Звон курантов потонул в знакомых с детства аккордах, в уже вполне себе пьяных, излишне восторженных возгласах и звяканье бокалов. Счастливые оскалы улыбок вокруг, колючие холодные пузырьки кружат по горлу и шибают в нос, Марьяна невзначай прижалась теплым бедром. Тут и с улицы загрохотали первые раскаты салютов и фейерверков.

— На улицу! — заорал Шиховский. — Дети, где та коробка, что я купил? Ща как бахнем.

По квартире заметались возбужденно-радостные люди. Кто-то кричал в телефон, другие кричали друг другу и хлопали по спинам, обнимались, дети просто кричали сами по себе от переизбытка детского восторга. Полыхнуло трескучим бенгальским огнем.

— А давайте отсюда посмотрим, — заглянула ему в глаза Марьяна.

— Ну, давайте, — охотно согласился Комов, в шапке и шарфе, одной рукой уже залезший в пуховик.

Сторукая, многоголосая компания выкатилась из квартиры, а они вдвоем, незамеченные, погасив свет, встали около окна. Только гирлянда на елке мигала разноцветьем, и телевизор бубнил что-то оптимистично-восторженное. Во дворе все бахало и бабахало. Полыхало зарево от взвившихся в небо ослепительных огней. Силуэты многоэтажек — отчетливые, остроконечные, как сказочный город, но такие уютные, как эта комната, где они стоят почти вплотную друг к другу. Он даже улавливал запах ее тела — сладковатый, одновременно терпкий и нежный.

Завибрировал в кармане телефон. Комов ответил, не посмотрев на номер, ожидая услышать чей-нибудь знакомый голос, и даже приготовил дежурную улыбку, как будто ее будет видно собеседнику.

— Комов! Артем Сергеевич! Мы вам не тот заказ отдали. — Голос был незнаком, официален и при этом чуть ли не плакал.

— Что, простите? — переспросил Комов.

— Мы вам вчера оправу выдали. Это «Оптика» на Первомайской. Она не ваша. — Голос на другом конце разговора дрожал и даже, возможно, всхлипывал. Позвонивший, казалось, был на пороге эмоционального срыва.

— Не понял вас, — рассеянно улыбнулся Марьяне Комов и уже приготовился сбросить звонок…

— Ты че, блядь, не понял? — вдруг, перекрывая всхлипы, ворвался в разговор другой голос — грубый и какой-то хрустящий. — Чкалова, сто двадцать, триста восемьдесят шесть? Там живешь?

Комов сбросил звонок, убрал телефон, и вдруг его ладонь сама по себе неожиданно смело легла на талию стоящей около отдернутых оконных штор Марьяны. Марьяна улыбнулась. А Комов почувствовал, как ладонь вспотела. Хорошо, хорошо, подумал он и поправил очки в новой оправе.

Многоэтажки на улице вдруг смазались и расползлись, поехали в разные стороны, в глазах защипало. Сказочные силуэты ощерились, а белый свет от зависшей сигнальной ракеты показал на миг снежную пустыню и стволы зенитных орудий.

***

Телефон звонил еще несколько раз, так что Комов отключил звук и вибрацию. Он действительно именно вчера, тридцать первого, забрал в оптике заказ — новые очки, ну и что теперь? Перепились они там, наверное. Балуются. Кто балуется? А ну его. Комов решил даже не разбираться с этим происшествием.

Праздник неожиданно резко кончился, как всегда бывает на Новый год. Комов объяснял это тем, что кульминация праздника наступает поздно, что естественно. Куранты, гимн, традиционный забег на мороз — и что? Салаты уже заветрились, остатки гуся подсохли, бабки пялятся в экран, дети спят, эйфория ушла. Пустота накатывает, как говаривал один из новогодних персонажей. Уходить надо вовремя. Марьяну еще провожать.

Комов зашел в комнату попрощаться с Шиховским. Тот стоял перед небольшой, наряженной детскими поделками елкой и копался в собственных штанах — одну руку засунул внутрь, а второй рвал ремень.

