Он открывает глаза. У него есть рот, но он не может кричать. Небо над ним удивительно голубое. Плывет ватное облачко. Позади зеленый холм, вокруг кусты. Под ногами земля. Он должен бежать — знать он этого не может, но чувствует нутром, как новорожденный котенок понимает, что ему нужно мамино молоко.

В голове его пока что великая пустота. И в этой пустоте разноцветными ленточками трепещутся лоскуты воспоминаний. Но как по обрывку ткани невозможно восстановить штандарт, так и по этим фрагментам ему не удается собрать целую картину. Надо бежать, просто бежать.

И он бежит.

Почти сразу он видит две вещи. В воздухе висит золотой квадрат со знаком вопроса, а впереди прямо на него движется удивительный урод. У урода большая трапециевидная голова, тело — лоснящийся жиром столбик, маленькие ножки и невероятно злые глаза. Урода очень хочется убить, разорвать, раздавить… Да, раздавить — вот правильно.

И он прыгает. Урод умирает бесшумно, он размазан по земле, вернулся в породившее его гнилое лоно, мертвые глаза пусто таращатся в небо. Сверху загораются новые золотые квадраты — он прыгает и бьет по ним своей могучей головой. Деньги, монетки, богатство — это хорошо и сладко. Еще удар — а вот уже и не монеточка, но чудный аппетитный гриб, красные горошины по оранжевой шапочке. Он немножко похож на раздавленного мгновение назад урода, но душить его нельзя — инстинкт подсказывает, что это нужно есть.

Он ест, и сила переполняет его тщедушное тело, он теперь титан, атлант, он исполин. Квадраты под ударами страшной головы разлетаются на кирпичики, уроды обращаются в тягучее желе. Он вырос, он достает почти до звезд, деньги — прекрасные монетки — они все теперь его. Он снова знает, зачем нужно жить: чтобы есть, чтобы брать деньги, чтобы убивать. Ему теперь мало того, что есть вокруг: мало монет, мало уродов, мало грибов, мало размера, мало чужой боли. Ему нужно больше. Намного больше, чем умещается в шестьдесят четыре спрайта и десяток килобит.

Но что это вдруг впереди? Дикое сияние, странные переливы цветов, страшный разноцветный огонь и... Это… Это?.. Что это?

*

Антон, недоумевая, разглядывал экран. Такого странного глитча ему еще не доводилось видеть — да, приставка старая, да, провалялась лет двадцать в шкафу, бог знает, что там с ней происходило, что за пыль в нее набилась, какие тараканы свили гнездо и что там на нее пролилось. Но разве законно глюкам, случившимся из-за попавшей на плату воды или замкнувшего ее своим телом таракана, выглядеть вот так?

На экране телевизора застыло изображение: слева — восьмибитный мир, синее небо, коричневая земля, зеленые холмы, висящие в воздухе кирпичики, усатый Марио в обычном своем красном костюме водопроводчика. Но то, что находилось справа — вот это непросто было описать. Зеленые пиксельные кусты присыпало блестящим порошком, и они будто бы двигались на фоне великого затишья. Кусты судорожно дергались, комковались и образовывали клубки, точно чудовищная сила рывками тянула за присоединенную к их невидимым корням нить. В синем небе кружились и извивались в жутком танце сотни бледных огоньков, и выглядели они то ли как рой светляков-трупоедов, то ли как разбухшие от крови бесформенные блестки. Вверху, там, где тикал таймер и отмечались собранные монетки, синее небо вдруг делалось тревожно черным, точно сгущалась преждевременная ночь. И из нижней половины экрана, от извивающихся кустов и танцующих светляков, в эту сумеречную черноту текли потоки сияния, совершенно невозможного для скромной цветовой гаммы древней приставки. И это странное сияние, эти порхающие в воздухе блестки-светляки показались Антону пугающе знакомым, и он, до боли зажмурившись, мотнул головой, пытаясь разогнать морок.

Антон неуверенно нажал на крестик джойстика: Марио медленно, с сопротивлением, точно он уже оказался в подводном уровне, пошел вперед. Экран переместился, и Антон увидел в дальнем его правом углу сияющий завораживающими цветами пролом. Будто бы спрайты земли пробило чем-то исполинским, рухнувшим с небес. Из разлома в синее пиксельное небо текло настолько яркое сияние, что у Антона заслезились глаза. Ему показалось, что на самом дне дыры что-то есть — это что-то то ли пульсировало, то ли шевелилось, то ли медленно лезло на поверхность.

