Папа сказал, что будет не больно, поэтому она согласилась.

Роща за домом пахнет сыростью, мхом и пылью. Местные гордо называют ее лесом, но куда там — всего лишь жиденькая поросль корявых берез, что начинается сразу за частным сектором. Она тянется на полтора часа ходьбы, перерастает в невзрачное болото, а за ним раскидывается бесконечный пустырь с недостройками.

И папа уводит Соню в глубь этого “леса”, чтобы никто их не заметил, хотя оба прекрасно понимают: здесь любой как на ладони. Потемневшие от времени домики с покосившимся заборами вполне различимы сквозь деревья — значит, и из окон этих домов тоже все видно. Но папа упорно шагает вперед, а Соня послушно поспевает следом, придерживая у шеи расстегивающийся ворот курточки. Щеки и нос раскраснелись от прохлады, длинные русые волосы вьются по ветру тонкими прядями. Мама бы в обморок упала, увидев, что дочь вышла без шапки в начале апреля, вот только мама сбежала, бросила их, поэтому теперь ей, наверное, все равно.

Под подошвами хрустят сухие ветки, в голых кронах посвистывает ветер. Папа хмурится, желваки проступают под запущенной щетиной на скулах, как если бы там копошились подкожные черви. Сгорбившийся, будто на плечи взвалили целую гору. Последний раз Соня видела его таким два года назад, когда потерялась собака Вакса — сорвалась с цепи и след простыл. Соня смутно помнит то время, ей тогда только исполнилось шесть, но угрюмое папино лицо засело в голове прочно.

Вздохнув, он наконец останавливается и бросает безнадежный взгляд в сторону домов. Словно принимает осознание, что в лесу не спрятаться. Соня замирает рядом и греет в карманах замерзшие ладошки. Ворот куртки распахивается, обнажая голую шею и пижамную футболку с маленькими лимончиками.

Папа долго молчит, мысленно что-то взвешивая, а потом все же снимает с плеча висящее на ремне ружье и берет Соню на прицел. Вскрикивает где-то далеко ворона, доносится хлопанье крыльев. Ветер мгновенно делается холоднее, даже полуденное весеннее солнце будто теряет яркость.

Закусив губу, Соня с любопытством заглядывает в черную пропасть дула. Заметно, как дрожит папин палец на спусковом крючке, как трясутся колени под тканью грязных садовых джинсов. Папа смотрит то на Сонину макушку, то на резиновые сапожки, то на плечо — куда угодно, лишь бы не в глаза.

Раньше они разводили кур, и резала их всегда только мама, потому что папа и мухи не обидит. Соня помнит, поэтому смертоносное дуло ничуть не страшит. Папе и ружье-то это досталось в наследство от дедушки вместе с домом, вообще ни разу из него не стрелял, сам рассказывал.

Солнце успевает выйти из зенита, когда папа все же опускает ствол. Дышит так тяжело, будто бегал по огороду, отгоняя соседскую кошку от грядок с рассадой. Соня хватает его за штанину и улыбается:

— Пошли домой?

***

Допотопный пузатый телевизор на тумбочке транслирует некачественную картинку: какое-то балетное выступление с легкими как перышки балеринами и картонными декорациями. Заунывная мелодия напоминает вой, а помехи похожи на разряды молний. Мама копила на новый плоский телевизор в половину стены, мечтала смотреть на своих любимых турецких актеров в хорошем качестве, но потом стало не до телевизора.

С блаженной улыбкой Соня порхает по комнате, крутясь в неумелых попытках повторить движения балерин. Босые ступни отрываются от ковра, взмывают к потолку тонкие ручки, рябят маленькие лимончики на пижаме. Волосы спутались и растрепались, щеки налились румянцем, в глазах плещется безмятежность.

Папа развалился на диване и наблюдает, прижимая к груди давно опустевшую пивную банку. Оранжевые закатные лучи сочатся сквозь занавески, подсвечивая потревоженные вихрящиеся пылинки, и на минуту Соня впрямь делается похожей на артистку под светом софитов.

На верхней полке серванта у нее за спиной равнодушно осматривает комнату ее, Сонина, фотография в рамочке, перечеркнутая в углу черной траурной полоской.