— Ты чего, Шиховский, перебухал? — спросил Комов и попытался остановить друга.

— Елочку полить. — Шиховский не казался пьяным. Наоборот, Шиховский был страшно трезв. На Комова смотрели внимательные ненавидящие глаза. Штаны он расстегивать перестал.

— Очки бы тебе расхерачить. Хоть разок, — сказал вдруг Шиховский.

Комов осторожно, бочком, выскользнул из комнаты в прихожую, где было тесно от уходящих, одевающихся, прощающихся гостей, там быстро сунул ноги в ботинки, не застегивая накинул пуховик, шапку натянул, — забыл при этом подать пальто Марьяне, а она ждала, — и улыбаясь, улыбаясь, задом, мелко раскланиваясь, пожимая руки, вырвался на лестничную клетку.

— Артемыч, давай, братан, — кричал из глубины квартиры затертый гостями Шиховский и махал ему вслед. Пьяный и дружелюбный.

Потом Комов с Марьяной шли, петляя по дворам, через какие-то черные арки, мимо оживших посреди ночи детских площадок, горок, машущих бенгальскими огнями пьяных взрослых и дико орущих детей. Мороз набирал силу. Комов думал, что вежливо было бы поговорить с Марьяной, но из головы никак не шел странный Шиховский, поэтому он отвечал невпопад, а то и просто мычал утвердительно или отрицательно, но тоже не к месту. Грохотали хлопушки и дешевые салюты. Где-то взвыла автомобильная сигнализация. Комов шагал, оскальзывался, поправлял сползающие очки и старательно прижимал к себе локоть, за который держалась Марьяна.

Они повернули за старой пятиэтажкой и почти налетели на прильнувшего к стене мужика.

— Сорян, — сказал мужик, неприятно заржал и пошел в другую сторону.

Уже пройдя вдоль дома пару подъездов, Комова вдруг осознал, что мужик не использовал стену как туалет, попросту не ссал на нее, а стоял, прижавшись ртом к бугристой, утыканной серым щебнем стене. Мужик словно пил из нее, как высасывают, например, соленый помидор или хотят поставить засос. Комов беспокойно оглянулся.

— Марьяна, а вы… — начал было он.

— А пойдемте ко мне елку наряжать, — вдруг предложила Марьяна.

— Елку наряжать? — повторил Комов, думая о своем. — Какую еще елку? Так уж Новый год наступил.

Это она оригинальничает, понял Комов. Хочет, чтобы я у нее остался. Боится, что откажу, волнуется. Он посмотрел на Марьяну. Та ждала ответа, глаза прятала, губы дрожали. Е-мое, подумал Комов, какая страстная, а сказали, что бухгалтер. Конкретно Марьяна Комову нравилась, но не нравились неожиданные порывы возрастных женщин, граничащие с навязчивостью. Для него это уже непозволительная роскошь. Он, конечно, не против остаться, если б можно было сразу после необременительно свалить, и чтоб без обязательств и вот этого вот всего. Окутанный облаком эндорфинов и сомнений, Комов тут же забыл про странного мужичка.

— А я не наряжаю заранее, — прервала затянувшееся молчание Марьяна. — Я всегда жду случая. Если вдруг… Не знаю… Как-то странно одной наряжать…

Начинается, подумал Комов. Марьяна была ничего — декольте, ноги, «огонь», как сказал Шиховский. При воспоминании о друге Комов поежился. Но надо признать, что да — огонь. Огонь-огнище. Все виденные им до этого бухгалтеры точно ничего общего с Марьяной не имели.

Комов достал из кармана телефон — посмотреть время. На автомате ткнул пальцем в пришедшее сообщение. «Ты, сука, а ну-ка быстро домой пошел». С незнакомого номера. Комов сглотнул и вовсе отключил телефон.

***

Эта чашка не совсем на столе стояла. Между фарфоровым донышком и столешницей был зазор. Возможно, Комов этого и не заметил бы, если бы не узкий полумесяц — черная тень, чуть ниже белой каемочки.

