Иллюстрация Ольги Мальчиковой

Юра был довольно странным для парня своих лет. Если другие выряжались в яркую одежонку, чтобы запрыгнуть — якобы — за рамки дозволенного, он просто подчеркивал таким способом, как сильно непохож на всех нас — и на обычных «совпаршивцев», и на «штатников», и на всяческих других.

Сейчас я почти уже не помню деталей нашей первой встречи, а ведь была она по-своему судьбоносная. О чем-то мы с ним разговорились, может быть, о джазе, а может, о блюзе, о Георгии Гараняне, или об Александре Цфасмане, или даже об Эдди Рознере — неважно; свелось знакомство само собой, непринужденно. Я стоял у «Музторга» и пытался без особого успеха вычислить фарцовщика, но в основном толкались у дверей такие же неприкаянные ребята моего возраста. На поиски меня отправила оказия — выигранная в карты у Кольки, сына парткома, пластинка «Джаз Кингс». Вообще, на самом деле Колька мне денег должен был отдать, но ему бы за это от родителей очень сильно влетело, вот мы и договорились, что он отдаст мне «редкую штукенцию». Поначалу, получив уговоренное, я даже слегка разочаровался. Но только поначалу.

Корундовая иголка, снимающая звук, скользила по дорожкам, пересчитывая их, а я, один в комнате и во всей квартире — при родителях поставить не рискнул, смутно понимая, что такое не одобрят, что пластинку, скорее всего, заставят Кольке вернуть, — слушал с приоткрытым ртом; настолько было это непохоже на бессменных Нечаева и Бунчикова, настолько ново, что вгоняло в ступор. Это было похоже… на наваждение, на пожар в тропиках, на пламя в джунглях. Мой дядя из Краснопресненки привез мне однажды два подарка — коричневый пиджак с канареечного цвета прожилками и заплатами из кожи на локтях и какой-то очень странный цветастый галстук. Так вот, галстуки те назывались «пожаром в тропиках». Наверное, из-за окраски своей, но куда больше название это подходило музыке, которую я услышал. Какая-то незнакомая энергия и невыразимая эмоция трепетали под иглой электропроигрывателя, и я не мог с уверенностью сказать, хорошо это или плохо, светло или темно.

И вот тогда-то я стал пытать Кольку на предмет того, где можно еще достать подобное. В этот раз пришлось уже мне платить ему деньги. С меня содрал он пусть и немного, но в итоге, после получаса стояния на легком утреннем ветру, мне стало казаться, что потратился я зря. Какая-никакая компания у «Музторга» все же собралась — все поглядывали на меня с каким-то скрытым вызовом и, надо думать, видели во мне потенциального конкурента, коль скоро на фарцовщика я не тянул.

А потом появился Юра. В скромном коричневом работяжном жакете — поверх рубашки в больших красных маках, с широкими манжетами и стоячим воротником, в зеленом скособоченном берете на голове.

Как же так вышло, что мы заговорили? О чем я его спросил — или он спросил меня о чем-то первым? Я правда не помню. Но после краткого и совершенно выветрившегося из головы обмена репликами, едва узнав о том, зачем я сюда пришел, он усмехнулся и помотал головой.

— Фарцу здесь караулить — дело пустое, — заявил он, посматривая по сторонам. — Нет, может, и выцепишь кого, но за нормальные плиты с тебя столько спросят, сколько наскрести не сможешь. А бабкины кости загонят хреновые. Может, и вообще без музыки — под иглу ставишь, а там либо какой-нибудь осел ржет, либо мат трехэтажный.

— Бабкины кости? — переспросил я, не вполне понимая, о чем речь.

Он рассеянно посмотрел на меня, потом сообразил — и улыбнулся.

— Как увидишь — поймешь. Давай я тебя к одному человеку сведу, он как раз костяшки нарезает. Цену спрашивает разумную, не обманывает. Приходи сюда же завтра, часам к пяти вечера. — Сказав это, он протянул мне ладонь — жилистую, сухую. — Я Юра, если что. А ты?..

Не знаю почему, но мне он сразу показался заслуживающим доверия. Очень уж был спокойный, уверенный, не пытался набить себе цену или порисоваться. Я так и не узнал, что же он сам делал в то утро у «Музторга», если твердил, что ловить там нечего, — но уже и не узнаю. Запасшись всеми своими накоплениями — довольно скромными, но собранными года за три, — я вернулся к магазину в условленный час, и он ждал меня там. Рубашка на нем была уже без маков, ядовито-рыжая, определенно «штатниковская», но поверх нее — тот же неприметный жакет, как бы примиряющий кричаще-яркое нутро с умеренной палитрой советской действительности. И все тот же берет — с приколотым спереди значком Октября. Мне понравился этот баланс, воплощенный в его внешнем виде: Юра Золотарев не походил на идиотскую карикатуру из «Крокодила», но даже такая простая, привычная вещь, как октябрятский значок, перекочевав на зеленую беретку, прибавляла ему какой-то разнузданности, хулиганистости. Баланс, вот что он собой являл — ни нашим, ни вашим.

