Сколько себя помню, мне всегда снились странные и тревожные сны. Кошмары, насквозь пропитанные чувством отчаяния и безвыходности, преследуют меня уже больше двадцати лет, а их сюжеты неизменны.

Сдаётся мне, я всегда знал, что существует объективная причина, по которой эти пугающие и порой безумные сновидения не оставляют меня в покое: нечто, уходящее корнями далеко в прошлое, в глубокие, покрытые беспросветным мраком уголки моей памяти.

В своих страшных снах, я всякий раз оказываюсь в огромном тёмном помещении. Рисунки на его стенах размыты, а интерьер слишком часто меняется, чтобы как-то его охарактеризовать. Кроме меня внутри помещения находятся и другие люди. Их около двадцати. Среди них есть дети, взрослые и даже старики. Я знаю, что все мы – пленники в этом месте. Некоторые плачут и умоляют их отпустить, другие же напротив сосредоточены и сконцентрированы. Я изучал это место много раз, но так и не отыскал ни единого намёка на дверь или окна. Тем не менее, свет там был и исходил он от редких лампочек, висевших под потолком. Само освещение в одних снах было тусклым, в других ослепительно ярким, а в третьих – вовсе меняло цвет, то на агрессивно красный, то на золотистый или холодный голубой.

Когда проводка над головами начинала потрескивать, а свет мигать, то это означало, что пришло время игры. Затем, будто следуя неким существующим внутри моих сновидений законам, появлялись две держащиеся за руки фигуры – старик со старухой, на чьих морщинистых лицах запеклась кровь, а глазницы взирали на присутствующих пустыми тёмными дырами. Никто никогда не видел, откуда они приходили. Эти двое просто возникали посреди помещения, словно из ниоткуда. Один из них обязательно имел при себе плотный серый мешок, внутри которого, как я уже знал, находилось огромное множество перегоревших лампочек. На внутренней стороне каждой из них были написаны названия игр.

Происходящее напоминало лотерею. Старик предлагал добровольцу вынуть из мешка одну из лампочек, надпись внутри которой определила бы, во что нам всем предстоит играть. Я понятия не имел, что будет в случае неподчинения, но те, кто оказался здесь задолго до меня, судя по всему, знали гораздо больше, потому что доброволец находился всегда.

Дальнейшее развитие событий имело множество разных вариантов, но одним из самых странных и запоминающихся был тот, в котором добровольцем выступал я. Во снах, я всё время оказываюсь в детском теле, а этот повторявшийся многократно сюжет логически кажется мне самым первым, если попытаться выстроить их все в хронологическом порядке.

Просыпаясь, я всегда помню чувство неуверенности и непонимания, которые ощущал, когда тяжёлая рука какого-то взрослого подталкивала меня вперёд, заставляя выйти из толпы и приблизиться к безглазой парочке. Помню, как безглазый старик мягким и лишённым злости тоном подсказывал мне:

– Засунь руку в мешок и достань лампочку, мальчик.

Я не могу самостоятельно влиять на события в этих снах. Каждый раз всё повторяется заново, словно я просматриваю одну и ту же запись со старой видеокассеты. Порой какие-то детали ускользают, как вырезанные из плёнки кадры, но сюжет остаётся прежним.

Нервно кусая губы, я подчиняюсь и нащупываю в утробе мешка холодные колбочки пузатых ламп накаливания. Ухватившись за первый попавшийся цоколь, я извлекаю предмет наружу. Мне приходится приподнять лампочку над головой, чтобы рассмотреть её и в этот момент она волшебным образом вспыхивает.

– Прочитай-ка, что там такое написано, сынок, – скрипит незрячий старик, и я обращаю внимание на проявляющиеся в тусклом сиянии красные буквы, начертанные на внутренней стороне стеклянной колбы.

– ПЕ-СОЧ-НИ-ЦА, – произношу я слово по слогам и слышу, как какая-то женщина за моей спиной начинает громко и истерично рыдать.

– Пожалуйста, пусть он выберет снова, – дрожащим голосом молит один из мужчин. Упав на колени и сложив ладони вместе, он ползёт к стоящей в центре помещения парочке.

– Илюша хочет поиграть, – доносится из щербатого рта старухи.

Она топает ногой и на мгновение свет в комнате гаснет. Я слышу, как лопается лампочка в моей руке, и инстинктивно зажмуриваю глаза. Когда я открываю их снова, на смену тьме приходит желтоватое освещение. Рядом нет ни старика, ни старухи. А затем откуда-то сверху из многочисленных тёмных дыр в потолке начинает сыпаться песок.

Я вижу, как растерянные взрослые в панике мечутся по помещению, как плачут немногочисленные дети и молятся пожилые пленники. На скрипучем дощатом полу вырастают барханы. Мелкие песчинки залетают мне за шиворот, я чувствую их на своей коже, во рту, на зубах. От них никуда не деться. Мне приходится карабкаться наверх, чтобы не утонуть в их растущем океане. Наверное, именно так ощущает себя муравей, случайно угодивший в песочные часы.

Песок прекращает сыпаться лишь тогда, когда заполняет половину помещения. Его так много, что любой из взрослых легко мог бы дотянуться до потолка, встав в полный рост. Но вместо этого все они ползают на коленях, копаются в песке и что-то в нём ищут.

Я озираюсь по сторонам и замечаю торчащее из небольшого холмика колесо игрушечной машинки. Потянув за него, мне удаётся извлечь наружу небольшой пластмассовый самосвал с откидывающимся кузовом.

Проводка снова трещит.

– Он идёт, – доносится до меня чей-то шёпот.

– Боже, спаси нас рабов твоих грешных, – бормочет старуха в цветастой ночнушке.

Рядом со мной, вглядываясь в окружившую песочницу тьму, замер мужчина в деловом костюме. На его лбу выступили капли пота. Дыхание у мужчины тяжёлое, в глазах застыл животный страх. Я дёргаю его за рукав.

– Кто там, дяденька?

