Илюшкин пруд

Гостила у меня на днях подруга детства.

В деревеньке близ города Шахтёрска (Украина) наши бабушки были соседками. Оставляемые родителями на попечении у старшего поколения, мы проводили вместе лето и разъезжались по разным городам, с тем, чтобы ровно через год встретиться снова. Много воды утекло с тех пор — давно не стало бабушек, их дома, опустев, скучают по временам, когда половицы скрипели под тяжестью шагов, а комнаты то и дело наполнялись голосами гостей. Украина уже совсем не та страна, какой я её помню. Единственное звено, связующее моё настоящее с тем прошлым, не канувшее в Лету — Нина.

Живёт она в Питере, видеться нам удаётся нечасто, перерывы в общении бывают вполне себе продолжительные, но затем, так или иначе, мы возобновляем связь. Вот и в этот раз, будучи в Москве по делам фирмы, Нина исхитрилась выкроить пару дней, дабы меня повидать.

Ну, естественно, рты у нас в эти два дня практически не закрывались. И, как это обычно бывает, обсудив дела нынешние, так сказать, текущие, мы плавно переместились в разговорах к темам прошлого. Про то, как в старших классах куролесили — лягут наши старушки почивать, а мы прошмыгнём потихоньку в окно и бежим к знакомым «колхозным панкам» на свиданку, вкушать прелести первой любви. Про более ранние годы, когда в списке излюбленных забав числилось: дразнить козу Симу, чтобы потом удирать от раззадоренной скотинки, рискуя быть насаженными на острые рога, воровать подсолнухи на никем не охраняемом поле, бегать с ровесниками в «казаки-разбойники», строить в палисаднике халабуду из старых пледов и покрывал на манер индейского типи и обносить бескрайний дедов малинник. Короче говоря, «ностальжи» и тому подобный бабский трёп, в процессе которого я припомнила, как мне показалось, один забавный эпизод.

После третьего года в школе, перескочив через класс, я прибыла на заслуженный отдых почтенной пятиклашкой. Встретила боевую подругу, и каникулы пошли своим чередом. А ближе к завершению лета Нинка, поцапавшись со мной из-за какой-то очередной ерунды — несостыковки во мнениях — стала вероломно гулять с Иркой — ябедой, плаксой и, на минуточку, нашей общей врагиней. Это был удар ниже пояса! Оскорблённая в лучших чувствах, я решила никогда и ни за что не прощать предательницу. Сквозь щель в заборе мне было видно, как новоиспечённые подружки курсируют взад-вперёд по нашей улице, держась за ручки. Ревновала ужасно, но гордость не позволяла первой сделать шаг к примирению. И поэтому всё, что мне оставалось — провожать парочку взором, полным страдальческой муки. С неделю длились мои терзания, а потом Нина перестала выходить. Окольными путями (через бабулю) мне удалось разузнать, что та якобы заболела. Затем, неожиданно для меня, приехала нинина мама и увезла дочь в город. Ну, и всё, собственно. За год, понятное дело, все обиды выветрились из памяти, и следующим летом мы встретились как ни в чём не бывало.

И вот я, шутя и похохатывая, напомнила Нинке о её тогдашнем коварстве и о своих страданиях по этому поводу, но, заметив, как помрачнело и напряглось её лицо, осеклась на полуслове. Подруга вскочила, схватив со стола сигареты, сделала пару шагов в направлении балкона, нервно срывая с запечатанной пачки обёртку. Первую сигарету сломала, вторую закурила прямо в кухне. Всё это время я ошарашено наблюдала за её действиями, силясь понять, какая муха её укусила, и что из мною сказанного могло спровоцировать такую реакцию. Нина была похожа на человека, пытавшегося совладать с внезапным приступом паники. Прикончив сигарету в несколько мощных затяжек, тут же прикурила новую и, сгорбившись на пуфике у балконной двери, начала говорить, отвернув лицо в сторону. Далее со слов Нины от первого лица:

