На рассвете, под гимн СССР из радиоточки, раздевшись донага, обходчик натирал жилистое тело вытопленным салом. Натирал с видимым удовольствием. Избегал он только мазать лицо…

Позвякивая буферами, лениво, как коровы вечером, вагоны электрички втягивались в ночное депо. 

Свет прожекторов в створе огромных ворот ярко освещал их нутро, впивался в окурки на полу, скомканные газеты. 

Забрался меж безвольно раскинутых, полных ног «растекшейся» на скамье, спящей женщины. Подол платья задрался, открыв лобок, стянутый тугими трусами. 

Женщина была пьяна. С распущенных губ ниткой падала тягучая стеклянная слюна. 

Вагон замер вплотную к бетонной стене, увенчанной ржавой «колючкой». Состав несколько раз мягко толкнуло, и вагоны встали. 

Женщина подняла голову и минуту таращилась будто в пустоту, сказала: 

– Вот ни хера себе, Тоська... 

Женщину звали Тоська Вандюкова. 

Тоська потерла опухшее, простое и симпатичное лицо, приходя в себя и припоминая день рождения кладовщицы в подсобке родного продмага. Ни мало не пугаясь пустого вагона обошла оба тамбура, – заперто. Подобрав подол присела, держась за стенки. 

Тугая струя уперлась в рубчатую сталь пола, зажурчала, понесла шелуху подсолнуха. Тоська дважды неуклюже переступила, – текло прямо под лаковые белые туфли с квадратными носами. Кряхтела, тужилась брызгая остатками. 

Вернувшись на место, она отыскала в сумочке карамельку намертво спаянную с оберткой и улеглась на лавке, скинув туфли, – затрещала конфетой. 

Вдруг, по грязным окнам забегал желтый луч. 

– Обходчики! – Тоська вскочила и кинулась за лучом, барабаня в стекла и крича. 

– Ты чего, касатка, – заспалась? Как же тебя милиция не сняла? – улыбался снизу старичок в форменной тужурке. 

– А за что меня в милицию?! – Тоська угрожающе подбоченилась в проеме тамбура. Была она неробкого десятка. 

Дед топтался, норовя половчее поддержать грозную девку, помогая ей спрыгнуть с подножки. 

– Осторожно, барышня, ноги. 

– Заснула, дед. Так намаешься на работе… А ты, обходчик? 

– Обходчик, кто ж еще. Вот таких сымаю и спроваживаю… 

– Куда? – она опять насторожилась насчет милиции. – Сказано тебе, – устала! – и тут же спохватилась, – ночь, кругом ни души, и попросила ласково. – Скажи лучше дедушка, где выход? Я пойду, ждут меня. 

– Ждали б, не валялась по лавкам! – произнес он глухо. Как и не было добродушия. 

Тоська покосилась на старика, – да нет, показалось: дед как дед. 

– Ты чего, старый?! Как с женщиной разговариваешь? 

– Чевось? – улыбнулся старик. – Не замужняя говорю, а то б мужа убоялась. 

– Аа…Вон ты о чем. 

Они шли по промасленной щебенке, сквозь которую настырно лезла вьющаяся травка. Над вагонами, где-то вдалеке, горело зарево вокзала и едва слышно объявлялись поезда. Было зябко и серенько, как перед рассветом. 

– А далеко идти-то? Ты покажи куда, я сама добегу, а то пока с тобой… 

– Не добежишь… 

Тут ей опять почудилось, что с голосом старика что-то творится, и сам он был неуловимо «не тот», подумалось Тоське – странный. Стало вдруг жутко идти с чужаком меж бесконечных вагонов, пол лунным светом. Захотелось пуститься бегом прочь. 

– Тут же пара квадратных километров. – сказал дед, – И вагонов сотни три: пассажирских, грузовых, – всяких. Заплутаешь, собаки погрызут. Меня только знают… 

Он шагал несколько впереди. Промасленные штаны висели мешком, куртка была великовата. Тонкая шея торчала из широкого воротника. 

«Тьфу ты, господи, лезет в голову всякое. Хороший дед, что он мне…» – подумала Тоська. 

– А ты давно здесь, дедушка? 

– Давно. Лет тридцать. 

– А где ж ты живешь? В вагоне что ли? 

– Зачем в вагоне? Хозяйство у меня тут, касатка. 

«Касатка… – с неприязнью подумала Тоська. – Бабке твоей сказать, она б тебя по хребту огрела, труха в штанах!» 

– Да какое ж тут хозяйство, – рельсы да гайки. 

Тот обернулся, широко улыбаясь: – Дурная. Мясо у меня тут, сало. Все как положено. 

В лунном свете белели его молодые ровные зубы. 

Тоська так уставилась на эти необыкновенные зубы, что старик вдруг посветил ей прямо в лицо фонарем, словно хотел что-то разглядеть в испуганных глазах, а может ослепить ее... 