Папа подносит ко рту банку, чтобы вытряхнуть на язык остатки пива, но там ни капли. Вязкая кислая слюна обволакивает нёбо, пробуждая тошноту.

— Ты куда? — спрашивает Соня, глядя, как папа сползает с дивана и шаркает в прихожую.

— До магазина, — говорит он сухим голосом.

— Ты сказал, больше не будешь покупать! — Соня капризно морщит носик, тыча пальцем в пивную банку на диване.

Не отвечая, папа накидывает куртку и вываливается в вечернюю прохладу.

Дорога до продуктового киоска занимает меньше пятнадцати минут, там сочувствующая продавщица, которую все знают, но никто не помнит по имени, записывает папе в долг еще два пива, а на обратном пути соседская старушка теть Лида машет из-за забора, чтобы привлечь внимание.

— Че ты травишься этим пойлом? — кивает на злосчастные банки, когда папа подходит ближе. — Пойдем, настоечки дам, все натуральное, тебе вот прям тут же полегчает!

— Денег нет.

В отличие от продавщицы из киоска, теть Лида в долг не отпускает.

— Ну вот че ты, — она бегает глазками, ища варианты, но почти сразу сдается: — Да тогда бросай лучше! Ну нельзя же так, честное слово, сам скоро туда же себя сведешь, в могилу то есть. Этого хочешь, что ли? Зачем крест на себе ставить, не старый же еще, столько впереди, а ты не…

Осененный неожиданной идеей, папа перебивает:

— Теть Лид, а можете ко мне зайти ненадолго?

— Для чего? — удивляется.

— Показать вам хочу что-то.

В теть Лидиных глазах расцветают подозрительность и любопытство. После минуты внутренних метаний второе берет верх.

— Ну пошли, чего там у тебя.

Гостиная пуста, только балерины в телевизоре так и скачут, двигаясь по-нечеловечески отточенно, будто не балерины то вовсе, а дешевые спецэффекты. Солнце почти зашло, и сумрак заполняет дом, уплотняя тени в углах, лишая все красок.

Постояв рядом с застывшим папой, тетя Лида осторожно подает голос:

— На что смотреть-то?

— Тут, — папа неопределенно машет рукой на ковер. — Она была.

— Кто?

— Сонька моя.

Теть Лида охает, склонив голову набок. Даже в потемках видно, как собираются сострадательные морщины в уголках глаз и губ, делая лицо еще старее. Прижав кулаки к груди, она с жаром произносит:

— Ко мне мой Васька тоже приходил! Мы ж с ним тридцать два года прожили, душа в душу, не мог он меня вот так взять и оставить. Я даже не удивилась, знаешь — на следующий же день после похорон лежу вечером, смотрю: стоит, родненький, в дверях спальни, как будто не помирал! Я ему: “Вась, ты, что ли?”, а он стоит себе и молчит, — она всхлипывает. — Это во сне было, конечно, но я же точно знаю, что Васька это так со мной прощаться ходил. Несколько раз!

Поникнув, папа сжимает в руках теплое пиво и кивает. Не надо было никому рассказывать, особенно брехливой соседке.

— Перестал только на сорок дней, вот аккурат, знаешь, — не утихает. — Не видела его с тех пор, да оно и к лучшему — нечего за мертвых всю жизнь цепляться. Так что нормально это, у тебя же вообще дочка — ой, никому не пожелаешь такого. Даже хорошо, что приходит, тебе же так проще отпустить будет, легче это вот все пережить. Она ж для этого к тебе и ходит, видит, как папка мается, вот и пытается раны залечить, дети ж чувствуют боль родителей, все мы с ними связаны.

Когда папа почти уже закипает до той степени, чтобы вытолкать теть Лиду, та вдруг меняет тон:

— А знаешь что? Притащу тебе сейчас настоечки, вот поллитра аж, и ниче мне не будешь должен! Ты только не убивайся так, молодой же, успеешь еще детишек вырастить!

И, прослезившись от собственного великодушия, она семенит к выходу.

***

Ночью кто-то тормошит папу за плечо, и он с трудом размыкает веки. В грязной садовой одежде, на незастеленном диване в гостиной, с тяжелой от ядреной настойки головой, папа не сразу понимает, что именно вытолкнуло из сна. Шторы не задернуты, и полумесяц заглядывает в форточку, заполняя все зыбким белым светом.

