«Безгин Владимир Иванович, 63 полных лет, находился в стационаре отделения № 3 ГКУЗ ПОПКБ № 1 с диагнозом алкогольный делирий с ___ по ___ ...»

Я помню эту заготовку выписного эпикриза, ещё не заполненную до конца и, разумеется, без подписей, треугольной печати и штампа.

— Садитесь, Владимир Иванович, — предлагаю я.

Безгин слегка вздрагивает, словно я, внезапно побеспокоив, вырвал его из состояния безмятежной задумчивости. Недавно он явно был коротко стрижен под машинку, зато несколько дней не брился, и теперь его щетинистая голова похожа на полусвернутого ежа, чуть приподнявшего серо-белые колючки. Одет Безгин в застиранную пижаму мерзкого бурого цвета. Мне кажется, эти пижамы существуют в неизменном виде с 1936 года, а некоторые из них ещё тогда и были пошиты.

— Спасибо, Палыч! — сипит Безгин, садится и откидывается на спинку.

Палыч так Палыч. Я машинально фиксирую легкий тремор его рук и фиолетовую склеротичную сетку на крыльях носа. Произношу стандартное:

— Как самочувствие? Жалобы есть?

— Да грех жаловаться, Палыч! Кормят, поят и не бьют.

— Беспокойство? Шум в ушах? Голоса?

— Э, нет! — лукаво щерится Владимир Иванович. — Никаких голосов. Нет их больше.

— Но были?

— А то ты сам не знаешь! — фыркает он. — Как бы иначе я сюда попал?

— Ну, способов много. Расскажите конкретно о своём. Что помните, как началось, чем продолжилось...

— Да ведь в ваших больничных бумажках все уже, поди, записано. Перечитай.

— Многое есть. Но мне интересны подробности. Давайте честно: вы ведь наверняка не все при поступлении рассказали. Стыдного в этом нет, а мне пригодиться может.

— Чудной ты, Палыч, хоть и доктор! — скребёт Безгин щетину обеими пятернями сразу. — Все твои коллеги мозги нам правят, а ты в душу норовишь влезть.

Я терпеливо жду, и Владимир Иванович соглашается:

— Ладно. Все равно уже на поправку пошёл, хуже не сделаю, если на себя наговорю. Значит, пил я. Неделю или дней десять. Моя мне всю плешь проела: алкоголик, одни беды от меня, того и гляди с залитых глаз с балкона сигану — у нас в Краснокамске квартира на девятом. А мне и самому до того плохо стало — уже и пить не мог, и не пить не мог. После туалета руки мыл, взгляда от раковины не поднимая, чтобы на себя в зеркале не смотреть. И, хоть и полувменяемый, понял, наконец: из штопора нужно выходить, иначе или мотор откажет, или кардан. Даже помирать страшно, а то ведь можно ещё до конца дней бревном лежать, под себя ссаться. Короче, в одночасье остановился и стал пытку терпеть. И горел я, и трусило меня. Со своей лаялся, рюмку требовал. Руку на неё не поднимал, ни-ни, не в моих правилах, да и ослаб, если честно. Вроде, суток через трое начало отпускать. Тут-то и меня и накрыло.

Безгин жмурится, будто пытается отогнать воспоминания о каких-то образах. Точно знаю, что от воспоминаний это не спасает. Вот от самих образов — это как повезёт пациенту, иной раз действует.

— Я как раз в квартире один был, моя в магазин, наверное, ускакала. Дверь входную на врезной замок заперла и ключ забрала, чтобы я за спиртным не выполз. Сидел я за кухонным столом, маялся. И увидел, как выбежал на середину кухни суслик. Замер и на меня уставился.

— Суслик? — переспрашиваю я. — А как вы узнали, что это именно он?

— А как я узнал, что ты — Палыч? — с хитрецой откликается Безгин.

— Я вам при первой встрече представился.

— Вот и суслик тоже... представился. Как настоящий. Я на него топнул, он дернулся. Я приподнялся, он под стол нырнул и за батарею метнулся. Забился внутрь, в просвет между секциями. Сидит и посвистывает. Я взял щетку, длинной ручкой в щель потыкал. Почувствовал, как пластмасска в упругое упирается. А из батареи дыхание: «Сю-сю-сю!»