– Тссс, – он прижимает дрожащий палец к губам, а потом его взгляд цепляется за найденный мной самосвал. – Дашь поиграть, мальчик? – спрашивает меня он. Плоть мрака разрывается и на песочнице появляется Илюша – главный герой моих больных кошмаров. Первое, что бросается мне в глаза, – это его неестественно большая голова, мостящаяся на кажущихся узкими плечах. Лишь вглядевшись, я понимаю, что она не настоящая. На лице Илюши нет эмоций, потому что оно сделано из пластика. Замершая на границе света и тьмы фигура взирает на игроков чёрными омутами громадных глазниц. Из их бездны за нами наблюдает тот, кто зачем-то нацепил на себя маску в форме головы огромного пупса.

Несмотря на визуальные диспропорции, не возникало никаких сомнений в том, что Илюша был гораздо крупнее, выше и сильнее всех взрослых, оказавшихся в этой громадной, наполненной песком комнате. Его джинсовый комбинезон и голубая рубашка, украшенная изображениями мультяшных крокодилов, лишь добавляли противоестественности всему происходящему. Вот только размеры Илюшиной детской одёжки были рассчитаны отнюдь не на ребёнка.

Согнувшись вдвое и цепляясь макушкой за потолок, он приближается к нам.

Мужчина в деловом костюме тянется к моему самосвалу.

– Дай мне его, мальчик, – говорит он. – Всего на минуту, ну.

Отчего-то мне хочется спрятать игрушку за спину, но сказать взрослому «нет» я не могу, потому что меня воспитывали совсем не так. К тому же, если мужчина захочет, ему не составит никакого труда отобрать у меня машинку.

Я послушно отдаю самосвал. Вцепившись в него, мужчина тут же меняется в лице. Высунув язык, он начинает старательно изображать звуки работающего мотора, разбрызгивая слюни и ведя себя до того инфантильно, что, если бы не довольно жуткая обстановка и контекст ситуации, это вызвало бы смех у любого из присутствующих.

– Зря ты отдал ему, – говорит девочка, сидящая в паре метров от нас. На вид ей лет тринадцать, ей тоже страшно, но она, как мне кажется, понимает что к чему. – Если великан увидит, что ты не играешь, то накажет.

Перед словом «накажет» она осекается, осторожно подбирая подходящее слово.

– Дяденька, отдайте мне игрушку, – прошу я уползающего от меня в другую сторону мужчину, но тот игнорирует мои просьбы.

Я вижу как остальные пленники, уже отыскав в песке другие игрушки, тоже принимают активное участие в спектакле. Гротескная фигура Илюши перемещается между ними, время от времени останавливаясь и внимательно наблюдая за их игрой с целью отыскать «жуликов». Движения его быстрые, но слегка неуклюжие.

– Взрослые не умеют играть как дети, – шепчет девочка. – Если он заметит, что они притворяются то…

– Накажет, – заканчиваю я за неё.

– Тебе нужна игрушка. – Незнакомка демонстрирует мне синюю лопатку и ведёрко в её руках. – Без игрушки он сочтёт тебя жуликом.

– Я не жулик, – с обидой в голосе оправдываюсь я, и девочка поджимает губы.

Рядом со мной проползает женщина лет тридцати пяти. В её руках игрушечная лодка. На широко распахнутых немигающих глазах пелена из слёз. Она издаёт нечленораздельные звуки, видимо пытаясь имитировать шум рассекаемых волн и порывы ветра, но в конце концов прекращает это и из её груди начинают вырываться жалобные всхлипы.

– Лодка. Дурацкая лодка, – плача и дрожа, повторяет она. – Как в неё играть, если кругом песок? Они, сука, издеваются! Это не честно!

Из дальней части помещения доносится вопль, и я становлюсь свидетелем того, как Илюша своими пухлыми руками выламывает челюсть мужчине средних лет, после чего с противным чавкающим звуком проталкивает её в горло бьющейся в конвульсиях жертве. Первый жулик, чья актёрская игра, по видимому, не пришлась великану по душе, получил наказание.

Бездыханное тело падает на песок, разбрызгивая вокруг себя тёмную как гранатовый сок кровь и вызывая цепную реакцию у остальных участников игры. Одни принимаются ещё усерднее изображать увлечённых игрушками детей, в то время как другие, растеряв остатки инстинкта самосохранения, начинают отчаянно плакать, просить о пощаде или просто драть глотки. Илюша приходит в возбуждение, воет и мечется от одного к другому, отыскивая источники шума, чтобы устранить их все. Хрустят сломанные шеи, катятся по песку оторванные части тел, и страх проникает под кожу всё глубже и настойчивее. Я опускаю голову вниз, прикрывая уши руками, лишь бы не слышать эти звуки и вижу разрастающееся тёмное пятно на моих светло-коричневых штанишках.

Женщину с лодкой вырвало, и она уползает в другую сторону, подальше от чудовищно огромного ребёнка с кукольной головой. Несколько мальчиков и девочек с визгом разбегаются от скачущего по песочным холмам Илюши. Кто-то трясёт меня за плечо.

– Эй, у меня есть идея.

Я оборачиваюсь. Бледное лицо девочки с ведёрком и лопаткой обращено ко мне. Она старается не смотреть на то, что происходит неподалёку от нас.

– Вот держи, – говорит она и суёт мне в руку маленькую игрушечную дудку.

– Я не знаю, как с этим играть, – всхлипывая, признаюсь я. – Просто дуть в неё? Это поможет?

– Не нужно с этим играть, – отзывается она, спешно копая в песке яму. – Помоги мне.

Я не задаю лишних вопросов. Мне хочется верить в то, что незнакомка знает, что делает. Я принимаюсь копать вместе с ней, используя свои маленькие руки. Песок осыпается, и сделать достаточно глубокую яму не получается.

– Ложись, – командует девочка.

Всецело доверяя ей, я занимаю место в небольшом углублении. Убрав лопатку в сторону, она руками сгребает песок, погребая меня под ним. Прежде, чем зарыть моё лицо, она спрашивает, как меня зовут.