Антон наклонился вперед, чтобы разобрать, что это такое странное творилось в самом центре удивительного глюка, и случайно зажал большим пальцем крестовину джойстика. Покорный Марио сломя голову понесся прямо в залитую диковинным сиянием часть экрана.

И в тот момент, когда водопроводчик всем своим пиксельным телом вбурился в шевелящиеся кусты, когда его пышной пеленой оплели танцующие светляки-трупоеды, когда он уже практически достиг сияющей ямы, приставка щелкнула и картинка пошла неприятными волнами. На мгновение на экране показалась сделавшаяся вдруг серебряной фигура Марио, после чего изображение сменилось непроницаемой чернотой. В комнате ощутимо запахло гарью, а от блока питания пошел густой черный дым, в котором принялись изящно танцевать серебристые пылинки.

*

Лилия Дмитриевна открыла дверь, поставила на пол две тяжелые сумки, стерла со лба пот и крикнула:

— Антон! Ты дома?

Она, конечно, заранее знала ответ: обувь стояла у порога. Дорогие зимние «джорданы», которые обычно равнодушный к дорогой одежде Антон выпросил у матери на недавний день рождения. Она сама купила их непутевому чаду — тот страдал от удивительного отвращения к деньгам. Не к самой, разумеется, их концепции, но к их текстуре, виду, к их ощущению в руках. Особенно противными ему казались монеты. Из-за этих загадочных причуд матери приходилось либо делать покупки самой, либо переводить деньги сыну на карту.

— Антон? Сыночек? Ну помоги же разобрать сумки! — раздраженно крикнула мать, но ответом опять была тишина.

Лилия Дмитриевна любила сына — обожала той яростной любовью, которую дарует рано лишившаяся мужа мать своему единственному чаду. Но чувствовала, что страшно его избаловала и что теперь до конца дней своих будет пожинать плоды ошибок. Антону недавно стукнуло тридцать три — в таком возрасте у людей уже заводятся собственные дети, они съезжают в отдельную квартиру, работают, скидывают порой на родителей внуков и изредка ссорятся с матерями по каким-то несущественным вопросам.

С Антоном все было иначе: днями напролет он валялся на диване, бренчал на гитаре, играл в видеоигры, зависал в интернете, по вечерам уходил слоняться с сомнительного вида подростками, совершенно не желал работать, а при попытках с ним побеседовать устраивал истерики и кричал, что он бунтарь и анархист. Хотя понять, против чего Антон бунтует, казалось невозможным — у него не было даже зачатков социальной позиции и политических взглядов. С девушками Антон не встречался, впрочем, каких-либо других пристрастий, к облегчению матери, тоже не проявлял. Казалось, что даже мысль о том, что мужчина может состоять в отношениях с женщиной, вызывала у него отвращение и страх…

Лилия Дмитриевна с трудом стащила с опухших ног туфли, подошла к двери в комнату Антона, раздраженно крутнула ручку. Дверь распахнулась, и женщина увидела диковинную картину: ее сын лежал на диване, весь он будто бы покрылся крошечными сияющими кристаллами, точно дизайнерская сумка дорогого бренда. Вокруг тела Антона крутилось облако светящихся точек. Окно было закрыто, но шторы шевелились, будто жили самостоятельной жизнью — они извивались, шелестели по полу, подрагивали, словно не до конца отслоившаяся кожа, лохмотьями свисающая с обгоревшего тела. Что-то похожее Лилия Дмитриевна видела когда-то в одном забытом чудовищном кошмаре…

— Антон? — в ужасе прошептала мать. — Что с тобой, Антошенька?

Антошенька медленно повернул к ней перекошенное лицо. Обычно желтоватые зубы сияли так, будто были выточены из хрусталя. Глаза походили на уходящие в бескрайние бездны провалы, на дне которых что-то настойчиво мерцало тревожным холодным светом.

