, хоть и стало больше, водку заменить она не смогла.

Это было несложно. В холодную воду я клал мясо, ставил на огонь. После ждал, снимая пенку. Добавлял перловку, заранее вымоченную. Солил, перчил. Лавровый лист.

В очередной раз готовя суп, я все не мог разрезать ребра. И может быть, поэтому я уделил куску слишком много времени. Достаточно времени, чтобы заметить.

— Что это? — поморщился я.

Там, на поверхности гладких мышц, я увидел язву. Что-то на нее похожее. Круглое и пупырчатое.

— Странно…

Я промыл кусок водой. Хорошенько присмотрелся. И я наконец смог понять.

— Фу!

Как глаз, пронзительным взглядом на меня смотрел чей-то сосок. Смотрела правда, которую я отказывался принимать.

— Наверное, свиной, — уговорил я себя.

А в таких уговорах нельзя победить. Обычно, хоть и немного, но часть тебя все еще сомневается. Та, что уговаривает больше всего. Поэтому за ужином я ел без аппетита.

— Пап, — спросил я, — как думаешь, откуда Тузик это притаскивает?

Отец ответил не сразу. Он вгрызался в кость, соскребая зубами остатки вареного мяса. Они скрипели, а губы причмокивали.

— Да какая разница, — сказал он наконец. — Может, у соседей таскает.

— Но у них нет свиней, — заметил я.

И мне показалось, что воздух вокруг завонял.

Засыпая в ту ночь, я был уверен — никогда больше не стану есть это мясо. Пусть буду голодать, пусть меня снова жрет пустота, но никогда больше мой язык не коснется неизвестной мне плоти. Но в ту секунду я не голодал, я был сыт и на самом деле доволен. Поэтому через день, когда Тузик доставил нам очередную посылку, я уже и не помнил, что там себе обещал. Я сварил суп, и я его съел.

А потом морозы закончились.

Кончилось и мясо. Помню, я вычитывал в газетах прогноз погоды, в надежде снова увидеть желанные минусы. Но на серой бумаге светило солнышко, и синоптики, довольные собой, обещали людям теплые деньки. А для нас снова настали голодные.

Но однажды Тузик все же принес что-то в зубах. В этот раз не в пакете, но по-прежнему красное. Блестящее и сочащееся.

— Тузик! — приманил я пса.

Он подошел. Опустил на землю алый комок. Завилял хвостом.

Я же начал смотреть.

Не знаю, почему люди рисуют сердечки. Рисуют их так, как мы привыкли их видеть. Два полукруга с заостренным концов. Нет. Настоящее сердце совсем не такое.

— Свиное, — снова подумал я.

Снова попытался себя обмануть, но глаза заметили на подтаявшем снеге яркое конфетти. Алые кружочки, ведущие меня за собой.

И я пошел.

Вперед, все дальше. Глаза обводили каждый из них, цепляясь за сочные ошметки. Я не глядел, куда иду. Я просто шел, надеясь, что ошибаюсь. Что мне просто кажется, и на самом деле капли ведут меня не к курятнику. Старому и давно забытому. Его постояльцы кончились больше года назад, и только блохи жили там с тех пор.

Но именно здесь и заканчивалась моя дорога. Она уходила следами Тузика в отверстие на покосившейся двери. Папа сделал его когда-то, чтобы куры могли гулять. Я открыл дверь, я вошел.

И я увидел.

Глазам мало что осталось, но им хватило, чтобы я закричал. Нет, у свиней не бывает пяти пальцев. Не бывает ступней с красным пятками. И головы такой тоже. Не бы-ва-ет!

Мой отец, он в целом хороший. Добрый. Поэтому человека, зашедшего в курятник за моей спиной, я не узнал. Его лица, серого от злости. Его потухших глаз и раздутых ноздрей. Его кривого рта. Я боялся, что он скажет.

— Саша хотел есть, — наконец отворился он.

Я больше не ждал морозов, но газеты читал все так же. С упоением. Никто не терялся за последний месяц. Никто не пропадал. А может, просто никто никого не искал. Может, просто это был очень, очень одинокий человек.

Иногда мне кажется, что это всего лишь сон. Что я смешал его с реальностью, чтобы найти ответы. Заполнить пробелы. Но отчего-то я больше не ем мяса. И почему-то так настойчиво пытаюсь представить себя кораблем Тесея. Я читал, что клетки, выстилающие ротовую полость, желудок и кишечник требуют замены каждые десять дней. Клетки кожи тоже меняются — каждые двадцать. И даже скелет, но на это уходит около десяти лет.

А вот некоторые органы так полностью и не обновляются. Например, кардиомиоциты.

Клетки сердца.