Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Да святится имя Твоё
© Игорь Шанин20.5 мин. Страшные истории Марго 19-05-2020, 11:14 Источник Принял из ТК: Helga
Вытягиваю шею, чтобы посмотреть поверх ноутбука в окно. Соседский пацан Сашка повис на заборе, заглядывая в палисадник. Чуть поодаль, стесняясь подходить, мнутся еще трое.
Когда выхожу, Сашка снова кричит:
— Дядь Миша!
— Да тут я, — улыбаюсь. — Что стряслось?
— Мы в лапту играли, мяч к тебе в ограду залетел. Вон туда! Там глянь.
Наклонившись, рыскаю руками по одичавшим зарослям ревеня. Перед глазами все плывет и покачивается, в голове шумит морской прибой. Пальцы сжимают затерявшийся в зелени маленький мячик из красной резины. Сашка ловко ловит его, когда бросаю.
— Спасибо, дядь Миш.
Разглядывает меня с любопытством, не торопясь слезать. Сашке одиннадцать лет, настоящий комок живой энергии, везде успевает. Даже завидно.
— Дядь Миш, — говорит негромко. — А ты че, уже пьяный? Еще же утро.
Изображаю беззаботную ухмылку:
— А у меня отпуск. Что хочу, то и делаю.
Сашка одобрительно кивает. Глаза у него васильковые, точь-в-точь того же цвета, что и ясное августовское небо над головой. На чумазом веснушчатом лице они кажутся почти светящимися.
— А мы ночью в лес пойдем, — шепчет доверительно. — Хочешь с нами?
— Зачем ночью в лес?
— На теней охотиться!
Душу обдает тревожным холодком, и я кошусь поверх Сашкиной головы на рощицу. Мой дом стоит в самом конце улицы, сразу за забором начинается реденький лесок. Туда никто не ходит, потому что «в лесу заблудились тени». Все так говорят. Понятия не имею, что это значит: я здесь меньше месяца, и еще не было времени расспросить кого-нибудь.
— А мамка отпустит? Ночью-то, в лес?
— Ты че! — бледнеет. — Это же все по секрету! Не скажешь ей?
— Не скажу, не скажу, — смеюсь.
Сашка открывает рот, чтобы выдать еще что-то, но тут скрипит калитка у соседей, и он спрыгивает на землю, расцветая радостной улыбкой. Начинается.
Мои соседки — баба Валя и ее дочь Инга — выплывают под солнечный свет с почти лебединой грацией. Худые и невысокие, издалека они кажутся сестрами. На обеих длинные платья, волосы убраны под косынки. Ни на кого не глядя, они неспешно ступают вниз по улице, а Сашка подбегает и выкрикивает:
— Бабка молится — яхта строится!
Инга угрюмо смотрит под ноги, а баба Валя снисходительно качает головой. Давно привыкли. Каждое воскресенье, выходя из дома для похода в церковь, они выслушивают Сашкины прибаутки. С завидным терпением, надо отметить. Я бы надрал мелкому уши, а эти только молчат. С другой стороны, оно и понятно: против нелюдимых теток поднимется вся улица, посмей они наехать на ребенка. Если бы хоть дружили тут с кем-то, то был бы толк, так нет же — Инга постоянно от всех шарахается, а бабу Валю вовсе только по воскресеньям и видно.
Словно ощутив мое внимание, Инга на секунду оборачивается и бросает косой взгляд. Я ойкаю, спохватившись, что красуюсь посреди палисадника в одних только семейниках, и тут же прячусь в дом.
Зеркало на стене в полный рост показывает, каким я только что предстал перед соседями. Взъерошенный, небритый, с торчащими ребрами и острыми коленками. В трусах с желтыми уточками. С воспаленными от ночных посиделок в интернете глазами. Хорошо, хоть не поняли, что я еще и пьяный. А хотя, какая разница.
С Ингой мы последний раз общались, когда меня еще к дедушке гостить отпускали, нам с ней тогда всего по двенадцать было. Получается, почти двадцать лет назад. Носились так же, как сейчас Сашка с друзьями — то мяч, то догонялки, то ловля жуков-стригунов на сваленных около соседского забора досках. Инга была главной сорвиголовой, вечно всех строила и убегала на другие улицы драться. Как и все мальчишки округи, я был по уши в нее влюблен, хотя, в отличие от других, тщательно это скрывал. Даже сейчас, спустя столько времени, могу вспомнить множество деталей, всегда меня смешивших и восхищавших: как Инга вперед всех ныряла в холодную воду на речке, как кидала камни в сорвавшегося с цепи барбоса, как незаметно корчила рожи, когда баба Валя звала на обеденную молитву. У нее еще была старшая сестра Зина, но ее редко видели. Сейчас, наверное, переехала.
Как много держится в голове, оказывается.
На столе около ноутбука недопитый стакан коньяка с колой. Опрокидываю его в рот. Пряная сладость расползается по горлу предвкушением тошноты. Не помню, какой этот стакан по счету. Не помню, когда был первый. Может, вчера утром. Может, позавчера вечером. Коньяка у меня много: мать работает врачом в городской больнице, и благодарные пациенты пополняют ее запасы почти ежедневно, мне остается только утаскивать сколько влезет в руки, когда захожу навестить.
Это она, мать, заставила меня сюда переехать. Дед умер в начале весны, и его хороший домик в пригородном поселке остался пустым. Тогда мать, не особо довольная, что после развода я вернулся под ее крылышко, начала зудеть, мол, нельзя запускать огород. Надо следить за домом, не давать развалиться. Заниматься мелким ремонтом. Много чего еще.
На самом деле она не бросает попытки наладить личную жизнь, а взрослый сын, храпящий в соседней комнате, слишком уж отталкивает ухажеров. Прекрасно все понимая, я в конце концов поддался на уговоры. И тот факт, что она ни разу еще не упрекнула меня за запущенный огород, лишний раз подтверждает очевидное.
Все оказалось не так плохо, как я представлял: дом чистый, большой, с водопроводом и всеми удобствами. Из минусов только ностальгические воспоминания и дорога до работы, занимающая теперь полтора часа вместо привычных пятнадцати минут. Впрочем, сейчас отпуск, так что на ближайший месяц об этом можно забыть.