Арина была совсем другой. Арина была наваждением, пожаром в джунглях: порой я смотрел на нее — и не понимал, что именно вижу. С одних ракурсов она казалась безумно красивой, с других ее лицо напоминало мертвую глянцевую маску. Длинные черные волосы, зачесанные набок, то подчеркивали правильные черты, то как-то размывали их, затеняли. Я не мог понять, бледная она или загорелая — при разном освещении цвет ее кожи казался то насыщенным, то безжизненным. Глаза, при первом взгляде ярко-зеленые и осмысленные, со второго были уже скорее серо-стальные и напрочь угасшие.

Арина мало походила на простую советскую девушку. Вовсе не потому, что, в отличие от Юры, она не пыталась скрыть свой «штатниковский» вид. И вряд ли потому, что на нее наложила слишком отчетливый отпечаток карпатско-румынская кровь ее отца. Она просто была очень другой внутри. В себе. Казалось, внешний мир для нее мало что значил — и я не мог понять, то ли это признак наивной юности, то ли какая-то странная, не по ее годам, умудренность.

Впервые я увидел Арину в доме ее отца, куда Юра и отвел меня в день нашей второй встречи. Мы доехали на трамвае в ту часть города, где я бывал крайне редко, и шагнули в тень домов, спасаясь от мягкого медового очарования последних светлых часов прохладного летнего дня. Поднялись на этаж к самой обычной двери, зашли в квартиру — просторную, но как-то странно затененную и немножко стылую. Оставшись с Ариной в предбаннике, Юра кивком указал на проход в зал, как бы говоря, что дальше мне придется ступать самому и разбираться со всем в одиночку. Пожав плечами, я прошел вперед — и нерешительно замер у кресла, где, абсолютно неподвижный, в жесткой, окостенелой позе, сидел долговязый мужчина лет сорока пяти с виду.

Я сразу понял, что он — скорее всего, отец Арины. Те же черные волосы: концы свободно касаются воротника простой белой рубашки, поверх которой надет вязанный из серой, колючей даже на вид шерсти жилет. Те же переливчато-зеленые радужки глаз. Взгляд у него был абсолютно безмятежный, как-то не вяжущийся с напряженным ступором, сковавшим его тело. От краев губ к крыльям поистине орлиного носа взбегали две глубокие борозды-морщины.

— Садись, — сказал мужчина вполне, как мне показалось, доброжелательным тоном, не обращая ко мне взгляда и сохраняя неподвижность. Мне, кажется, стало понятно, куда он смотрит — на большой советский флаг, задрапировавший часть стены напротив кресла. А вот куда садиться, я не сразу понял, только потом заметив неприметную табуретку в тени порядком увядшего комнатного растения, чье название я не знал. — Ты за костями?

— Ну да. — По дороге Юра вкратце объяснил мне, что имелось в виду, и я, хоть и немало удивился такой находчивости — хотя, пожалуй, находчивость была свойственна всем советским гражданам, — принял метод безоговорочно.

— Надеюсь, за Паганини. — Мужчина наконец обратил ко мне взгляд — тяжеловатый, но не лишенный ершистого добродушия. Умный взгляд, изучающий — несомненно. — Я в последнее время только его и делаю. Очень уж хороша музыка, мало кто из наших так писал.

— Я, вообще-то, джаз хотел посмотреть, — говорю я, гадая, что за профессия у этого человека. Он с одинаковым успехом мог быть доктором, токарем и инженером.

— Ну да, конечно. — Мужчина вздохнул, поднялся с кресла, глянул в сторону предбанника, где остались Арина и Юра. Протянул мне руку. — Александр. — Рука у него была холодная — наверное, из-за общей стылой атмосферы его жилища. — Джаз, да? Прекрасно. Музыка толстых? — Он подмигнул — мимолетное движение века, вверх-вниз, как у ящерицы. — Но вы-то у нас совсем не толстый, молодой человек. Так зачем вам джаз? Вообще, что для вас джаз?

Тут я замялся. Мне явно предстояла какая-то проверка на пригодность. Отец Арины, очевидно, много знал о музыке, но я решительно не знал, что ему ответить, и потому неуверенно брякнул:

— Джаз — это пожар в джунглях.

— Пожар, — повторил эхом мужчина, проходя мимо меня — двигаясь очень плавно, как бы и вовсе не шагая, — и дотрагиваясь до красного драпа советского флага, пересчитывая ногтем колосья пшеницы, вычерчивая им линию серпа. — Не так давно по всей этой стране полыхал настоящий огонь. Мою старую страну он тоже опалил. Весь мир горел. — В уголках губ его спрятался какой-то тонкий намек на улыбку. — Удивительно, но когда-то мы думали, что самый страшный огонь — на факелах крестьян, что штурмуют замки, а теперь — поди ж ты. — Он приподнял флаг за свисающий край и развернул его изнанкой ко мне.

Моему взгляду предстало причудливое зрелище. Наваждение. Подложка флага была вся утыкана булавками, на которых — за дырочку в сердцевине — были подвешены обрезанные ровным кругом рентгеновские снимки с процарапанными на них музыкальными бороздками.

