Хозяйка открыла глаза. С век медленно сполз гнилой черный ил. Пустые раковые панцири легонько царапнули кожу, неслышно опадая на заросшее бурой слизью дно, укладываясь в тихие курганы вперемешку с белыми рыбьими костями. Мерзкие маски дохлой подводной живности молчаливо взирали на хозяйку бессмысленными студенистыми бельмами. Вокруг синхронно колыхались коричнево-зеленые водоросли, их бархатные щупальца корчились, переплетались, скользили, как невесомые сны, по плечам, животу, по груди и глазам. Озеро пульсировало вокруг извечной неторопливой жизнью, перекатывая ленивые волны цвета тусклого серебра.

Хозяйка была голодна. Рот и глотка забились заплесневелой горечью, недожеванной чешуей и стухшим желудочным соком. Раздвигая зеленоватую и плотную, как янтарь, воду, она пробиралась мимо грибообразных донных растений, мимо пористых, как губка, коряг, к россыпям непристойно растворенных моллюсков, чьи жирные тела она принялась вырывать из перламутровых створок и запихивать в рот.

Внезапно хозяйка замерла, почувствовав приближение чего-то большого, страшного, абсолютно чуждого… Вверху, между дрожащим зеленоватым солнцем и прозрачной пленкой поверхности, пронеслись черные ревущие тени, загрохотала земля на берегах, а спустя некоторое время в воды озера спустилась сладкая река, алый шелковый занавес с запахом крови.

Хозяйка кружилась в этих темных струях, не помня себя от восторга, закручивая водовороты и разбрызгивая сверкающие рубины до самого неба. Она была блаженно пьяна, и ее резкие, стремительные движения вздымали водяные бугры по всему озеру. Ведомая страшной жаждой, она подплыла совсем близко к берегу. Здесь, в вязкой патоке из грязи и крови, ее ждал пир. Десятки человеческих тел — мертвых и еле живых — наполняли озерную воду теплом ароматного мяса, хмельными соками и сладкими судорогами смертельного ужаса.

*

Никита злился. Он был чертовски зол и расстроен. Шестизначной суммы, полученной за последний заказ, с лихвой хватило бы и ему, и двум помощникам-дагестанцам, и за аренду на три месяца вперед. Но закон подлости действует всегда и везде, действует исподтишка и наносит точечные меткие удары… Собственник бывших печатных цехов, в одном из которых располагалась мастерская, вздумал продать их придурочным нуворишам. У этих эксцентричных до полного идиотизма хипстеров была в моде такая фишка — лофты, квартиры-студии в бывших производственных помещениях.

И вот теперь Никита ломал голову, куда ему в двухнедельный срок перевести все свое хозяйство: печь, два воздушных компрессора, наковальню, точильный станок, пневматический молоток, сварочный аппарат…

А беда, как известно, не ходит одна. Вчера пришло известие о смерти бабки. Старушка жила в деревне одна, была крепенькая, как редиска, и помирать никак не собиралась, о чем и сообщала бодрым фальцетом всякий раз, когда внук звонил справиться о ее здоровье. И вот, пожалуйста — всего-то семьдесят восемь лет, а хватил удар и в одночасье вышиб дух из миниатюрного сухонького тела.

Никита ехал в деревню, кипя от злости. Хоть и не признавался сам себе, но злился еще и на бабку — ну как не вовремя она…

К его удивлению, в доме было прибрано, перед иконами горела свечка, а в холодильнике стояла полная кастрюля свежего борща. Парня будто что-то кольнуло в сердце — показалось, бабуля просто вышла ненадолго покормить курочек, а не лежала в районном морге заиндевевшим бревном…

Из курятника и впрямь послышалось суматошное квохтанье, хлопанье крыльев и женский голос:

— Цып-цып-цыпа! Цыпа-цыпа-цыпа!

Никита выбежал из горницы и на крыльце чуть не столкнулся с незнакомой женщиной в синей болоньевой куртке почти до колен, резиновых сапогах и вязаной малиновой шапочке со смешным помпоном на макушке.