Соня замерла рядом, так и не убрав руку с папиного плеча.

— Уходи, — хрипит он, перекатываясь на другой бок. — Тебя нету.

Она смеется шепотом, точно шуршит крылышками в спичечном коробке пойманная бабочка.

— Ну как же нету, — говорит. — Вот же я!

Приподнявшись на локтях, он снова разворачивается к ней. Улыбающаяся, подвижная, совершенно живая Соня выглядит настоящим издевательством, застрявшим меж ребер осколком. Как будто мама рыдала над гробиком в шутку, как будто вереница скорбных родственников и кладбищенских оградок просто приснилась.

— Прочь, — шипит папа, отмахиваясь как от назойливого комара.

Соня мнется у дивана, глядя любопытно.

Она вернулась на третий день после похорон, когда мама уже собрала вещи и уехала. Дочь — единственное, что держало их вместе, связывало тонкой леской обломки развалившегося брака. Несколько раз папа даже допускал мысль, будто в глубине души мама, пусть и совсем немного, но все же радовалась случившемуся. Это позволило ей наконец оторваться.

Папа не решился позвонить ей, чтобы рассказать о Соне, не стал упрашивать приехать. Поначалу он, пьяный вусмерть, вовсе решил, что привиделось, что добралась до него пресловутая белочка. Вот только папа знает: белочка приходит к завязавшим, а ему такое не светит.

Протрезвев наутро, он уже не смог заставить себя испугаться. Соня играла в куклы в комнате и привычно заулыбалась, когда папа зашел.

Соня не выглядела как выкарабкавшаяся из-под земли, не напоминала очнувшуюся из комы или летаргического сна. Она просто явилась в том же виде, что раньше, и это казалось самым неправильным. Это казалось чересчур неестественным, это выдавало галлюцинацию, порожденную скорбящим родительским разумом. Терзающую, мучительную галлюцинацию.

За минувшие дни папа порывался избавиться от галлюцинации — и подбирался с ножом, и замахивался топором, и целился из ружья, но ни разу не довел начатое до конца. Приняв образ любимой дочери, галлюцинация с нескрываемым удовольствием пользовалась неприкосновенностью.

— Папочка, когда ты снова станешь нормальным? — спрашивает Соня, забираясь на диван.

— Я нормальный, это ты ненормальная, — огрызается он. — Никто тебя не видит. Кроме меня никто тебя не видит.

Она наивно хлопает ресницами:

— Разве нужно, чтобы видел кто-то еще?

Стиснув зубы, он выбрасывает руку вперед и хватает ее за шею. Тонкая, точно куриная, она пульсирует под пальцами, маня и пугая уязвимостью. Соня попала под машину, когда они всей семьей ездили в город за покупками, и эта самая шея сломалась, щелкнула, как ветка, вместе с десятком других костей. Врачи сказали, смерть наступила мгновенно.

Соня не вырывается, не истерит, только смиренно выжидает. Широко распахнутые глазищи ловят отражение месяца и отблескивают в сумраке словно лужицы.

— Это не ты, — выговаривает папа, тщась убедить самого себя.

И все же разжимает пальцы, отталкивая наваждение. Стены кружатся и покачиваются, глубоко в пищеводе копошится изжога. Игнорируя дочь, папа спускается с дивана и на четвереньках подползает к настойке. Мутная жижа звонко плещется, когда он хватает бутылку — тут на пару глотков, не больше.

Несколько минут папа не двигается, слушая, как сопит за спиной притихшая Соня, а потом также на четвереньках плетется в сторону кухни. Звенят и перестукиваются склянки, когда он открывает ящик под раковиной. Шуршит пакет с пакетами, расплывается едкий запах бытовой химии.

Вот он — маленький бутылек с полупрозрачным голубым гелем, на этикетке перечеркнутая крестом крыса. Папа отщелкивает колпачок и выдавливает гель в бутылку с настойкой. В потемках получается не с первого раза, и густые потеки расползаются по стеклу, холодя дрожащие ладони.

Соня уже здесь — неподвижный силуэт в дверном проеме. Растрепанные волосы, босые ступни, скрытое мраком личико. Избегая смотреть на нее, папа болтает бутылкой, чтобы размешать ядовитое пойло. Пахнет почему-то конфетами и травами, терпкая спиртовая нотка почти неразличима.