– Миша, – говорю ей я.

– А я Ника. – Она улыбается мне, и я ощущаю, как много усилий ей приходится приложить, чтобы изобразить на своём лице эту улыбку, дабы хоть немного меня успокоить.

Она переворачивает пластмассовую дудку и прижимает к моим губам её обратную сторону так, чтобы моё дыхание не вынуждало игрушечный инструмент издавать звуки, способные выдать моё местонахождение.

– Дыши в неё, Миша. Как через соломинку. Скоро всё закончится, – говорит она, и её голос предательски дрожит.

А потом Ника засыпает моё лицо песком.

Настоящих друзей у меня не было долгое время. Я рос плаксивым и замкнутым ребёнком, компании сверстников предпочитал книги и журналы радиотехники, а прогулкам на улице игры на приставке, подаренной отцом за пару месяцев до того, как он ушёл из семьи. Все тягости воспитания легли на хрупкие плечи матери – склонной к депрессиям и болезненной женщины, у которой едва ли хватало времени на меня, учитывая то, сколько ей тогда приходилось работать.

Кошмары, терроризировавшие меня ночами, лишь усугубляли положение. Описанный мной был лишь одним из огромного множества снов, в которых мне и другим его участникам снова и снова приходилось участвовать в жестоких играх огромного монструозного ребёнка. Я рос, а кошмары по-прежнему оставались со мной.

В юные годы меня пугало абсолютно всё: темнота, звук закоротившей проводки, мерцающие лампочки в подъезде, куклы и даже грёбаные песочницы на детских площадках. Но становясь старше, я учился справляться со своими страхами. Со временем одни из них отступили, с другими я научился сосуществовать.

Я неоднократно пытался делиться историями о своих снах с матерью, но её они, кажется, пугали ничуть не меньше. Когда мне было одиннадцать, она впервые отправила меня к детскому психологу. Впоследствии я посетил больше десятка специалистов. Они не помогли мне избавиться от жутких ночных видений, но научили с ними жить.

Окончив выпускной класс, я поступил в университет на факультет программирования, где, несмотря на свою нелюдимость и низкие социальные навыки, умудрился найти приятелей. Общий интерес к культуре нулевых, бессонницы, фолк-рок и любовь к старым платформерам и аркадам сплотили нас. На втором курсе, запираясь в завешенной плакатами музыкальных групп душной и серой комнате студенческого общежития, мы творили собственные миры, собирая самодельные игровые приставки, перепаивая старые платы и создавая простейшие восьми- и шестнадцатибитные игры. Со временем это маленькое хобби стало перерастать для меня в нечто по-настоящему серьёзное и, если для моих друзей наши посиделки так и оставались способом развлечься и убить время, то для меня они плавно перетекли в первые попытки разработки собственных инди-игр. Некоторые из них возымели относительный успех и даже обрели свою группу фанатов среди ценителей андерграунда и идейных творцов, создающих локальные шедевры за пачку «Дошика». Но все мои ранние разработки были нишевым продуктом, тогда как сам я метался в поисках вдохновения, чтобы сотворить свой magnum opus, достойный внимания куда большего числа геймеров.

Мама умерла, не дожив пары месяцев до моего выпуска. Сахарный диабет и ранее сильно подкосил её, но внезапная пневмония обернулась ещё более коварным врагом. Я вышел из стен вуза одиноким и потерянным. Друзья, которых я едва успел обрести, разъехались кто куда, чтобы начать строить собственные жизни. Кроме матери у меня не оставалось никого, но и её я лишился.

Последующий год превратился в длинный мучительный марафон из запоев, депрессии и низкооплачиваемых подработок. Я жалел и ненавидел себя, а затем стал постепенно выбираться из этой казавшейся бездонной ямы, снова засев за работу над играми. И кто бы мог подумать, что в конечном итоге именно мои странные кошмары помогут мне в моей реабилитации. Месяцами я жадно искал идеи, но всё это время невольно игнорировал ту, что мне настойчиво подбрасывало собственное подсознание. Помню, как ко мне пришло озарение и, схватившись за блокнот с важными заметками, я дрожащей рукой набросал на заляпанной кофе странице портрет треклятого Илюши.

Сны, что я долгие годы считал своим проклятием, дали толчок для создания одного из лучших моих творений. В течение последующих трёх месяцев я спал по три часа в сутки, много курил и почти не вставал из-за компьютера в свободное от подработок время. Результатом вложенных усилий стала игра «Pantagruel Games». Демо-версия проекта содержала двадцать восемь уровней, каждый из которых представляет собой отдельную мини-игру со своими правилами. Основной целью игры являлось выживание. Главным антагонистом стал жестокий ребёнок-великан Пантагрюэль, держащий в плену игрока и девятнадцать NPC, также участвующих в устроенных похитителем квестах. Несмотря на небольшую и замкнутую локацию, довольно примитивные, хотя и не лишённые специфичности дизайн и графику, у игры, несомненно, был шарм. Главными ингредиентами для её создания послужили мрачные элементы и клаустрофобная атмосфера моих больных фантасмагоричных сновидений. Бережно переносимые мной из вакуума личных хрупких воспоминаний в мир полигонов и программных кодов, они оживали, порой пугая меня самого.

Вслед за первыми восторженными откликами и успехом на сервисах рекуррентных платежей последовали предложения о сотрудничестве от студий и гейм-дизайнеров. Игры Пантагрюэля стали хитом, а их асоциальный творец медленно возвращался к жизни.

Три года минуло с тех пор, как не стало мамы.

