Жилось ей хорошо, наверное, точно получше, чем некоторым. Грех жаловаться, да и не жаловалась никогда, не умела попросту. Даже когда ботиночки прохудились перед самой зимой, рта не открыла, только стала поверх колготок носки надевать. Смешные такие, носки-то. С кривыми зайцами, с кривыми снежинками. Зеленые зайцы, красные снежинки. Бабушка вязала. Кривыми, сухонькими руками, сморщенными, с проступающими венами, узловатыми и еле гнущимися.

Этими же руками бабушка и пироги пекла. С вишней, с яблоками, с абрикосами, со сливами, с грушами. Да с чем угодно, только попроси, только принеси с рынка, отдай гроши с крохотной пенсии, с пособия, только положи голову на колени, загляни сверкающими глазами в угасающие и будет пирог. Еще по голове погладят, косички заплетут. Косички расплетутся, да и не слишком важно это, главное, что заплели, банты пышные повязали.

- Смотри-ка, какая нарядная! - чужие руки за косички потянут, банты оторвут, еще и нос расквасить могут. Проходила уже, потому нарядная в школу не совалась больше никогда. Насупишься, начнешь отвечать на подколки — отпинают, рюкзак в помойное ведро закинут.

Строгая учительница с пышной прической, почему-то напоминавшей фрегат, застрявший в цепких волнах крашеных волос, с больщушей родинкой под носом, с напудренным лицом, с красными ведьминскими ногтями, не обращала внимание ни на что, даже на вопли из-за двери запертого туалета, даже на синяки, расцветающие на ногах, на разорванную одежду, на кровоподтеки на щеках. Но стоило дать отпор, как тонкие губы вытягивались в нить, как легкие набирали побольше воздуха, чтобы глотка ревела иерихонской трубой.

- Ваша Аля!- ведьминский ноготь гневно тыкал в тщедушное тело в потрепанном свитере.- Ударила! Одноклассника!

И бабушка смиренно вжимала голову в плечи, виновато сутулилась, приобнимала внучку за плечи, бормотала извинения, иссыхая на глазах. Учительница удовлетворенно одергивала синий пиджак с золотыми пуговицами, стучала пальцами по столу и царственно вела рукой, мол, так и быть, на этот раз не будем уж к директору вызывать, обойдемся беседой после уроков.

- Алечка, за что ты его?- спрашивала бабушка, когда они направлялись домой, черпая грязный снег ботинками, просившими каши.

- Как он меня, так и я его,- стыдливо отвечала Аля, натягивая шапку посильнее, чтобы горевшее от боли и стыда ухо не заставило бабушку волноваться сильнее.

- Правильно,- говорила бабушка,- учительницу не слушай, себя слушай и меня иногда. Ударил один раз и не получил отпора — будет бить постоянно.

Аля чувствовала, как комок подступал к горлу, как начинало щипать глаза. Хотелось кричать на всю улицу, во всеуслышанье:

- Почему же ты не заступилась? Почему, почему, почему?!

Но Аля молчала, потому что знала — не так много времени отведено ей с бабушкой, зачем ее расстраивать, зачем больно делать. Лучше чаю заварить, посидеть за круглым столом под алым абажуром, пирог разрезать, поговорить. Расспросить про деда, царство ему небесное, про старый дом, про дачу, про мамку, когда она еще красивая была, про папку молодого, про их свадьбу, про бабушкину свадьбу, про кур, про грядки, про яблони да вишни, про мышей в погребе, про зеркало в резной раме в коридоре. Время оно такое, то медленно тянется, то пролетает мигом, ляжешь спать девчонкой, проснешься старухой древней, и все, кто были, ушли, развеялись по ветру пеплом, сгорели в золу, утонули в сумерках памяти. Не спросишь сейчас — иди потом, спроси у креста железного.

- Ба,- поковыряв пирог, начинала Аля,- почему меня одноклассники не любят?

Бабушка горестно вздыхала, гладила ее по голове.

- И хорошо, что не любят, нужна ли тебе любовь таких людей?

Аля шмыгала носом, пожимала плечами.

