Щелчок. Это первое, что я услышал, проснувшись в абсолютной темноте. Не знаю, сколько времени прошло – может, минуты, может, часы – но мои веки будто склеились. Не чувствовал тела, только тяжесть – свинцовую, неподъемную – в каждой клетке. Сознание плыло, как бумажный кораблик по мутной воде сточной канавы. Пытаюсь дышать ровнее. Очертания реальности медленно проступают, словно негатив на фотобумаге: тени, углы, запах сырости, похожий на дыхание старого подвала. Моргаю. Еще раз. Воспоминания – осколки разбитого зеркала – впиваются в мозг. Корпоратив. Дождь. Такси. А потом – пустота.

– Господин архитектор проснулся, – раздался голос откуда-то сбоку, спокойный, почти мелодичный, как у диктора радио советских времен. – Архитектор зданий встречает архитектора боли. Весьма символично, не находите?

Попытался повернуть голову, но шея не слушалась. Что-то холодное и твердое удерживало мой подбородок. Попробовал пошевелить руками – бесполезно. Металл впивался в запястья, притягивая их к подлокотникам какого-то подобия кресла. Ноги тоже обездвижены. Я был пришпилен, как бабочка в коллекции энтомолога.

– Кто… кто ты? – мой голос звучал чужим, осипшим, как будто я кричал много часов подряд.

Из тени появился обычный человек – высокий, худощавый, с аккуратно зачесанными назад волосами. Очки в тонкой оправе отражали тусклый свет единственной лампочки, свисающей с потолка. На нем был опрятный темно-синий свитер и брюки со стрелками.

– Имена – всего лишь ярлыки, придуманные для удобства социальных взаимодействий. Суть человека заключена не в звуковых колебаниях. Но если вам так привычнее, можете называть меня Архивариусом.

Он подошел ближе, наклонившись, изучал мое лицо с любопытством естествоиспытателя, обнаружившего новый вид насекомого.

– Видите ли, Станислав Игоревич, я коллекционирую реакции. Реакции на боль, на страх, на осознание неизбежного. Я изучаю границы человеческого терпения и точки излома души, – произнес он, поправляя очки указательным пальцем. – Последние пятнадцать лет я веду скрупулезные исследования, документирую каждый эксперимент, каждый вдох и выдох, каждую мольбу и проклятие.

Меня затрясло. Не от страха – от ярости. Выходит, я просто случайная жертва, мясо для очередного безумного эксперимента.

– Послушайте, у меня есть деньги. Много денег. Квартира в центре, машина, счета… – слова вылетали сами собой, хотя я понимал их бессмысленность.

Он улыбнулся – тепло, почти по-отечески, словно я сказал нечто невероятно наивное.

– Деньги – иллюзия безопасности. Цифры на экране не способны защитить вас от неизбежности физического разрушения. Вы ведь архитектор, должны понимать разницу между иллюзией и структурой.

Он обошел кресло, к которому я был прикован, и остановился возле металлического стола. На нем – аккуратные ряды инструментов: скальпели, пинцеты, ножницы, клещи, шприцы. Все чистое, отполированное до блеска, как в операционной.

– Мы встречались раньше, хотя вы меня не запомнили. Полгода назад, на презентации вашего проекта жилого комплекса «Солнечная гавань». Я задал вам вопрос о системе безопасности, а вы отмахнулись, сказав, что это «техническая мелочь, которую решат на этапе реализации». Мелочь, – он выделил это слово, перекатывая его на языке, как леденец. – Знаете, сколько людей погибло из-за таких «мелочей»? Я подсчитал. За последние десять лет в России – восемьсот тридцать семь человек. Обрушения, пожары, отравления угарным газом из-за неправильно спроектированной вентиляции…

Он взял скальпель, поднес к свету, разглядывая лезвие.

– Вы строите ловушки из бетона и стекла, создаете иллюзию защищенности, а сами не замечаете фундаментальных ошибок в конструкции. Я же создаю… искусство. Каждая ловушка – индивидуальный проект, учитывающий физиологические и психологические особенности объекта.

Комната, в которой мы находились, постепенно становилась четче. Бетонные стены, покрытые какими-то схемами, чертежами, фотографиями. Потолок невысокий, с обнаженными трубами. Запах сырости смешивался с чем-то химическим – антисептиком, наверное. В углу я заметил старую видеокамеру на штативе, направленную прямо на меня.

– Вы больны, – выдавил я. – Психопат.