Я бросил курить, почти завязал с алкоголем и в кои то веки привёл в человеческий вид старую двухкомнатную квартирку, ремонт в которой в последний раз делали, кажется, ещё до развала Союза. Волна хайпа вокруг «Пантагрюэля» незаметно стихла, однако в шкуре слегка позабытого всеми разработчика инди-игр я чувствовал себя куда комфортнее. Занимаясь и раскручивая новые проекты, я параллельно рисовал модели и участвовал в бета-тестах для крупных игровых студий. Таблетки донормила на ночь делали мои сны спокойными и безмятежными. Именно здесь находилась та самая точка равновесия, сходить с которой для меня не было никакой причины. До тех пор, пока одно единственное сообщение, пришедшее поздней ночью на мою электронную почту, не вскрыло старые раны.

Человек, представлявшийся Константином, писал о том, что был весьма впечатлён «Играми Пантагрюэля». По его словам он нашёл в них массу интересных и пугающих совпадений, ввиду чего хотел бы узнать, что именно послужило мне вдохновением для создания игры. В конце Константин упомянул о желании встретиться лично, потому как испытывает некоторые неудобства, обсуждая столь личные вещи в интернет-переписке. На всякий случай он даже оставил адрес. Письмо не привлекло бы моего внимания, если бы в самом его конце автор не приписал постскриптум, содержание которого заставило меня ощутить накатывающую паническую атаку.

«А какую игрушку в песочнице нашли вы, Михаил?»

В «Играх Пантагрюэля» не было ни одного уровня хоть как-то ссылающегося на самый запоминающийся из моих снов. Константин будто оставил пасхалку, которую мог бы расшифровать лишь посвящённый. И я прошёл эту проверку.

Первой моей реакцией стало немедленное удаление письма. Помню, как выскочил на балкон, достал запрятанную «дежурную» пачку сигарет, хранившуюся там с тех самых пор, как я завязал, и жадно закурил. В последующие несколько дней, я никак не мог сконцентрироваться на работе. Мысли о полученном от незнакомца сообщении не давали покоя, а последней каплей стал в очередной раз повторившийся кошмар. И снова я оказываюсь в теле беспомощного напуганного мальчишки, извлекающего перегоревшую лампочку из мешка. Снова мужчина в строгом костюме забирает мой игрушечный самосвал, а ребёнок с неестественно большим телом и огромной кукольной головой заставляет взрослых играть в детские игры. Во сне я снова вижу её – девочку Нику с бледным лицом и печальным взглядом. Она спасает мне жизнь.

Проснувшись, я первым делом бросился к ноутбуку, чтобы извлечь из корзины удалённое трое суток назад сообщение от Константина. Всё, что мне нужно – это адрес. А ещё ответы на чёртовы вопросы, что терзали меня слишком долго.

Константину около сорока. Он лысеет, хромает на одну ногу и изредка бросает на меня слегка виноватый взгляд. Признаётся, что не особо увлечён всеми этими компьютерными играми, а на «Pantagruel Games» наткнулся случайно: увидел, как в неё играет его одиннадцатилетний племянник.

– У неё довольно строгое возрастное ограничение, – зачем-то припоминаю я, но мужчина отмахивается.

– Будто вы не знаете нынешних подростков, Михаил. Сами ведь в его годы рубились в стрелялки, – он посмеивается, провожая меня вглубь квартиры.

Мне не хочется быть душным, пытаясь объяснить ему принципиальную разницу между экшен-шутером и сурвайвал-хоррором, ведь на самом деле волнует меня совсем иное.

– Вам чаю? Кофе? Или может чего покрепче? – гостеприимно интересуется Константин, поправляя рукава невзрачной кофты на худых руках, но я успеваю увидеть рассекающие его запястья шрамы.

– Кофе, пожалуйста.

Шаркая тапочками, мужчина перемещается по кухне и предлагает мне присесть.

– Вам, наверное, редко приходится совершать вот такие визиты. Знаю, я поступил некрасиво, обманув вас, но, поверьте, на то была причина и у меня действительно есть необходимость в серьёзном разговоре, – говорит Константин.

В голосе его читается взволнованность.

– Это был самосвал, – набравшись смелости, говорю я.

– Что?

– Вы спросили меня в письме, какую игрушку я отыскал в песочнице. Самосвал. Я нашёл в песке самосвал.

Константин молчит, заливает кипятком кружку с тёмными крупицами растворимого кофе на дне и протягивает мне.

– Сахар на столе, если желаете.

Он садится, вытирает вспотевшие ладони о ткань спортивных штанов и таращится на качающуюся на ветке сороку, наблюдающую за нами по ту сторону окна.

– Часто он тебе снится? – наконец задаёт свой вопрос хозяин квартиры.

– Сейчас уже реже, чем раньше. Но раньше – стабильно пару раз в неделю.

– Счастливчик, – цокает языком Константин. – Мне вот снился почти каждую ночь до недавних пор.

– Я думал, что один такой, – нервно сглотнув, говорю я. – Не знал, что есть и другие.

– Нас таких немного. Быть может, только мы с тобой и остались, парень. Назвал бы случайностью то, что нашёл тебя, вот только не верю я в такие совпадения. Как думаешь, он хотел этого?

– Кто он?

Константин одаривает меня удивлённым взглядом.

– Как это кто? Илюша. Или как ты его там теперь называешь? Пан-та-грю-эль, – будто пробуя слово на вкус, проговаривает мой собеседник.

– Его не существует, – после недолгой заминки говорю я.

Выражение удивления на лице Константина сменяет полное осознание.

– Так ты ни черта не помнишь? – он подаётся вперёд, чуть склонившись над столом. – Или твои мозгоправы тоже пытаются убедить тебя в том, что ты всё выдумал?

– Он лишь плод нашего воображения.

– Да ну? И как много ты знаешь людей, которым снятся столь похожие до мелочей сны? Никакая это не выдумка! – он вдруг бьёт кулаком по столу, заставляя кофе в моём бокале расплескаться. – Не верь никому, кто убеждает тебя в обратном.

Константин снова поправляет рукава своей кофты и выпрямляется на стуле. Я первым решаюсь нарушить тишину.

