Моя бабушка обожала листать объявления. Знаете, эти тонкие газеты на грязно-серой бумаге, от которой на пальцах остаются темные пятна? Там еще целые полосы про выведение из запоя, возвращение мужей и услуги грузоперевозок. Возможно, где-то они уже сгинули безвозвратно, но в нашем городе до сих пор в ходу. Сам я никогда не понимал, кто и зачем их до сих пор выпускает, а главное – кто их читает. Наверно, люди возраста моей бабушки, которая нет-нет, да и выписывала оттуда какие-нибудь семена для рассады. Каждый месяц она неизменно ковыляла с палочкой до ближайшего павильона «Союзпечати», откуда возвращалась с газетой «Объявления», довольно мутненькой газеткой «Зодиак», реже с журналом «Сканворды», садилась в кресло и под мерное гудение телевизора тщательно и терпеливо прочитывала их «от корки до корки». На мои беззлобные шутки бабуля серьезно качала головой: «Молодой еще. Никогда не знаешь, что в жизни пригодится. Сам поймешь, когда вырастешь».

Удивительно, но так в итоге и вышло.

После смерти бабушки моя жизнь круто переменилась и далеко не в лучшую сторону. Родители умерли еще раньше, а бабушка так и не оставила завещания – то ли не успела, то ли не знала, как все это делается. В общем, получилось так, что квартира, где я оставался жить, по закону перешла ее второму сыну, брату моего отца и моему дяде – дяде Игорю. Бабушка не любила о нем говорить и хмурилась при одном упоминании родственника, так что я вообще забыл о его существовании. Но дядюшка о свалившемся с неба наследстве забыть, конечно, не мог.

Сам дядя Игорь был тот еще персонаж.

Интересно, что ведомый им образ жизни так и не забросил его в какую-то крайность, опустив на самое дно. Он не был ни опустившимся алкашом, ни закоренелым уголовником, ни просто очень плохим человеком, а как-то умело лавировал между этими тремя состояниями. Однозначно лишь то, что дядя был человеком мерзким, злобным и жадным, влипавшим во множество нехороших историй, и вход в нашу семью ему был «заказан». Достаточно сказать, что бывшая дядина жена сбежала от него ночью, прямо в домашних тапках, прыгнув в междугородний автобус и скрывшись в каком-то кризисном центре.

И вот, в один из вечеров, вскоре после бабушкиной кончины, дядюшка завалился в квартиру. Потрясывая распухшей щетинистой рожей, хрустя кулаками, он начал требовать, чтобы я сию секунду «складывал манатки» и «уебывал куда подальше», а лучше «прямо туда, к сумасшедшей старухе». Он популярно объяснил мне, что квартира теперь его собственность, и я здесь больше нахрен не нужен, что мне следует «побросать свои институты» и «идти работать как настоящий мужик», а содержать какого-то там дармоеда он не собирается.

В тот период я был сопливым ботаном, еще не окончившим институт. Ну, а если говорить честно, просто слюнтяем, которого жизнь ни разу хорошенько не встряхивала. От вида бычьей дядиной шеи и его злобной рожи у меня натурально дрожали коленки. Я попытался как-то вяло сопротивляться, но после пары лещей… в общем, на утро, весь в соплях, я позорно ретировался в пугающую меня неизвестность. Не лучшие были деньки. Друзья и приятели обещали помочь, но в нужный момент оказались вдруг страшно заняты, и пару ночей мне вообще пришлось провести на вокзале. Что делать дальше я решительно не представлял. На остатки имевшихся денег снял однушку в захолустном районе у четы каких-то пенсионеров. Квартира была старенькая и крохотная, но после вокзальной ночевки грех было жаловаться.

Оставшись без дома, родных, планов на жизнь и почти что без денег, я занялся тем, что и можно было ожидать от оболтуса вроде меня – преисполнился бесконечной жалостью к себе. Подумывал даже выпилиться, но останавливал простой факт, что этого трагичного шага и оценить некому будет. Институт, естественно, пришлось бросить. Я нашел работу на ближайшей овощебазе, где платили копейки, и понимал, что это не лучший вариант. Нужно было чуть поднатужиться и заняться чем-то более оплачиваемым, нежели таскание тюков с картошкой и луком.

Искал, как и любой нормальный человек, в Интернете. Однако и тут мне как-то патологически не везло. Нет вакансий. Нет опыта. Занято. Не подхожу.

Тогда-то и пришли на память бабушкины газеты с объявлениями. Решил попробовать – с чем черт не шутит.

Купленную газету я забросил в ящик стола, куда полез только вечером – искать, чем откупорить бутылку портвейна. Несмотря на безденежье, бухал я почти каждый день. Странное дело, но листать провинциальную газету с объявлениями, будучи в изрядном подпитии, оказалось не так уж и скучно. Я даже немного повеселел, просматривая обещания гадалок и колдунов, оценивая качество свиного навоза и размеры какой-то циклопической репки, а также множество других потешных и откровенно двусмысленных объявлений. Последних было достаточно. Вот только газета оказалась прочитана, а ничего насчет работы я так и не нашел.

Ничего, кроме одного блока.

«СОБИРИ КУСОЧКИ»– черными жирными буквами гласила надпись, заключенная в такую же черную жирную рамочку. Именно так, с нарочитой ошибкой.

Я перевернул страницу, надеясь на продолжение текста, но там было уже что-то другое.

«Собири кусочки» и больше ничего. Я даже был готов позвонить ради праздного любопытства, но телефона и того не было. Ни адреса, ни телефона, только абонентский ящик.

Абонентский ящик – знаете, есть такая штука.

Ты арендуешь ячейку в почтовом отделении, и вся корреспонденция приходит не к тебе домой, а туда, на адрес почты, а ты приходишь и забираешь ее в удобном месте и в удобное время. Обычно так делают всякие юристы-адвокаты, которым по роду занятий положено, но иногда и некто, кто не желает указывать свой настоящий адрес. То есть, такой вот условно анонимный способ ведения переписки. Вкупе с содержанием объявления это выглядело более чем странно. Как бы там ни было, устраиваться на работу таким архаичным способом показалось мне абсолютной нелепостью. Я заключил, что объявление – чья-то шутка и выбросил это из головы.

Каково же было мое удивление, когда две недели спустя, разложив на столе свежую газету объявлений, я увидел все те же «СОБИРИ КУСОЧКИ» в разделе вакансий. Как ни в чем не бывало, они затесались между поиском слесаря и повара горячего цеха. Информации не прибавилось, разве что стало понятно – желающих собирать кусочки так и не нашлось.