- Алечка, не горюй сильно по тем, кто так поступает с тобой. Юные ли, взрослые ли, не горюй. Запомни их лица и если вдруг, спустя годы, спустя десятилетия, всплывут они перед твоими глазами, гони их прочь, гони прочь. Голова наша странно устроена, Алечка, плохое забывается и кажется - а так ли мне дурно было или все выдумалось?

Аля в глубине души понимала, что не нравилась она одноклассникам потому, что бедно одевалась, потому что ходила со стареньким кнопочным телефоном, что пахла простым мылом, что уши торчали в стороны, что лицо конопатое. Понимала и не понимала: неужели из-за всего этого? Никак в толк взять не могла.

- Волчатка! Волчатка! - улюлюкали голоса, растягивались губы в злых усмешках. Фамилию переиначили, не зная даже что обозначало слово. Аля знала и на прозвище не обижалась.

Зайцы и снежинки на носках становились кривее и кривее, сами носки не довязывались, бросались в кучу остальным недоделкам, сгребались Алей в плетеную корзину, убирались на антресоли. Смешными зайцы и снежинки больше не казались. Уши зайцев словно через мясорубку пропустили, снежинки превратились в шипастые палки, руки тряслись сильнее и сильнее, торчали нитки, торчали ребра, позвонки и Аля их видела сквозь пергаметную кожу, под которой змеились вены и сосуды. Бабушка смотрела на Алю и видела кого угодно, только не внучку. Не узнавала, узнавала в ней других людей. Мамку, папку, деда, царство ему небесное. Когда виделась мамка, бабушка ощеривалась, начинала гневаться и такие слова с ее языка слетали, что у Али сердце в пятки проваливалось, да так и там и застревало. Когда виделся папка, бабушка злилась еще сильнее, грозилась отхлестать, выкинуть бутылки, выкинуть припрятанные шприцы, схватить за шиворот да с лестницы спустить. Когда виделся дед, бабушка начинала плакать, пугаться или радоваться. Пугаться потому что воспоминание о похоронах угодливо подкидывалось искореженной памятью, радоваться потому что восстал, пришел, да какой хороший и пригожий, расцеловать бы, обнять и не отпускать.

Косички Але больше не заплетали, пироги выходили сырыми, вилка не отличалась от ложки, банты лежали на антресолях с недовязанными зайцами и снежинками. Бабушка рылась в сумках, искала сбережения, искала заученные наизусть стихи, искала саму себя. Ела или не ела, путалась в днях, путала седые волосы, спать ложилась или не ложилась, а если начинала дремать, то вскакивала и перекладывала подушку к окну, негоже ногами в дверь спать, так только покойников выносят, а она еще живая, ущипни, Аля или не Аля, ущипни, ущипни, живая же, ах, ущипнула, посмотри, плоть расползлась, как собрать обратно?

Ложилась возле дивана, ногами к двери, кричала и плакала, плакала и кричала. Мерещился кто-то высокий и темный, занявший антресоли, выкинувший все вязание, хватавший за руки, потому они и тряслись, потому спицы выскальзывали, плавились. Аля не знала чего она боялась больше: бабушки, которая иногда стояла с ножом посреди ночью над внучкой, или того, высокого и темного, мазутом проливающимся на пол из-под потолка, оставляющим липкие следы повсюду. Чашки в черной гадости, крошки на столе, похожие на клочки кладбищенской земли и цветы, цветы, гладиолусы, что деду в гроб клали, царство ему небесное. Бабушка крестилась, из последних сил сжимая нательный крестик, иконы с ней говорили, говорила и она с ними. Иконы мироточили, пахли ладаном, истекали кровью, кричали в огне, сгорали в огне, вместе с остатками гладиолусов, царство небесное. Кому, кому?

Ногами вперед вынесли диагноз, увезли в больницу, и не привезли обратно. Аля исправно навещала бабушку, только та ее не узнавала больше, не видела в ней никого из умерших. Аля просто сидела с ней, чистила мандарины, складывала оранжевые дольки в скукоженные ладони.