«Тем летом у меня был нервный срыв. По крайней мере, об этом в один голос твердили абсолютно все врачи, к которым меня водили на протяжении шести месяцев после отъезда из деревни. Я просыпалась ночами от собственных криков. Когда это случилось в первый раз, бабушку чуть инфаркт не хватил. Я слышала, как она потом рассказывала маме, что никак не могла меня унять. На слова я не реагировала, визжала, выгибаясь на постели дугой. Отчаявшись меня угомонить, бабушка достала из-за домашнего иконостаса баночку, из которой плеснула мне в лицо святой водой, тогда я мало-помалу стала успокаиваться и вскоре пришла в себя. А утром я была настолько слаба, что без посторонней помощи и ложку супа до рта бы не донесла, впрочем, есть и не хотелось. Не хотелось вообще ничего. Бабушка вызвала маму срочной телеграммой, и было решено возвращать меня в Питер. В городе симптомы пошли по нарастающей — вздрагивала от каждого шороха, не могла сосредоточиться на учёбе, позже появились проблемы с речью — стала заикаться, «глотать» слова. Когда ни одно лечение из всевозможных представленных не помогло, мама раздобыла через каких-то знакомых адрес женщины, про которую говорили, что у неё «лечение нетрадиционными методами». И они с отцом возили меня к ней куда-то в Ленобласть, я смутно помню... Но знаешь — помогло. Испуг она мне выливала, вроде бы так это называется. После этого моё самочувствие быстро пошло на поправку — сон наладился, аппетит вернулся. Позже всё происходившее на протяжении этих месяцев стало казаться мне не более чем дурным сном, который оставляет после себя неприятное послевкусие, исчезающее из памяти в течение дня. О том, что послужило причиной моему заболеванию, я не вспоминала. До сегодняшнего дня. Хотя странно… Неужели такое в принципе можно забыть?

Старый ставок помнишь, его ещё местные за три версты обходили? Дрейфующие по поверхности островки изумрудно-зелёной ряски да пара деревянных мостков у воды. Небольшой такой «пятачок», который можно было обойти кругом минут за десять. Некогда на дне водоёма бил подземный ключ, потом он или иссяк, или ушёл куда-то вглубь земных недр. Пруд начал потихоньку цвести, мельчать и попахивать. На моей памяти там никогда не купались, не рыбачили, не полоскали бельё. Потом его и вовсе осушили во избежание заболачивания территории.

В тот день взбрело мне до воды прогуляться и Ирку с собой прихватить. Она, хоть и трусила, что от тётки попадёт за такую самоволку, всё же пошла, поддавшись на мой шантаж, мол, водиться с тобой перестану и всё такое.

Пришли. Сели на мостки, а ноги в воду. И бултыхаем ими, у кого буруны больше подымутся. Увлечённые этим занятием, упустили момент, когда к нам подкралась баб Зина. Помнишь её?

Баб Зина была вроде как местной сумасшедшей. В начале 80-х, в том самом пруду, утонул её единственный сын, десять лет ему было. Утром ушёл с ребятами купаться и уж больше не вернулся. На следующий день нашли тело. Зина, на тот момент довольно молодая ещё женщина, так и не смогла оправиться от своей потери. Ни мужа, ни родных у неё не было, некому было о ней позаботиться, не о ком стало заботиться ей. Запив с горя, она по пьяному делу спалила свой дом. Хорошо, соседи вовремя спохватились, прибежали, залили пожар, не позволив огню перекинуться на соседние дома. Отстраивать жильё заново Зина не стала, а просто перебралась в сарайчик, расположенный на участке недалеко от сгоревшего дома, но чудом не тронутый пламенем. После того случая выпивать прекратила, но, увы, от помрачения рассудка это её не спасло. Я помню, как бродила она по деревне и окрестным посадкам — босая, в криво застёгнутой кофте и юбке набекрень, бурча что-то неразборчивое себе под нос. Детвора её боялась, баб Зина могла, например, неожиданно вклиниться в самый разгар какой-нибудь нашей игры, схватить первого попавшегося ребёнка в охапку и, причитая, голоском плаксивым и тоненьким вопрошать:

— А Илюшка где? С вами Илюшка мой? Где он? А? А? Где? Илюшенька мой, где? С вами он?

И так далее, до тех пор, пока жертве, наконец, не удавалось вырваться. Поэтому, едва завидев на горизонте её щуплую, какую-то несуразную фигурку, каждый из нас старался на максимально возможной скорости ретироваться за пределы баб Зининой досягаемости.