Рухнув на кровать, закрываю глаза. Шум в голове накатывает волнами, под опущенными веками искрятся звезды и фейерверки. Матрас словно парит над землей, покачиваясь из стороны в сторону. В таком состоянии я всегда стараюсь не попадаться на глаза соседям — тут же начнут трепаться, будто я спиваюсь из-за разбитого сердца, из-за смерти деда или еще из-за чего-нибудь. Они много всякого способны напридумывать. Никто не поверит, что таким образом я всего лишь борюсь со скукой. В последнее время она слишком часто кажется страшнее и непобедимее всего на свете.
Туман в голове рассеивается, и я сажусь в кровати, без особого удивления отмечая розовое зарево за окном — закат. Значит, получилось поспать. Просто отлично.
Плеснув в стакан из открытой бутылки, я полощу теплым коньяком рот и глотаю, не морщась. Шаркаю в кухню, чтобы заглушить голод слипшимися пельменями из холодильника. Пока жую, рассматриваю привычную картину за окном: отсюда видно дом бабы Вали и ее кухню. Там ярко горит свет, делая все происходящее достоянием общественности. Вот сама баба Валя по одну сторону стола, а Инга по другую. Обе сложили перед собой руки, склонив головы. Если бы в глазах не плыло, я бы рассмотрел, как шевелятся их губы. Вечерняя молитва в доме бабы Вали. Наблюдаю каждый день.
Когда снаружи окончательно темнеет, кто-то бросает камешек в окно. Вздрогнув от неожиданности, я поднимаюсь, чтобы выглянуть наружу. Сашка болтается на заборе, глядя выжидающе, как щенок возле миски.
— Дядь Миш! — шепчет, когда выхожу к калитке.
— Чего?
— В смысле «чего»? Мы ж с тобой в лес собирались.
Усмехаюсь:
— Никуда я не собирался, это вы с пацанами собирались.
Сашка забирается выше, рискуя свалиться в заросли ревеня. Жиденького света из окна едва хватает, чтобы разглядеть его взволнованно распахнутые глаза и желтого трансформера на грязной футболке.
— Дядь Миша, мы с пацанами собирались, а никто не смог выйти, — говорит. — Никого не отпустили! Вот я про тебя и вспомнил.
— Тебя-то как отпустили?
— Никак. Мамка рано ложится, а батя в командировке.
Ежась от ночной прохлады, гляжу на него с сомнением:
— А ты представляешь, как нам обоим влетит, если она узнает?
— Да не узнает!
Скажи мне кто-нибудь еще год назад, что ввяжусь в такую глупую авантюру, я бы рассмеялся. Но тут пойдешь на что угодно, чтобы хоть как-то досадить скуке. Хотя, возможно, это сказывается та пара стаканов, что я успел осушить после пробуждения.
— Повиси тогда, я оденусь.
∗ ∗ ∗
Призрачный лучик фонарика на моем телефоне выплескивается на траву, и Сашка тут же шипит:
— Выключи!
— Почему? Мы же далеко отошли, никто не увидит.
— Тени увидят!
Нахмурившись, я выключаю, и мы осторожно крадемся дальше. Ущербная луна заливает все блеклым светом, оставляя в целом мире только два цвета: черный и темно-синий. Похрустывают под ногами ветки, шуршит над головой листва. С каждым шагом лесок, всегда казавшийся мне редким, становится все непролазнее и дремучее. Пахнет влажной землей, грибами, гнилой корой. До сих пор помню все эти запахи. Когда я был маленьким, нам разрешали сюда ходить, но только не далеко. И не ночью, разумеется. Но это все по рациональным соображениям, а не из-за страшилок. В моем детстве по лесу не блуждали тени.
— Сашка, — шепчу. — А что за тени-то?
Я молодец — поперся ночью в лес, даже не разузнав заранее, ради чего.
— Вот мы сейчас сами все и выясним, — отзывается Сашка, с бесстрашной ловкостью лавируя меж корявых берез и хлипких сосен.
— Как это?
— Поймаем их и выспросим. А то никто ничего не знает. Только то, что они тут летают по ночам. Мамка говорит, много кто это видел.
Осматриваюсь по сторонам. Привыкший к темноте взгляд путается в сплетениях черных веток. Пять минут назад еще было видно горящие окошки далеких домов, но теперь тьма обступила со всех сторон и, кажется, подбирается все ближе.
— Сколько тут бывал в детстве, ни разу не слышал такое, — говорю.
— А в то время вроде и не было. Мамка говорит, это началось примерно когда я родился. Говорит, нельзя ходить в лес, потому что тени забирают людей. Говорит, у баб Вали еще одна дочь была, вот ее они забрали.
— Зинку?
— Да.
С трудом выуживаю из пьяной головы воспоминания. Высокая и черноглазая, Зина была старше на целых четыре года, так что мы считали ее почти взрослой. Вечно ругалась с Ингой, и с нами никогда не играла, поэтому я видел ее всего несколько раз, когда проходила мимо с кем-нибудь из старших ребят. Надо выспросить у соседей, куда она на самом деле пропала, тут наверняка все гораздо проще, чем сказки про тени.
Сашка останавливается и вертит головой. В лунном свете получается различить только его силуэт и очертания вздернутого любопытного носа.
— Вот тут давай ждать, — говорит.
— Просто ждать? Это весь твой план?
— Ну да, а что?
— А если дождемся, что делать будем?
Сашка молчит, беспрестанно осматриваясь. Судя по поникшим плечам, вопрос застал его врасплох.
— Ну, поймаем и спросим, что они тут забыли и откуда взялись, — бубнит неуверенно после долгого молчания.
— А если они не скажут, да еще и захотят нас забрать? Как Зинку?
Совсем съежившись, Сашка шепчет:
— Я ж даже никакого оружия не взял. У нас дома топор знаешь какой есть? Вот такенный! — разводит руками. — Мамка им мясо на обед рубит. Дядь Миш, а ты драться умеешь?
— Не особо.
— А оружие есть у тебя с собой?
Пошарив в карманах джинсов, я выуживаю складной нож и привычным движением давлю на кнопку. Раздается щелчок, белый блик скользит по крепкому лезвию.
— Офигеть! — восхищается Сашка. — Дядь Миш, подари?