Рука Александра легла мне на плечо, и он вдруг развернул меня к себе и восторженно уставился сверху вниз. Видимо, то был отсвет от флага, но на секунду мне показалось, что его глаза стали красными — не радужки, а сами белки: два зеленых зрачка плавали в болезненно-алом бульоне. Он произнес:

— Я очень люблю музыку. По-моему, наши — все ее любят. Понимаешь? Только поэтому я этим и занимаюсь. — Он склонился ко мне еще ближе. Все-таки как минимум левый его глаз был по-настоящему красным — только сейчас я заметил сетку раздраженных сосудов. — Я не знаю, были ли среди джазовых исполнителей наши. Скрипачей было много, и Паганини, конечно… Но даже если и не было — скоро будут. Конечно, будут. — Он улыбнулся широко и хлопнул меня по плечу. — Ну, выбирай.

Под каждой пластинкой-самоделкой была маленькая бумажная бирка с отбитыми на машинке названиями. Цену Юра мне озвучил заранее, и я понимал, что всех денег моих хватит лишь на две такие рентгеновские поделки — и это, как заверил он меня, еще «очень по-божески, фарца в три раза больше берет». Литтл Ричард, Дюк Эллингтон, Диззи Гиллеспи — я никого не знал и брал почти наугад. Сняв с подложки флага два снимка, Александр передал их мне.

— А Паганини обязательно послушай, — серьезно сказал он. — Чудесная музыка. Вечная, как и все наше.

Я так и не понял тогда, о ком он так отзывался — «наши», «наше». О карпатских румынах? Но ведь Паганини-то точно румыном не был. О музыкантах в целом? Может быть. Я не задумался особо над его словами, просто пожал руку и отступил назад в предбанник, где меня ждал Юра. Один — дочери чудаковатого музыкального просветителя с ним не было.

— Арина сейчас оденется, и мы хилять пойдем, — сообщил он мне. — Тебе бы, конечно, тоже что-нибудь получше подобрать, ну да ладно, с нами за своего сойдешь. Заодно и посмотришь — твое ли это вообще.

— У меня пиджак есть с прожилками, — вспомнил я о дядином подарке. — На вид почти штатниковский, материн брат подарил. Мать сама как приметила — ругалась, припрятала подальше, но выкинуть не выкинула.

— Советский человек просто так ничего не выкинет. — Юра бросил хитрый взгляд в комнату. Насколько я мог видеть, Александр снова уселся в кресло и застыл там, как какое-нибудь изваяние, буравя взглядом висящий на стене флаг. Впрочем, пока мы общались, на улице успели наступить сумерки, и комната стала еще тусклее, чем была. Я только и различал, что какую-то неясную темную форму в кресле.

Арина еле слышно появилась из-за дверей соседней комнаты и шагнула к нам. Ее силуэт тоже был темным, но почему-то я отчетливо видел ее глаза. Зеленые, как у пантеры, крадущейся по тропическому лесу. По-моему, тогда я понял, какая сильная от нее исходит энергия, и по замерзшему взгляду Юры прочитал, сколь сильное влияние она на него оказывает. Ступив в пятно света, она гораздо сильнее стала напоминать обычную, из плоти и крови, девушку. На ней был очень штатниковский наряд — зеленое платье с короткими рукавами, перехваченное у талии красным пояском, и шелковые перчатки, белые, с синими полосками, но это могла быть и любая другая одежда; так она казалась более реальной.

— Снова кого-то на хвосте притащил. — Ее голос оказался мягким, негромким, глубоким, и только такой ей и подходил — другой просто невозможно было представить. — Какая же ты сорока.

— Так нас чем больше, тем лучше. — Юра хмыкнул. — Будет кому бригадмильцам пятаки чистить. А то они совсем краев не видят. Стоит с Бродвея шагнуть — сразу под конвой берут.

— Тебе бы все кому-нибудь что-нибудь чистить, — произнесла она с шутливым укором и шагнула поближе. Совершенно неожиданно взяла за руку меня, а не его, и я вздрогнул. — Значит, ты с нами пойдешь? И как тебя зовут?

Немного смутившись, пряча глаза, я назвался.

— Красивое имя. — Она склонила голову чуть набок, будто стремясь специально поймать мой взгляд. — Ну здравствуй. А я — Арина.

Рояль в центре зала был облеплен со всех сторон. Откинув крышку, некто с дурацкой кличкой Бобби хлопнул пальцами по клавишам, и отовсюду понесся восторженный оглушительный крик.

Тогда я впервые увидел их своими глазами — не на агитках, не на карикатурах. Они существовали, все эти молодые парни и девушки, и совсем не походили на наваждение. Они прыгали по залу, носились как чумовые, кружились в танце, но, глядя на них, я испытывал почему-то не восторг, а какое-то смущение пополам с жалостью. Даже не знаю, чем чувства были вызваны — будто смотрю на какой-то спектакль на детском утреннике, очень плохо поставленный. Девушки кривлялись и визжали, парни ухмылялись и раскачивались с пятки на носок в неуклюжей пародии на буржуазный танец, который, как я знал, называется фокстрот; все называли друг друга смешными штатниковскими именами — и все это казалось мне… не знаю, жутко неуместным. В первый раз я тогда задался вопросом, почему все относятся к штатникам как к серьезной угрозе советской морали, почему их вообще с таким трепетом и негодованием обсуждают. Участники действа, что разворачивалось на моих удивленных глазах, как мне казалось, могли служить серьезной угрозой лишь себе самим.