— Здрассте! — первой подала она голос. — Вы кто такой будете?

— Я? — Он слегка растерялся от строгости, с которой был задан вопрос, — Я… Трегубов. Никита. А вы, простите?

Женщина не спешила отвечать и продолжала оценивающе смотреть на него.

— А документы? — снова строго спросила она.

— Что?

— Документы есть у вас, спрашиваю?

Никиту начала веселить эта ситуация, и он с улыбкой и нарочитой услужливостью вытащил из барсетки паспорт.

— Вот вам мои документы. А вы, наверное, участковый?

Женщина проигнорировала шутку и заглянула в паспорт, шевеля губами и сведя к переносице тонкие светлые брови.

— Никита Ильич… Бабы Кати внук, значит? — Удостоверившись в правдивости полученной информации, женщина вернула паспорт. — А Илья Васильич где? Не приехал еще?

— Он не приедет. Не успеет просто. Он живет далеко.

Никита уже снова стал закипать. Не объяснять же, ей-богу, первой встречной все их семейные перипетии. Он звонил отцу, но даже и не рассчитывал, что тот сорвется с Сахалина, где вот уже пятнадцать лет жил с новой женой и новыми детьми.

Женщина еще какое-то время стояла молча с поджатыми губами (сын не приедет мать хоронить — такое по деревенским меркам было непонятно и непростительно), но, видимо, уже решила сменить гнев на милость.

— Что же мы на пороге стоим? — сказала она с улыбкой, отчего ее глаза превратились в два небесных осколочка ярчайшего голубого оттенка. — Проходите в дом! А я — Нюра, соседка. Мы с маманей за бабой Катей приглядывали помаленьку. Хотя она — молодец, до самого конца со всем справлялась… Да вы не стойте, садитесь. Покушайте вот, я щей утром наварила. Яички тут вот свеженькие… Лучок, огурчики…

Продолжая щебетать без умолку, Нюра скинула в сенях бесформенную куртку, сапоги, стянула с головы смешную шапочку, осталась в тонкой футболке и старых джинсах. У Никиты перехватило дыхание. Это было какое-то колдовство — вместе с уродливой одеждой она словно скидывала годы. Перед ним стояла совсем молоденькая девушка — стройная, ладная, с толстой русой косой, бронзовым ровным загаром и невероятно милым лицом — открытым, улыбчивым, румяным. Кто-то назвал бы ее простушкой, но именно эта вот безыскусность и неподдельная прелесть проникли в душу и разлились там неожиданной теплотой.

*

«Конечно, он меня не узнал, — думала Нюра, ожидая в сенях на следующее после похорон утро. — Я и сама насилу его узнала. Вон какой вымахал! Богатырь прям».

Девушка улыбнулась, чувствуя, как к щекам приливает румянец. В памяти возникла блеклая, словно заляпанная серой краской, картинка: пухлый городской мальчик с извечной книгой под мышкой, с кислой миной и жалобными вздохами отбывающий летнюю ссылку у бабки в деревне, и соседская девчушка, совсем кроха, которую никто не замечает за щербатым забором и зарослями девясила…

— Ну, что? Пойдем? — бодро окликнул ее Никита, обуваясь и первым выходя во двор.

Нюра, как и обещала, привела его к озеру, к старой заброшенной кузнице. Никита словно весь загорелся, стоило упомянуть ее в разговоре во время скорых и малолюдных поминок.

— И давно это добро пустует? — спросил Никита, проникнув внутрь через покосившуюся дверь.

— Давно. — Девушка протиснулась вслед за ним. — Мама говорила, что своего кузнеца у нас в совхозе с самой войны не было. А прежний тоже поработать не успел — на фронт ушел чуть ли не на следующий день, как его на это место оформили.

— А до войны? Кузня-то вижу, старинная. — Парень со знанием дела гремел какими-то железками, осматривал печь и подпрыгивал на досках пола, проверяя их на прочность.

