Суд впаял Сидорову стандартные пятнадцать лет. Конечно, прокурор, как и следователь перед ним, стращал: мол, тебе, гниде шпионской, что пятнашка, что пять лет — все одно сдохнуть, уж мы позаботимся, курорт подберем со всеми удобствами. Что службистскую братию так взбесило, Сидоров не понял. Работал он честно, взяток не брал, на власть не злословил, для нее не крысятничал, не наушничал и подавно, хотя еще до войны предлагали. Психолог — как есть важная профессия, но очень подозрительная. Немцев в ней много, а к ним после войны понятно какое отношение. Хотя первое время как раз наоборот было, тех специалистов-мозгоправов, кого из Германии с обозом вывезли, с почетом привечали и на должности солидные с большим окладом и пайком назначали. Что они делали в институтах — Сидоров не ведал, вот только начальство службистское оттуда выходило очень нервное, после чего подолгу у него гостило. Директор института изучения мозга Петров и вовсе почти две недели у психолога провел, рассказывал всякую несусветную жуть о каком-то черном солнце и бесконечной работе по обе стороны, а потом сгинул. В больнице рассказывали тишком, как его застрелили при попытке пересечь советскую границу, но кто ж им поверит, слухам? Тем более Сидорова аккурат в те дни и оприходовали, всех подробностей узнать он не успел.

А укатали его точно из-за профессора Шмитта, взятого сразу после окончания войны — Сидоров был его верным учеником, пожалуй, самым близким человеком. Даже после странной смерти профессора от инфлюэнцы ученик частенько захаживал к вдове, к ее детям. Пока и тех не заграбастали. А вот только потом пришли за ним. Хотя шпионом его следователь сделал японско-английским, видно, так пошутить решил. Сидоров, после второго сломанного ребра, хохму эту уяснил и признательные показания подписал без дурацких вопросов. В душе только порадоваться мог, что жена скумекала, куда супруг потащит всех их такими встречами, развелась с благоверным с треском. Когда Сидорова в лагерь отправляли, он даже радовался, что так обернулось. Теперь семью уж точно не тронут и печать «детей врага народа» на Антошке и Семене не поставят.

Прокурор, как и обещал в обвинительном слове, спровадил психолога в медвежий угол, в город Лесовск и его Леслаг, ни на одной карте страны, даже самой секретной, не отмеченный. Говорили, лагерь этот такой же беспросветно страшный, как Маутхаузен, только курировал его не какой-то главк ведомства или министерства, а почему-то институт изучения мозга, тот самый, петровский. И это обстоятельство пугало многих заключенных, особенно из смершевцев или особистов, до почти полной невменяемости. Чего они так пугались, Сидоров поначалу понять не мог, пока внутри не оказался. К слову, вместе с психологом туда отправлялся один из узников означенного немецкого лагеря смерти, танкист-орденоносец, пытавшийся кому-то и зачем-то доказать, что американцы, освободившие эту фабрику по ликвидации особо стойких заключенных, спасли всех узников от неминуемой гибели. Еще в теплушке ехала пара ценителей германской литературы из учителей словесности средних школ, несколько поволжских немцев, священник-лютеранин, не пожелавший наушничать, и много других социально настолько опасных элементов, что их можно только собрать вместе и уморить разом.

Чем в Леслаге и занимались. Мало того, что всех заставляли с раннего утра и до поздней ночи дробить камни за шесть верст от лагеря, которые потом сами зэки тупо сбрасывали в реку, ибо все одно в них надобности не имелось. Мало того, что кроме баланды и хлеба из помоев им ничего не полагалось, даже одежды. Так еще и сам начлагеря, некто Иванов, в открытую заявлял на ежеутренней поверке заключенных: мол, не надейтесь досидеть до срока и выйти, мы вас всех раньше сгноим, — прибавляя к этому посланию несколько непечатных выражений. И то правда, вертухаи свирепствовали как могли, не только избивали до полусмерти за всякую провинность или просто отстреливали за «провокации», коими считался всякий шаг в сторону, но и отправляли на пару недель в ШИЗО, в ледяную купель, если зимой, в адское пекло, если летом. Проводя своего рода децимацию, ведь разве что каждый десятый выходил через положенные четырнадцать дней живым. Обычно куда раньше и вперед ногами. Вот как тот же священник, зачем-то еще и молившийся за просветление ума своих осатанелых угнетателей, он всего-то три дня там и протянул. Немцы чуть дольше. А танкиста после Маутхаузена ничего не брало, сам говорил, что спал на ледяном полу и до того и тем только закалился. Видимо, вправду, так что через год и пять месяцев, замучившись пытать, вертухаи его просто пристрелили. Он да вот еще и Сидоров оставались последними из группы прибывших в том эшелоне зэков.