На несколько секунд повисла тяжелая тишина, бабье сердце прыгало в груди. Так же неожиданно, старик потушил фонарь и опять зашагал впереди. 

«О, господи! Скорей бы дойти. Мерещится всякое! – обмирала Тоська. – Челюсть это вставная у него». Молчать Тоське было страшно и она заговорила ласково: 

– Сало? А чем же ты свинью кормишь? Пить у тебя нету? Пить хочу, дедушка. 

– Есть. Только в коморке. 

– А далеко еще? 

– Скоро уже... 

Тут она подвернула ногу на крупном камне. Туфля соскочила и Тоська запрыгала на одной ножке, боясь порвать дефицитные чулки. Оперлась о вагон, попросила: 

– Дедуль, подай туфлю, потеряла. 

Тот пружинисто присел и совсем не по-стариковски стиснув отекшую, горячую и влажную Тоськину ступню. Неспешно, словно наслаждаясь, обул. Резво поднялся и уперся в нее блеклыми, слезящимися как у хорька глазками. 

– Ты чего, дедуш…– пролепетала Тоська. 

Она вдруг увидала, как тяжело он дышит. Роба накинута на голое тело. В вырезе спецовки вздымалась и опадала совершенно атлетичная грудь. Морщинистая шея в седой щетине резко переходила в тугую плоть под гладкой кожей – словно к молодому телу приставлена голова старика. 

Тот заметил ее взгляд и быстро стянул лацканы, и выдавил жуткое: 

– Тут недалеко, сейчас напьешься… 

Кинул руку за спину и что-то потянул из-под полы пиджачка. 

Тоська пискнула птичкой и что было сил, хрястнула старика крепкой рукой (которой без труда ворочала бачки с тестом) прямо в нос. Тот рухнул под вагон, – только стоптанные сапоги вскинулись. 

Кинулась бежать. Туфли соскочили, позабыв про колючий щебень она полетела на далекое зарево, – к вокзалу, к людям. 

Зашипев как гусак, старик вскочил, яростно потер нос и вытянул-таки на свет божий молоток. Впереди скакала козой белая фигура. Он примерился и мощно метнул молоток вслед убегавшей. 

Тоська оступилась и припала на колено, – только это спасло. Лишь зацепило высокий шиньон, впереди высекло искры, брызнула щебенка. 

Взвизгнув, Тоська припустила еще пуще. Рваные чулки облезли по колена и трепетали на ветру. 

Не видя конца коридору меж вагонами, она сама не ожидая, с разлету нырнула под вагон, под другой, третий. Замерла под колесной парой, вцепившись в холодный рельс и усмиряя дыхание, – прислушивалась, – не грохочут сапоги? Не грохочут. 

И вдруг ее обуял ужас: «Собаки! Сейчас выпустит!» 

Задом полезла из-под вагона. Огляделась, и на полусогнутых побежала так быстро, как трудно ожидать от такой крупной, тридцатилетней женщины. 

Зарево вокзала было так же далеко, как и прежде. Тоська не знала, что ныряя под вагонами, кружась, она потеряла направление и теперь бежит на свет прожекторов при въезде в депо, то есть – назад. 

Вдруг между вагонами мелькнули желтые оконца. Не веря в спасение, она нырнула под поезд и очутилась на развилке ржавых веток. Вдоль путей, тянулся рассевшийся кирпичный барак. У кривого крыльца масляно светились два окошка. 

Тоська влетела на скрипучее крыльцо и рванула обитую войлоком дверь. Та не поддалась. Скуля, она без сил дергала и дергала ручку. Дверь таки распахнулась и обдало теплом и кислым запахами железа, машинного масла и чего-то сладкого. 

Сдерживая скачущее сердце, Тоська заглянула внутрь, – голая лампочка освещала верстак, железки, ведро с водой подернутой маслянистой пленкой окалины. 

За приоткрытой дверью в другую комнату кто-то сердито громыхал железным и бубнило радио – люди. С улицы долетел собачий лай. 

Тоська кинулась к двери, распахнула, и, не умея с разгону остановиться, поскользнулась и уселась на пол. Из разявленного от ужаса рта потекло: – А-а-а-а…! 

– Пизда сырая! Сама прибегла! – в изумлении смотрел на нее старик-обходчик и шарил по верстаку. 

Беззвучно рыдая, Тоська ерзала окровавленными пятками по полу, пятясь на заднице. Наконец вскочила и кинулась к двери. 

Дед и не думал догнать – с улыбкой сладкой – дьявольской, он просеменил из угла, чтобы видеть дверной проем в котором удирала девка, и метнул вслед кувалдочку, почему-то «обутую» в шерстяной носок. 

Едва Тоська толкнула дверь, как ее страшно тюкнуло в затылок. Она рухнула наружу, с хрустом лишившись о порожек резцов. 

Старик подпрыгнул козлом: – Пади, убоина блядская! – и опрометью к верстаку, – нашарил что-то, и с улыбкой направился к Тоське. 