Мы обернулись, лишь услышав её всегдашнее бормотание у себя за спинами. В один миг Ирку как ветром сдуло, только пятки замелькали. Ну, а я же боевая всегда была, хоть и перепугалась до жути, виду не подала, сижу себе дальше. Только позу изменила, чтобы иметь возможность на баб Зину посматривать, что она там поделывает — села вполоборота, закинув одну ногу на мостки. Та — ничего, попыток приблизиться вроде как не предпринимает, стоит чуть поодаль да в кулачок прыскает. Мне это дело надоедать стало, я её и спрашиваю:

— Баб Зин, что вам так весело? Расскажите и мне, что ли, вместе посмеёмся!

Отвечает, давясь смешками:

— А то я, деточка, радуюсь. За Илюшку своего — не скучно ему теперь будет. В до-о-о-мике! Хвать! И в до-о-омике! Ихихихи! Посмеёшься тогда, потешишься.

Ну, думаю, ясно, обычный баб Зинин репертуар. А буквально в следующий момент я почувствовала, что щиколотку мою под водой обхватила чья-то рука. Пальцы. Очень, ну, просто невыносимо холодные пальцы и твёрдые, словно камень. Пытаюсь ногу тащить из воды — не даёт. Я её и так и эдак, тяну к себе обеими руками — ноль эффекта, будто в тиски зажата. Беру секундную паузу, собраться с силами, и тут — рывок, ещё один, вниз, несколько раз и достаточно сильно для того, чтобы я, забыв про всё на свете, заревела в голос. Баб Зина, всё время наблюдавшая за тщетностью попыток высвободить конечность, поддержала мой ор доброй порцией радостного визга. Мелькнула мысль, что ещё секунда, и, окончательно лишившись рассудка, я сама спрыгну в воду, прямиком в объятия этих ледяных ладоней. Ужас от понимания бесповоротности такого поступка захлестнул меня с головой. И тогда, как квашня из кадки, попёр из меня весь ассортимент слов и выражений, которые раньше я произносила исключительно шёпотом, краснея от осознания собственной порочности и опасаясь быть уличённой кем-то из взрослых. Я выплёвывала одно матерное слово за другим, и это слегка притупляло чувство страха. А представив, как со стороны выглядит десятилетняя девочка, гнущая трёхэтажные матерные конструкции, подобно заправскому боцману, я неожиданно разразилась истеричным хохотом, больше напоминающим лошадиное ржание, нежели звуки, издаваемые человеческим существом. Смех выходил из меня вперемешку с матом, икотой и ещё чем-то нечленораздельным. Я смеялась навзрыд, всхлипывая и утирая слёзы, градом катившиеся по щекам. В какой-то из моментов вспышка этого безумия миновала самую яркую из своих стадий, но затем возобновилась с новой силой. В приступе дикого хохота я повалилась спиной на доски мостков.

До меня не сразу дошло, что мёртвая хватка, сжимавшая щиколотку, отступила, и ногу больше ничто не держит. Не веря в собственное счастье, будучи не в силах встать на ноги, я поползла туда, где, соприкасаясь с берегом, проклятый настил заканчивался, думая при этом, что ноги непременно откажутся мне служить, и весь путь до дому мне придётся преодолевать на четвереньках. Но всё это было пустое — ей-богу — так быстро я в жизни ни до, ни после не бегала, ноги едва касались земли. Опомнилась уже дома. Оказалось, сижу в прихожей на сундуке и трясусь как осиновый лист. А бабушка щупает мне лоб и пытается что-то спрашивать. Я с трудом понимаю, что она говорит. Сандалии? Где мои сандалии? «Нет, — говорю, — сандалий, у Илюши остались». Дальнейшие расспросы игнорирую, ибо валюсь на кровать и вырубаюсь. Ну, а дальше ты уже в курсе.

Самое неприятное — едва ли не каждую ночь снилось — будто меня заковали в цепи, я рвусь из них, стараясь освободиться, и вдруг понимаю, это не цепи, а холодные твёрдые пальцы…»

Нина замолчала, глядя в одну точку прямо перед собой. А я не понимала, что мне следует сказать ей сейчас, каких слов она от меня ждёт, да и ждёт ли? Достав из глубин кухонного шкафчика так называемую резервную бутылку водки, я нерешительно обратилась к подруге:

— Нин, для снятия напряжения, может, тяпнем, а? По чуть-чуть?