Сидоров и сам не понимал, как смог просуществовать столь долго в таких условиях, к коим в принципе никакими судьбами не мог быть приготовлен. Он, выходец из семьи интеллигентов, даже во время войны работал по врачебной своей специальности, то есть пороха отродясь не нюхал. Утешал себя разве флегматичным Боэцием и студеным Ницше, философами, в Советской России запрещенными, да еще другим помогал, а как иначе-то? И нравственный закон Канта, и клятва Гиппократа иначе жить не позволяли. Старался поддерживать затухающие огоньки жизни и словами, и делами, слушал всех, помогал как мог. Этим, наверное, и протянул так долго.

Но после смерти танкиста, с которым сильно сошелся, Сидоров все одно надломился. Больше молчал, слушал других, не говоря спасительных слов, погружаясь в собственные бездны, и затянулся ими до такой степени, что однажды повесился на обрывке веревки.

А когда очнулся, неожиданно увидел ровно то же, что и днями, неделями и месяцами ранее. Сидоров вскочил с холодных деревянных нар, огляделся, завидел танкиста и подошел к нему, ничего не понимая.

— Я что, не сдох? — ошарашено спросил он убитого, снимая петлю с шеи.

Танкист усмехнулся:

— Ну как же, сдох, как есть.

— А что же… почему же тогда…

— Считай, это ад. Что здесь, что там. — Танкист только руками развел, как тогда, в последние секунды жизни, падая на застуженную землю, будто обнять пытался.

Сидоров поспешно выскочил из барака. Мир окрест него подернулся холодной сепией, как на пожелтевшей фотографии. В небе черным пятном светило солнце, освещая ряд бараков, уставившихся на психолога пустыми глазницами зарешеченных окон. Прямо за ними виделась вышка, откуда едва слышно доносилась негромкая блатная песня пулеметчика, разглядывавшего с ленцой свои владения, а возле нее — двойной забор с колючкой на вершине, непрошибаемо крепкий, высокий, кажется, до его вершины-то доходягам барачным не добраться, зачем же тогда металл на проволоку тратить?

Психолог в отчаянии огляделся. Ряд бараков казался бесконечным, много больше привычного, он уходил в такие просторы, что и горизонт — не помеха.

От этой мысли Сидорова продрал холод. Удивительно, что психолог почувствовал его, вообще что-то ощутил — находясь за гранью бытия. Впрочем, в том месте, где он сейчас пребывал, видимо, и не такое возможно. Сидоров повернулся к танкисту, хотел выспросить хоть немного подробностей, ведь тот провел среди земного небытия немалое время, наверняка уже много чего разузнал. Но неприятно знакомый шелест резанул по уху, заставляя повернуться к бесконечному ряду ледяных строений.

Мимо него, невесть откуда взявшаяся, двигалась толпа заключенных, мерный шорох шагов, частью босых ног, частью обутых в рванье, создавал тот неприятный звук, ни с чем не сравнимый. Рядом шли автоматчики со злющими немецкими и кавказскими овчарками. Один из вертухаев отделился от бескрайней массы серых людей, молча подошел к Сидорову и танкисту. Автомат качнулся, приказывая влиться в тысячеглавое море, коему ни конца, ни края не предвиделось.

В толпе психолог узнал директора института, которого так часто и отчаянно навещал когда-то, в совсем другой жизни. Петров, будто извиняясь, махнул рукой, а затем пожал плечами, невольно выбиваясь из строя. Его тотчас загнали обратно.

— Так вот оно, черное солнце, — пробормотал Сидоров, оглядываясь на танкиста. — Выходит… они сумели построить, проникнуть вот во все это. Нет, это ведь немыслимо…

— Мыслимо, раз и мы здесь, и они тоже, — пожал тот неохотно плечами, должно быть, уяснив уже новую картину мироздания. Вздохнул и прибавил: — Россия, уж поверь мне, она теперь везде одинаковая. Странно, что ты сразу этого не понял. Ведь предупреждали тебя, что отправляют в эти края навсегда. Так и вышло.

Когда они миновали ворота и двинулись знакомой дорогой, вдали психолог разглядел что-то странное, вроде бы деревушку какую-то и тоже за высоченным забором с кольями.

Сидоров старательно вгляделся, даже вышел из строя, пока на него не прикрикнули и предупреждающим выстрелом в голову не загнали обратно в вереницу вековечных узников.

— Что это? — спросил он у танкиста.

— Верно, острог какой или еще что, до чего вот эти, — кивок в сторону охраны, — добраться сумели. Да не боись, узнается со временем. Сейчас мимо проходить будем, ведь на работу пора, вечно вкалывать во благо отечества, али не помнишь, зачем мы здесь?

Сидоров вздохнул. И медленно пошел следом за остальными, как делал это раньше, как предстоит делать еще немыслимое количество лет.