Снаружи тревожно гавкает соседский пес, будто почуял нехорошее. Папа подносит горлышко к губам. Череп переполнен похмельной болью и тягучей тоской. Непонимание, злость, горечь — все разъедает изнутри жидким пламенем, и есть только один выход, всего один путь к спасению. Вот он, на дне бутылки, просто открой рот.

Но проходит минута, папа ставит бутылку на пол и сворачивается рядом в позе эмбриона. Горячие слезы щекочут переносицу, горло сжимается от беззвучных рыданий.

Соня делает шаг вперед, и он шепчет:

— Дай мне уснуть.

***

По полу ползет холодок — распахнулась входная дверь. Папа с трудом открывает глаза, пытаясь пошевелиться, но руки и ноги затекли намертво. Кухня залита ярким солнцем, будто за окном самое настоящее лето, люстра с прозрачными висюльками разбрасывает по стенам разноцветных зайчиков.

Кто-то шаркает ступнями по полу, и папа скашивает глаза, все еще не в состоянии шевельнуться, как бывает при сонном параличе. В дверном проеме застывает сосед Андрей: драные спортивки, такая же драная фуфайка, дурацкая шапка с козырьком. Отекшее лицо с мешками под глазами кажется стариковским, хотя Андрею нет и тридцати пяти. Папа равнодушно осознает, что сам выглядит не лучше.

— Ты че? — сипит Андрей, глядя изумленно.

— Ниче, — отвечает папа, совладав наконец с конечностями и принимая сидячее положение. — Спал просто.

Утирает со щеки вязкую слюну. Мозг скован каменной болью, шустрые мурашки пережевывают затекшие мышцы. Папа вращает запястьями, разгоняя кровь.

— Чего тебе? — спрашивает.

Андрей не ходит вокруг да около:

— Угостишь чем?

И косится на бутылку с настойкой в углу.

— Нет ничего, — говорит папа, передвигаясь по полу так, чтобы закрыть ее собой.

— Теть Лидина, что ли? Делись?

— Там на донышке, это только мне.

Андрей переминается с ноги на ногу и пялится, сосредоточенно раздумывая. Либо начнет клянчить, либо заберет силой, а папа дать отпор сейчас точно не сможет.

— Там, в зале, — мотает головой. — Пива две банки, рядом с тумбочкой под телеком. Вот их бери.

Андрей довольно шмыгает носом и скрывается. Слышно уверенную поступь по ковру, сиплое прокуренное дыхание, шорох фуфайки. Он почти уходит, но тут возвращается, чтобы сунуть голову в проем:

— Кстати, а с кем ты вчера в лес ходил?

Папа вскидывает глаза:

— В смысле?

— Ну, с девчонкой какой-то мелкой, я только со спины видел, на Соньку твою похожа издалека.

Дыхание сбивается, сердце сжимается в тугой комок. Папа недоверчиво разглядывает Андрея, будто ждет, что тот вот-вот захохочет, обратив все в шутку, но Андрей серьезен и выжидателен.

— Сонька это и была, — наконец хрипит папа.

Андрей хмуро вздыхает и открывает рот, чтобы что-то сказать, но только отмахивается. Голова в проеме исчезает, хлопает дверь, по полу прокатывается новая волна прохлады. Папа прячет лицо в ладони, недоверчиво переваривая услышанное.

***

Тусклое весеннее солнце клонится к горизонту, обретая оранжевый оттенок. Гранитные монолиты и ощетинившиеся пиками оградки отбрасывают тени на черную землю, голые березки корчатся над могилами, будто вчитываясь в эпитафии на памятниках. Пахнет влажной почвой и талым снегом, ветер налетает ледяными недружелюбными порывами.

Папа на дне ямы, прямо перед лицом клонится деревянный крест с Сониным именем. Кругом венки, ленты с золотистыми буквами и куча искусственных цветов — так много, что можно полностью завалить вырытую могилу, если придет в голову. Тяжело дыша, папа рассматривает кровавые мозоли на ладонях. Натрудившаяся лопата валяется у ног рядом с приоткрытым голубым гробиком.

Внутри только атласная обивка.