– Диагнозы – еще одна социальная условность. Разве можно назвать болезнью стремление к познанию? – он говорил спокойно, будто объяснял сложную теорему студентам. – Сегодня мы с вами проведем эксперимент на тему «Конструктивная целостность человеческого тела». Проверим, как долго архитектор может сохранять самообладание, когда его собственное здание – тело – начинает разрушаться.

Он натянул хирургические перчатки – этот звук, этот мерзкий, влажный звук латекса, растягивающегося по коже, заставил меня содрогнуться сильнее, чем вид всех инструментов.

– Сначала создадим базовый уровень боли. Ничего экстраординарного – просто чтобы откалибровать вашу шкалу восприятия.

Он взял длинную иглу и без предупреждения вонзил ее под ноготь моего указательного пальца. Боль была мгновенной, ослепляющей. Я заорал, дернувшись всем телом, но оковы держали крепко.

– Интересно, – произнес он, наблюдая за моей реакцией. – Порог чувствительности у вас выше среднего. Большинство теряет сознание на этом этапе. Продолжим.

Следующие два часа – или три? Или целая вечность? – превратились в симфонию боли. Он методично, с хирургической точностью, исследовал каждый нерв, каждый сустав, каждую мышцу моего тела. Иногда останавливался, делал записи в блокноте, что-то бормотал себе под нос, сверялся с какими-то графиками на стене. Периодически подходил к камере, проверял запись. Боль нарастала волнами, затихала и возвращалась с новой силой.

Между «сеансами» он рассказывал. О философии боли. О Ницше и Шопенгауэре. О том, что страдание – единственный путь к истинному пониманию жизни. О своей «коллекции реакций» – так он называл записи пыток предыдущих жертв.

– Вы знаете, почему я выбрал именно вас? – спросил он, аккуратно снимая с меня кожу с предплечья тонкими полосками. Кровь стекала по руке, собираясь в специальную емкость у подлокотника. – Потому что вы слишком беззаботно относитесь к страданиям других. Ваш последний проект, торговый центр «Меркурий», построен на месте старого дома, где жили двадцать семь семей. Их выселили, некоторые потеряли все, двое стариков умерли от сердечного приступа. А вы получили премию за «инновационный подход к городскому пространству».

Я хотел возразить, что не я принимал эти решения, что это бизнес, и я просто делал свою работу… Но слова застревали в горле, перемешиваясь с кровью и желчью.

– Видите? – он показал на стену с фотографиями. – Это мои объекты. Каждый из них – человек, причинявший страдания другим. Врач, отказавший в помощи пациенту без страховки. Судья, осудивший невиновного. Полицейский, превысивший полномочия. Политик, отдавший приказ о сносе детской больницы для строительства парковки. И теперь – вы.

В его глазах горело что-то страшное – не безумие, нет. Абсолютная, кристальная ясность. Убежденность праведника.

Он отошел к дальнему углу комнаты и вернулся с небольшим металлическим устройством, напоминающим корону с шипами внутрь.

– Это моё изобретение. Называется «Диадема озарения». Вдохновлен средневековыми пыточными инструментами, но с современными модификациями. Шипы не просто прокалывают кожу – они входят в определенные точки черепа, стимулируя конкретные участки мозга. Человек остается в сознании, но испытывает ощущения, для которых в языке даже нет определений.

Я начал умолять. Плакать. Обещать все, что угодно. Мольбы переходили в животные звуки – хрипы, визги, стоны. Кресло подо мной было мокрым от крови, пота и мочи. Я уже не был человеком – просто куском мяса, издающим звуки.

Он надел «диадему» мне на голову, но не затягивал. Шипы касались кожи, обещая невыносимую боль.

– Прежде чем мы продолжим, у меня вопрос, – сказал он, наклонившись к самому моему уху. – Если бы вы знали, что каждая линия в вашем чертеже – это потенциальная ловушка для живых людей, вы бы проектировали иначе?

Я смотрел на него сквозь пелену слез и крови, затекающей в глаза. И внезапно понял то, что он пытался донести. Каждое здание – это потенциальная ловушка. Каждый архитектор – потенциальный убийца, если не учитывает все аспекты безопасности.

– Д-да, – прохрипел я. – Я бы всё делал иначе. Всё.

Он долго смотрел мне в глаза, будто пытаясь увидеть душу. Потом медленно снял «диадему».

– Ложь, – тихо произнес он. – Вы говорите то, что я хочу услышать. Но мне не нужна ложь – мне нужно истинное понимание.