— Старинная, верно. Не скажу точно, но еще до революции здесь стояла…

— Значит, был кузнец-то? Работал?

— Был. Да весь вышел, — лаконично поведала Нюра.

— Чего так сурово? — подмигнул ей Никита. — Страшное что приключилось?

— Приключилось. Да не с ним.

— Ну расскажи. Я люблю бабкины сказки, дедкины подсказки.

Они вышли из кузницы. Глядя на водную гладь и длинные мостки, разделявшие камышовые заросли надвое, девушка начала свою историю с вопроса:

— Ты знаешь, как наше озеро называется?

— Знаю. Серебрянка.

Нюра прыснула и с шутливым укором посмотрела на парня.

— Не Серебрянка, а Серебрянушка.

— Да? А какая разница?

— Ты думаешь, почему? — продолжала девушка, игнорируя вопрос.

— Да ну как — почему? Из-за воды. Вон, солнце воду серебрит… Или это луна серебрит, а солнце золотит… В общем, для красоты так назвали. Какой-нибудь запойный скоморох из местных, — предположил Никита.

Нюра снова хихикнула.

— Нет. Не из-за воды. Серебрянушка — это значит «Серебряная Аннушка».

— И что? Что за Аннушка? — Никита продолжал спрашивать не столько из интереса к деревенскому фольклору, сколько из-за возможности вот так, запросто, в теплый осенний денек смотреть на симпатичную девушку и болтать с ней ни о чем. Ему было хорошо, и тоска от ухода любимой бабули вроде отступала.

— А то за Аннушка! — серьезно отозвалась Нюра. — Давным-давно случилась здесь страшная история. Полюбила господская дочка кузнеца…

— Жуть какая! — пошутил парень и получил легкий шлепок по плечу.

— А барин очень богатый был, ученый да при титуле, и в единственной дочке души не чаял. Говорят, за князя ее мечтал отдать, не меньше. Барыня страдала чахоткой да мигренями, так что толку от нее было мало, она и из светелки своей почти не выходила… Так вот, грозил этой знатной семье не просто позор, а мезальянс…

Никита кашлянул, но сдержался.

— А барышня словно ополоумела — по ночам прыгала в окошко и бежала в кузницу…

— А что же кузнец?

— А кузнец — подлец оказался! Не глянулась ему барышня иль еще чего… А только морочил он ей голову: «Мол, я тебя так люблю, так люблю! Хочу в знак своей любви смастерить тебе такое ожерелье, чтоб любая княгиня позавидовала. Да вот беда — беден я, нет у меня ни золота, ни серебра, чтобы на шейку своей Аннушки хотя бы монисто сделать. Так что не быть нам вместе, стыдно мне, что подарка не могу поднести». Так барышня, себя не помня, давай ему из дому таскать тайком серебро — то рублей несколько, то рамку с зеркальцем, а потом и вовсе ложки-вилки из фамильных столовых наборов.

— Не многовато ли для ожерелья? — спросил Никита, как бы невзначай накрыв Нюрину руку своей и проскользив взглядом по выбившимся из-под малиновой шапочки легким прядкам.

— Вот то-то и оно! Барышня, видать, умом не в папашу пошла. Кузнец ей в уши дует — маловато, дескать, серебра для приличного ожерелья, задумка, мол, у меня такая, чтоб всю тебя в серебро закутать, как Богородицу у нас в церкви. А барышня рада стараться — тащит все свое приданое безродному брехуну.

— Почему сразу — брехуну? Он, может быть, художник? Может, и правда ожерелье ковал?

— Ковал, конечно. Как не ковать? И даже барышне показывал, сколько уже сделано и сколько еще серебра ему надо… А сам медяшки сусальным серебром покрывал, а то, что барышня ему натаскала, в слитки переплавлял, ездил в город и кутил там со срамными девками!

Нюра строго посмотрела на Никиту и выдернула руку из его ласковых ладоней.

— Ну а озеро здесь при чем? — спросил парень.