Соня была там, когда закрывали крышку. Была там, когда все бросали горсти земли и когда началось погребение. В тот день папа не отводил взгляд, ни разу не посмотрел ни на что другое. Даже если кто-то додумался бы устроить такой чудовищный розыгрыш, папа точно не проморгал бы момент, когда из гроба вытащили тело, будь оно живым или мертвым.

Он садится на крышку и кусает себя за руку. Боль осязаема и остра — это не затянувшийся ночной кошмар, а реальность, что нуждается в объяснениях. Туман в голове прикрывает ее, выставляет сном или выдумкой, но уже ясно, что все происходит взаправду. Больше не утешить себя горячкой и галлюцинациями.

— Папочка, ты весь измарался! — доносится сверху.

Он поднимает голову. Соня сидит на краю ямы, легкомысленно болтая босыми ногами. Ветер теребит распущенные волосы, пижама с лимонами совсем не защищает от холода, но Соне, судя по всему, вполне комфортно.

— Почему ты не здесь? — спрашивает папа, указывая на гроб.

Она кривится с наигранной плаксивостью:

— Там же тесно!

Звучит как издевательство, какая-то злая насмешка. Раньше Соня никогда не допускала такого тона в разговоре с родителями. Подавив вспышку гнева, папа качает головой. Нужно расставить все по местам, выстроить из хаоса что-то понятное и логичное.

— Ты умерла, — медленно говорит он. — Ты умерла, и мы тебя похоронили. Ты должна лежать здесь.

— Я не могла умереть, папочка, потому что никогда не была живой, — она улыбается. — Но ты ведь и сам знаешь.

Чудится, будто хрустнула ледяная корка где-то в голове, и в трещину просочились образы, мысли и воспоминания. Нечто запретное, запертое, спрятанное в дальней комнате от греха подальше.

— У тебя же не может быть детей, папочка. Твои головастики, — Соня шевелит указательным пальчиком, изображая червячка, — совсем медленные, почти дохлые. Такие не смогут добраться куда надо, чтобы появился ребеночек. Без вариантов. Вы же столько раз пытались.

Ее лицо теряет пластичность, делаясь похожим на маску. Фарфоровая кожа, неестественно белые зубки, расширенные зрачки.

— Вы молились, ставили свечки, ходили по храмам, кланялись батюшкам и иконам, — перечисляет Соня, все меньше напоминая человека. — Но если наверху решили, что у вас не будет потомка, то переубедить их не получится. И вы в конце концов это поняли.

Папа хлопает ртом. Перед глазами мельтешат равнодушные святые лики, высокие своды, кандила, черные рясы. Это было всегда, хранилось в голове как в шкатулке, но почему-то нашлось только сейчас. Всплыло, вспыхнуло, расцвело.

Соня продолжает:

— Тогда вы стали искать другие пути. Все эти знахарки, гадалки, зелья, карты, заговоры и заклинания. Ложись спать головой на рассвет, закопай во дворе вилку с тремя зубцами, не выплевывай косточки когда ешь яблоко. Состриженные кошачьи когти в перчатках, куриные перья под воротником, менструальная кровь в супе. Вы столько перепробовали, все без толку.

Голос у нее тоже меняется: просаживается, грубеет, теряет человечность. Ни детский, ни взрослый, ни мужской, ни женский. Глухой, как будто исходит из глубокого колодца.

— Вы потеряли надежду и просто кричали в пустоту, выпрашивали помощи хоть у кого-то. Были готовы принять подачку любого, кто услышит. Открылись, подставились. Тогда я и смог предложить сделку.

Новый порыв ветра сметает Сонины волосы как пух с одуванчика, остается только гладкая черепушка. По лицу разбегается сеточка трещин, сухой синий язык облизывает неподвижные губы. С упавшим сердцем папа глядит на то, что считал дочерью, и картина внутри раскрывается, проступает, окрашивается всеми красками.

— Я попросил твою душу, и ты сразу согласился. Разрешил мне вырасти в чреве твоей жены, дал сыграть роль любимой доченьки.

Почти беззвучно, одними губами, папа спрашивает:

— Почему я не помню?

— Одно из условий сделки. Ты просил, чтобы вы забыли о ней, хотел безмятежную семейную жизнь. Только счастье, никаких мыслей о расплате.