— Маленький ты еще, чтобы с ножом играться. Да и тут все равно на рукоятке мое имя. Вот здесь, но это днем смотреть надо. Дед мне сам вырезал, когда я еще младше тебя был.
— Значит, тебе можно было нож, а мне нет?
Вздыхаю с важным видом:
— Времена другие были, Сашка.
Лес вокруг темен и безмолвен, только не устают перешептываться березовые кроны. Выпитое пойло постепенно выветривается, и здравый смысл пробуждается в мозгу, царапаясь вопросом, как так вышло, что я оказался ночью посреди леса с соседским пацаном.
— Дядь Миша, а почему ты перестал к деду ездить? — не умолкает Сашка. — Я тыщу раз слышал, как мамка у него про тебя спрашивала. Говорила, хороший внук у него, вежливый и послушный. Спрашивала, где пропадает. Я думал, ты как я, а ты вон какой, совсем взрослый.
— Дед однажды напился и поколотил меня, — говорю медленно, не отрывая трезвеющего взгляда от глуши, где померещилось какое-то движение. — Мать после этого с ним сильно поругалась и больше меня сюда не отпускала.
Не померещилось: что-то темное движется меж деревьев в нескольких десятках шагов от нас. Будто большой кусок черной материи, плывущий по ветру. Он почти сливается с окружающей темнотой, заметить можно только по случайности. Часто моргаю, силясь различить подробности, но тщетно.
— Знаешь что, Сашка, — шепчу, хватая его за плечо. — Пошли отсюда.
— Почему? — удивляется он, уловив в моем голосе дрожь.
— Потому что драться мы не умеем, а топор ты не взял. Если какие-то тени и правда нападут, пиши пропало.
Тащу его в сторону поселка, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег. Ватная слабость расползается по ногам, сердце колотится так, что грозит сломать ребра. Стиснув зубы, я раз за разом отгоняю ощущение, что кто-то преследует по пятам. Этого не может быть, это все просто показалось. В лесу не могут заблудиться тени. Надо завязывать с бухлом и не слушать впечатлительных детей, вот и все.
Кажется, проходит целая вечность, прежде чем неподалеку снова проступают горящие окна, и тогда мы с Сашкой ускоряем шаг. Когда лес выпускает нас, перед глазами вырастает знакомый дедушкин забор. В кухне горит свет, сквозь занавески видно холодильник и грязную кастрюлю на плите. Остановившись, я наконец позволяю себе обернуться. Никого. Только тонкие березки, белеющие во тьме щербатой корой.
— Дядь Миш, — робко шепчет Сашка. — Ты ведь увидел там что-то, да? Это тени?
— Никого там нет, — отвечаю. — Не ходи туда больше. Там никого нет.
Когда он убегает домой, я отворяю скрипучую калитку. Поскорей бы добраться до бутылки.
∗ ∗ ∗
Следующим вечером просыпаюсь от хлопнувшей входной двери. Закат золотит выцветшие обои, сквозняк играет занавеской. Приподнявшись на локтях, я щурюсь в сторону дверного проема, пытаясь сфокусировать взгляд. Все как в тумане. Стены покачиваются, грозясь свалиться на голову, тающий свет нестерпимо режет глаза.
— Мам, ты? — спрашиваю хрипло.
Тихо скрипят половицы под осторожными шагами, а потом на пороге спальни возникает Инга. Одета в темно-синее платье до пола, на голове платок того же цвета, бледное лицо изображает смятение.
— Прости, пожалуйста.
— Ты чего? — Резко сажусь в кровати, прикрывая трусы одеялом.
— Я звала тебя с улицы, а потом в дверь стучала, но никто не ответил, — говорит. — Вот и зашла без спросу, а то вдруг случилось чего?
— Ничего не случилось. Я... ээ... устал и сплю.
Она пробегает неодобрительным взглядом по столу с ноутбуком, где поблескивает испачканный коричневыми разводами стакан и валяются пустые бутылки.
Изо всех сил стараюсь звучать тактично:
— Ты по делу?
— Да. Мы... У деда твоего мясорубка есть, электрическая. Он всегда разрешал брать, когда нам нужно было. Можно? Я принесу скоро.
— Не видел такую. Не знаю, где лежит.
— Я знаю.
Жму плечами:
— Тогда хоть насовсем забирай.
— Спасибо.
Она выдавливает смущенную улыбку и выходит. Слышно из кухни шум передвигаемых коробок, металлический лязг и звон. Потом опять хлопает дверь, и становится тихо.
Глубоко вздыхаю и тянусь за джинсами, безуспешно пытаясь отогнать чувство стыда. С трудом верится, что эта самая Инга двадцать лет назад хохотала, сжимая в ладонях вырывающуюся лягушку, а потом громко материлась, когда та все-таки ускользнула. Ничего не осталось от той дебоширки в этой серой мышке с платочком на голове, осуждающе рассматривающей пустые бутылки. Это ведь не мне, а ей должно быть неловко.
Успеваю опустошить три стакана, когда раздается стук в дверь, и Инга снова появляется в доме. В руке исходит паром тарелка котлет с жареной картошкой, подмышкой гремит коробка.
— Покушай, — говорит, ставя тарелку на стол. — Мясорубку помыла, на место уберу.
— Я же разрешил себе оставить.
— Вдруг тебе пригодится, жалеть будешь.
Пока я с растущим аппетитом уплетаю ароматный ужин, Инга принимается собирать бутылки в пакет и складывать грязную посуду в раковину. Деловито закатав рукава, она ловко смахивает тряпкой со стола крошки и скрывается в спальне, чтобы вскоре вернуться с еще одним пакетом бутылок.
— Ты чего делаешь? — спрашиваю с набитым ртом.
— Помогаю, — улыбается. — Ты же мне помог, вот и хочу ответить тем же.
Глядя, как она моет посуду, я неуверенно тяну:
— Не нужно, правда. Я сам нормально справляюсь.
Оборачивается с усмешкой:
— Оно и видно.
Закончив, она убирает тарелки в шкаф и берется протирать пыль с полок.
— Слышала, ты женился, — говорит. — Правда?
— Откуда слышала? — удивляюсь. — Меня тут сто лет не было.