— Суслик посвистывал, — повторяю я за Безгиным: так проще систематизировать.

— Точно. Выковырять я его не смог, бросил щетку, выпрямился. Глянул — а за окном баба голая. В смысле, женщина. Не старая, мне по пояс видна, в оконной раме — как на портрете. Сиськи — во! Смотрит на меня, улыбается и рукой манит: давай, мол, ко мне! Но тут я сразу сообразил: девятый этаж, снаружи перед кухней стоять не на чем. «Нет, — ей ответил, — если вылезу к тебе, упаду и разобьюсь!» И отвернулся от греха.

— Женщина с голой грудью, — делаю я очередную засечку.

— А отвернулся, стало ещё хуже. Передо мной стена в кафеле, а на ней старик сердитый, смотрит на меня хмуро и грозит злобно. Вот так!

Владимир Иванович поднимает указательный палец и трясёт им.

— Сердитый старик с пальцем, — продолжаю я каталог безгинских видений. Это как же он должен был выглядеть, чтобы шестидесятитрехлетний мужчина счёл его стариком?

— Мне в кухне стало вовсе невмоготу. С одной стороны голая девка, с другой страшный дед. Суслик этот ещё из батареи смеётся. Я потихоньку от них в комнату подался. И тут из меня глиста поперла.

— Глиста? Как именно поперла?

— Из горла. Защекотало там, я поперхнулся, и она по языку между губами высунулась. Противная такая, мягкая. Меня чуть не вырвало. И, главное, извивается, а полностью не вылезает. Я ее за конец пальцами взял и потянул. Она длинная! Стал перехватывать, она до пола дошла.

— Червь, — бормочу я негромко, чтобы не мешать Безгину. Черви и змеи — это классика.

— Тогда я вышел на балкон, — продолжает Безгин. — Через перила перегнулся, чтобы глиста под ногами не путалась, и...

Он демонстрирует избавление от паразита, поочередно поднося ладони ко рту, сжимая кулаки и раз за разом отодвигая их от лица.

— Свесилась она уже до асфальта, у меня руки устали. А ей все конца нет. Тут я маху дал. Решил попросить людей внизу, чтобы они пособили — потянули. Покричал им, руками помахал. Пальцем на эту дрянь показал, только они ничего не поняли. Так я на балконе и протолокся, пока моя не вернулась. Может, сама, а, может, соседи ее нашли, рассказали, что я на балконе чудю... чужу... тьфу! У меня в горле совсем уж запершило, стал я знаками показывать. Она в крик. В квартиру меня затащила.

Владимир Иванович вздыхает:

— Бросилась за помощью к соседям. Те и помогли: «скорую» вызвали. Так меня приняли. В машину посадили сзади, связывать не стали: я ж не буйный. Вот только глиста меня одолевала. Я вполоборота от медика отвернулся, рукой под подбородком сучу. Тот заметил, меня спросил: «Что случилось?» — «Ничего», — говорю. Стыдно мне стало признаваться. В окошко поглядел: глиста моя за «скорой» по шоссе волочится, машины на неё наезжают, на куски рвут. До самой Перми и тащилась хвостом. А когда сюда приехали...

Дверь открывается, и в палату входит заведующий отделением Марк Семёнович Клугер. За ним следуют помощница-медсестра и крепкий санитар, похожий на телохранителя. Тут же вокруг начинается шевеление, пациенты покидают кровати, чтобы согласно здешним правилам переждать обход стоя. Все, кроме Безгина: тот то ли увлечён речью, то ли считает, что беседа со мной даёт ему послабление. Владимир Иванович сидит, как сидел, вытянув ноги поверх одеяла и привалившись к коечной спинке из покрытого белой эмалью профиля.

— Не можете встать? — спрашивает Клугер.

— Так ведь на вопросы доктора отвечаю, — осипло поясняет, указывая на меня, Безгин.

Клугер смотрит в мою сторону, неодобрительно выговаривает:

— Какого доктора?