Такого, впрочем, нельзя было сказать об узком круге, где вращались Арина и Юра.

Пока мы шли по «Бродвею», пока до этого самого «Бродвея» — главной городской улицы то есть — добирались, мне все очевиднее становилась химия, что этих двоих связывала. Арина не пыталась вести себя разнузданно — то и дело, конечно, кто-то смотрел недовольно, но взгляды ее как-то обтекали, и сами смотрящие, как я подмечал, уж больно быстро переключали внимание на что-то другое с гримасами саднящего непонимания на лицах. Она постоянно говорила с Юрой о чем-то, чего я, несмотря на честные попытки вникнуть, не понимал, и смотрела ему только в глаза, и украдкой его касалась. С досадой я осознал, что они уже давно вместе, судя по всему, что Юра — куда более опытный и везучий, чем я, в делах, касающихся внимания девушек.

Мы стали часто ходить вместе. Несмотря на то, что впервые увиденные вживую враги нравственности мало меня привлекли, понравилась сама перемена обстановки — чувство соприкосновения с чем-то новым, доселе неизведанным. Еще было много музыки — такой, что пробирала новизной, пугала слегка, брала за живое. Улучая часок-другой, когда дома никого, кроме меня, не оставалось, я бежал к проигрывателю и ставил купленные у Арининого отца «ребра» или Колькин трофей, в зависимости от настроения. Звучали «ребра» не в пример хуже выигранных в карты «Джаз Кингс», но все равно вполне сносно. Магия звука, некая ее доля, сохранялась. Я достал из закромов дядины подарки, и они заняли прочное место в моем «выходном» гардеробе. Конечно, это не укрылось от родителей. Меня называли дурниной, грозили партсобраниями, пытались запереть дома, приставили караулом соседских детей — брата с сестрой года на три меня моложе. Я пожимал плечами, шаркал ногой, сбегал на улицу через окно. Арина и Юра неизменно ждали меня во всяких условленных местах. Однажды, придя в городской парк на очередную встречу чуть раньше назначенного, я застал их в стороне от света фонаря, на тропке между двух плотных рядов деревьев. Они целовались, это было совершенно очевидно, но как-то странно — Юра, закрыв глаза и чуть дрожа, зарылся носом в ее черные волосы у самой макушки, сцепив руки на ее спине, а она, тоже плотно обвив его, что-то вытворяла губами на линии между его ухом и шеей. Наверное, то был какой-нибудь очень изысканный буржуазный поцелуй. Но к тому времени я лишился остатков нелепой юношеской зависти. Мне хватало и того, что я причастен к необычному, еще более узкому, чем набившие оскомину штатники, кругу.

А круг такой, как я уже помянул, взаправду был. Сердцем его выступала Арина — ее экзотическая аура несла огромный магнетический потенциал. В кругу — человек шесть-семь, гораздо больше, как я понял из разговоров, интересовавшихся музыкой, чем обычным «отрывом», и гораздо реже называвших себя на западный манер. Был среди них всего лишь один самопровозглашенный Джек, высокий парень с необычными чертами, напоминающий чем-то грифа, остальные предпочитали представляться привычно, отечественно: разговорчивый и компанейский — впрочем, только со своими — Влад, скромная и молчаливая Женечка, деловитый Борис, вечно задумчивый и какой-то насквозь невыспавшийся Леня, эффектная блондинка с кудряшками Тамара.

Я умудрялся не подмечать, что они были все одинаково худые, одинаково сбивающие с толку и почему-то избегающие дневных часов. Бывало, что с Юрой мы пересекались по утрам — у «Музторга» или где-то еще, — но я никогда не видел при нем ни Арину, что было, пожалуй, странно, ни остальных.

Я задумался об этом только по двум причинам. Первая — странно ухудшающееся его состояние: тоскливая угрюмость, высыпавшие на всем лице угри и чернильные круги под глазами, извечно красная шея, заклеенная с левой стороны пластырным обрезком — видимо, при бритье дрожала рука. А вторая — случай, отпечатавшийся в памяти так прочно, что я и перед смертью, увы, буду о нем помнить. Случай, который в целом заставил меня сильно пересмотреть взгляд на многие вещи.

— Выглядишь как черт, — заявил я однажды, когда мы шли по вечернему парку после очередного разгула, хлебнувшие лишку и потому держащиеся за плечи друг друга. — Недосыпаешь или заразу какую подхватил?

— А? — Юра рассеяно глянул на меня. По-моему, вопрос до него не сразу дошел. — Да с чего ты взял? Нормально все. Сам ты черт.

— Ты в зеркало глянь. Страшнее рожу еще поискать.

— Отвали. — Он пихнул меня в плечо, слабо, без уверенности, шмыгнул носом и пострелял глазами с растрескавшимися сосудами по сторонам. — Я, кстати, пластинки новые недавно достал. Натуральные штатовские. Куда уж тут — спать. Кручу ночами, надо как-нибудь на сейшен пронести.