— То ли папаша что прочухал, то ли люди доложили, а почуял кузнец, что жареным запахло — надо следы заметать. И вот, когда барышня пришла наконец-то получить свой подарок, он позвал ее на лодке покататься. Дескать, ночь такая лунная, озеро словно в серебро одето, как моя Аннушка.

— Да он романтик был!

— Он обманщик был! И душегуб!

Никита не стал спорить.

— Сказал ей, что ожерелье в лодке лежит. Барышня видит — и правда, у мостков лодка привязана, а в ней из-под ветоши серебрится что-то. Выплыли они на середину озера, и кузнец говорит: «Наклони шейку, Аннушка, прими мой подарок!» Она склонилась, а он застегнул на ней ожерелье хитрым каким-то замочком. Барышня, себя не помня от счастья, выпрямилась, серебро фальшивое ей на плечи, на грудь легло… А кузнец, вместо того чтобы обнять свою Аннушку, со всей силы толкнул ее за борт. Она даже вскрикнуть не успела — упала в воду. А он ветошь откинул, а под ней — гора из медных цепей с бляшками, сусальным серебром покрытыми… Все это за борт быстро-быстро перевалил, и потянуло это ожерелье Аннушку на самое дно и не отпустило уже никогда.

Девушка замолчала. Над дальним краем озера пролетела стая диких уток, где-то совсем рядом затрещала камышовка, вода подернулась крупной рябью под порывом холодного ветра с востока.

— А что кузнец?

— Кузнец в ту же ночь все слитки из тайника собрал, телегу запряг и уехал в неизвестном направлении. Искали его вроде, да так и не нашли. Может, сгинул где-нибудь. А может, нет.

— И Аннушку не нашли?

— Нет. Но в народе говорят, что стала с той поры Аннушка хозяйкой озера.

— Русалкой что ли?

— Вроде того. Говорят, что хозяйкой, водяной девой может стать не всякая утопленница — только невеста, юная влюбленная девица на выданье.

— Хорошая сказка. — Никита придвинулся вплотную к девушке и осторожно обнял ее за плечи. Она не сделала попытки высвободиться.

— Сказка не сказка, а с тех пор никого, кто бы с пьяных глаз утонул или зимой в прорубь провалился, не находили. То есть купаться в озере можно сколько хочешь, мы все ведь с малолетства из воды летом не вылезали, но вот утопленников хозяйка никогда не отдает.

— Спасибо, что кузницу показала, девица на выданье. — Никита прижал девушку к себе посильнее. Она счастливо засмеялась, и так, обнявшись, они неторопливо пошли к деревне, прочь от озера, скрывающего свои тайны под серебристыми волнами.

*

Топка гудела и шипела, как маленький дракон, заключенный в неволю. Пламя почти не двигалось, а распирало железные стенки мощным, ровным, радостным жаром. То, что нужно! Никита отер пот с лица. Глаза тут же защипало — соленая влага проникла в самые чувствительные места. Умыться бы… Щурясь, он погремел рукомойником. Пусто, конечно. Кто бы озаботился его наполнить, прежде чем устраивать в кузнице огневые испытания?! Он вышел за дверь, в холодную мокрую темень. От кожи шел пар. Даже меленький дристливый дождик не мог охладить разгоряченное тело. Оглянувшись по сторонам и убедившись в своем полном одиночестве, Никита снял пропитанную потом футболку и джинсы вместе с трусами. В три прыжка он оказался на берегу озера и уже здесь, на мостках, уходящих через камыш к открытой воде, скинул кроссовки.

Со всех сторон его обступила ночь. Льнула к обнаженной коже дождевыми каплями, шевелила влажные волосы холодным дыханием, дразнила таинственным затишьем и непонятной тоской. Ночь странно звучала и странно пахла. Нежный, приглушенный шелест дождя скрыл все другие звуки, как будто в мире не осталось больше голосов, лишь этот интимный диалог перетекающих друг в друга вод.