— Так ведь Палыча! Этого... как его... Геннадий Палыча!

Безгин пучит глаза на завотделением, и, пользуясь этим, я покидаю поле его зрения.

— Работает у нас Геннадий Павлович? — демонстративно интересуется Клугер.

— Нет, — качает головами его свита.

В разговор непрошено влезает пациент Левашов — мужик лет под пятьдесят, с густыми усами, угрюмый и необщительный. Он не любит своё прозвище «Бухалыч», по большей части сидит, уставившись в пространство перед собой и изредка тычет щепотью в воздух — ловит мелких чертей. Я не черт и никогда не привлекаю его внимания.

— Да не было здесь никакого доктора, — бурчит Левашов. — Сидит этот уже полчаса, сам с собой бормочет, надоел.

Клугер настолько увлечён Безгиным, что даже не одергивает «Бухалыча».

— Как же не было?! — взвивается Владимир Иванович. Он разворачивается, опускает ноги на пол и порывисто озирается, стараясь меня найти.

Санитар выступает вперёд.

— Тихо, тихо, — одергивает завотделением. — А как фамилия доктора? Назовёте?

— Кра... Кра... Крикалёв? — мучительно морщится Безгин, пытаясь вспомнить мою фамилию. — Нет, не Крикалёв. Крахалев. Во, точно! Крахалев.

— Чтооо?! — повышает голос Клугер. — Крохалев? Кто вам про него рассказывал?

Помнить он меня не может, но, наверное, наслышан.

— Сам назвался!

— А мы уж надеялись вскоре вас выписать, — укоризненно произносит Клугер.

Я его больше не слушаю, не слушаю и выкрики Безгина, междометия санитара, встревоженный щебет медсестры. Я наблюдаю, как в проем двери просовывается утолщенная на конце, точно баклажан, громадная морда, оставившая снаружи за косяком длинные выросты на темени — один раздвоенный, будто рогатина, другой со ступенчатыми зарубками. Тулово у твари короткое, с нелепым горбом. Раз это чудо здесь, значит, бездонное озеро, по берегу которого оно бродит, снова подступило близко. Лось, как мне назвали его однажды, относительно безобиден, хотя и импульсивен. Ходящие на хвостах змеи, да и вообще все черви, опаснее. А прочие создания — коты в сапогах, длинноносые старухи, неспокойные квадратики, медузы, дельфины и цифры вполне могут взять числом.

Подумать только, когда-то я всерьёз рассчитывал на нобелевку, надеясь открыть дверь в измерение, которое полагал информационным раем. Фотографируя по собственной методике то, что традиционно называют галлюцинациями, я сетовал на несовершенство техники, уродующей фиксируемые образы. Догадка, что размытость кадров скрадывает жуткие детали, не приходила мне на ум до самого конца, пока изнанка реальности, которую я изучал, в буквальном смысле не за заставила меня сунуть голову в петлю. Следует признать, что японцы, засекретившие предоставленные мною результаты, оказались прозорливее.

Почему я оказался именно здесь, привязанный к первой областной? Какая-то логика в этом имеется: если подсчитать, работая, тут я проводил больше времени, чем дома. Но ведь никого из ушедших коллег я за гранью ни разу не встречал. А ведь добросовестные встречались среди них спецы — и за дело болели.

Существуют ли лакуны, подобные здешней, где, отвоевывая право на существование, можно сохранять свою личность? Не знаю. Для этого нужно далеко уйти в зыбкий мир кошмара, заселенный зверями, не все из которых ходят на четырёх ногах. Я откровенно признаюсь себе, что боюсь заблудиться в этом мареве. И ещё: здесь, на границе, я изредка могу общаться с настоящими людьми, волею случая настроенными на мою частоту, как тот же Безгин.

Кстати, похоже, по моей вине Владимир Иванович пробудет в Пермской областной дольше, чем мог бы. Зато — утешаю себя я — в стационаре, без доступа к спиртному, он гарантированно избавлен от охочих до поживы глистов и насмешливых сусликов. Главный же принцип врача, дававшего клятву Гиппократа — «Не навреди». Поэтому совесть моя если не безупречно чиста, то относительно спокойна.