— Ничего не знаю про твои пластинки, а вот одно могу сказать точно — ты у «Музторга» когда торчал, выглядел-то раз в пять лучше. А сейчас — как лимон усушенный. — Тут у меня в голове, посреди всеобщего хмельного смятения, родился на редкость интересный, очень трезвый вопрос. — Слушай, ты ж говоришь, что ловить там нечего и фарца там хреновая — у «Музторга»-то.

— Ну да. — Он внезапно остановился посреди парка, подальше от пятна электрического света, насылаемого фонарем, а я по инерции прошел несколько шагов вперед, остановился и обернулся к нему. — Ловить там точно нечего.

— Так почему ты в то утро был там? Как будто ждал меня.

Юра не ответил. Тени съедали его фигуру. На нем не было привычного берета с октябрятским значком, и растрепанные волосы торчали во все стороны. Он сгорбился и как-то совсем не походил на себя.

— Не ждал я никого, — проговорил он еле слышно. — Просто…

Я ручаюсь, тогда он хотел сказать что-то еще, что-то добавить, но вдруг — осекся. И так и застыл — молча. Я даже его дыхания не слышал.

Потом в поле моего зрения угодила еще одна фигура.

Она стояла поодаль, застыв на слабо подсвеченной каким-то далеким фонарем тропе меж двух рядов деревьев. Просто стояла и смотрела на нас, но я прекрасно понимал, кто это. Ни с чем нельзя было спутать эти длинные волосы, эти оборки платья. И теперь я уже не был на все сто уверен, что мне лишь казалось, как ее зеленые глаза светятся в темноте. Как глаза пантеры, бегущей по горящим джунглям.

— Пошли. — Юра вдруг схватил меня за руку. — Это же Арина, ты чего. Пойдем к ней.

— Погоди. — Я вдруг понял, что идти совсем не хочу. Что меня что-то удерживает на месте, в безопасном круге света. — Погоди, мы же…

И тут мне по глазам мазнул луч батарейного фонаря.

Удивительно, но я даже не заметил, как они нас обступили — а пасли, видимо, от самого клуба. Их было четверо. Трое — крепкие пацаны одного роста, коротко стриженные, в одинаковых серых костюмах, с алой повязкой на правом рукаве. И еще одна — вроде бы и девчонка, хотя сложение крепкое, совсем не девичье; тут и не поймешь, если бы не стянутые в тугой узел волосы.

В отличие от штатников, бригадмильцы для меня наваждением не были — их-то я куда чаще заставал при свете дня. Они-то не были невидимками, несмотря на свои совершенно обыденные, откалиброванные в умеренной палитре наряды. Поэтому я сразу узнал их. Поэтому — ни капли не усомнился в намерениях.

Мы с Юрой попробовали рвануть в разные стороны, но то был маневр насквозь глупый, необдуманный. С двух сторон нас с ним и схватили. Мне выкрутили руку — затрещала ткань пиджака с прожилками. Под самым подбородком мелькнули серебристо огромные портняжные ножницы — и тут меня пронзил абсурдный страх, что их вот-вот воткнут мне в глотку. Просто так, без суда и следствия. Но за что? Просто за то, что я как-то не так оделся? Перед глазами всплыли виденные вживую штатники, то их кричащее и явно глупое большинство, и мне захотелось закричать, не то от злости, не то от испуга, не то от первого и второго разом: да вы серьезно? Вы придуриваетесь? Совсем мозги набекрень? Пожалуй, впервые тогда я испытал острую ненависть к самым обычным, самым обыкновенным людям, к простым гражданам, исполняющим свой немудреный долг. Ножницы, конечно, не вонзились в меня — просто стриганули наотмашь, и цветастый галстук выдранным языком полетел наземь. Я следил за тем, как он планирует, и глупая, абсурдная, прилипчивая мысль кружилась в голове: пожар в джунглях… их называют «пожар в джунглях».

А потом хватка на мне резко ослабла.

Я, не успев приспособиться ко вновь обретенной свободе, рухнул на колени. По всему телу от ушибленных чашечек прокатилась волна боли, и я сжал зубы. Мне хотелось поскорее вскочить на ноги. Оглянуться, найти Юру, узнать, не покалечили ли его эти серые жлобы.

Но тут я понял, что пребываю в пятне света совершенно один — если не считать чьи-то подергивающиеся ноги в серых туфлях.

Кто-то в неожиданно сгустившейся вокруг этого светового круга тьме вскрикнул отрывисто: «Это же…» — и тут же будто подавился, умолк. Кто-то разродился совершенно жутким звуком — не то стоном, не то плачем, — и звук этот тоже быстро оборвался, сник, умер; заодно с ним резко канули во тьму серые туфли, будто выдернутые кем-то за пределы круга. Я пошатнулся на нетвердых ногах — и угодил лицом в какую-то теплую, пахнущую металлом, неприятную капель; зажмурился, размахивая руками, и отступил. Что-то происходило вокруг меня, в темноте — что-то совершенно непонятное: мельтешение теней, короткие вскрики, быстро затихающие один за другим. Из-под подошвы моей что-то вылетело с металлическим стуком — оказалось, давешний батарейный фонарь, которым бригадмильцы засветили мне в глаза. Метнувшись, я подхватил его, пощелкал рычажком — родился слабый, не такой ослепительно-резвый, как считаные минуты назад, лучик, — и стал водить им по сторонам, щурясь, разгоняя этот непривычный и непонятно откуда налетевший мрак.