Наверно черт дернул меня, да и любопытно стало – что уж греха таить. На следующий день я отправил письмо точно по адресу, что был напечатан на рассыпающейся под пальцами серой бумаге. Хоть внятной информации объявление и не содержало, но было размещено в разделе вакансий, поэтому я не стал долго думать и просто вложил в конверт распечатанное на принтере резюме. В нем был какой-то шаблонный текст и необходимые контакты: адрес, электронная почта, номер телефона. Никто мне, естественно, не перезвонил. Зато через несколько дней по почте пришла бандероль.

Почему-то это известие не на шутку меня взволновало. Я прекрасно знал, что дальних родственников или далеко живущих друзей, что могли одарить внезапным подарком, у меня не было, а с какого-нибудь «Алиэкспресс» я себе точно ничего не заказывал. Следовательно, отправитель напрашивался только один. На почте я несколько раз просил оператора перепроверить, но все оказалось верно – с того самого абонентского ящика на мой адрес. Моя фамилия, мои инициалы. Среднего размера коробка.

– Получать будете? – уже раздраженно спросила девушка за стойкой.

Я молча кивнул.

Затем сходил в магазин, решив, что без бутыля тут не разобраться, и вскоре на столике передо мной оказалась полторашка «Жигулевского» и замотанная скотчем коробка. Пиво я откупорил моментально, а вот с посылкой долго тянул. Странно все это было. Ненормально. Подумывал даже выкинуть, но из-за собственного малодушия внутри, наконец, стала закипать злость. Что такого там может быть? Бомба что ли?

Под скотчем оказалась картонная коробка без рисунков и надписей, а в ней: куча маленьких цветных фрагментов, складных картинок, тех самых кусочков. Пазл – детская игрушка-головоломка. Вот что там было.

В детстве, казавшемся ныне таким далеким, мама покупала такие, хотя не сказать, что это занятие очень мне нравилось. Я озадаченно пошарил рукой в груде картинок и выудил смятый бумажный листок. На нем черным дрожащим маркером было выведено одно только слово: «СОБИРИ». Я высыпал мозаику на стол, стал шарить в куче, но более в коробке не было ничего: ни документов, ни инструкций, ни (если уж на то пошло) каких-то условий об оплате. Нашлась только сборная деревянная рамка для готовой картины, сделанная немного небрежно. К слову, сами пазлы были тоже деревянными, но сделаны наоборот, качественно, отлично покрашены и крепко держались при сцепке.

Подперев рукой подбородок, я стал натужно соображать, что все это могло значить и что мне теперь с этим делать. Очевидно, что это либо какой-то розыгрыш, либо дурацкая городская игра. Ну, наподобие тех, где нужно колесить по городу, отыскивая разные знаки, и я по незнанию в нее вляпался. Выходило логично, учитывая, что к пазлу не прилагалась картинка. То есть, нужно собрать пазл, и на нем окажется какое-то слово, знак, дальнейшие инструкции – что-то такое. Я наполнил стакан до краев и начал без особо энтузиазма ковыряться во фрагментах мозаики. Собрать ее оказалось непросто. Отсутствие образца сильно усложняло задачу, к тому же сам пазл оказался выполнен в какой-то унылой, черно-серой гамме цветов. Мне пришлось разработать целую схему. Я разделил пазлы по цветовым оттенкам, собрав в отдельные кучки, пытался собрать каждую по отдельности, потом присоединить к чему-то еще, то есть медленно, но методично нащупывал композицию.

Вот, «светло-серый»– пепельное тяжелое небо, закутанное в сигаретную дымку.

«Темный» и «черный» – земля. Острые камни, песчаник, пыль и зола, гранит и обсидиан.

«Белое» – что-то огромное, возвышающееся громадой по центру, и я пока не мог понять, что это.

Занятие настолько меня поглотило, что я и не заметил, как за стенкой сначала замолчал телевизор, потом в доме напротив один за другим стали гаснуть огни. Стихли соседские шорохи, топот детских ножек наверху. Дисплей телефона показывал два часа ночи, когда я вставил в картину последний пазл, а после, оглядев результат, залпом осушил последний стакан.

Картина была мрачной, почти лишенной цветов.

Белое нечто оказалось круглой башней, без дверей и окон. Она возвышалась над мертвой, безжизненной пустошью и упиралась в такое же мертвое, серое небо. Башня была исполинской, занимавшей весь фокус картины. У ее подножия замерло несколько человеческих фигур, в благоговении склонившихся перед монструозным сооружением. Кто-то распластался на земле ниц, кто-то стоял на коленях, сцепив руки в молитвенном жесте. Фигуры были размытыми, нечеткими, как и иные детали, будто подчеркивающими величие башни и незначительность всего остального. Больше на картине не было ничего примечательного, только камень и песок и пепельная дымка вместо облаков. В ночной тишине комнаты я всматривался в картину, будучи в каком-то оцепенении, и вскоре до меня дошло, что люди поклонялись не самой башне, а чему-то, что располагалось на самой вершине. На широкой плоской площадке, венчавшей строение, действительно что-то было. Я не мог этого видеть, потому что «оно» выходило за границы картины. Краешек захватывал только массивное «основание» чего-то большого, аморфного, подобного телу слизня или улитки. Чего-то живого. Насчет живого – я не мог рационально объяснить эту догадку, она возникла будто сама собой и казалась единственно верной. Я пытался лучше разглядеть хотя бы этот кусочек, но от выпитого алкоголя меня стало мутить. Пришлось выйти на кухню за стаканом воды.

Когда я вернулся и снова взглянул на картину, мне сделалось сильно не по себе. Она вызывала неприятное чувство, которое я бы назвал сдержанным отвращением. Подобное тому, когда видишь на тротуаре дохлую кошку – «свежую», еще не начавшую разлагаться. Я ясно почувствовал, что больше не хочу ее видеть, не хочу, чтобы «это» находилось в моей комнате. Появилось настойчивое желание выбросить ее в окно, но я сдержался и просто обернул ее в покрывало, а потом спрятал в шкаф.

Наутро я приближался к картине с опаской. При дневном свете полотно уже не выглядела настолько отталкивающе, но от него по-прежнему веяло чем-то мрачным и неприятным. Я не нашел решения лучше, как в тот же день запаковать ее и отправить обратно. Глупо, жаль было потраченных денег, но все-таки это было не мое, и я должен был это вернуть.

Произошедшее дальше окончательно сбило с толку.