— Ну и что? Местным надо о чем-то судачить, вот и обсуждают всех подряд, особенно чужих детей и внуков. Здесь даже если не хочешь, все равно что-нибудь да подслушаешь. Да и дед твой любил поговорить, когда я захаживала.
Без восторга бросаю взгляд в окно на соседские дома.
— Развелся уже, — говорю.
— Поэтому пьешь?
— Со скуки пью. А развелся без драмы, все по обоюдному согласию. Бывает, что люди устают друг от друга, понимаешь?
Инга молча кивает, и я рассматриваю ее с разбуженным вниманием.
— Ты-то почему одна? — спрашиваю.
— Так сложилось. Не нашелся никто, — нервно поводит плечами. — Оно и к лучшему. Провести жизнь в смирении и посвящать ее Богу — так же правильно, как выйти замуж и воспитывать детей. Только спокойнее немного.
Сполоснув руки, она осматривает кухню, старательно удерживая на лице беззаботное выражение.
— Раньше ты так не считала, — говорю.
— Я была маленькая, многого не понимала. Я...
После короткой заминки она подходит к столу и, плеснув в мой стакан из бутылки, одним махом опрокидывает в рот. Округлив глаза, наблюдаю, как стакан со стуком возвращается на место.
— У... У меня кола есть, с ней вкуснее, — говорю сдавленно. — В холодильнике.
Инга качает головой, утирая губы рукавом. Глаза слезятся, на щеках проступает румянец.
— Я больше не буду, — говорит. — Это... Как тебе объяснить? Я... Просто трудно все время вести себя правильно. Иногда хочется сорваться с цепи, это полезно для... Ну, чтобы знать, какое большое значение имеет благочестие. Чтобы выбрать между черным и белым, надо сперва попробовать и то, и другое. Понимаешь?
— Мать тебе ничего не сделает, если запах учует?
— Она уехала. На собрание. Только завтра будет.
— Какое собрание? А, вы же эти, свидетели... Как их там?
— Неважно. Все молятся одному Богу, какое бы имя ему ни придумали. И как бы ни называли сами себя, — звучит заученно и деревянно, как будто ребенок читает стих под елкой.
— А ты правда в это веришь?
— Конечно.
— Если бы верила, не сравнивала бы черное и белое. Ты сомневаешься. По-моему, это хорошо. Ну, что сомневаешься.
— Почему?
— Потому что я помню, что ты не такая. Нельзя же всю жизнь прикидываться правильной, если тебе это не нравится.
Поднимаюсь со стула и стягиваю с головы Инги платок. Густые русые волосы рассыпаются по плечам волнистым потоком. На один миг спадает броня, стряхивается шелуха «благочестия», и озорная соседская девчонка возрождается. Глядя на меня поблескивающими карими глазами, она говорит заплетающимся языком:
— В тот последний год я... Я в тебя влюблена была все лето, а ты не видел. Такой дурак. Потом еще пропал насовсем. Столько времени прошло, я...
Накрываю ее рот своим. Губы влажные и жаркие, на языке еще держится привкус коньяка. Одной рукой прижимая Ингу к себе, другой расстегиваю молнию на платье с такой легкостью, будто делал это уже тысячу раз. Шуршит ткань, ладонь ползет по нежной коже. Изгиб талии, выпирающие позвонки, мягкая грудь. Пьяное сознание отключается, все мысли встают на паузу, остаются только тактильные ощущения: ее тонкие осторожные пальцы на моем животе, горячее дыхание на шее, щекочущее прикосновение волос к плечу. И запах — молочный, домашний запах тела, впитывающийся в каждую мою клетку, проникающий до самого мозга костей.
Проходит несколько минут, часов или дней, когда волна наслаждения отступает. Осознаю, что мы лежим в постели, запутанные в простынях. Лицо Инги так близко, что можно пересчитать все реснички. Мозг неторопливо проваливается в сон, едва успев уловить ее слова:
— Больше не ходи в лес.
∗ ∗ ∗
Утром, пошарив рукой по кровати и не найдя Ингу, я открываю глаза. Свет заполняет спальню до краев, в открытое окно слышно чью-то собаку, заливающуюся визгливым лаем. Принимаю сидячее положение и осматриваюсь, чтобы с упавшим сердцем убедиться: один. Внутри разворачивается холодная пустота, и я прижимаю ладони к пульсирующим вискам, пытаясь не выпасть из равновесия. Воспоминания о вечере путаные и нечеткие, сейчас я даже не уверен, что все произошло на самом деле. И правда, это было слишком хорошо, чтобы оказаться реальностью.
Из самокопания меня вырывает звук хлопнувшей двери. Слышно какую-то возню на кухне, плеск воды в раковине. Потом в комнату осторожно заглядывает Инга:
— Проснулся уже?
Тут же подпрыгиваю с постели и обнимаю ее, улавливая запах шампуня с волос:
— Я боялся, что мне все просто приснилось.
Она смеется, отстраняясь.
— Я за этим вернулась, — машет тарелкой. — Чуть не забыла, представляешь? Мама уже совсем скоро приедет, так бы я на подольше осталась.
— Сможешь придти сегодня?
Инга становится хмурой:
— Нет. Если честно, то, что было вчера, это... Ну, плохо. Этого не должно было случиться. Ты никому не скажешь? А то поползут слухи, что я... Ну... Для мамы это будет удар.
— Я и не думал никому говорить. Но это не было плохо. Я этого хотел. И ты хотела, да?
Смущенно кивает.
— Значит, все хорошо! — говорю. — Не надо переживать. Я хочу, чтобы ты еще пришла.
— Это когда мамы дома не будет, — улыбается.
— А когда у нее следующее собрание?
— Ты узнаешь первым!
Подарив поцелуй в щеку на прощание, Инга разворачивается к выходу, но я окликаю:
— Погоди! Откуда ты знаешь, что я был в лесу?
Она оборачивается, мгновенно делаясь серьезной.
— Видела вас с Сашкой в окно.
— И почему туда нельзя?
Долго не сводит оценивающего взгляда, будто прикидывая, поверю я или нет, а потом отвечает:
— В лесу тени заблудились.
И уходит.