Лучше бы я этого не делал.

Мне до сих пор хочется верить, что все это было лишь плодом горячки. Вот только я выпил тогда ну всяко не столько, чтобы горячку словить. Да и все последующие события явно указали на то, что все это случилось на самом деле. Как такое произошло, как такое вообще возможно — вопрос, не дающий мне покоя и сейчас. Как я уже говорил, зрелище осталось со мной на всю жизнь, крепко въелось в память.

Поначалу я понял только, что напавшие на нас лежат на земле, и не сразу уловил, что это за странные тени, мечущиеся над ними, припавшие к распростертым телам. Потом я увидел темные лужи, постепенно разрастающиеся. Увидел, как злосчастный обрезок моего галстука был одной из таких луж почти целиком проглочен. Увидел фонтанчики, бьющие в воздух… и увидел Арину.

Первой я увидел именно ее. Сперва — ее голые ноги, прямо на земле, с набухшими синими жилами. Луч фонарика, дрогнув вместе с моей рукой, скользнул выше и наткнулся на вуаль черных волос, укрывшую голову лежащего на земле тела в сером костюме с алой повязкой на руке. Словно среагировав на свет, Арина дернулась и обернулась ко мне — и мы повстречались взглядами.

Ее подбородок, ее губы — они были все в крови. Крови, бьющей снизу, толчками, из лежащего на земле тела. Я увидел неправдоподобно огромную рану в горле, черную пробоину, похожую на дырку в скворечнике. Увидел ее глаза — зеленые бусины зрачков, плавающие в красных белках. Несмотря на весь их звериный вид, то были глаза понимающие. Глаза разумного существа с озорной искрой, какую никогда не встретишь у пантеры, бегущей по горящим джунглям. Пантера не развлекается, убивая — она просто поступает так, как велят инстинкты. Но здесь было что-то помимо инстинктов — и оно было не хуже всего.

Не хуже всего были торчащие вперед, словно рога жука-оленя, глазные зубы Арины — острые и заляпанные кровью. Я никогда не видел их такими — они словно выдвинулись и удлинились. Она редко улыбалась, размыкая губы, но даже так не вышло бы скрыть клыки таких размеров. Клыки, каких совершенно точно не бывает у обычных людей.

Не хуже всего были остальные тени, мечущиеся вокруг подергивающихся, лежащих вповалку, раздираемых тел. Не хуже всего были Влад и Женечка, присосавшиеся жуткими пиявками с двух сторон к шее обмякшего светловолосого парня; не так уж плохи были Тамара и Борис, раздирающие еще одного в сторонке. Не казался чем-то жутким самопровозглашенный Джон, держащий тело девицы с волосами, собранными в тугой пучок, на весу — я не видел его лица из-за безвольно повисшей головы убитой, но видел его худую, тонкопалую руку, шарящую где-то под подолом ее серой юбки тяжёлого кроя, что-то там выискивающую на ощупь; видел серые туфли, слетевшие с пяток и оставшиеся валяться на тротуаре.

Нет, хуже всего было совсем не все это, хотя и этого было достаточно, чтобы закричать. Но я не закричал. Крик застрял у меня в глотке, потому что, стоило мне отвести луч от лица Арины и направить его чуть ниже, я увидел Юру Золотарева.

Он выглядел ужасно. Его взгляд — вот что было плохо: дикий ужас выплясывал в его глазах фокстрот на пару с каким-то безумным невыразимым желанием. По подбородку у него текло что-то желтое — кажется, его стошнило. Не говоря ни слова, он протянул мне руку, но я был не в силах ее взять. Просто не мог. Меня сковал ужас.

И тогда рука упала безвольно, а сам Юра, запрокинув голову и издав какой-то хриплый звук, рухнул лицом прямо в подступающую к нему лужу чьей-то крови.

Его зубы, подпершие уродливо верхнюю губу, не были такими большими, как у всех остальных — возможно, это было хорошо.

Но то, что он начал шумно, словно пес, лакать кровь — это, это было хуже всего.

Это заставило меня выйти из ступора — и бежать, бежать, бежать прочь.

Родители уже спали, и я, избежав лишних вопросов, чувствуя, как огромный камень катится с души, заперся у себя в комнате. Сдернул с шеи обрезок галстука. Стащил с себя пиджак в прожилках, дядин подарок. Весь левый рукав оказался перепачкан кровью. Чуть не закричав, я скомкал его в неряшливый ком и задвинул в самый дальний угол шкафа — оттуда, прямо мне под ноги, выкатились два бумажных конверта с пластинками. Из верхнего вылетели самопальные «бабкины кости».

Подняв два обрезанных по кругу, изборожденных корундовой иглой рентгеновских снимка, я поднял их над головой, только сейчас толком обратив внимание на то, что было снято на них, и меня затошнило.

На том, где был записан Чарли Паркер, красовалась раздавленная грудная клетка — ребра и позвонки были смещены, разметаны, будто в самый центр тела угодил стенобитный снаряд.

Задорные ритмы Диззи Гиллеспи были нанесены поверх снимка человеческой головы, но я далеко не сразу заметил, что голова эта разъята надвое — ровно по линии глаз.