Комов чашку приподнял. Столешница была пуста. Палец тоже не нащупал на донышке никаких неровностей или налипших крошек.

Комов решил не удивляться.

— Ну что, будем елку наряжать? — спросил он и только потом понял, как это двусмысленно звучит.

— Точно, — картинно всплеснула руками Марьяна и, выгнув спину, как кошка, полезла почему-то под диван, пошарила там и извлекла пыльную, выцветшую, всю драную картонную коробку. Рукой, неловко и осторожно, как лапой, подвинула ее Комову. Ее глаза призывно блестели. Комов вздохнул и опустился на колени, борясь с желанием погладить Марьяну по спине, почесать за ушком. Он слышал исходящее от нее странное утробное урчание, нежное, убаюкивающее. Или это ему казалось.

Они сняли с коробки крышку. Внутри лежала совсем маленькая искусственная елка. Темно-зеленая, с колючими твердыми ветками. Тут же на вате были разложены разноцветные елочные игрушки. Фигурки животных и людей, паровозик, Дед Мороз, шарики. Все такое миниатюрное, не больше пятирублевой монеты, со скрученными разноцветными нитками-петлями. Бусы. Еще бусы. Желтое, малиновое, синее, серебристое.

— Ух ты, — восхитился Комов. — Это ж откуда такая красота? Раритеты какие.

Они стали наряжать маленькую елку, с трудом попадая ниточными петлями в пластиковые ветви. Марьяна смеялась. Как-то искренне и по-человечески. Так, что Комов вдруг почувствовал к ней симпатию. Настоящую, неподдельную. Платье у нее было красивое, не вычурное, и улыбка такая обычная, простая, и глаза она отводила, трогательно смущаясь.

Черт! Он тут же укололся обо что-то. Ватная подложка в коробке уже почти пуста. Обо что он так? Комов присмотрелся. Вата была лежалая, желтая, с комками, похожими на узелки, и, наверное, такая же древняя, как эти миниатюрные игрушки. Вата шевелилась. Опарыши, которых продавали в рыбацком магазине, выглядели очень похоже. Желтоватая, неуловимо шевелящаяся масса. Комова затошнило.

— Я сейчас, — кивнул он Марьяне и ушел в ванную. Там открыл холодную воду, подставил сначала уколотый палец, а потом плеснул себе на лоб, забрызгав при этом очки. Пока протирал их полотенцем, вода прекратила течь. Кран заурчал. Комов, уходя, на всякий случай попробовал его закрутить, но вентиль прокручивался. Комов повертел вправо-влево, тот крутился свободно, не встречая сопротивления. Пришлось оставить кран как есть, в потенциальной опасности.

В комнате было темно, хотя, когда из нее выходил Комов, люстра ярко горела. А сейчас было темно. Даже переливы от уличной гирлянды по потолку были какие-то мутные, как будто нездешние. Зато блестели старые елочные игрушки, словно россыпь драгоценных камней.

— Марьяна, вы где? — почему-то шепотом позвал Комов.

Она вышагнула к нему навстречу из темного угла — и как он ее сразу не заметил? — голая. Комову почудился сдавленный смех.

— Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня, — сипло пропела Марьяна, и ее пальцы, словно их были тысячи, зашарили по нему, полезли под одежду, щипая и дергая. Он разглядел в темноте улыбку и безумные белые глаза с закатившимися глазными яблоками.

— Сейчас, сейчас. — Комов дернулся было в сторону, но попал как раз в соседнюю дверь в другую комнату, где, как он думал, находилась спальня. Кровать действительно была на месте — ночник нежно-оранжевым освещал лежащую на ней старуху. Старуха развернулась к Комову и близоруко сощурилась. Ее оранжевая в свете ночника кожа на лице шла буграми и шишками. И шевелилась. Как старая вата в коробке из-под елочных игрушек.

— Да ты не переживай, мама нам не помешает. Мы ее сейчас в магазин отправим.

На плечи Комову легли горячие руки…

***

Как и когда он оказался на улице, Комов не понял, но уже точно наступило утро. Здесь, на улице, хоть и стало ощутимо светлее, но было пустынно, и только ветер перекатывал по сугробам разноцветную лапшу серпантина и блестящие кругляши от конфетти.