– Мне было лет восемь, когда всё началось. Что было до этих снов вспомнить сложно, – говорю я, морща лоб. Воспоминания о раннем детстве ускользали, едва я пытался за них уцепиться. Немногочисленные обрывки всплывали неясными фрагментами. Отец. Мать. Скрипучие качели во дворе бабушкиного дома.

– Я попал туда в девятнадцать, – подхватывает Константин, пригвоздив взгляд к незримой точке на стене. – Помню, как ехал на велосипеде, услышал звук позади себя, потом ощутил удар, а проснулся уже там.

– Где? – тихо, словно боясь вырвать его из воспоминаний, спрашиваю я.

– Они называли это Игровой комнатой. Илюша каждый раз создавал её заново. Нас всегда было не меньше двадцати. Кто-то выбывал, и приходили новые участники. Возможно, мы с тобой даже не пересекались. Я пережил шестнадцать игр прежде, чем нашёл счастливую лампочку.

– Что за счастливая лампочка?

– Та, благодаря которой я оказался на свободе, – поясняет Константин. – Ты тоже её нашёл, иначе не сидел бы тут рядом со мной и этого разговора бы не случилось.

– Я ничего такого не помню.

– Была такая игра «Пятнашки». Посреди комнаты появлялась огромная полная лампочек яма. Внутри этих лампочек были цифры от одного до пятнадцати. У Илюши на шее висели огромные говорящие часы. Когда он запускал их, они начинали отсчитывать время. Нам давались мешки и жалкие три минуты, чтобы залезть в яму, отыскать лампочки со всеми числами, собрать их и подняться наверх. Те, кто не успел – погибали. Жуликов, упустивших хотя бы одно число, Илюша тоже не жаловал.

– Он их наказывал, – вспоминаю я.

– Сложнее всего было в яме, – говорит мужчина. – Лампочки лопались под тяжестью двадцати игроков, в панике топчущихся по ним. Стекло впивалось в кожу. Некоторые из участников дрались между собой. Это был самый настоящий ад. И чем дольше мы там находились, тем сложнее было отыскать уцелевшие лампочки. Их было больше тысячи. И среди этой тысячи всегда имелась одна единственная счастливая лампочка. Вместо цифры внутри неё была нарисована маленькая рожица с кривой улыбкой. Я знал, что отыскать её удавалось единицам, но тогда удача повернулась ко мне лицом.

– Так значит, тебя просто отпустили?

– Да, так всё и было, – кивает Константин, пытаясь припомнить детали. – Я был слаб. Меня волокли по лесу. Долго, наверное, сейчас уже трудно сказать. Дотащили до трассы и оставили там, на остановке. Помню дождь, облупившуюся голубую краску, проезжающие мимо машины и пожелтевшие объявления. На этом всё. Когда открыл глаза в следующий раз, то уже лежал в больнице.

– Мне всегда казалось, будто я сам это выдумал, – признаюсь я, вновь разрушая повисшую в воздухе тишину. – Я рассказывал о своих снах маме, но она избегала разговоров о них, а после отправила к специалистам. Я полагал, что пугал её своими фантазиями. Эти кошмары всегда оставались для меня лишь жуткими фантазиями, порождёнными моим воображением. Я не помню игровую комнату, не помню счастливую лампочку и инцидентов с моим похищением. Ничего из этого.

– Быть может, оно и к лучшему, – отзывается мужчина. – Хотел бы я забыть, как и ты, но не выходит. – Он чешет руки в тех местах, где под тканью рукавов белеют шрамы. – Годы летят, а Илюша продолжает являться в мои сны. Думаю, даже покинув игровую комнату, мы все сохраняем некую связь с этим местом. Спасение – лишь иллюзия.

– Что он такое? – наконец решаюсь задать свой главный вопрос я.

– Илюша-то? – Константин потирает колючий подбородок. – Чёрт его знает. Когда-то я считал его чудовищем, но сейчас, по прошествии всех этих лет, понимаю, что он был просто ребёнком. Странным, больным, изуродованным и обладающим страшным даром. А ещё ужасно одиноким.

– А как же те слепые старики?

Хозяин квартиры усмехается.

– Всего лишь его марионетки. Такие же, какими были и все мы. Кто-то из игроков однажды сказал мне, что они приходятся ему бабкой и дедом, которым родители Илюши отдали на воспитание своё монструозное чадо. Но, похоже, они не сумели дать так необходимой ему любви и тепла, раз он сотворил с ними такое.

– Думаете, это они похищали людей?

Константин пожимает плечами.

– Кто-то точно похищал. Ведь Илюша всегда нуждался в друзьях, которые играли бы с ним. Понимал ли он что творил? Даже не представляю, что творилось в этой его громадной голове. Возможно, его понятия дружбы были слишком искажены.

– Что вы ещё помните о том месте?

Теперь, когда рассказанные Константином истории складывались в единую картину, я желал больше деталей.

– Между играми я иногда просыпался, – говорит мужчина. – В том же самом месте, только теперь там были окна, двери и металлические койки, на которых нас всех разложили. Игроки-ветераны называли это место Общим домом. В отличие от игровой комнаты оно было реальным. Я помню, что был связан, чувствовал слабость и боль во всём теле. А ещё там были трубки. Целая паутина из трубок, связывавших всех, кто находился внутри, словно системой капельниц. Они переплетались, висели под потолком, как какие-то лианы, и собранные в пучки тянулись в дальний конец помещения – туда, где на большой деревянной кровати у самой стены лежал он.

– Илюша?

– Он самый, – кивает Константин. – Должно быть, именно так гадёныш и проникал в наши сознания, а после затягивал в свой воображаемый мир, где мог творить всё что угодно. Старики тоже были там. Бродили меж коек, накачивали нас какой-то дрянью и время от времени уносили мёртвые тела. Тогда я и смекнул, что умирая внутри фантазий Илюши, ты уже не просыпаешься.

– Думаете, он ещё жив?

Собеседник пожимает плечами. Провожая меня у порога, он старается не смотреть мне в глаза, и я чувствую себя немного виноватым за то, что пробудил воспоминания о событиях, которые он предпочёл бы забыть. Точно так же, как их, похоже, однажды забыл я.