Через несколько дней я получил по почте конверт, из которого дрожащими пальцами вытащил ворох помятых купюр. С того абонентского ящика на мой адрес – все верно. В беспорядке в нем были сложены деньги различного номинала и несколько монет. Даже не почтовый перевод, а просто деньги в конверте. Купюры были затертыми, старыми, местами рваными, но все-таки настоящими. Не до конца веря в происходящее, я пересчитывал их снова и снова. Сумма не была какой-то огромной, но конкретно для меня – очень значительной.

Весь вечер я провел, меряя шагами квартиру и ведя с собой внутренний диалог. Голос разума взывал, соответственно, к разумному и логичному:

– Это мутная тема, приятель. Ты ведь не веришь, что кто-то будет платить тебе деньги за сбор этой хуйни. Тут что-то нечисто. Ты же хороший парень, соскакивай, пока можешь.

Он был полностью прав, с одной стороны. С другой – передо мной лежали настоящие живые деньги, а не абстрактные размышления, которыми не залатаешь штаны. На них я мог оплатить аренду квартиры, купить пожрать что-то, кроме промерзших сосисок и залежалой картошки, которые я за бесценок скупал на оптовке. Сходить, наконец, в парикмахерскую. Может, даже в кафе. Кто и зачем заплатил мне за сбор жутковатой картины, я понятия не имел, но какое это имело значение? К тому же, сколько бы я не перебирал вариантов, в упор не получалось разглядеть тут ничего криминального. Странного – да, незаконного – нет. В общем, решение я принял задолго до того, как себе в этом признался.

Тем же вечером я сел за стол и настрочил довольно глупое письмо, наподобие: «Здравствуйте! Я сделал ваш последний заказ и хотел бы…». Что-то в таком роде. Запечатал и отправил на следующий день.

Ответом пришла бандероль. В ней – все та же мозаика, обрывок бумажки, криво выведенное маркером слово. «СОБИРИ».

В этот раз я обстоятельно подошел к делу. Внимательно осмотрел каждый сантиметр коробки, изнанку каждого пазла, проверял на просвет, поливал водой, расклеил сам короб и снова собрал. Не знаю, что ожидал там обнаружить, вот только не было там ни черта – хоть убей. Я даже набрался смелости и позвонил в редакцию той самой газеты объявлений, надеясь хоть что-то узнать о составителе. Однако девушка на том конце провода лишь «развела руками»: «Такой информации не даем. Что-что? У нас и не такое печатают, знаете ли».

Мне оставалось только заняться мозаикой, рассыпав по старой столешнице пазлы.

«Вот же и вляпался ты», – с укоризной шептал внутренний голос.

Картина по-прежнему была мрачной и тяжело поддавалась, но сюжет был уже совсем другим, хотя и таким же абсурдным.

Это была широкая тропинка в лесу, по которой степенно шествовали три человека. Посередине – седой косматый старик, справа женщина с бледным, каким-то кукольным лицом, наполовину скрытым вуалью, а слева мужчина в костюме с замотанной в холщовую ткань головой. Сюрреалистичности картине добавляли две полные луны, висящие в вечернем либо утреннем небе. Отсутствие листвы на деревьях говорило о ранней весне или поздней осени. Женщина на картине имела вид безучастный, почти скучающий. Она шла чуть в стороне от своих спутников, не смотря на них, а кидая взгляд куда-то в темные заросли. О человеке в костюме было сложно что-то сказать, кроме широких плеч и его высокого роста. Наибольшее внимание привлекал старик. Обросший и дикий, с кустистыми бровями и нечесаной седой бородищей, он шел, опираясь на скрюченную деревянную палку. Его образ как-то сразу бросался в глаза. Наверное, из-за взгляда. Взгляд у него был тяжелый, пронзающий, какой-то острый и жгучий. Очень неприятный. Не знаю, кем был художник, но он определенно знал свое дело, очень красочно подчеркнув именно эту деталь. Вся композиция как будто и строилась вокруг старика, а два других персонажа выглядели второстепенными. В целом, как и первая, эта картина производила отталкивающее впечатление.

Я рассматривал ее и так и этак, но не мог уловить каких-то скрытых посланий. Наверняка это творчество в духе всяческих направлений, где старик символизирует одно, мужчина и женщина – другое, а луны на небе – те тоже что-нибудь значат. Однако в картине не имелось каких-то подсказок.

В любом случае, подобное творчество на стену я точно бы не повесил. Я с нетерпением ждал утра, когда, наконец, смогу от нее избавиться.

Уже после второй по счету «зарплаты» меня озарила простая и ясная мысль – я делаю что-то плохое. Внутренний голос так и забил в набат.

– «Пиздец. Чувак, это просто пиздец. Вот мы и приехали. Конечная».

Из маленькой коробочки, что я получил на почте, высыпались и разбежались по столешнице, поблескивая на солнце, золотые зубные коронки. Их было не меньше десятка. Вмятые, местами поблекшие, сломанные. Чьи-то. Чьи-то чужие. Явно не от завода изготовителя. В одной из них ясно белел обломанный зуб.

– «Какой-то тип убивает людей, – продолжал твердить внутренний голос. – Проламывает им головы, выдирает коронки и отправляет тебе. Чтобы ты собирал ему пазлы с башенками. Вот что творится, чувак. Такие дела».

– «Надо звонить в полицию…»

– «И не совершать глупостей. Ты ведь не собираешься делать то, о чем думаешь?»

– «Давай так, ты сейчас сядешь и успокоишься. Не будешь делать тупых вещей. Соберешь эти сраные зубы, отнесешь в полицию и там все расскажешь. Так все и будет. Хорошо? Мы ведь договорились? Ты ведь все сделаешь правильно. Правда? Ведь правда?...

Хмурый дядька в ломбарде и бровью не повел, отсчитывая купюры, которые я взял трясущимися от волнения пальцами. Из ломбарда я выходил, воровато оглядываясь, сжимая в потном кулачке свою месячную зарплату. Меня не отпускало ощущение, что я сделал что-то плохое, как будто это я сам, пусть не убил, но ковырялся во рту мертвеца, снимая щипцами золотые коронки. Это, может быть, даже хуже. Ведь у убийцы хотя бы есть смелость, а у мародера – что? Всю дорогу я с тупым безразличием ждал, когда от толпы отделится невзрачный мужчина и с дежурным: «Пройдемте» сунет мне под нос красную корку. И хоть его не было, я был уверен – это лишь потому, что он ждет меня где-то дальше: на остановке, в переходе или во дворе, где мне сложнее будет сбежать. Может, стоит на подъезде, а может, дежурит у самых дверей. А если его нет и там, то он прямо сейчас барабанит в дядину дверь: «Такого-такого-то знаете? Кем приходится? Адрес? Телефон?».