∗ ∗ ∗
Теперь каждую ночь мне является темное нечто из леса. Марая стены и пол липкой смолой, оно просачивается сквозь дверь и скользит по дому сгустком плотного тумана. Улавливает мое неровное дыхание и направляется в спальню, а позади остается только чернь. Пока ворочаюсь, не в силах сбросить сонное оцепенение, нечто нависает надо мной и постепенно обретает вид девушки в длинном платье — это Зина, какой я ее запомнил. Волосы спутаны, зубы оскалены. Она склоняется, чтобы сдавить мне горло черными пальцами, и я открываю рот, но не могу издать ни звука. Черное лицо Зины кривится в гримасе ненависти, когда я нашариваю рукой невесть откуда взявшийся дедушкин складной нож и с размаху вгоняю ей в голову. Только после этого, шипя и извиваясь, Зина пропадает.
Я кашляю и просыпаюсь, невольно прижимая руки к груди в попытке угомонить разогнавшееся сердце. Простыня скомкана, одеяло мокрое от пота. В комнате светло — похоже, уже позднее утро. Несмотря на плохие сны, каждый раз радуюсь, что получается возвращаться в здоровый режим: бессонные пьяные ночи и дневные отсыпания слишком уж изматывали.
В открытое окно врывается звонкий Сашкин голос:
— Бабка кается — мерс окупается!
Значит, уже воскресенье. Опять.
Одевшись, шаркаю в кухню, где делаю глазунью на завтрак, привычно оценивая обстановку — не требуется ли уборка. Когда Инга придет в следующий раз, не позволю браться за грязную работу. Мы будем тратить время только друг на друга.
Мать говорит, кошмары снятся из-за того, что я вышел из запоя. Говорит «скажи спасибо, что до белочки не докатился, а то ловил бы сейчас по углам чертиков». Значит, сны надо просто переждать. Перетерпеть. Как и все плохое, они однажды закончатся. Честно говоря, я думал, будет гораздо хуже, ожидал мучительных ломок. Но мне просто-напросто не до этого: в голове только Инга, застряла между полушарий мозга раскаленной спицей, никак не вытащить. Словно время повернуло назад, одним махом превратив меня в двенадцатилетнего влюбленного мальчишку из того лета.
Каждый день я занимаюсь готовкой, уборкой, ничегонеделанием с ноутбуком и подглядыванием в кухонное окно за молящимися Ингой и бабой Валей. Когда опускаются сумерки, вооружаюсь найденным в дедовой кладовке биноклем и крадусь через заросший огород к удобному месту на заборе, где можно с комфортом разместиться, чтобы наблюдать за лесом, выискивая заблудившиеся тени. Это немного отвлекает.
Пока солнце еще краснит горизонт, отдавая остатки света, в лесу видно почти все: сутулые деревца, украшенные хвоей или листьями, кусты шиповника с тяжелыми алыми ягодами и даже скачущих по веткам белок. Бинокль выдает все детали, каждая мелочь как на ладони. А потом наступает ночь, и, если небо чистое, луна со звездами заливают все призрачным серебром. Напрягаю глаза, высматривая меж стволов любое движение. Порой тут или там чудится чье-то присутствие, но стоит приглядеться чуть внимательнее, и становится ясно, что это лишь ветер, перебирающий листву. Никаких теней. Я сижу так по два или три часа, пока прохлада и сонливость не вынуждают возвращаться в дом.
Проходит еще неделя. Инга не появляется, и я не представляю, как до нее достучаться, под каким предлогом зайти в гости так, чтобы никто ничего не заподозрил. Ежеминутно вынашивая все новые планы, я проживаю день за днем в пустоте и ожидании.
В следующее воскресенье просыпаюсь пораньше. Наспех натягиваю джинсы с футболкой и выбираюсь в палисадник, где неумело делаю вид, что избавляюсь от сорняков. Сквозь забор видно Сашку с друзьями. Без энтузиазма пиная видавший виды футбольный мяч, они то и дело оглядываются на калитку бабы Вали. Значит, уже скоро.
И в самом деле, проходит меньше получаса, когда раздается знакомый скрип, и Сашка, забыв обо всем на свете, вопит:
— Молились-молились — хером подавились!
Ничего не слыша, я не свожу глаз с Инги. Она поправляет платок на голове и осторожно ступает по разбитой дороге, обходя глубокие трещины. Стройная фигурка в привычном темно-синем платье кажется выполненной из хрусталя. Вот бы забрать себе и поставить на самое видно место, чтобы ухаживать, оберегать и поклоняться.
Застываю, надеясь, что она обернется, и я смогу незаметно махнуть рукой. Подмигнуть. Улыбнуться. Что угодно, лишь бы напомнить о себе, дать понять, что я все еще жду.
Но Инга и баба Валя скрываются за поворотом, не глядя по сторонам. Раздраженно цокнув, я подманиваю пальцем Сашку. Он подбегает и, радостно улыбаясь, вскарабкивается на забор. В синих глазах искрится радостное ожидание, будто заслужил похвалы.
— И чего ты до них доколупался? — спрашиваю.
Радость сменяется удивлением.
— Дядь Миш, они же ку-ку! — крутит пальцем у виска.
— Почему это?
— Потому что молятся по десять раз на дню и в церковь ходят.
— Ну и что? Они же тебе не мешают. Любой человек имеет право верить во что хочет и заниматься тем, что нравится.
Сашка хитро щурится:
— Ты просто с Ингой мутишь, вот и заступаешься!
По спине пробегают неприятные мурашки.
— С чего ты взял?
— Мамка бате говорила, что видела, как она к тебе пришла, а ушла только утром. Да все уже зна... Ай!
Появившаяся из ниоткуда тетя Катя, Сашкина мама, сдергивает его за ухо с забора:
— А ну марш домой, и чтоб я тебя сегодня больше не слышала!
Тихо ругаясь и обиженно оглядываясь, Сашка скрывается из виду. Пока стою, растерянно сжимая в кулаках вырванную траву, тетя Катя принимается лебезить:
— Миш, не слушай этого дурака, постоянно выдумывает всякую ерунду, а мне потом со стыда хоть под землю провались!
Толстые раскрасневшиеся щеки подрагивают на каждом слове как холодец, а глаза бегают из стороны в сторону. Тетя Катя — женщина дородная и грозная. Даже будучи студенткой, она умудрялась наводить на маленьких нас ужас. Но теперь выглядит как нашкодивший ребенок. Выбрасываю зелень и отряхиваю с ладоней землю, прикладывая немало усилий, чтобы сохранить внешнее спокойствие.