- Я такая же рыженькая, юная девочка совсем, краса на выданье, мне так матушка сказала,- бормотала бабушка, поглаживая дольки, а за окном падал снег, укрывая белым саваном землю, машины, здания. Аля тихо плакала по вечерам в пустой квартире с облезлыми обоями, скрипучим паркетом, и в полудреме ей казалось, что теплая рука ложилась на волосы, гладила, как гладила бабушка, но стоило повернуться, как Аля видела темные пеньки сточенных зубов и мазут, разлитый у кровати. Аля переворачивалась на другой бок, слушала вой ветра за окнами, проваливалась в беспокойный сон, с трудом завтракала комьями овсяной каши, плелась в школу.

- Волчатка! Волчатка! - трещали голоса, но для Али они стали не более, чем помехами в радиоприемнике — шуршали где-то далеко в своей злобной возне, в других жизнях, на других планетах. Ей не до них, ей только до себя, до своего страха схоронить бабушку, ходить и спрашивать у креста железного. Походила по рынку, поспрашивала у продавцов как местечко заполучить. Сердобольная женщина с обветренным лицом, пуховым платком, намотанным вокруг поясницы поверх куртки, сказала, что потеснится, приходи, платить не надо, свяжи шарф только, если получится. Аля продавала носки с не слишком кривыми зайцами и снежинками, продавала иконы, все, что могла, то и продавала. Стала школу прогуливать, наловчилась вязать сама, к зайцам и снежинкам добавились лисы, волки, воронята, олени, снегири. Начала шарф обещанный вязать.

- Сколько тебе лет, девочка? - спросил мужчина с посеребренными возрастом усами, перебирая носки, хитро улыбаясь. Аля равнодушно смотрела в его уставшие, заплывшие алкоголем глаза. Такие глаза у папки были, когда он обменивал заработанное на выпивку, такие глаза у мамки были, и точно так же от них обоих пахло.

- Восемнадцать,- сказала Аля.- Вот еще есть, с другими снежинками, посмотрите.

- Врешь, врешь,- наставительно погрозил указательным пальцем мужчина.- Младше ты.

- Восемнадцать,- вздернула подбородок Аля, а мужчина как-то расстроено вздохнул и ушел, ничего не купив.

Потом подошла пожилая женщина с ребенком, купили сразу несколько пар. Потом молодой студентик взял еще, потом девушка, потом женщина с ведьминскими ногтями красного цвета.

- Аля?- крякнула учительница, внимательно всмотревшись в лицо девочки.- Ты чего в школу не ходишь? Я думала, что заболела ты, вот и не появляешься. Бабушку еще раз вызвать?

- Бабушка в больнице, а школа в печенку залезла аж, и вы сами, и гаденыши ваши. Носки брать будете?- Аля отвела глаза, переминаясь с ноги на ногу. Учительница как-то вся сжалась и фрегат на голове, поверх которого водрузили меховую шапку, оплыл, уменьшился, а гусиные лапки у глаз сделались четче, выразительнее. Учительница набрала себе со снегирями и воронятами, дала денег больше, чем Аля просила, ничего больше не сказала, посеменила прочь. Аля пожалела, что так грубо с ней поговорила, потому что сейчас доложит куда надо, и заберут в детский дом, а оттуда живыми мертвецами выходят, или не выходят вовсе. Мамка ее детским домом пугала за каждый проступок, лупила шнуром от телевизора, в шкафу запирала и Але казалось, что выпитая водка сейчас мазутом полезет из залитых злобой глаз матери. Аля на обоях рисовала карандашами, что ей дед покупал, игрушки разбрасывала, что бабушка приносила. Пить не давала, за юбку дергала и клянчила поесть, хоть кильку в томатах, хоть хлеба немного, и мать лупила. Лупила за щенка пригретого, лупила за лужу на полу, потому что щенок описался. Лупила и щенка, пока лужи на полу не стали красными, пока он не сдох, как дед твой, Алька, и лупила бы еще, пока гладиолусами не укрыли да в гроб не положили.

Аля просыпалась среди ночи и видела кого-то высокого и темного в дверном проеме, ведущем на кухню. Наверное, в мазут разлитый наступила, подхватила то, чем заболела бабушка. Кто-то высокий и темный появлялся постоянно, зла не делал, просто стоял и смотрел, как Аля крадучись идет в туалет. Страшно не было, да и чего бояться, все страшное уже случилось.