Я, никогда раньше не имевший даже маломальских проблем с законом, основательно подсел на измену и чувствовал себя как горе-преступник, потерявший на месте преступления паспорт. В квартире я задернул все шторы и провернул ключ на два оборота. Уселся в тени и с обреченностью ждал выпуска вечерних новостей, в которых расскажут про изувеченного бедолагу, оставшегося без зубов. Представлял, как ломбарщик, тоже сидя перед телевизором, озадаченно поднимет бровь и что-то припомнит.

Ровно в девять посинел экран монитора, предвосхищая выпуск вечерней программы. В ней рассказывали про зоопарк и каких-то слонов.

Осмысленного письма не требовалось – я скоро это понял. Позже я отправлял чистый листок бумаги, вложенный в конверт, и в ответ приходила неизменная коробка с мозаикой. Отправить хоть что-то требовалось обязательно, иначе таинственный арендатор абонентского ящика меня не тревожил.

Я наливал себе термос кофе, садился за старый деревянный столик – весь в круглых отметинах от горячих чашек, и под тусклым светом люстры собирал картинки. У меня не было никаких догадок по поводу их назначения. Они все были разные, не связаны общим сюжетом и не похожи друг на друга. Пожалуй, единственное, что их объединяло – они были немного зловещими. Да, пожалуй, так. Зловещими. Ничего откровенно ужасного не было, но почти всегда присутствовал какой-то мрачный подтекст. Что-то ночное, чуждое, я бы даже сказал, религиозное.

Вот, например. Убранство деревенского дома или избушки. За столом сидит семья из четырех человек: родители и двое детишек – мальчик и девочка. Время, наверно, вечернее, потому что на грубо обтесанных полках расставлены свечи, а на столе горит ладанка. На лице каждого члена семьи звериная маска. Родители – это волк и лисица, ребятишки – два зайца. Все они сидят неподвижно, выпрямившись, будто по стойке смирно, и перед ними разложена какая-то настольная игра. Вот только игра непонятная, вместо фигурок ряды каких-то темных геометрических фигур, какие-то ромбы и треугольники. Однако люди не притрагиваются к ним, а просто сидят, как будто ожидают чего-то. А справа к стене прислонен топор. Думается, стоит он там не для красоты интерьера.

Или вот. Ночь, лесная поляна, в центре которой горит огромный костер. Вокруг костра водят хоровод какие-то гротескные существа, напоминающие живые циркули – с длинными ногами, тощими телами и рудиментарно свисающими лапками. На другой стороне расположено что-то наподобие пьедестала, на котором восседает очень высокая худая фигура, склонившая голову. Темно и не получается разглядеть, что это – просто тотем или живое существо. А слева, из-за огромного валуна выглядывает пепельного цвета лицо. Вопреки логике композиции, оно смотрит не на поляну, а прямо на «зрителя», на меня. Без него картина производила бы даже чарующее впечатление, но последняя деталь кардинально меняет акценты, делая рисунок довольно жутким.

На заснеженном поле человек тянет в сторону леса сгорбленную старуху. На вид она совсем древняя, кажется, даже слепая. Старуха упирается и кричит что-то, но некто, чье лицо скрыто меховым капюшоном, не оборачивается. На заднем плане светятся огоньки какой-то деревни.

Убранство храма, наверное, католического, о чем можно догадаться по огромным цветным витражам. Посреди него на коленях стоит человек, воздев руки к небу. Вот только крест лежит на полу, алтарь грубо выворочен, а на их месте подвешен какой-то механизм на ремнях, похожий на двигатель, но не совсем. Очевидно, ему человек и молится. Свет, пробивающийся сквозь витражи, окрашивает картину в невероятные, космические цвета.

Детская площадка стоит в запустении. По разбитой дорожке идет высокая женщина в черной одежде, черной широкополой шляпе и с зонтиком. Она ведет за собой вереницу детей, построившихся в шеренгу. Вид со спины, и ни лица женщины, ни лиц детей не получается разглядеть, но видно, что все они идут к одиноко стоящему баскетбольному щиту. Идет дождь, даже ливень, и видно как капли разбиваются об остов ржавых качелей и тонут в бурьяне.

Расплачивались со мной все тем же: истрепанными купюрами, поломанной ювелиркой или… или зубными коронками. Осколков чужих зубов я в них более не встречал – и на том спасибо. Зато один раз из конверта вывалилась видавшая виды банковская карта. От греха подальше я изрезал ее на кусочки и в тот же день выкинул. Это и напугало меня и дало кое-какое представление об отправителе. Скорее даже догадку, но выводы запутали меня еще больше. Как бы это сказать… Кем бы он ни был, этот владелец абонентского ящика, он, похоже, имел смутное представление о назначении вещей, которыми расплачивался. Ему была невдомек разница между наличкой, которой я был всегда рад и чужой банковской картой, от которой я имел шанс «заехать» далеко и надолго. Он понимал смысл мены, но без нюансов. Он был как ушлый конкистадор, дающий аборигенам стеклянные бусы, просто потому, что для него – это всего лишь стеклянные бусы. Нравилось мне это все меньше.

Я стал плоховато спать, хотя это было небольшой платой за денежный сверток, который я старательно заворачивал в полиэтилен и прятал в широкую щель под подоконником. Странно признавать, но в каком-то плане эта история даже хорошо на меня повлияла. По крайней мере, я в кое-то веки перестал упиваться жалостью к себе. Даже пить почти бросил. Жизнь, конечно, изменилась. Отпали старые увлечения, вроде компьютерных игр, а друзей и приятелей я растерял еще раньше. Я остался в каких-то собственных сумерках, наедине с собой, картинами и странными мыслями, которые непрерывно меня посещали. Они были незнакомыми, какими-то «внешними», но одновременно моими же, которые не расскажешь в компании – никто не поймет.

Как и любой преступник, я был уверен, что могу закончить, когда захочу. В один прекрасный день просто не идти на почту, не отправлять конверт. Поэтому бандероль, чуть тяжелее обычного, поначалу не вселила тревоги. Однако дома я впал в состояние, близкое к ужасу, когда, вместо привычного пазла, обнаружил металлическую шкатулку, запертую на замок.

«АТНЕСИ» – гласила надпись на вырванном альбомном листе, где схематично была нарисована карта и путь к какой-то точке назначения.

Это окончательно сбило с толку.

Это было уже слишком.

Одно дело заниматься этой жутью, сидя в надежных четырех стенах, другое… я вдруг задумался о том, как добываются все эти мятые деньги и золотые коронки, которыми меня так щедро одаривают.