– Какая игра тебе снится чаще? – спрашивает Константин, одёргивая рукава.

– Песочница. А вам?

– Игра в наоборот.

– Не помню такую, – честно говорю я.

Мужчина чешет затылок.

– Странная штука, – произносит он. – Илюша менял игровую комнату так, что всё в ней становилось неправильно. Лампочки были не над нами, а валялись и горели прямо на полу. На стене появлялись часы, подвешенные вверх тормашками, а стрелки на них двигались в обратную сторону. Ещё была мебель и стулья, как сталактиты свисавшие с потолка. Мы должны были стоять смирно, а двигаться разрешалось только задом-наперёд, иначе тебя ждало наказание. Единственный, кто мог игнорировать эти правила – Илюша. Он подходил к каждому по очереди. В руках у него была дощечка, на которой он мелом чертил разной сложности фигуры, а потом передавал её игроку. Задача: повторить эту фигуру, но начертив её в обратном порядке. Ошибёшься – проиграешь. Игрокам можно было подсказывать друг другу, но и произносить предложения ты должен был, соблюдая установленные законы игры. Некоторые плакали. Плакс Илюша не любил больше всего. Он разбивал им головы этой дощечкой, потому что в мире, где всё наоборот, слёзы не могут катиться по щекам вниз. Они должны втекать в глаза.

Константин тяжело вздыхает.

– Место, где вас держали, – говорю я. – Его так и не нашли, верно?

Он отрицательно качает головой.

– Думаю, всё потому, что Илюша сам не желал быть найденным.

И тогда я задаю свой последний вопрос.

– Вы ещё помните, где находится та остановка?

Мне снова приснилась она – девочка из сна про смертельную игру в песочницу. Теперь в ярком дневном свете, пробивающемся сквозь прикрытые ржавыми решётками окна, я могу разглядеть её лучше. Тёмные волосы Ники липнут к её красивому и бледному как у фарфоровой куколки лицу. Большие серые глаза глядят на меня. Она лежит на соседней койке. Сосуды трубок неизвестного назначения будто бы растут прямо из её тела, вьются до самого потолка, где спутываются с десятками других и тянутся туда, где на своём величественном ложе, сложив руки на груди, мирно спит огромный ребёнок. Лицо великана спрятано за пугающей маской.

– Миша, – слабым голоском зовёт меня девочка. – Тебе страшно?

Кивнуть не получается и я просто опускаю веки.

– Мне тоже, – говорит она и тянет ко мне свою тонкую ручку.

Между нашими койками полметра. Я пытаюсь коснуться её пальцев кончиками своих, но не выходит.

– Тебя кто-нибудь ищет? – спрашивает Ника.

– Мама, – разлепив пересохшие губы, тихо отвечаю я. – И папа. А тебя?

Она едва заметно качает головой, и тогда я понимаю, что у Ники совсем никого нет.

– Я скажу им, чтобы они забрали тебя с собой, – зачем-то обещаю ей я.

– Спасибо, – говорит мне девочка. – Ты добрый, Миш... Всё будет хорошо, вот увидишь, – добавляет она прежде, чем темнота снова поглотит мой разум.

В последний раз мы с отцом выходили на связь около полугода тому назад. Звонки от него – это редкость, но так было не всегда. После их с мамой развода он переехал в другой город, и мы довольно часто общались по телефону. Иногда он даже приезжал и брал меня на прогулки в парк. Когда мне исполнилось пятнадцать, у него появилась новая семья, родился сын, затем дочь, и говорить с ним мы стали всё реже и реже. И если сначала мне казалось, будто я чувствую в его голосе неловкость из-за того, что он позволил себе перезагрузить жизнь с нуля, то со временем начал чётко осознавать, что превратился для него в неприятный отголосок из прошлого. Я стал его личной засевшей глубоко в теле опухолью, с которой вроде бы можно жить дальше, но в то же время дискомфорт никуда не исчезал. В какой-то момент все его дежурные звонки стали напоминать формальную необходимость. К тому времени я был уже достаточно взрослым, чтобы понять это и не требовать от него чего-то большего.

Я не держал на него зла. Какое-то время он и правда старался быть примерным отцом. Даже оставил мне свой новый адрес на тот случай, если я захочу заглянуть в гости. Я и не подозревал, что когда-то в этом действительно возникнет необходимость.

Отец всегда мечтал о своём доме. С новой семьёй ему удалось реализовать свой план: пару лет назад он приобрёл землю в частном секторе, где и выстроил жилище своей мечты. Мой внезапный визит удивил его. На дворе было раннее утро, его дети и жена ещё спали, тем не менее, он впустил меня внутрь, запер за мной калитку и предложил посидеть в беседке. Кутаясь в халат и ёжась от осенней прохлады, отец старательно делал вид, что моё появление никак его не смущает. Мы начали общение с каких-то отвлечённых тем, но разговор не клеился. Всё в наших интонациях и попытках выстроить контакт было наигранным и неловким. Первым сдался я.

– Пап, ты прости, что приехал вот так без предупреждения. С моей стороны это было очень опрометчиво и бестактно. Обещаю, я не задержусь надолго. Мне нужны лишь ответы на несколько важных для меня вопросов.

Он заметно напрягся и, скрестив руки на груди, обратил ко мне свой полный внимания взгляд.

– У тебя какие-то проблемы? Нужна помощь?

– Нет, – покачал головой я. – Спасибо, что поинтересовался. Возможно, тебе это покажется странным, но я хотел бы спросить о своём детстве. Вернее о том, не помнишь ли ты странных или запомнившихся тебе по каким-то причинам событий, которые могли произойти до вашего с мамой развода.

Отец хмурится.

– Например?

– Меня беспокоят провалы в памяти, связанные с определённым возрастом. Пытаюсь вспомнить себя, когда мне было лет шесть или семь, но там одна лишь пустота, – аккуратно подбирая слова, говорю я. – Для меня важно знать, случалось ли со мной в тот период что-то, что могло послужить причиной для психологической травмы?