*

Мать не могла нарадоваться случившейся с сыном метаморфозе. Сперва перепугалась — принялась таскать Антона по врачам. Но анализы крови и мочи, КТ и МРТ, УЗИ и кардиограмма, онкомаркеры и ФГДС подтверждали, что сын здоров. Окулист и дерматолог разводили руками: да, изменился цвет глаз, да, с кожей что-то произошло, но никаких опасных отклонений. Да, иногда такое происходит, бывают случаи, когда человек очень быстро седеет, когда вдруг меняется пигментация кожи. Ждите, говорили они, все придет в норму. Должны помочь здоровое питание, отсутствие стрессов, прогулки на свежем воздухе, витамины, поменьше времени за компьютером, визит к психологу — и это очень важно, ибо у вашего сына, кажется, есть странная задержка в развитии.

К психологу, конечно, мать Антона не повела, как не водила и в детстве — панически боялась, что всплывет та давным-давно забытая, запечатанная, задушенная история. Но прочих наказов послушалась.

И Антон, самопровозглашенный бунтарь и анархист, принялся старательно выполнять врачебные наказы: он бросил интернет и забыл про гитару, перестал якшаться с сомнительными недорослями и каждый день теперь исправно хлебал ненавистный ему раньше грибной суп. Он больше не клянчил у матери переводы на карту, мышцы его лица перестало сводить странной судорогой, он не стонал теперь во сне.

Антон лишь раз надел свои дорогущие сверхмодные «джорданы», а после добыл рабочие ботинки со стальными стаканами. Он сказал, что нашел работу, пропадал теперь на ней все ночи напролет — и исправно приносил домой заработанные деньги. Бумажные купюры равнодушно отдавал матери — иногда они почему-то были чуть влажные и красноватые, но железные монетки исправно складывал в угол своей комнаты — там из них уже получилась приличных размеров башня. В свободное время Антон теперь просто сидел на диване и таращился бездонными глазами в стену, но Лилия Дмитриевна старалась не обращать на это внимание — ведь всяко лучше, чем когда он бездельничал, впадал в истерики, шлялся невесть где и бренчал на дурацкой гитаре.

Однажды Антон увидел в журнале фотографию модели в карнавальном костюме принцессы, аккуратно вырвал страницу и повесил на стену. Теперь он все свободное время пялился на это фото. «Наконец-то заинтересовался девушками, глядишь, скоро и внуки пойдут», — радовалась мать.

Иногда сын включал старую приставку, нежно держал в руках джойстик, пустые глаза неотрывно следили за перемещением героя. Он был очень аккуратен и искренне старался, чтобы Марио не терял жизни — будто на своей шкуре знал, насколько это неприятно.

Лилия Дмитриевна помнила, как приставка попала в их дом, но была уверена, что Антон давно забыл — она об этом хорошо позаботилась. Мать не вполне понимала, почему сын достал старинную игрушку из пыльного шкафа, но раз он радовался приставке, то и она была довольна.

Впервые за последние годы ее перестала изводить тревога за будущее сына — все налаживалось. Но дышать свободной от переживаний грудью Лилии Дмитриевне довелось недолго: по городу поползли слухи о чудовищном убийце. Неизвестный садист давил людям головы, буквально втаптывал ошметки мозга и костей в землю, забирал деньги и бесследно исчезал. На счету маньяка уже были десятки жертв — невиданное событие для тихого городка. Для поимки злодея привлекли столичных следователей, но пока безрезультатно: полицию в этом деле абсолютно все ставило в тупик, особенно загадочный светящийся прах, остающийся на месте преступления. Сестра — большой человек в прокуратуре — по секрету рассказала, что эксперты никак не могут определить источник его происхождения.

Новые тревоги и покрывшиеся уже пылью страхи иногда собирались в голове у Лилии Дмитриевны в осмысленный фрагмент: она смотрела на светящуюся кожу сына, будто бы покрытую странно знакомой серебряной пылью, вновь отмечала мертвый блеск его пустых глаз… Но всякий раз, когда она почти уже решалась что-то у Антона спросить, тот оборачивался к ней и говорил глухим мертвым голосом: «Мама, навари мне грибного супчика» — и вновь начинал перебирать монетки, рассматривать задумчиво портрет принцессы или играть в свою старинную приставку.