Я легонько потряс шкатулку. Внутри что-то глухо стучало – мелкие предметы, обернутые во что-то мягкое. Наверное, в ткань. Чем это могло быть, я не представлял себе даже примерно. Первым и естественным желанием было попытаться открыть и посмотреть, что внутри, однако я не был уверен, что смогу аккуратно вскрыть замок. Не был уверен, что мне это можно. Не был уверен, что обрадуюсь, увидев, что там.

Я внимательно изучил посылку, дабы удостовериться, что ключа от шкатулки точно нет, а затем взял в руки альбомный листок и понял, что мои худшие опасения оправдались. Изображенная на нем схема оказалась перерисовкой дорожной карты, выполненной коряво, но довольно точно. Путь пролегал к окрестной деревушке с замысловатым названием «Опятовка». Сердце с жалобным стоном ухнуло вниз. Отправиться с непонятным грузом в глухую деревню – что тут может пойти не так?

Конечно же, я откладывал это мероприятие как только мог, пока меня не взбодрил нежданный звонок в дверь. От него я пулей метнулся к шкафу, откуда выхватил монтировку.

К счастью, это оказался всего лишь дядя Игорь. Не знаю, как он сумел выяснить, где я живу, но ушлости дядюшки я больше не удивлялся.

Он стоял на пороге, поигрывая желваками и всем своим видом давая понять, что ничего хорошего меня не ждет. С чувством и весьма убедительно – как дядя это всегда и умел, он начал мне объяснять, что после заезда неожиданно обнаружил то-то и то-то сломанным, то и то пропавшим, и что это, стало быть, виноват я – больше-то некому, а значит, я теперь ему должен. Вот только внушить мне тот трепет, что я испытал в прошлый раз, родственник уже не смог. Мои мысли давно занимало другое. Я взглянул на него как-то по-новому, увидев перед собой лишь дебошира и пьяницу, которому нравилось бить того, кто слабее. Не говоря ни слова, я захлопнул дверь, впечатав железное полотно в дядюшкину физиономию. Тот вывалился на лестничную площадку и долго катался по полу, обещая обрушить на мою голову все казни египетские. Заглянув в глазок, я с удовлетворением отметил, что крови было достаточно. Что-то внутри меня мерзко хихикало.

Этот случай придал мне решимости. Ведь даже если какой-то алкаш сумел меня отыскать, то владельцу шкатулки это точно не составит труда. Если он вдруг решит, что я ее прикарманил.

Ранним утром я сел на междугородний автобус, будучи почти что единственным пассажиром. И хоть в моем представлении все было предельно понятно, водитель долго не мог уяснить, куда же мне нужно.

– «Опятовка», – упрямо повторял я, не зная, что еще тут можно добавить.

– «Опятовка-Опятовка… «Весточка» чтоль? И не «Опятовка», а «Сохатовка». Это старое название», – после продолжительных раздумий сказал добродушный лысеющий дядька. – «Там остановки нет. До «Черемушек» довезу – там слезай».

– «Почему это там нет остановки?»

– «Да потому что одной новой вывеской деревню не поправишь. Все разъехались. Не живет там никто».

Я мысленно схватился за голову.

Водитель все же сжалился надо мной и высадил аккурат у поворота на грунтовую дорогу, уходящую в редкий подлесок. Если некогда здесь и стояла табличка с загадочным колдовским словом «Сохатовка», то от нее не осталось даже следа. Идти оказалось не очень далеко и спустя минут двадцать взору открылись посеревшие крыши деревенских домишек, деревянных полубараков. Я отметил про себя, что деревня заброшена сравнительно недавно, ну либо ютившиеся здесь домики оказались на редкость добротными и хорошо сохранившимися. По большей части, даже окна – все были целы. О запустении говорили только необъятные заросли бурьяна, пожравшего огороды, тропинки и все остальное. Все, кроме грунтовки, по которой я шел, и которая, судя по всему, являлась в Сохатовке единственной улицей.

На небе очень ярко светило солнце – я специально выбрал самый погожий денек. В лесу пели птицы, и теплый ветерок легонько трепал кроны деревьев. Будто в издевку над моими мрачными мыслями все окружающее приняло самый умиротворенный и доброжелательный вид, что делало мое смятение лишь глубже. Контраст между внешним и внутренним был настолько велик, что мне стало казаться, будто я сплю.

Наверное, единственное, что не давало мне повернуть назад – это упомянутая выше путаница с названиями. Я искренне надеялся, что неграмотный отправитель где-то ошибся, или что-то напутал я. Что, поплутав по заросшим огородам, я ничего и никого не найду и со спокойной душой отправлюсь домой – пить чай с печеньем, а лучше чего и покрепче.

К сожалению, моим надеждам не суждено было сбыться.

Широкий, монструозного вида домище было тяжело не заметить с дороги, и выглядел он настолько причудливо, что я поначалу не понял, что с ним не так. Только приблизившись, я рассмотрел его лучше и догадался, что это простой сельский домик, к которому понатыкана куча пристроек: спереди, сзади, с боков, даже сверху, где был выстроен целых второй этаж. Причем сделано это было явно человеком, неважно владеющим рубанком и молотком. К пристройкам, в свою очередь, примкнулись другие пристройки, сделанные в разное время, из разного материала, и все это соединялось в какой-то деревянный слоеный пирог. Выглядело, мягко говоря, чудно.

В окне второго этажа горел свет. Подрагивающий, неровный, как от лучины.

– Еще не поздно повернуть назад, дружище, – шепнул мне внутренний голос.

Я осторожно обошел дом кругом, не найдя ничего, кроме кучи мусора, сваленного во дворе. Несмотря на масштабы постройки, вход был всего лишь один. Я несколько раз глубоко вдохнул. Попробовал дверь – оказалось не заперто. Вошел внутрь.

Полутемные сени встретили меня спертым воздухом и множеством коридорчиков и дверей, разбегавшихся по всему дому. Сложно сказать, было ли это все обитаемо. На вешалке висела одежда, в основном спецовки и роба, под скамейкой стояли рабочие сапоги, на крючках – развешаны какие-то тазы и кастрюли. Обстановка не сильно отличалась от обстановки в других домах – может и этот давно заброшен? Но что тогда за свет наверху?

– Здравствуйте, – вслух произнес я и испугался от звука собственного голоса.

Ответом служила мертвая тишина. Только в столпе света, пробивавшегося из щели наверху, плясали пылинки.

– Бросай эту штуку где-нибудь здесь и уходим!