Он сверлит меня глазами так долго, что мне становится неуютно.

– Пап, я должен знать, – делаю последнюю попытку я. – Мама никогда не рассказывала мне, только таскала по врачам, но я заслуживаю правду.

– Почему сейчас? – вдруг задаётся вопросом отец. – Почему спустя столько лет тебе вдруг понадобились ответы? Что если мы с мамой хотели защитить тебя? Как и твой разум, по какой-то причине избавившийся от этих воспоминаний.

Я ощущаю во рту кисловатый привкус и подкатывающую тошноту.

– Значит, что-то действительно было, – выдыхаю я.

– Так или иначе, я не вправе скрывать от тебя что-либо, – говорит отец.

– Тогда расскажи мне, – почти молю я его.

– Боюсь, я разочарую тебя, потому что тех ответов, что у меня имеются, недостаточно, – он сдавливает пальцами переносицу и прикрывает глаза, собираясь с мыслями. – Тебе было шесть. Каждое лето мы ездили за город к бабушке. Помогали с огородами, отдыхали от загазованного мегаполиса, а ты резвился у неё во дворе. Ты никогда не уходил за его пределы, но однажды мы на какое-то время отвлеклись, а опомнившись, вдруг осознали, что тебя нигде нет. Подняли на уши всю округу, но всё было бесполезно. На третий день в лес отправился поисковый отряд, мы искали тебя три недели, – слова даются ему тяжело. – Говорили, что люди в тех местах пропадали и раньше, но до нас эти слухи дошли слишком поздно. Казалось, что мы потеряли тебя навсегда. Всюду были развешены листовки с твоей фотографией. Я не спал ночами, участвовал в поисках. Твоя мама всё время сидела на крыльце, потому что боялась, что ты вернёшься и увидишь, что дома никого нет. Четыре недели спустя я потерял надежду, а мама всё ещё верила, что ты жив, но мне казалось невозможным, что шестилетний ребёнок, пропавший вот так внезапно, каким-то чудом выживет и вернётся домой. Я был готов к худшему, когда тебя, наконец, нашли.

– Как это случилось?

– Ты просто спал на остановке в пятнадцати километрах от города и примерно в двадцати вверх по трассе от посёлка. Врачи обнаружили в твоей крови снотворные препараты и фенобарбитал. На твоих руках нашли множественные следы от игл. Ты был слаб, почти не говорил. Всё твердил про игровую комнату, про какую-то лампочку и свою подругу. Повторял снова и снова, что тебе нужно вернуться за ней.

– Вы искали место, о котором я говорил? – спрашиваю я.

– Искали, но что толку? У нас не было ни координат, ни каких либо подсказок, лишь едва ли понятные слова шестилетнего ребёнка, у которого констатировали шок и наркотическое опьянение.

– А что потом?

– Со временем ты и вовсе перестал об этом говорить. Будто ничего и не было, – отец вздыхает. – Потом начались ночные кошмары, заставлявшие тебя кричать так, что порой это сводило с ума. Мы с мамой подыгрывали тебе как могли. Мы никогда не возвращались к разговору о случившемся, но я так и не сумел справиться с гнетущим чувством вины: с тем, что не сберёг тебя, а после не смог отыскать виновных. Твои ночные кошмары, крики и последовавшая замкнутость, служили мне напоминанием. Каждый день.

Наши взгляды пересекаются и тогда его каменная стена самоконтроля и сдержанности осыпается.

– Мне очень жаль, сын, – подбородок отца дрожит. – Прости, – выдавливает он из себя и вдруг прикрывает глаза рукой.

И тогда мне кажется, что он ждал возможности произнести эти слова так же долго, сколько я искал ответы на свои вопросы.

– Ты не виноват, – говорю я то, в чём сейчас он нуждается больше всего на свете. – И никогда не был.

От порывов ветра осенний лес угрожающе шипит, как огромный злой змей, качаются красно-жёлтые кроны деревьев. Остановку с говорящим названием «Пятнадцатый километр» перекрасили и облагородили. Облупившуюся голубую краску заменила свежая – светло-зелёная. Но место то самое. В этом нет никаких сомнений.

За последний год я просмотрел сотни материалов, поднял архивы и выпуски старых газет, отыскал огромное множество статей, затерянных в интернете, десятки имён и фамилий без вести пропавших, но так и не найденных людей. Все они исчезли в радиусе тридцати километров. Я даже распечатал большую отмасштабированную карту региона, на которой отмечал цветастыми канцелярскими кнопками примерные места исчезновений, череда которых, как выяснилось, прекратилась уже почти двенадцать лет тому назад. Этот факт внушал надежду на то, что кошмару из моего детства уже давно пришёл конец. Но каждый раз, перечитывая списки тех, кто так и не вернулся домой, я чувствую жгучую горечь.

В центре начерченного на карте круга обведена маленькая, едва заметная область – то самое место, где накануне развала Союза, была запущена стройка детского оздоровительного лагеря. Если верить бумагам и редким фотографиям, сделанным искателями таких вот мрачных заброшек, проект свернули ещё на ранней стадии, когда отстроить успели всего пару одноэтажных зданий из запланированных двенадцати корпусов. Сложно поверить, что ни поисковые отряды, ни правоохранительные органы так ни разу и не проверили объект, учитывая как много исчезновений фиксировалось в радиусе пары десятков километров вокруг него в течение двух десятилетий. Вероятнее всего они приходили туда многократно, но, как однажды сказал Константин, ничего не нашли по той лишь причине, что этого не желал сам Илюша. Мог ли ребёнок, обладающий столь специфичными способностями, воздействовать на тех, кто являлся туда по своей воле? Мог ли прятать от глаз чужаков, то, что они не должны были увидеть?