На следующий день я избавился и от пиджака, и от «ребер». Первый все равно было не отстирать, а одного-единственного взгляда на вторые хватало, чтобы начинало мутить. Выйдя из трамвая в спальном районе, я отыскал пустырь с большими железными бочками, подмеченный во время одной из давно минувших прогулок, раскрыл портфель и вывалил в одну из них, темную и ржавую, тряпичный коричневый ком и помявшийся бумажный конверт. Сверху плеснул сцеженной солярки из бутылки, чтобы занялось получше, бросил спичку — и пошел прочь, не желая торчать здесь и привлекать к себе внимание.

Я не знал, как воспринимать то, что видел вчера. Голова гудела, мысли путались, какая-то противная, тянущая немочь завладела телом, и становилось то холодно, то, наоборот, удушающе жарко. Горели уши, подрагивали руки, а ноги сами уже тащили меня от трамвайной остановки в сторону «Музторга», ведь только там я мог встретить того единственного человека, который что-то мог мне объяснить.

И так получилось, что мы действительно встретились с Юрой Золотаревым тогда — в самый последний раз. Он появился, как я и ожидал, под вечер, выглядя еще хуже, чем в ту жуткую ночь в парке. Он не казался мне опасным — скорее, смертельно больным. Но что-то все равно останавливало меня. Я не мог подойти к нему. Я боялся, и перед глазами то и дело выскакивали бредовые размытые картины. Его рука, падающая в растекшуюся кровь. Его лицо, падающее в растекшуюся кровь. Его язык, возящий по растекшейся крови.

Я следил за ним исподтишка, совсем как какой-нибудь бригадмилец или смершевец, следил до самого парка, и когда мы ступили под своды деревьев, жуткие картинки в голове ожили вновь, с новой силой, в ярких красках. Но здесь не дежурила милиция. Может, все-таки мне привиделось вчера, думал я, и вспоминал — кровь на пиджаке, вспоминал — омерзительные «ребра», чувствовал — не могу просто его нагнать, схватить за руку, засыпать вопросами. Слишком страшно, ноги сами дают заднюю, сердце колотится в груди.

Мы забрели в какую-то очень удаленную часть парка, на самую окраину. По иронии судьбы Юра снова увлекал меня куда-то, где я никогда не бывал, просто не отдавал себе отчета в том, что здесь зачем-то можно бывать. Я снова преодолевал какой-то тайный порог, следуя сейчас за ним. Здесь у забора были свалены обезображенные гипсовые мальчики-горнисты и безногие-безрукие бегуньи, ощерившиеся арматурными прутьями, торчащими из обрубков. Здесь стояло за маленькой бетонной оградкой дерево без листьев — мертвое, обмотанное колючей проволокой, подпершее черное небо и покачивающее ветвями в такт налетающему откуда-то ветру. А там, за деревом, обнаружился небольшой пруд — со стоячей зеленой водой, скукожившимися кувшинками и какой-то странной дощатой мрачной постройкой на дальнем берегу, не то сторожкой, не то обшитой со всех сторон непроглядной фанерой беседкой. Здесь, на берегу этого заброшенного, неухоженного пруда Юра и остановился, спрятав руки в карманы коричневой куртки, что висела на его фигуре, как на пугале, и некоторое время простоял молча, не двигаясь. А я, притаившись в кустах метрах в семи-восьми, смотрел на него — смотрел во все глаза, пытаясь хоть что-нибудь уловить.

И тут он, оглянувшись разок и удостоверившись, что в обозримой близости никого нет, подал слабый, жутко изможденный голос:

— Ну где вы все…

Меня пробрала дрожь, когда я заметил их. Как я до этого не замечал! Они притаились в тенях под деревьями, росшими вокруг странной сторожки, на той стороне пруда — кто на одном месте, кто на другом. Неподвижные темные фигуры со светящимися зрачками ночных животных. А она, конечно же, стояла впереди них всех. Длинные темные волосы… длинное темное все. Все, кроме зеленоватых угольков глаз.

— А твой друг где? — спросила она. По крайней мере, мне показалось, что именно это она спросила. Я не ручаюсь за все расслышанное — все-таки стояли они от меня еще дальше, чем Юра. И хорошо. И слава Богу.

— Не надо оно ему, — сказал он. — Я с вами — и хватит. Мне-то все равно.

Я плохо слышал. Она что-то возразила. Сказала еще какое-то короткое слово, или все-таки несколько слов — я не понял, но Юра в ответ еще больше ссутулил плечи.

— Мне хреново все время, — сказал он. — И вчера только хуже было. Уже жалею, что всех вас нашел…

Тут ее фигура двинулась вперед, и этого, конечно, не могло быть, это был какой-то обман зрения, потому что выходило, что шагает она прямо по озерной ряске, шагает — и не проваливается в затхлую воду.

— Всем сначала было плохо, — сказала она. — Сейчас никто ни на что не жалуется. Не решай за него. Не будь таким эгоистом.

— Да я… — Он шмыгнул носом и бросил что-то в сторону, что я расслышал как «неправильно все это».

— Это наше дело, ты сюда не лезь, — сказал кто-то из-за спины Арины.