Соня наклоняется, мелкие частички кожи осыпаются со щек едкой пудрой. Под кожей черная тьма.

— И ты мог быть счастливым до самой своей смерти. Я был бы твоей дочерью, пока ты жив, я бы рос и радовал тебя до самого гроба, а потом забрал бы твою душу себе. Но ты все испортил, не уследил, допустил ту сраную аварию на глазах у всех. Даже тогда еще было не поздно, но ты решил портить все до конца. Вы могли просто отвезти меня домой, и я бы продолжил быть вашей живой доченькой, но ты покатил в больницу, чтобы все видели, ты устроил все это, вам нужны были похороны, чтобы все узнали, что ваша дочь мертва. Как мне теперь притворяться?

Она поднимается на ноги, и становится заметно, что под пижамой только тонкие палки вместо рук и ног. Живот впал, кожа посерела, пальцы иссохли и истончились, ногти отпадают хрупкими лепестками. Глаза безумно распахнуты, лицо сыплется и сыплется, обнажая кромешную бездну.

— Но сделка в силе, и я должен быть с тобой, пока ты жив. Хочешь этого, папочка? Будешь прятать меня ото всех и бояться, что увидят? Что ты им скажешь? Как объяснишь? Все испорчено, все испорчено, все испорчено!

То, что было Соней, по-детски топочет ножками, изображая злость. Папа глядит снизу вверх, парализованный ужасом. Все детали встали на места, ясность впилась скальпелем в самый мозг и застряла, не позволяя мыслям течь по привычным руслам.

— Ч-что… что теперь делать? — спрашивает папа.

— О, ты знаешь! Ты все уже понял, просто боишься! — с готовностью отзывается Соня.

— Что?

Жестом фокусника она вынимает из рукава знакомую бутылку с голубоватыми потеками на горлышке. Плещется густое месиво, отблескивают на стеклянных боках последние закатные лучи. Соня опускается на колени и протягивает бутылку папе:

— Так мы оба перестанем мучиться.

Небо выцветает — значит, солнце зашло. Яма заполняется промозглым могильным холодом, и папа чувствует, как коченеют пальцы. Бутылка висит над головой занесенным мечом, достаточно одного движения, чтобы все оборвалось.

— Ты можешь не пить, — говорит Соня. — Вернись домой, живи себе дальше. И я буду с тобой, пока не издохнешь по естественным причинам. Врачи напишут про сердечную недостаточность или какой-нибудь тромб. Ты можешь прожить еще долго, вот только я буду рядом каждую минуту. Что скажешь? Или мы просто освободимся друг от друга, вот и все.

Неподвижные губы размыкаются, точно рот деревянной марионетки, изо рта веет запахом мокрой собачьей шерсти. На лбу и щеках неровные провалы, внутри вихрится густая темнота. Глаза как у дохлой рыбы — выпученные, засохшие и бесцветные. Только пижама с лимонами силится сохранить образ прежней Сони, напомнить, как хорошо было раньше.

Папа тяжело сглатывает. Вернуться домой — значит, созерцать пустоту, оставшуюся после ухода мамы. Значит, симулировать жизнь, пытаться воссоздать все таким, каким оно было до злосчастной аварии. И жить бок о бок с существом, что прикидывалось дорогой дочерью и прилежно впитывало искреннюю родительскую любовь. Раньше все было обманом, но в неведении обман казался счастьем, а теперь неведения не осталось.

Теперь не осталось вообще ничего.

Затаив дыхание как перед нырком, папа резко выхватывает бутылку и прикладывается. Горькая гадость обжигает горло, на глазах выступают слезы. Всего три глотка, и он отбрасывает пустую бутылку, зажмуриваясь, позволяя отраве проникнуть как можно глубже.

— Я старался, — бесполый Сонин голос доносится как через бетонную толщу. — Надеюсь, все эти годы ты был доволен.

Внутри образовывается пустота, словно прямо в груди закрутился водоворот, и теперь весь папа с хлюпаньем всасывается туда без возможности выплыть. Ледяной холод пропитывает до самых костей, дыхание сбивается, мышцы каменеют и обездвиживаются.

Из последних сил открыв глаза, он видит, как прямо перед лицом распахивается голодная безграничная пасть.