Он отложил инструмент и достал из кармана маленький пульт.

– В вашем теле сейчас находятся двадцать семь микроскопических устройств. Я вводил их постепенно, во время нашего… общения. Они прикреплены к нервным окончаниям и могут вызывать стимуляцию разной интенсивности.

Он нажал кнопку на пульте, и мое тело изогнулось дугой. Боль была невыносимой – словно каждый нерв одновременно загорелся.

– Вы свободны, – сказал он, отключив ток и начав расстегивать мои оковы. – Можете уйти. Полиция вас не найдет – мы в заброшенном бомбоубежище на глубине тридцати метров, о котором никто не знает. Врачи не помогут – устройства невозможно обнаружить обычными методами, они изготовлены из материалов, не регистрируемых сканерами.

Когда последняя оковав была снята, я рухнул на пол, не в силах держаться на ногах. Все тело горело, кровоточило, пульсировало болью.

– Вот мое предложение, – продолжил он, убирая инструменты в специальный чемоданчик. – Вы возвращаетесь к своей жизни. Продолжаете работать архитектором. Но теперь – зная, что в любой момент я могу активировать устройства. Каждый ваш проект я буду проверять лично. Каждая ошибка, каждая «техническая мелочь», игнорирующая безопасность людей, будет наказана. Считайте это… системой контроля качества.

Он помог мне подняться на ноги, даже дал чистую одежду – мою собственную, выстиранную и выглаженную.

– Вы больны, – повторил я, с трудом натягивая рубашку на израненное тело.

– Возможно, – ответил он с легкой улыбкой. – Но эта болезнь спасет жизни. Вы будете вспоминать меня каждый раз, когда сядете за чертежный стол. И, возможно, однажды поблагодарите.

Он протянул мне телефон – мой собственный.

– Здесь приложение, которое я установил. Оно выглядит как обычный планировщик задач, но на самом деле – наша линия связи. Раз в неделю вы будете получать контрольный сигнал. Если не ответите в течение часа – боль напомнит о нашем договоре.

Я взял телефон, чувствуя, как дрожат пальцы. Хотелось броситься на него, разорвать на части, но тело не слушалось.

– Как… как я выберусь отсюда? – спросил я.

– Лифт в конце коридора. Код – 1986. Он поднимет вас на поверхность – в промзоне на окраине города. Там есть такси и автобусы.

Он открыл дверь, выпуская меня в длинный бетонный коридор, тускло освещенный редкими лампами.

– И, Станислав Игоревич, – его голос догнал меня, когда я уже сделал несколько шагов. – Не пытайтесь меня найти или обмануть. У меня есть копии всех записей нашего общения. Одно нажатие кнопки – и они окажутся в сети, в полиции, у ваших клиентов, у вашей семьи. Вы станете известны не как талантливый архитектор, а как человек, который скулил и умолял о пощаде.

Он закрыл дверь, оставив меня в коридоре. Я побрел к лифту, опираясь о стену. Каждый шаг отдавался болью во всем теле. В голове крутились обрывки мыслей, планы мести, идеи побега… Но глубоко внутри я понимал – он прав. О скольких людях я не подумал, чертя свои идеальные линии? Скольким жизням угрожали мои «незначительные технические детали»?

Когда лифт поднял меня на поверхность, первые лучи рассвета окрасили небо в кроваво-красный цвет. Я стоял посреди заброшенной стройплощадки, дрожа от боли и холода. Телефон в кармане завибрировал – новое уведомление в приложении-планировщике:

«Добро пожаловать в новую жизнь, архитектор. Первый контрольный сигнал – через неделю. P.S. Вы мой сто тридцать четвертый экспонат. И первый, кого я отпустил».

Я поплелся к видневшейся вдалеке автобусной остановке, зная, что никогда не буду прежним. Каждый чертеж, каждый проект, каждая линия отныне будет начинаться с вопроса: «А что скажет Архивариус?». И возможно – только возможно – это сделает меня лучшим архитектором. И лучшим человеком.

Телефон снова завибрировал. Еще одно сообщение:

«Кстати, загляните в свой последний проект. Секция Б, восточное крыло, система пожарной безопасности. Кабели проходят слишком близко к газовым трубам. Исправьте до понедельника. Иначе… сами понимаете».

Я улыбнулся сквозь боль. В его безумии была своя логика. В его жестокости – своя мораль. В конце концов, мы оба – архитекторы. Просто он строит из плоти и боли, а я – из стекла и бетона.

И теперь наши проекты всегда будут связаны