— Теть Кать, а куда Зинка пропала? — спрашиваю.
На секунду она удивленно замирает, а потом, обрадованная сменой темы, докладывает:
— А не знает никто. Тут вообще непонятная история. Она пропала-то когда? Лет десять вот уже, если не больше. Много слухов было. В то время у Инги ухажер был с города, вот он к ней приезжал каждые выходные с цветами, жениться собирались.
— Разве? — Сердце замедляет ход.
— Ну да! И вот понравился этот хахаль Зинке, она его и отбила, представляешь? Помню, целую неделю из их дома на всю улицу ругань слышно было — сестрички из-за мужика ссорились.
Невольно кошусь в сторону дома бабы Вали. Вялые фиалки безучастно выглядывают в окна, видно ковер на стене и старую люстру с пластмассовыми кристаллами-висюльками.
— И причем тут все это? — говорю. — Я ж спрашивал про Зинкину пропажу.
— Ну так я и рассказываю тебе про Зинкину пропажу! Тот хахаль перестал приезжать, а скоро и сама Зинка исчезла. Говорят, к нему в город убежала. Собралась, мол, ночью, да и сгинула, пока никто не видит. Она ж всегда строптивая была, таким на месте не сидится, все им по-своему устраивать надо.
— А это прям точно известно, что в город сбежала?
Тетя Катя жмет плечами:
— Да тут ничего не известно точно. Говорят, вестей от нее с тех пор так и не было — ни звонит, ни приезжает. Но это, наверное, потому, что живется ей там хорошо. А, еще милиция была, помню, чего-то походили, поспрашивали у людей про Зинку. Вроде даже поиски какие-то были, но все без толку.
— А тени в лесу?
Широкое лицо тети Кати тут же мрачнеет.
— А тени — это тоже слухи, — говорит, понижая голос. — Как раз в то время примерно, ну, когда Зинка убежала, стали замечать, что ходит в лесу кто-то по ночам. Блуждает. Как будто выход ищет, а найти не может. Хрен его знает, правда это или нет, но без особой нужды в лес теперь никто не суется. А детям, чтоб не шастали где не надо, рассказываем, что жила тут такая девочка Зина, которую эти тени утащили, когда пошла без спросу в лес. Действует отлично, скажу я тебе!
Невольно усмехаюсь.
— Вот только интересно получится, — продолжает тетя Катя, — если Зинка вернется жива-здорова. Что мне тогда Сашке наврать?
∗ ∗ ∗
Вечером в дверь кто-то тихонько стучит, и, едва я приоткрываю, внутрь юркает Инга. Голова опущена, глаза бегают по углам, дыхание частое и прерывистое. Крепко обнимаю ее, отгоняя недоумение и растерянность. Худая, хрупкая и теплая, она кажется в моих руках пойманным напуганным мышонком. Вдыхая запах ее одежды — выпечка и ладан, — я стараюсь в полной мере впитать реальность происходящего. За прошедшее с прошлой встречи время уже начало казаться, что следующей не случится, что это просто несбыточная мечта или глупая фантазия.
— Ты чего? — спрашиваю шепотом.
— Я… Мне надо… Я… Надо сказать… Должна…
Она утыкается в мою грудь лицом и трясется от рыданий. Футболка мгновенно пропитывается слезами. Ничего не понимая, глажу ее по спине и повторяю «что случилось?». Инга пытается ответить, но из-за плача все слова превращаются в неразборчивый набор утробных звуков. В конце концов она берет мою ладонь и кладет себе на живот. Секунду или две я пытаюсь понять, что это значит, а потом догадка взрывается в голове громкой хлопушкой.
— Правда? — выдыхаю.
Она поднимает воспаленный зареванный взгляд и кивает, прикусив губу. Чудится, что кто-то открыл маленькую дверцу, и внутрь, в самую мою душу, хлынул яркий солнечный свет, заливая все теплом, выжигая все темное.
— Это же прекрасно! — говорю. — Это прекрасно! Чего плакать-то?
Тяжело сглотнув, Инга шепчет, все еще давясь рыданиями:
— Ребенок… Когда… Когда его вне брака… Это грех. Нельзя. Так нельзя.
Ни на секунду не задумавшись, я решаю:
— Значит, поженимся!
В ее глазах проблескивает надежда:
— Серьезно? Когда?
— Да хоть завтра. Тут чем раньше, тем лучше.
— Никто ведь не узнает? Ну, что ребенок был до… — Инга спрашивает это будто не у меня, а у стен, что-то прикидывая в уме.
— Никто. Никто ничего не узнает и не скажет. Это будет наш секрет.
Неуверенно улыбнувшись, она приподнимается на носочках, чтобы чмокнуть меня. На губах остается солоноватый привкус слез. Пытаюсь поймать за талию и снова обнять, но она ускользает:
— Домой пора. Я маме сказала, что на пару минут. Надо еще придумать, как это все ей подать. Я так рада, что ты сюда вернулся!
∗ ∗ ∗
Позже, битый час проворочавшись в кровати из-за мешающего заснуть радостного предвкушения, я вспоминаю, что забыл сегодня о ночном дежурстве на заборе. Значит, пора наверстать, раз уж все равно бессонница.
Ночь уже вошла в полную силу, но на небе ни облачка. Лунный свет выхватывает из темноты силуэты и образы. Сидя на заборе, я не отрываюсь от бинокля и воображаю реакцию матери на новую невестку. Таких сюрпризов я ей еще не подкидывал. Впрочем, мать в любом случае будет рада, особенно если пореже ее навещать. Что насчет Инги — нужно скорее перевезти ее к себе, дать больше свободы, а там, глядишь, и ослабнет жесткое влияние веры. Быть может, та девчонка с лягушкой в руках вернется насовсем.
Отвлеченный мыслями, я не сразу замечаю едва уловимое движение среди деревьев. Перехватываю бинокль поудобнее и внимательно щурюсь, пытаясь понять, привиделось или нет. Проходит несколько минут, прежде чем взгляд снова цепляется за кусок плотной темноты, медленно ползущий по лесу. Дыхание сбивается от неожиданного осознания: это человек. Можно различить очертания плеч, низко склоненную голову, покачивающиеся при ходьбе руки. Кто-то бредет среди ночи по лесу, вполне реальный и осязаемый, не имеющий никакого отношения к потусторонним теням. Вопрос только в том, что ему там нужно.