Но я сомневался. Прошелся по серому, мерзко скрипящему полу. Изнутри дом казался еще более нелепым и выглядел как лабиринт, сварганенный бухим минотавром. Узкие коридорчики, выходившие из прихожей, не внушали доверия, а большинство дверей оказалось закрыты. Зато имелась грубо обтесанная лестница, уходящая в открытый проем, на второй этаж. Туда я и пошел, стараясь лишний раз не шуметь.

Помещение наверху – сложно сказать, на что оно было похоже. На жилище сумасшедшего, кабинет детектива или агента Малдера из «Секретных материалов», а может, на все понемногу. Просторная комната, сделанная будто под рабочий кабинет, все стены которой были оклеены фотографиями, заметками, газетными вырезками, непонятными символами, какими-то схемами и чертежами. К стене был придвинут массивный стеллаж с книгами, у окна стоял заваленный бумагами письменный стол. На нем же горело несколько толстых свечей. Я подошел ближе, не веря своим глазам.

В углу стола был сооружен небольшой деревянный алтарь, на котором стояла фотография в треснутой рамке, окруженная полукругом свечей. Даже не фотография, а газетная вырезка, в красной рамочной окантовке, очень старая, однако я без труда опознал лицо изображенного на ней старика. Того самого старика с картины, за которую я в свое время получил порцию вырванных у кого-то зубов. Конечно, здесь он не выглядел настолько внушительно, но его сверлящий пронзительный взгляд не могли приглушить даже ветхость и сомнительное качество снимка. Никаких подписей и инициалов не было, но старик был водружен на алтарь, как икона, как некто очень значительный.

Внизу что-то громко упало и покатилось по полу. Я застыл на месте, прислушался, но, кажется, все было в порядке.

Тогда я поставил шкатулку на стол и начал рыться в бумагах. От обилия текста разбегались глаза. Исписанные чем-то тетради, альбомные вырезки, непонятные символы, неизвестные языки и письма, письма, письма… Кажется тот, кто здесь обитает, ведет очень оживленную переписку. Разные люди, разные почерки. Причем это явно не владелец абонентского ящика – в отличие от него, и хозяин дома и его собеседники были в ладах с грамотой. От мысли, что ко всему этому может быть причастен не один человек, а целая группа, какое-то сообщество, мне сделалось нехорошо. Я бегло просматривал исписанные листы.

«… путь оказался открыт. И если ты используешь эту хитрость, то в месте, где я указал, отыщешь дорогу на Белую Башню, но не ходи туда, не смотри на нее, потому что…»

«… всегда рады новым лицам в нашем союзе, но пусть будет осторожен, если пожелает посетить это место. Немногие выдерживают испытание огнем…»

«…поделюсь своей хворью во укрепление Духа. Дух силен, плоть же – немощна. Возьми себе и передай дальше…»

Я мотнул головой, пытаясь собраться с мыслями. Наверняка всему этому должно быть объяснение, близкое к разумному, но это потом. Надо бы забрать часть писем с собой. Внимание привлекли и предметы, лежащие на столе: аккуратное круглое зеркальце, расческа. Может ли быть, что владелец всего этого – женщина?

Тем временем, старый дом пугал непонятными звуками. Вот где-то скрипнула дверь, но это, наверняка, лишь сквозняк тянет по полу. Я продолжал перебирать письма, пока не почувствовал, как ноги приросли к половицам. Обманывать себя больше не получалось – в какой-то момент я отчетливо осознал, что там, внизу кто-то ходит. До меня явственно донеслись звуки каких-то судорожных шажков, даже шлепков. Непохожих на походку и слишком громких для животного. Они возникли непонятно откуда, затем стали ближе и сейчас раздавались в прихожей, прямо подо мной.

Я мигом потерял интерес к окружающему и закусил губу, чтобы случайно не вдохнуть слишком громко. Что-то внизу неловко шаркало по полу, переворачивая предметы, а я надеялся, что это всего лишь лисица, проскользнувшая через неплотно притворенную дверь. Я почти убедил себя в этом, но все на свои места расставил голос, скрипучий, какой-то старческий, но лишенный половых признаков – непонятно, мужской или женский:

– Все в порядке, голу-у-убушка. Я просто заблудилась и ищу свою комнату.

Пожалуй, в тот миг я на своей шкуре почувствовал, что это значит – оцепенеть от страха. Тело налилось свинцом, и я был не в силах повернуть даже голову, застыв, словно статуя посреди кабинета.

– Голубушка, не хотите ли чаю?

Я слушал, как нечто внизу копошилось, бродило туда и сюда, не желая покидать коридор и тем самым освободить спасительный выход. Иногда оно останавливалось и замолкало. Что-то искало? Принюхивалось? Прислушивалось? Я не желал этого знать. По звукам и характеру его перемещения у меня возникла нехорошая мысль-догадка, которая, я надеялся, была неверна. Что там внизу человек, ползающий по коридору на четвереньках. Оно опасно подошло к лестнице, ведущей на второй этаж. Снова затихло. Послышались звуки, похожие на сдавленные рыдания.

– Голу-у-убушка! Мое мясо хочет с костей… мое мясо хочет с костей. Голубушка!

Я начал бешено озираться по сторонам, ища какой-нибудь выход. Дверь справа, дверь слева, какой-то сраный люк наверху, окно, закрытое на сраный засов. Все эти старые деревяшки, ржавые петли – я знал, они предательски скрипнут, стоит мне сунуться, и если за ними ничего нет... Выход один, и он там, внизу.

– Мое мясо хочет с костей, голубушка. Пожалуйста! Съешь меня, голубушка! Съешь меня…

Мое воображение начало рисовать сцены – одна хуже другой. Я ясно услышал, как оно ступило на первую доску – ступеньки, по которым сюда поднимался и я. У меня подкосились колени. Рыдания снизу сменились утробным недовольным ворчанием. Я слышал, как доски скрипели и прогибались под тем, что карабкалось наверх, и знал, что вот-вот оно покажется из проема, застигнув меня в этой комнате, откуда некуда деться.

– Только без паники! Лучше спрячься! Оно уйдет, если будешь вести себя тихо. Не вздумай кричать. Пожалуйста, только не закричи. Главное, не подавай виду. Молчи. Молчи. Молчи!

И я закричал. Вырвал весь воздух из легких, обратив его в дикий пронзительный крик. Рванулся в ближайшую дверь и завизжал еще пуще, когда на меня обрушилась вешалка для одежды. Я выбежал, кажется, в глухой коридор без дверей, с единственным окошком на другом конце.

– ГОЛУБУШКА! Съешь меня! Съешь меня! СЪЕШЬ МЕНЯ! СЪЕШЬ!

За спиной раздавался бешеный топот коротких конечностей, но оборачиваться у меня не было даже в мыслях.