Вдоль темных прибрежных зарослей тянулся над озером туман. Расползающийся, белый, бестелесный сгусток напоминал гидроперитную пену на гноящейся ране. Именно гноем, гнилью, гангреной, живой солоноватой грязью пахло сейчас от воды. Вздыбленная мурашками поверхность лениво колыхалась, как вязкая болотная жижа, сквозь нее чувствовался чей-то пристальный взгляд. Гигантская утроба озера содрогнулась и исторгла еле слышный глухой, леденящий душу вздох…

Внезапно с дьявольским воплем из камышей вспорхнула птица и, несколько раз бестолково хлопнув в воздухе крыльями, упала обратно в заросли. Никита еле удержался, чтобы не вскрикнуть. Вместо этого он крепко выругался и даже усмехнулся сам себе, пока бешено колотящееся сердце возвращалось к обычному ритму. Купаться расхотелось, и парень, свесившись с мостков, просто поплескал себе на лицо и потные подмышки, растер все еще горячую грудь мокрыми ладонями и зашагал обратно, в освещенную оранжевым теплом кузницу.

*

Воды озера леденеют, стынут у берегов, где северный ветер уже надул тонкую ледяную корочку. Этот нарядный сахарок тает под полуденным солнцем, но по ночам схватывается вновь — кристаллик к кристаллику, крепче и крепче.

Хозяйка смотрит сквозь толщу остывающей воды на небо. Прямо над ней — полная луна, болтается и дергается, как живая, в двойном кольце — в облачках с серебристой каймой и тонком узоре озерного ледка.

Пятнистая лунная кожура словно отражается в бесчисленных зеркалах на дне озера — россыпь белеющих во мраке обглоданных черепов таращится на нее темными дырами глазниц.

Темно, холодно, спокойно. Год за годом, век за веком хозяйка стынет вместе с озером, наполненным затихающей тайной жизнью.

*

Всю зиму Никита готовил старую кузню к работе — сюда переехали две разноразмерные однорогие наковальни, пневмомолот, сварка, воздушные компрессоры, выгибающий круг, набор клещей и молотков. В апреле доставили латунь, медь, бронзу, поделочную и высокоуглеродистую сталь.

— Ого! Сколько всего! — Нюра почти не уходила из кузницы. Бежала сюда и после работы, и в выходные с самого утра.

Никита жил в бабкином доме и только раза три-четыре в месяц выбирался в город.

— А что это будет? — Девушка пошуршала листками с эскизами причудливых орнаментов.

— Вот, большой заказ получил — перила для лестницы. В стиле «ар-деко». Нравится?

— Очень. — Нюра ласково потерлась лбом о его плечо. — А справишься один?

— Да думаю, позову пару мужичков деревенских подсобить. Но пока сам попробую — руки чешутся, сто лет молотком не махал. Совсем размяк в ваших пасторалях!

Никита бережно отодвинул девушку подальше от печи с раскаленными кирпичами внутри, надел очки, брезентовый фартук и рукавицы.

— Э-эх, раззудись, плечо, размахнись, рука! — Он взялся за молот и клещи. — Нюра, закрой уши!

*

Гулкий ритмичный звук задрожал прямо посреди полудня и резкими толчками разошелся над водой. Серебристая поверхность вздрогнула и пошла рябью, разгоняя все дальше и дальше от берега металлический лязг, ввинчивая его в зеленые глубины до самого дна.

«Был-был-был! Белым был! Белым был! Лбом, лбом, лбом! Белым лбом, белым лбом, белым-белым лбом! Были, бьем белым лбом! Белым лбом бьем, бьем, бьем!» — неслось над озером.

«Бил, бил, бил! Пил, пил, пил! Буду пить, буду бить! Буду бить, бить, убить! Не любил, не любил! Бил — убил, бил — убил!» — зазвучала вода, утратившая плавную текучесть по воле варварского ритма.

Хозяйка широко раскрыла рот в беззвучном, бессильном крике. Со всех сторон миллиарды водяных капель, наполняющих озеро, вонзались в ее размягченную сыростью кожу, превратившись в отравленные иглы под действием этой издевательской дьявольской музыки.