Аля возвращалась в постель, еще не успевшую остыть, накрывалась с головой одеялом, подтягивала ноги к груди, и чувствовала, как поверх одеяла ложится теплая рука. Выглядывать и глядеть на того, садился рядом, под чьим весом прогибались пружины, не осмеливалась. Не трогает и ладно, просто гладит. Снилась Але старая квартира, снился щенок, беленький такой, с правым ушком черным. Как будто в мазут обмакнули.

В школу все-таки вернулась, потом бежала на рынок. Накопила немного денег. Вот как купит бабушке новый ситцевый халат, раскрашенный синим, в завитушках и цветах. Вот купит и бабушка сразу вспомнит ее, улыбнется как прежде. Купила и халат, и мандаринов, соседки по рынку порадовались за нее, подбодрили. Женщина, которая помогла с местом, подсунула целлофановый пакет с шоколадными конфетами, мол, дело к праздникам идет, с чаем попьешь, а под прилавком оставила клетчатую сумку с продуктами. Аля засмущалась, попробовала вернуть, женщина наотрез отказалась:

- Мне помогали и я помогу, долго не стой лучше, застудишься.

Со всех ног Аля домой побежала, продукты по полкам в холодильнике разложила, схватила халат, мандарины, бросилась в больницу. Радостно на душе стало впервые за долгое время, себя не помня неслась по лестницам, перепрыгивая через ступеньки.

Халату бабушка порадовалась, мандаринам порадовалась, Але даже показалось, что на мгновение в глазах у нее промелькнул взгляд той, другой бабушки, которая отбила Алю у родителей, отхлестала мамку шнуром до красной лужи за щенка, за рисунки на обоях, за кильку в томатах, за шприцы и бутылки.

- Темный и высокий не ушел еще?- прошамкала бабушка и Аля обмерла.

- Не ушел,- едва слышно сказала в ответ, почистила мандарины, поставила в тумбочку сок, конфеты положила.

- Видела, да? Да? Я его позвала случайно, но ты скажи пусть не уходит, за руки он меня хватал, конечно, но для того, чтобы вязать не бросала носки, чтобы зайчики да снежинки, чтобы, чтобы, чтобы,- бабушка ухватила Алю за запястья, лихорадочно пришепетывая, правый глаз пустой, левый — еще пустей. Девочка руки убрала, отсела от бабушки. Пахло от нее плохо, и не немытым телом, рвотными массами, плесенью или гнилью какой, а умиранием, беспросветностью, беспомощностью, антресолями, носками с кривыми зайцами, пыльным абажуром, пирогами, гвоздичными духами, самой Алей. Всем тем, что в могилу заберет.

Але гадко стало. И стыдно. Она торопливо обняла бабушку, неловко расцеловала в обвислые щеки, расплакалась.

- Волчатка,- сказала бабушка. Но не зло, как говорили это одноклассники, мягко, ласково, глухо и обреченно.

- Снежок пошел,- бабушка отвернулась от Али, вперилась взглядом в окно. Аля тоже посмотрела на хлопья, похожие на жирных белых мух, круживших у оранжевого пятна уличного фонаря.

- Алечка,- вдруг выдохнула бабушка.- Алечка, ничего не бойся, и за меня не бойся, и за себя. И того, кто пришел, не бойся, не тронет, и в обиду не даст.

- Бабушка,- удивленная Аля пригладила торчащие в стороны седые космы, коснулась едва теплой кожи под ними,- кто там пришел?

- Я пообещала, что меня можно съесть, если нужно, а он пообещал, что пока ты жива, не будет боли и обид. Вот он и ест понемногу, все впрок, Алечка, не бойся.

- Приемные часы окончены,- буркнула медсестра, сунув голову в щель между дверью и косяком,- сейчас уколы ставить будем.

У бабушки глаза потухли тут же, погладила тонкими пальцами дольки мандарина на ладони.

- Я такая же рыженькая, коса до полу, краса на выданье, так мне матушка сказала,- затараторила она. Аля тоскливо дотронулась до худого плеча в коричневых пятнах, высунувшегося из-под ночнушки, поправила ворот, поправила крестик, вышла из палаты и заревела белугой, опустившись на покосившийся стульчик в коридоре.

Вот и заступилась.