Со всех сил я метнулся вперед, будучи абсолютно уверенным – если сейчас поскользнусь или упаду, то просто окочурюсь от страха. Окно впереди. Маленькое, но мне должно хватить. Хвала богам – никакого ебучего пластика! Русское родное окошко в прогнившей деревянной раме! С разбегу я высадил его и полетел вниз.

– Какой же ты, сука, тупой долбоеб.

Наверное, в чем-то я все же везучий. Сиганув со второго этажа, я умудрился не насадиться на ветку, не переломать ноги и не раскромсать вены о битое стекло. Только в руке что-то мерзко и невыразимо больно хрустнуло, но меня это волновало в последнюю очередь. Не чувствуя ничего, кроме леденящего страха, я тут же вскочил на ноги и побежал в лес. Не помню, сколько я блуждал по тайге и как вышел на трассу. Весь грязный, взъерошенный, вываленный в земле, с огромной ссадиной на лице и с переломом руки. Первая осознанная мысль была весьма глупой: в автобус в таком виде, наверно, не пустят.

Последовал период хождения по врачам, наложения гипса и моей продолжительной «реабилитации», как физической, так и моральной, в течение которой фотография, окруженная сонмом свечей, никак не выходила из головы. Если это газетная вырезка, скорее всего, на ней должен быть изображен кто-то известный, однако человека столь колоритной внешности я бы запомнил. В памяти упорно не желало ничего шевелиться.

Как это часто бывает, догадка пришла неожиданно и как-то сама собой. В какой-то из дней меня осенило, что по характеру и обрамлению снимок чем-то похож на объявления о поиске пропавших людей. Все мы встречали их на столбах и автобусных остановках. Они бросаются в глаза красной окантовочной рамкой и большим фото в анфас.

Я стал искать в Интернете, и вздрогнул, когда на экран выплыло знакомое лицо с тяжелым непроницаемым взглядом.

«Афанасьев Петр Прохорович, 1956 года рождения, ушел из дома и до настоящего времени не вернулся… глаза серые… был одет… если Вы обладаете информацией… пожалуйста позвоните…»

Объявление было старым, и я смог отыскать его на одном единственном сайте, посвященном поиску пропавших людей. Без особых надежд я набрал прилагавшийся номер, и к моей полной неожиданности на том конце взяли трубку.

– Алло, – донесся из динамика довольно приятный мужской баритон.

Я, конечно, был полностью не готов к разговору, а когда собеседник понял, что у меня больше вопросов, чем ответов, то просто положил трубку. К счастью, Интернет творит чудеса.

– Молодой человек, я понятия не имею, что связывает Вас и Петра Прохоровича, но, чувствую, что так просто Вы от меня не отстанете, так ведь?

Передо мной был высокий, интеллигентного вида мужчина, лет шестидесяти, в очках и с аккуратной козлиной бородкой, которого я подкараулил у входа в областную научную библиотеку. Я стоял перед ним полный дурацкой решимости, а он оценивал меня строгим внимательным взглядом. Наконец, человек сделал жест рукой, приглашая идти за ним. Мы вошли в здание, и он привел меня к двери с золотистой табличкой, на которую меня услужливо и вывел поисковик: «Заместитель директора Кузнецов Н.А».

В большом кабинете, обставленном довольно небедно, Николай Александрович немного смягчился, пододвинул мне стул, сам сел напротив и даже предложил чай или кофе, от которых я, впрочем, вежливо отказался. Он сам начал разговор:

– Уж не с картинами ли связан этот Ваш интерес? – спросил он, и, увидев, как я изменился в лице, плотно сжал губы.

Пару минут мы сидели молча, пока я не осмелился нарушить тишину.

– Можно сказать и… с картинами. Но главное, этот Петр Прохорович… Вы можете рассказать, кто он? Кем он вообще был?

– Он был моим другом, – коротко ответил Николай Александрович, выдержав паузу, – в первую очередь. Не знаю, слышали ли Вы о такой газете, ее вроде бы и сейчас выпускают, с названием «Зодиак»? Так вот, это мы с Петром Прохоровичем ее основали.

Мои брови, наверное, поползли вверх. Увидев это, Николай Александрович смущенно улыбнулся.

– Понимаю, как это выглядит. Но не судите строго – время было такое. Люди с ума сходили по подобным вещам, да и мы занимались этим не только ради корысти, как Вы, наверное, думаете. Кстати, как-то купил номерок, пролистал и не знал, куда от стыда глаза деть. У нас ведь по-другому все было. Мы по крупицам собирали и печатали живые истории, местные легенды, фольклор – по фольклору Петя большой специалист был. Он ведь историк, с ученой степенью, между прочим. Ну и традиционные гадания-гороскопы – куда же без них.

Николай Александрович выдавил печальную улыбку, а я внимательно слушал, внимая каждому слову.

– Я не сильно этим горжусь. Но такие времена были, молодой человек, и Вам, к счастью, не повелось их застать. Когда нужда заставляла ученых бегать за лешими и домовыми. С тех пор, как видите, я несколько сменил профиль деятельности, – он развел руками, показывая свой кабинет. – А Петр был хорошим человеком, очень умным, но своенравным, к тому же под конец стал относиться ко всему слишком серьезно.

– Слишком серьезно, это что значит? – я навострил уши.

– Перестал отделять работу от прочего. В первую очередь это была работа. Но он увлекся. Начал грезить об экспедициях то в Тибет, то к бабушкам в деревню. Я бы и не против, если бы это не мешало делам, но он мог исчезнуть без предупреждения на неделю-две-месяц, а потом объявиться, как ни в чем не бывало. В общем, вести с ним дела стало тяжело. Недопонимания возникали все чаще.

– Понимаю. Извините, что лезу в это, но что случилось потом?

– А потом он исчез надолго. Не было его, наверно, месяца три – точно не вспомнить. Человеком он был одиноким, а я хоть и привык, но сам начал всерьез беспокоиться. Хотел уже заявлять, куда следует, когда он объявился в свойственной ему обычно манере. Ввалился ко мне в дом ранним утром – ни свет ни заря, весь грязный, обросший, в нестиранной рваной одежде… С совершенно безумным взглядом. Да, после того случая, взгляд у него как-то переменился.

– И что же?

– Да что? Начал нести околесицу. Сказал, что мы занимаемся полной ерундой. Что все нужно менять. Что он нашел или кто-то ему дал – этот момент я точно не понял, что-то «уникальное» и «прекрасное».

– Это он про картины в мозаике?