Отнимаю бинокль от глаз, чтобы прикинуть расстояние. Лес совсем рядом, но непросто будет нагнать незнакомца, не потеряв при этом из виду среди деревьев. А ведь еще надо постараться остаться незамеченным, хотя бы поначалу, чтобы успеть выяснить, почему кто-то ходит по ночам в лес, пугая весь поселок.
Больше не позволяя себе тратить время на размышления, я спрыгиваю с забора и ныряю в неуютные объятия рощи. Ветви тут же лезут в лицо, норовя попасть по глазам, поэтому приходится пригибаться и выставлять руки вперед. Под ногами пружинят мох и хвоя, но порой попадается веточка, и тогда кажется, будто хруст разносится далеко вокруг, выдавая меня с потрохами. Футболка липнет к взмокшей спине, а домашние тапки, в которых я выбрался для заборных посиделок, нахватались грязи и сосновых иголок. Бинокль болтается на шейном ремешке и бьет по животу, раскачиваясь туда-сюда как маятник. Тяжело дыша, не свожу глаз с постепенно приближающегося человеческого силуэта.
Когда он останавливается и вертит головой, я прячусь за ближайшей березой, с нахлынувшим волнением понимая, что ее тонкий ствол закрывает меня не лучше дедушкиной швабры. Остается уповать только на то, что разбавленная лунным молоком темнота скроет то, что было бы очевидно днем. Проходит несколько тягучих секунд, когда я набираюсь смелости, чтобы выглянуть.
В первое мгновение кажется, будто человек исчез, но потом я различаю, что он просто опустился на колени в молитвенную позу рядом с раскидистым кустом дикой смородины. Затаив дыхание, я осторожно подбираюсь ближе, и ушей касается шепот. Слов не разобрать, только бесконечное монотонное бормотание.
Широко распахиваю глаза, когда удается различить детали: длинное платье, разметавшиеся по плечам волосы. Это Зинка, какой она являлась в моих снах — вся черная, словно извалялась в саже. Я подхожу ближе, выуживая из кармана нож. Так она все расскажет. Когда жму кнопку, лезвие спугивает осторожную тишину резким щелчком.
Зина тут же поднимается на ноги и разворачивается, собираясь бежать, но я настигаю ее в два больших шага. Хватаю за локоть, чтобы повернуть к себе лицом, одновременно предупреждающе поднимая нож. И удивленно замираю. Теперь, когда мы совсем близко, луна стряхивает иллюзию темноты, позволяя увидеть, что нет никакой сажи, всего лишь черная одежда и закрывающие лицо растрепанные волосы.
И что это не Зина, а баба Валя.
С хрипом вдыхая воздух, она дрожащей рукой несмело вынимает нож из моих пальцев.
— Ты что же это, Мишенька, — говорит, — убить меня задумал?
— Нет, я... Я... — От шока все слова позабылись. — Я...
— Напугал ты меня, мой хороший. Нельзя так со старыми людьми.
Маленькая и тощая, она трясется передо мной, напоминая соломинку на ветру. Видно, как поблескивают в темноте слезящиеся глаза.
— А в-вы что тут делаете, баб Валь? — спрашиваю.
— Я бы ответила, если бы тебя это касалось, — скрипучий голос звучит на удивление спокойно и строго. — Но тебе, мой хороший, вообще не следует задавать вопросы. Кто умножает познания, умножает скорбь. И без того из-за тебя столько нехорошего.
— Нехорошего?
— Ступай домой, Мишенька.
Она отворачивается и уходит, теряясь в черноте леса, а я так и стою на месте. Сердце ворочается внутри большим куском льда, пуская по жилам парализующий холод. Так проходит целая вечность, а потом я заставляю себя повернуться к кусту смородины, где молилась баба Валя. В голове только одна догадка.
Как во сне я опускаюсь на колени и запускаю пальцы в землю. Мягкий лесной настил поддается легко, трава и мох летят в стороны, когда начинаю разгребать. Шевелятся черви и жуки, в нос бьет сырой запах гнилой листвы. Рвутся похожие на паутину ниточки корней. Боясь даже моргнуть, я копаю все глубже, а земля делается все более твердой. Наверное, вовсе собирается обратиться в камень, так и не раскрыв чужих секретов.
Успеваю потерять счет времени и сломавшимся ногтям, когда рука вместо очередной горсти почвы хватает что-то узкое и твердое. Вскрикнув, я брезгливо отбрасываю находку и поднимаюсь на затекшие ноги, неверяще глядя в разрытую яму. Там в лунном свете белеет длинная кость, и мне не нужны никакие медицинские экспертизы, чтобы понять, поверить, что она человеческая. Вот куда пропала Зина.
Убегаю из леса, напарываясь на шипы и ветки. В голове стучит сотня раскаленных металлических шариков, перед взором то и дело меркнет. Слабой волной накатывает удивление, когда на горизонте проступают крыши домов: каким-то чудом умудрился выбрать правильное направление. Когда, обессилевший и едва дышащий, я вваливаюсь в дом, из зеркала пялится расцарапанное лицо с распухшими глазами. Сквозь прорехи в грязной футболке видно, как ходит ходуном грудь.
Достав из холодильника бутылку, свинчиваю крышку и с жадностью припадаю к горлышку. Нутро обжигает нестерпимым пламенем, но, зажмурившись, я делаю один глоток за другим, покуда хватает дыхания, а потом отбрасываю бутылку и сажусь прямо на пол.
Это слишком неправильно. Надо звонить в полицию. Рассказать, что нашел в лесу. Я должен поступить так, нет других вариантов. Пусть они разбираются с бабой Валей, пусть им она вешает про познания и скорбь. Но что будет с Ингой?
«Больше не ходи в лес».
Значит, она все знает. Знает, что случилось с сестрой, но никому не рассказывает. Почему?