Комов бежал непонятно от чего, лавируя между деревьями, горками, заборами, шлагбаумами, на ходу застегивая брюки, поправляя шапку, кутая в шарф взопревшее, разгоряченное лицо. Что с ним случилось в душной квартире у Марьяны, он не помнил. А сейчас ему было холодно, хоть пот и тек по нему рекой. Холодно и страшно.

Где-то впереди зазвенел трамвай, и Комов рванул на звук. Сунулся в арку — и замер на месте. Путь к спасительному транспорту, который увезет его из этого морока, преграждала сгорбленная фигура.

Посреди арки в гуще полумрака стояла старуха. Невысокая, в очочках, странно знакомая, в пальто с меховым воротником, но почему-то с голыми ногами, несмотря на ощутимый морозец. Старуху перекосило в сторону — в одной руке она держала тяжелую пузатую сумку. Из сумки текло. Что-то белое и густое. У стоптанных туфель пузырилась небольшая лужица. Старуха просто стояла, как будто именно Комова и ждала.

Комов шагнул вправо, чтобы обойти эту старую дуру, но старуха вдруг сунулась в ту же сторону. Тогда Комов качнулся влево, старуха очень плавным движением скользнула наперерез. Комов забрал еще левее, к самой стеночке, но старуха тоже ускорилась — аж шлепнулась о штукатурку. В полумраке арки особенно нахраписто блестели ее очочки, прямо как бинокли.

— Дайте пройти, — буркнул Комов и опять попробовал обойти старуху. Но та очень ловко вновь заступила ему путь, и он пребольно ударился ногой о сумку. Штанину забрызгало чем-то неприятно белым.

Комов набрал уже воздуха, чтоб рявкнуть на эту сумасшедшую как следует. Вдруг полумрак арки прорезал косой блик от стекол едущего по проспекту трамвая. Трамвай звякнул, входя в поворот, набирающее силу солнце сыграло на его окнах, отскочило и высветило старухино лицо. То, что увидел Комов в этот неосязаемо короткий миг, заставило его стремительно развернуться и рвануть со всех сил из темной арки — подальше от проспекта, от трамвая, от солнца. Рвануть и не успеть. Что-то мягкое и тяжелое ударило в спину, и он упал, покатился, вляпался руками в вонючую, тягучую лужу, попытался встать — и снова упал, когда скрюченный артритный палец полез ему в рот, царапая и раздирая губы.

Сдавленным криком Комов выплюнул этот палец. Он засучил ногами, отползая, но старуха уже уселась на него сверху, прижалась узким, вертлявым телом. Трещала одежда, старуха подвывала и пыталась укусить Комова за лицо, но все никак не могла ухватить скользкими и мягкими беззубыми деснами. Только слюна обильно заливала ему очки.

Силы уже оставляли Комова, когда он услышал где-то вдалеке опять же смутно знакомый голос:

— Мама, мама, ну ты где? Быстро домой.

Старуха перестала кусать Комова, замерла, прислушиваясь, и тихо прошамкала беззубым ртом:

— Шоб я тебя с ней не видела больш-ше-е-е.

Комов кивнул, старуха легко соскочила с него, подхватила валяющуюся сумку и скрылась во дворах, оставив после себя в арке пару сморщенных яблок и белые лужи.

Комов с трудом поднялся. Его тут же обильно стошнило на стенку арки.

— Бля, кому праздник, а кто как свинья. А ну, пошел отсюда, пьянь, — грохнуло у Комова над ухом, и сильный пинок выбил его из сумрачной арки на солнце, поближе к трамвайной остановке.

***

В трамвае прела толпа пассажиров. Комов ухватил свободное место прямо перед носом у какой-то женщины и нагло втиснулся на пластиковое сиденье, сразу отвернувшись к окну.