– Да, про них. Настаивал, чтобы мы печатали эту мазню. Естественно, я отказался. С тех пор дружба наша потихоньку стала охладевать, газету я продал, а Петр начал общаться с какими-то личностями, которых приличный человек и на порог не пустил бы. Ну а потом он исчез насовсем. Как уже говорил, человеком он был одиноким, вот я и заявил о пропаже – для успокоения собственной совести, так сказать. Его не нашли, а Ваш звонок – первый за много лет, если честно.

Он замолчал, и в кабинете повисла тишина. Казалось, Николай Александрович мыслями погрузился куда-то в прошлое, а я сидел и пытался переварить то, что услышал.

– С этими картинками все-таки интересная вещица, – продолжил он, сняв очки и принявшись протирать их бело-синим, в полоску, платком. – Петр не раз порывался мне их, простите, впихнуть. Они все были сделаны в виде пазла-головоломки, как помню, – я еще подумал: ну что за глупость такая?

– И вы их собирали, эти пазлы? И что там было?

– Сюрреалистический бред – только и всего. Хотя могу рассказать историю, которая меня, честно сказать, напугала. Не помню ни сюжета, ни изображения той картины, но вроде это была поляна с людьми, которые занимались на ней чем-то странным. Но это не важно. На той же поляне росло дерево, и на дереве было вырезано человеческое лицо. Деталь в том, что это лицо было… как же это правильно называется… переливной картинкой. Когда смотришь на него с одного угла – лицо улыбается, смотришь с другого – лицо хмурит брови, повернешь еще немного – оно уже скалится, косясь на тебя злым нехорошим взглядом. Забавно, да и сделано, должен сказать, довольно искусно, но суть не в этом. Волею случая я оказался в другом месте, даже в другой стране и, можете себе представить, нашел в парке поляну с точно таким же деревом. То есть, я, конечно, не могу утверждать, что это была та самая поляна и то самое дерево, но сходство было поразительное, а главное, лицо на дереве обладало тем же эффектом. Когда я смотрел на него с разных углов – лицо менялось. Если с картинкой все было понятно, то объяснить этот фокус я, честно сказать, не могу до сих пор, если только не пенять на гениальность резчика. Помню, я в тот день куда-то спешил, но забыл про все и, как загипнотизированный, ходил по поляне до самого вечера, рассматривая дерево то с одной стороны, то с другой. А оно то смеялось мне, то злобно скалило зубы. У меня тогда возникло очень странное чувство, чем-то похожее на дежавю – не то предчувствие, не то озарение. Я почувствовал, что имею с этим местом какую-то трудноуловимую связь. Что я за него даже ответственен. Что ни дерева, ни поляны, ни даже самой сцены, изображенной на картине, и не было бы, пока я не собрал это все по кусочкам.

От этого слова «кусочкам», произнесенного не нарочно и совершенно естественно, меня передернуло, а по спине пробежал холодок.

– Вы хотите сказать, что эти картины…

– Я хочу сказать, что в этих картинах нет ничего хорошего, молодой человек, – неожиданно резко перебил меня Николай Александрович. – Я понятия не имею, где в свое время побывал Петр и откуда он их притащил и уж тем более не желаю знать, как с этим всем связаны Вы. Однако раз Вы пришли сюда добровольно и можете задавать осмысленные вопросы – думаю, человек Вы еще не пропащий. Из своей прошлой, так сказать, профессиональной деятельности я уяснил одну мудрую вещь – Нечистый не заявится в дом, пока ты сам же его и не пригласишь. Если Вы понимаете, о чем я. Я ведь очень надеюсь, что Вы не собирали головоломки, так ведь?

Писем по адресу я больше не отправлял. Поэтому испытал смесь страха и удивления, когда на мое имя снова прислали посылку. В ней оказалась все та же коробка с мозаикой. Я бы никогда не стал ее собирать – честное слово, если бы не записка, оказавшаяся самой осмысленной за все время. Соблазн был слишком велик.

На той картине был изображен человек, лежащий на больничной койке. Он или спал или находился в беспамятстве, а перед ним сидел незнакомец. Точнее не незнакомец, а тот мужчина в костюме, с замотанным тряпкой лицом, которого я видел на пазле с тропинкой. Он раскладывал на груди у лежащего знакомую мне настольную игру с ромбами и треугольниками. И хоть «перемотанного» я видел уже второй раз, у меня отсутствовали предположения, кто это. Никаких отличительных черт, даже прорезей для глаз в маске. А вот черты лица второго показались мне смутно знакомыми.

«НГРАДА ЗА РАБОТУ – У НАС ВСЕ ЧЕСНО» – так гласила вложенная записка.

Через месяц дядю Игоря положили в больницу. Говорят, что под конец анальгетики не спасали, и состояние его было не слишком завидным. Мне стали звонить врачи, уговаривая срочно пойти сдать анализы. Даже московские профессора приезжали. «Какой-то новый вид рака», – так говорили они. Я отмахивался, зная, что ни черта они не смыслят. На похороны родственника я не пришел. После его смерти бабушкина квартира досталась единственному наследнику – мне.

Жизнь устаканилась и потекла понемногу, и, несмотря на то, что подсознательно я ждал каких-то глобальных событий, их так и не произошло. Разве что иногда, совершенно незнакомые люди делают вид, будто очень хорошо меня знают. На улице или в подземном переходе некто может помахать мне рукой или бросить многозначительный взгляд, хотя я понятия не имею, кто он. Не знаю, как на это реагировать. Стараюсь не обращать внимания.

«СОБИРИ КУСОЧКИ» в газете объявлений я более не встречал. Пробовал поискать их в смежных изданиях, шарил в Интернете, но – ничего, ровным счетом. Возможно, я уже сделал все, что требовалось, а может быть, этим сейчас занимается кто-то другой. Есть еще чувство какой-то незавершенности, недосказанности, невыразимой тоски почему-то. Абсурдно звучит, но временами я скучаю по одиноким вечерам, которыми собирал картины, хотя ничего уютного в них никогда не было; прокручиваю в памяти виденные изображения. Пожалуй, Николай Александрович был прав – если оно прикоснулось к тебе, то ты теперь с этим связан. Наверно поэтому я все чаще возвращаюсь к мыслям о деревне «Сохатовка». Единственное известное мне место, которое связывает меня с этой историей, и куда я знаю дорогу. Хотя, еще некоторое время назад, ни за какие коврижки бы туда не вернулся. Странное, навязчивое желание, которое пугает, и временами я думаю: не выложил ли я случайно из «кусочков» свою собственную судьбу? Пока еще страх перевешивает, и я не готов возвращаться.

Может, потом как-нибудь?