— А я, значит — еще не «ваш»? И дела у нас разные, да? — Голос Юры дрогнул. — Не могу я не лезть.

Арина застыла, скрестила руки на груди. Я смотрел на темный силуэт на воде и уже не понимал, взаправду ли это она. Может, кто-то другой. Так или иначе, эта фигура заговорила:

— Да тебе бригадмильцев, что ли, жалко? Они тут спокойно лежат под корягами, и их еще лет десять не найдут. Они же все время таких, как ты, гонять будут. Таких, как я. Тебе бы отец много порассказал. Только и умеют, что чубы стричь и замки сжигать. За нами с отцом на родине гонялись, теперь и здесь покоя не дают. Тебе их, что ли, жалко? Ты сто лет за их счет проживешь — и еще потом жить будешь, а их время еще не раз научит.

— Не хочу я людей живых жрать. Ладно — я, я уже кругом в ваших делах. Ему-то зачем? Не лезьте к нему.

— Нас чем больше, тем лучше для тебя.

— А когда все кругом такие, как мы, будут — кого мы жрать-то будем? — с неожиданным отчаянием, со злобой в голосе выкрикнул он, и, как мне показалось, даже темная фигура, застывшая на ряске, чуть поколебалась, отпрянула на миллиметр. — Своих же? Ты мне скажи, Арина! — Да, это все-таки была она.

Ее голос прошелестел над стоячими водами — успокаивающий, всепрощающий:

— Ты об этом не думай сейчас. Хорошо?

И он сразу как-то стушевался — наверное, от этого отсутствия угрозы, агрессии в ее интонациях, и забормотал:

— Я… я не знаю, готов ли я вот так…

— Ты готов, — заверила она его. — Иди ко мне, — и протянула к нему руки.

И он пошел, пошел навстречу темной, колеблющейся фигуре Арины, и я уже решил, что он поддался, но тут, в считаные секунды, в занесенной руке что-то блеснуло — тяжелые портняжные ножницы с поблескивающими наточенными концами. Их он с размаху всадил Арине в грудь. Раз, другой, третий. На четвертом ударе они застряли во впадине меж ребер, и она, будто ее тело вдруг вспомнило, что имеет подчиняющийся земным законам вес, рухнула прямо в стоячую воду пруда, подняв в воздух зеленоватые брызги.

И вот тогда я снова побежал, проламываясь через кусты, прижав руки ко рту, и точно так же побежал и он — высоко задирая ноги, загребая воздух руками. Но он не пробежал долго, потому что тени, до поры до времени недвижимо стоящие у беседки на другой стороне пруда, рванулись, азартно визжа, вперед и схватили его — за руки, за ноги, за отросшие всклокоченные волосы.

Не уверен, настоящее это воспоминание или я с перепугу вообразил себе то, чего не было, но в самый последний момент, миновав мертвое дерево и бетонную оградку и обернувшись на секунду, я поймал его взгляд — измученный, предостерегающий, молящий о том, чтобы я бежал и дальше, бежал и никогда не останавливался. Странные, сотканные из теней существа, тащившие его назад, к пруду, вряд ли видели меня. Протянутая ко мне рука Юры Золотарева упала — в этот раз совершенно своевольно, как бы отпуская меня, не задерживая здесь и не прося больше о спасении, — и хоровод теней уволок его за собой к мрачно ждущей дощатой сторожке, терзая, подвывая, окуная то и дело свою добычу в вонючий застой заросшего ряской пруда.

Штатников я сторонился как огня, а потом их стало просто не видать. И раньше-то не особо можно было — все чаще на карикатурах, — а потом все они пропали с концами. Да, они были, но их время незаметно прошло. Всех будто слизнул гигантский язык истории, сдул ветер перемен. Их веселый парад непослушания завершился так же тихо, как и начался.

И по прошествии десяти лет я уже почти не боялся. По прошествии десяти лет увиденное однажды выцвело, потеряло краски. Конечно же, люди иногда пропадали, а может, порой и возвращались — немного другими, изменившимися. Но меня это не касалось больше. Таким делам ведь никогда не давали огласку. Меня никто ни о чем не спрашивал, не останавливал на улице, не приглашал сесть в неприметную черную машину.

Но иногда случаются все же странные вещи.

В конце семидесятых, когда я гостил у друзей, в метро мне повстречался мужчина с черными волосами и выразительным орлиным лицом. Он проводил меня долгим взглядом — и улыбнулся, будто старому знакомому. Впереди него шествовало еще несколько человек, какая-то молодежь, и я не увидел их лиц. Но я разглядел длинные, до поясницы, черные волосы девушки, замыкавшей их процессию.

И еще иногда я просто ловлю на себе беспричинные взгляды из толпы.

И порой мне кажется, что по ночам на меня кто-то смотрит из-за окна — на каком бы этаже я ни находился.

Может быть, так дают о себе знать расшалившиеся нервы. Может, всему этому есть какое-то разумное объяснение — даже тем изначальным событиям, лишившим меня душевного покоя.

Но все же меня до сих пор волнует страшный в своей прямоте вопрос Юры Золотарева: когда все кругом такие, как мы — кого же мы будем жрать?