Грохот наковальни разорвал сонные чары, наполняющие сердце хозяйки холодом и равнодушием. Застарелая, дремлющая, словно под слоем донного ила, ненависть прокатилась вдоль позвоночника.

Озеро замерло в предураганном затишье, чутко прислушиваясь к своей хозяйке. Раздувая ноздри, она двинулась к берегу — туда, где за коричневыми плющевыми рыльцами рогоза чернела старая кузница.

*

В воду с оглушительным плеском упало тело. Подвижное зеленое солнце как будто лопнуло от прямого попадания этого живого снаряда и разлетелось по всему озеру кипящими, переливающими протуберанцами. Эти осколки жгли хозяйке глаза, но она не отводила их — следила за движением крупного мужского тела, от которого шел сводящий с ума запах огня, пота и железа. Железо… Расплавленное огнем, остуженное водой, расплющенное, битое, послушное… Тяжелое.

Она смотрела снизу на могучую спину, раскинутые в блаженстве, расслабленные руки и ноги, на колышущиеся пшеничные пряди волос. Она тянулась губами к обнаженной горячей коже…

*

Нюра стояла на самом краю мостков и с улыбкой наблюдала за Никитой. Вода с растворенным в ней полуденным светом ласково обтекала его красивое мускулистое тело. Он улыбался ей, а она улыбалась ему в ответ, и желтые блики плясали между ними…

Вдруг Нюра почувствовала, как посреди этого теплого весеннего дня спину продрал мороз, кожа мгновенно покрылась мурашками, а улыбка застыла и превратилась в некрасивую гримасу недоумения и нарастающего ужаса — она увидела что-то в воде… Кого-то.

Рядом с Никитой, с его мокрой щекой из темной глубины смотрело лицо. Ужасная, зверская маска: округлые немигающие рыбьи глаза, два ряда симметричных тонких щелочек вместо носа и огромная толстогубая пасть, полная торчащих в разные стороны белых треугольных, дьявольски острых зубов. С почти голого черепа на десяток метров вокруг растекались похожие на склизкие подводные травы зеленовато-белые волосы. Тело — гнилое бревно, покрытое то ли крупной чешуей, то ли ржавыми металлическими бляшками, спускавшимися причудливым узором от горла до прозрачного раздутого живота, где шевелились кольца червей-паразитов. На месте конечностей раздувались широкие темные многослойные воланы, ритмично вздымалась и опадала бурая бархатная медузья бахрома.

Чудовище парило под водой в нескольких сантиметрах от живой, горячей человеческой плоти, тянулось к ней, разевая голодную пасть.

Нюра вскрикнула и инстинктивно взмахнула рукой, протянула ее в предупреждающем жесте — ее любимому грозила опасность, и все ее существо рванулось к нему на помощь. В ту же секунду она потеряла равновесие и сорвалась с мостков в воду, навстречу недоуменному взгляду Никиты и хищному оскалу подводного монстра.

*

Хозяйка открыла глаза. Высоко над ней, путаясь в плотных щупальцах водорослей, покачивалось зеленое солнце. Взвесь из колышущихся, пульсирующих изумрудных точек наполняла бесцветный свет, разлитый вокруг.

Хозяйка повернулась на бок и уставилась на то, что бесформенной осклизлой кучей темнело рядом. Два тела. Двое мертвецов, соединенных тесным объятием. Один — большой разложившийся студенистый мешок с перемолотыми в крупу костями внутри. Другой — похожий на рыбий скелет с огромной иглозубой пастью и массивным, тускло блестевшим ожерельем, провалившимся сквозь ребра и рассыпавшимся по мягкому илистому озерному дну.

Хозяйка лениво шевельнулась и направилась прочь, туда, где за зубчатой кромкой камыша и коричневыми рыльцами рогоза спускался к озеру пологий берег. Она не чувствовала ничего — ни боли, ни страха, ни холода, ни ненависти, ни любви. Только голод. Сильный голод.