Прижимаю ладони к лицу с такой силой, что в глазах рассыпаются искры. Мысли мельтешат, мечутся, сталкиваются друг с другом как подхваченные ветром осенние листья. Не получается сосредоточиться. Не получается понять, что надо делать.
Выругавшись, поднимаюсь на ноги. Нужно все выяснить, а потом уже принимать решение.
Небо на горизонте набирается синим светом, готовясь показать рассвет. Перед глазами шатаются соседские дома с погасшими окнами, разбитая дорога, калитка бабы Вали, крыльцо ее дома. Я стучу в дверь со всего размаху несколько минут, прежде чем она приоткрывается. В щель видно морщинистую щеку и настороженный глаз.
— Так и знала, что ты придешь.
— Что вы там делали? — машу рукой в сторону леса.
Баба Валя отвечает неожиданно прямолинейно:
— Молилась на могиле дочери.
— Почему она там? Что случилось?
Она долго молчит, глядя с осуждением, а потом отвечает:
— Зина согрешила.
— Как это?
— Она зачала от жениха Инги. Вне брака.
— Ну и что?
Старушечье лицо искажает злая гримаса:
— То, что она обрекла и себя, и ребенка гореть в аду. Молодая дурочка не слушала маму. Перечеркнула одним мимолетным удовольствием свою бессмертную душу. Я не могла этого допустить. Пришлось очистить ее от греха.
— Как очистить? Убив и закопав в лесу?
— Именно так. Ее кровь и все ее грехи теперь на мне. Я буду расплачиваться ради того, чтобы она пребывала в раю. Материнская любовь всесильна как сам Господь.
Превозмогая шум в ушах и головную боль, я спрашиваю:
— Почему... Почему Инга никому не сказала?
— Потому что знает, что я поступила правильно. Безбожнику не постичь праведности такого поступка. Тебе тяжело все это принять. Но Бог...
Срываюсь на крик:
— Да Бог тут ни при чем! Ты просто поехавшая бабка, вот и все! Тебя лечить надо. Ты дочь свою убила, понимаешь? Ты дочь убила из-за какой-то глупости. Я сейчас вызову ментов, и тебя за все накажут, я...
— Не накажут. Только Бог имеет право меня наказать. И я приму любое Его наказание, когда придет время. Буду страдать до скончания вечности, зная, что спасла дочерей.
Темнота медленно уступает утреннему свету, и я различаю на шее бабы Вали багровые брызги. Желудок скручивается в болезненном спазме.
— В смысле «дочерей»? Где Инга?
— Она думала, что я не узнаю. Хотела обмануть. Но материнская любовь не...
С силой толкаю дверь, и баба Валя падает на пол, визгливо вскрикивая. В доме сумрачно и пахнет благовониями. Косясь на расставленные по полкам иконы, я бегло осматриваю кухню и гостиную. Везде чисто и уютно, каждая поверхность укрыта плетеными салфетками, урчащий холодильник украшен магнитиками с ликами святых. Радушная атмосфера никак не вяжется с пожирающим меня ужасом, и это дезориентирует сильнее выпитого коньяка.
В дальней спальне две широкие кровати. Одна опрятно заправлена, а на другой, пялясь в потолок неподвижным взглядом, лежит Инга, и вся ночнушка у нее пропитана кровью. Из груди торчит рукоять моего ножа. Обреченно спохватываюсь, что баба Валя так и не вернула его, когда забрала в лесу.
Разинув рот в немом крике, я опускаюсь на колени и хватаюсь за рукоять, но тут же отдергиваю руку — мать говорит, лезвие надо оставлять в ране до приезда врачей, это замедлит кровотечение.
— Инга!
Убираю волосы с ее лица.
— Инга, посмотри на меня.
Мутные глаза не отрываются от потолка, а щеки, хоть и теплые, хранят неестественную бледность.
— Я вызову врачей. У меня мама врач, ты знаешь? Я вызову. Она говорит... Я... Инга. Говорит, что надо. Я вызову. Инга. Инга.
Чувствую, как мое лицо полыхает от слез, а в горле пульсирует большой горячий ком. Пока все в голове разрывается на куски и ошметки, я целую мертвые Ингины губы, и плотный непроглядный туман накрывает сознание. Все становится туманом. В нем слышно сирены полиции и скорой помощи, можно даже различить красно-синие блики мигалок. Чей-то голос: «ворвался с ножом... я пыталась не дать... пьяный... она забеременела, он не хотел...». Кто-то грубо тащит меня, хлопают двери — сначала автомобильная, потом множество обычных. Сквозь мглу перед глазами мельтешат чьи-то лица, все незнакомые и недоброжелательные. «Твой нож, твои отпечатки». Я что-то говорю в ответ, и они удовлетворенно кивают, снова и снова проваливаясь во мрак.
Время теряет весомость, только туман имеет значение. Он скрадывает углы, прячет все, укрывает от опасностей. В тумане меня таскают туда-сюда, что-то рассказывают, требуют говорить, но не могут ничего сделать. Бесконечные вопросы, листы бумаги с нечитаемым текстом, чей-то плач — все это не дотягивается до меня, бессильно мелькая вдалеке. Целыми днями, неделями, месяцами. Может, годами или десятилетиями — неважно. Я останусь в тумане навсегда, чтобы больше никто не причинил боль.
Голос матери слышится отовсюду одновременно: «Тебя признали невменяемым. Придется потерпеть. Не знаю, как долго. Просто терпи, я тебя вытащу».
Скоро туман немного рассеивается, но не уходит полностью. Вокруг серая комната, где нет ничего острого, кроме взглядов людей в белых одеждах. Они приходят днем, кладут что-то мне в рот, заставляют глотать и уходят. Есть другие, кто всегда рядом, но они похожи на растения в горшках, их почти не видно в углах из-за мглы. Они стонут, хихикают, всхлипывают и бубнят. Бесконечно.
Время снова настигает меня, заново уча отличать дни друг от друга. Оно подсказывает, где вчера, а где сегодня, и когда сегодня превращается во вчера. Я всегда жду, что наступит светлый день, и боюсь прихода темной ночи. Потому что здесь мне всегда снится один и тот же сон: как я стою в темноте посреди дедушкиного дома и смотрю в окно, а там баба Валя у себя в кухне складывает руки перед лицом и молится.
Теперь одна.
2 406 просмотров
2 комментария
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