Нагнулся над телом, намотал затрещавший подол на кулак и полоснул под коленками выделанным из напильника ножом. Хлынула горячая кровь. Девка не пискнула. 

Схватил Тоську за щиколотки и втянул тяжелое тело внутрь: – Приплыла, золотенькая. Щас обихожу, щас... – ласково говорил он. 

Тоська очнулась от щекотки, – словно кто поливал теплым на коленки, а под коленками – щекотно и каплет. Знобило, затылок одеревенел. Ей чудилось, что голова – деревянная болванка. 

Она была намертво привязана к верстаку, а рот забит соленой ветошью. 

Старик подкидывал в чугунную дверку поленца. Паровозная топка с дореволюционной кукушки была вмурована в кирпич и были подведены меха – ковать. Дед поработал мехами и в топке ровно загудело. 

Он обернулся, – увидел, что она смотрит безумными глазами, заулыбался ей как родной – тепло, искренне: 

– Ну что, касатка, отдохнула? А я тружусь, пока ты бока отлеживаешь. 

Обезумевшей Тоське вдруг почудилось, что она проснулась в деревне, на печке, и ее родной дед смотрит на нее с лавки и улыбается. Он уже и корову подоил и по огороду похлопотал, и вот – сидит, не будит, – ждет когда Тоська проснется. 

Она замычала-заплакала, затрясла головой. 

– Уймись, зараза ёбаная! – пригрозил дьявол и показал ей окровавленную пилу. 

У Тоськи закатились глаза. 

– То-та! Будешь мне мешать, я тебе больно сделаю, голубка. Так больно, что сердце само заорет у тебя в груди. Слышь-ка? 

Та кивнула. 

– Вот и ладно. Лежи как овечка и жди конца по грехам человечка. Не бойся. Будешь тиха, уйдешь легка. – сказал старик назидательно и вдруг блядски захихикал. – Если ноги назад приделаешь. Вон, глянь - кась чего! 

Не сводя с неё смеющихся глаз, он бесом прокозлил к топке и присев, схватил с полу два полешка и поднял над головой, – повертел хвастливо: – И туфли твои подобрал, и туфли! 

Тоська увидала свои голени обутые в любимые белые туфли. Сердце затрепетало и встало. 

Упырь отбросил ужасные свои трофеи и кинулся к пленнице. Щупал пульс, припадал ухом к большой теплой груди и ничего не слышал. 

– Ахы! – завизжал он и закрутился волчком возле безногого тела. – Сука, сука! Издохла блядь! Обманула меня старого! Сбежала! 

В ярости он распорол на груди платье, лифчик и на мгновенье припал губами к белой груди – урча откусил оба соска, выплюнул и грязно ругаясь, кинулся в другую комнату, где бесновался, круша с грохотом все вокруг. Вскоре затих…С Тоськиных отпиленных и перехваченных жгутами культей капала в корыто кровь. 

Вскоре старик вернулся со свертком в руках. Насвистывая «На дальней станции сойду» он развернул сверток – десяток ножей, фабричных и самодельных, заблестели в тусклом свете. Старый выблядок вытянул узкий и длинный нож… 

Спустя три часа он забросил в топку последние белые кости, увенчанные возле мослов-суставов обрезками перламутровых сухожилий. Принес большой котелок и принялся выбирать что-то из корыта полного кусками того, что недавно звалось Тоськой Вандюковой. 

Когда от больших берцовых костей остались лишь угли, он отворил заслонку и поместил котелок в раскаленную топку, – в котелке тут же зашипело, словно сало на сковороде. 

– Э-э, нет, – шкварки выйдут. Попозжее … 

На рассвете, под гимн СССР из радиоточки, раздевшись донага, старик натирал крепкое, жилистое тело вытопленным женским салом. Натирал долго и с видимым удовольствием, приговаривая: – Бабу не выебал, да сало вытопил. Как натрусь, молодкам сгожусь. 

Избегал он только мазать лицо… 

За окном полдень, солнечно, с путей слышен лязг сцепок и ленивый перестук колес. Вагонное хозяйство давно пришло в движение, но возле кирпичного барака – ни единой души. Лишь медленно проплывают пустые вагоны. 

Старик с натугой, «Эх!», выкинул из погреба старый рюкзак и вылез сам. Закрыл барак и направился к отстойнику пассажирских вагонов. У трансформаторной будки на путях, его уже ждали: 

– Чего так долго? 

– Да вам еще два часа стоять. – ответил старик и расхомутал рюкзак. Внутри, – грубый полиэтиленовый мешок полный кусков свежего, ледяного мяса, – аж пакет изнутри запотел. 

– А печенка? 

– И печенка есть. 

– Где старый, такую сладкую берешь? У пассажиров блядь за ушами трещит. Даже скармливать им жалко. Сам бы только и жрал. 

Старик ласково улыбался, и пересчитывал рубли и трешки… 

А. Болдырев