Он прижимался лбом к покрытому холодной испариной стеклу и старался ни о чем не думать. Но чем больше он старался, тем настойчивее память подсовывала странные картинки прошлой ночи. Странные — это еще мягко сказано. Вот пробующий помочиться на собственную елку Шиховский. Вот Марьяна, голая, жаркая, толкает его на пропахшую лекарствами кровать. Мужик, сосущий угол дома, как щенок мамкину титьку. В паху влажно и тепло. На лице невысыхающие бабкины слюни. По спине бегут потные ручейки.

Город за окном, так знакомый контуром, каждой улочкой, всем своим видом, тоже вел себя странно. Распадался на куски, проваливался, а потом вдруг взлетал вверх. Дома громоздились друг на друга и больше всего были похожи на комок опят, растущих из одного пня. Встречные трамваи висели на проводах, как маленькие елочные игрушки.

И в его трамвае тускло, серые лица, мокрый пол, в грязных лужицах блестят потерянные копейки.

Комов осмотрелся. Толпа вдруг схлынула, как и не было. В трамвае остались редкие пассажиры — жались по углам. Молочный уличный свет мягко, даже нежно сочился с двух сторон. Женщина, которую Комов опередил с местом, сидела теперь прямо впереди него. Она неожиданно, как почувствовала, обернулась и осуждающе посмотрела на Комова. Поглядела и отвернулась, но ее глаза, внимательные и презрительные, так и продолжали на него смотреть. Как такое могло происходить, Комов не понимал, да и не сильно пытался. Тут женщина встала, деловито покопалась в сумочке и достала длинный нож. Обычный хлеборез с перемотанной синей изолентой ручкой. Достала и показала Комову, еще и помахала, чтоб он лучше разглядел.

Как только трамвай затормозил на нужной остановке, Комов вышагнул из него и побрел домой. Не оглядывался и по сторонам не смотрел. Под ногами мелькали кожура от мандаринов и черный истоптанный снег.

Во дворе его собственного дома вечные мамаши тихо переговаривались, пока их детишки в разноцветных комбинезонах ковыряли снеговиков лопатками. Снеговиков было много. Наверное, штук десять. Или даже больше. Все они почему-то стояли в ряд, как будто кто-то методично лепил целую армию. Снеговики встали между Комовым и подъездом. Комов поежился. Дети, до этого с энтузиазмом скребущие маленькими пластмассовыми лопатками снег, тоже остановились и стали смотреть на Комова ничего не выражающими глазами. Мамаши замолчали.

— Эй, ты, иди сюда, — раздалось со стороны детской площадки. Комов послушно пошел на крик.

Ему навстречу с качелей спрыгнул лысоватый мужичок и деловито, вразвалочку подошел.

— Че пялишься? — спросил мужичок и сунул кулак Комову под ребра.

Комов от боли согнулся, а потом и вовсе завалился на бок, прикрыв на всякий случай руками голову. Мужичок бить его не стал, а сорвал с лица Комова очки, рассмотрел их внимательно, буркнул себе под нос что-то вроде «заляпал же все, сука» и очень аккуратно сунул в карман.

Потом мужичок пошел со двора и, прежде чем повернуть за угол, приветливо, как старому другу, помахал Комову рукой. Таким теплым показался Комову этот жест, что он еле удержался, чтобы не помахать мужичку в ответ. Мамаши опять защебетали между собой, а детки заскребли лопатками по снегу. Снеговиков как будто стало меньше.

В кармане отчаянно зазвонил телефон, который — а это Комов отлично помнил, несмотря на сумбур и морок последних часов, — он выключил. Комов, все так же продолжая лежать на снегу, достал и ответил, опять не посмотрев на номер.

— Это Марьяна. А приходите к нам сегодня на чай с тортом. Мама стряпает чудный «Наполеон». Вы такой никогда не ели. Какой-то особый семейный рецепт, даже мне не рассказывает.

— Хорошо, — согласился Комов.

Ему было уютно лежать вот так, беспомощным, прижиматься к холодному царапающему снегу щекой и слушать мягкий голос Марьяны и еще этот странный, неузнаваемый гул, идущий из самого сердца Земли.