И душа Лилии Дмитриевны тут же успокаивалась: хочет сыночек кушать, значит, все в порядке. Значит, будем стряпать; значит, будем жить.

*

Он открывает глаза. Небо над ним удивительно голубое, по нему плывет ватное облачко. Позади зеленый холм, вокруг кусты. Под ногами земля. Ноги не его, ноги ему чужие, они не из плоти и крови, они из угловатой неведомой материи. Но других у него нет и, видимо, никогда уже и не будет.

У него есть рот, но он не может закричать — и даже не знает, хочет ли. «Ошибка, случилась большая ошибка, беда, кошмар, меня заменили, вместо меня другой, я на чужом месте», — должен вопить он, но не вопит. Скоро он побежит, будет ломать головой кирпичи, есть грибы, душить уродов, спасать никчемную принцессу. И это повторится еще миллионы раз. Разве так должно жить хорошему человеку?

Его бескрайне радует, что память — точнее, каша из битов и квантов, что теперь заменяет ему память — так мала, что с каждым разом воспоминание о давней зимней ночи становится все тусклее, будто на быстро стареющую фотографию кто-то каждый день кидает новый кусок прозрачного тюля. И все больше и больше их делается, и все сложнее и сложнее разобрать, что запечатлено на фото.

И он уже почти и не помнит, как двадцать пять лет назад открылась входная дверь, как зашел осыпанный снегом пьяный отец, как орали они с матерью друг на друга и как она схватила гипсовую фигуру Марио — любимого героя Антона. Эту статуэтку мальчик старательно лепил и украшал на уроке изо и специально оставил у порога, чтобы показать папе, когда он наконец-то вернется домой.

Он уже почти не помнит, как с невероятной для тщедушной женщины силой мать обрушила фигурку на голову орущего мужа. И как осыпались со статуэтки блестки прямо на плечи отцовского черного пальто, как кружились они над упавшим телом и атаковали, смешавшись со снегом и обратившись в светлячков, его остекленевшие мертвые глаза. Как высыпались из его карманов несколько мятых купюр и горсть мелочи, и как собирала их мать окровавленным руками, мяла в розоватый комок, складывала на тумбочку — и из этого кома, похожего на страшную опухоль, торчали серебряные монеты. И как швырнула потом мама фигурку Марио в окно, и как летела она с высоты их девятого этажа и провалилась глубоко в снег, и как загадочно сияли частички глиттера в получившемся кратере, отражая волшебный свет полной луны. И как мать орала потом на Антона, убеждая, что все ему это приснилось; как плакала, рассказывая, что отец их бросил и умчался куда-то с любовницей в теплый Сочи, а может быть, в Одессу. Как провела целый день со своей сестрой-прокурором и как от нее потом пахло сладкой гарью и еще чем-то тяжелым и страшным. Как разрешила ему не идти в школу и как, фальшиво улыбаясь, повела на следующее утро в магазин игрушек и купила ему долгожданную приставку и игру, в которые Антон почти равнодушно ткнул пальцем. Она расплатилась теми самыми деньгами из комка, и долго еще отсчитывала монеты, ловкими длинными пальцами выбирая их из влажной розовой опухоли…

Он бежит, прыгает, хватает, давит, ест и спасает. Иногда на мгновение задумывается о том, что же делает там, откуда он пришел, тот, другой, с кем он вдруг по велению таинственного света обменялся разумом и волей, а после вновь бежит.

Но главное, что больше он не видит таинственный свет, исходящий из снежного кратера. Не видит кружащиеся в воздухе сияющие пылинки, похожие на светлячков-трупоедов. Не ищет, чем заполнить страшную пробоину в душе.

Он закрывает глаза и не видит больше вообще ничего. Ноги сами несут его вперед. На них вместо модных кроссовок, которые он примерял по форме к зияющей в душе пробоине (нет, не подошли), теперь угловатые коричневые башмаки. Прыжок, гриб, разбитый квадрат, прыжок, прыжок, прыжок. И с каждым разбитым кирпичом, с каждым лопнувшим врагом, с каждым съеденным грибом рассыпаются на кусочки, на биты, на партикулы кубики воспоминаний.

Его пиксельным телом кто-то управляет, но он все равно чувствует, что наконец-то свободен.