Прошлой ночью я решил положить конец своим страхам и догадкам. Я собрал рюкзак, прихватив налобный фонарь, компас и бумажную карту на тот случай, если потеряю телефон или пропадёт связь со спутниками. Ко всему прочему я раздобыл охотничий нож и травматический пистолет, воспользоваться которым (я искренне на это надеялся) мне, скорее всего, не придётся. С ним было куда спокойнее. Общий дом был где-то там – в чаще леса – и я собирался найти его.

Прошлой ночью мне снова приснилась Ника. Слепой старик протянул мешок, и девочка извлекла из него лампочку.

– Пятнашки, – прочитала она вслух слово, изображённое на внутренней поверхности стекла.

Пол треснул, и у наших ног разверзлась огромная яма, заполненная бессчётным количеством ламп накаливания. Старик объяснил правила игры, а держащая его за руку старуха топнула ногой.

– Илюша хочет поиграть, – громко и торжественно объявила она.

Свет над нашими головами замерцал, и парочка исчезла, а на их месте теперь возвышалась небольшая стопка из пустых мешков.

Спустя пару секунд на противоположной стороне ямы появляется Илюша. На нём цветастая рубашка, просторные клетчатые брюки, придерживаемые подтяжками, а на воротнике болтается крупная красная бабочка. На шее великана висят до нелепости большие круглые часы со странным циферблатом. Вместо привычных двенадцати делений на этих всего три. Часовая стрелка отсутствовала вовсе.

Илюша повернул вставленный в небольшое отверстие сбоку ржавый ключ, заставляя механизмы внутри часов заскрежетать. Стрелки на циферблате приходят в движение и противный писклявый голос, доносящийся изнутри странного хронометра, произносит:

– Первая минута пошла. Осталось три.

Участники срываются с места, толкают друг друга, расхватывают мешки и, не теряя ни секунды, спрыгивают в яму. Слышно как хрустит под их ногами битое стекло. Ника – худенькая и шустрая – умудряется проскочить между большими и неповоротливыми взрослыми и нырнуть вниз. Когда я поднимаю с пола последний оставшийся мешок, она уже набивает свой уцелевшими лампочками с нужными цифрами внутри.

– Вторая минута пошла. Осталось две, – мерзкий писк Илюшиных часов, едва прорывается сквозь гам барахтающихся в яме людей.

Я аккуратно спускаюсь вниз и тянусь за своей первой лампочкой, но толчок сбоку отбрасывает меня, заставляя упасть и ощутить, как острые зубы стеклянных осколков врезаются в кожу.

Кто-то из взрослых наступает мне на грудь, и я едва не тону в этом болоте из разбитых источников света. Встать на ноги удаётся с огромным трудом. Слёзы жгут глаза, но я утираю их. Плакать нельзя. Илюша не любит плакс.

Я слышу визг Ники. Мужчина, что отобрал у меня самосвал в песочнице, схватил её за волосы и пытается отнять мешок.

– Отдай его, сучка мелкая! – рычит он, разбрызгивая слюну.

Ника кусает его за запястье, царапает ногтями большую волосатую руку, но мужчину это не останавливает. Он поднимает худенькую и хрупкую девочку над головой и с силой роняет вниз. Она не кричит, просто кашляет, потому что удар выбил воздух из её лёгких. Резаная рана на щеке девочки кровоточит.

Мой мешок давно выпал из рук и затерялся где-то под ногами борющихся за выживание взрослых и стариков. Мы с Никой единственные оставшиеся в живых дети на этой бойне. Я чувствую, как внутри меня вскипает ярость – чувство, с которым я раньше едва ли сталкивался по-настоящему. Я бросаюсь вперёд, прыгаю на ногу обидчика Ники и вгрызаюсь в неё своими маленькими зубами.

– Ах ты паскуда!

Тяжёлый кулак обрушивается на мою голову и перед глазами начинают плясать тёмные круги. Большая сильная ладонь пытается вдавить моё лицо в озеро из мелких осколков. Даже во сне я ощущаю боль и чувство приближающегося конца.

– Третья минута пошла. Осталась одна, – напоминает о себе говорящий таймер Илюши.

Мужчина начинает кричать и давление его руки вдруг ослабевает. Я чувствую горячие тяжёлые капли падающие на моё лицо. Ника, повиснув на шее обидчика, проворачивает в его глазу ощетинившийся острыми краями битого стекла цоколь, вынуждая того отступить. Оставив его в покое, она бросается ко мне, дёргает за ворот, заставляет подняться.

– Где твой мешок? – спрашивает меня она.

Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь отыскать его, но понимаю, что это уже бесполезно.

– Потерял? – по её израненным щекам текут слёзы.

В этот момент мне сложно понять их причину. Ей больно? Или она так расстроена тем, что теперь Илюша накажет меня?

– Ничего страшного, – вытирая лицо рукавом, говорит мне Ника и достаёт из кармана кофты маленькую лампочку. – Из-за неё тот козёл напал на меня. Но я её спрятала. Смотри, ещё целая.

Внутри стеклянной колбы нет цифр, только крошечная кривая рожица с глупой улыбкой.

– Знаешь, что это такое? Это счастливая лампочка, дурачок, – Ника смеётся, но по её щекам почему-то продолжают струиться слёзы. – Вот возьми, – она суёт её мне в руку. – Беги и отдай её Илюше. Скажи, что нашёл.

– Осталось десять секунд, – сообщает писклявый голос.

Несколько взрослых с мешками наперевес карабкаются вверх по склону ямы. Мужчина в строгом костюме, прижимая ладонь к израненной глазнице, стонет где-то в стороне.

– А ты? – спрашиваю я, когда Ника, подсадив меня, помогает мне выбраться наружу. – Ник, а как же ты? – я тяну ей руку, хочу, чтобы она взялась за неё.

Мне всего шесть и я слишком наивен. Я искренне не понимаю, почему мы не можем прийти к Илюше вместе и показать ему счастливую лампочку. И быть может тогда он позволит уйти нам двоим. Но Ника качает головой и просит меня идти.

Двадцать два года спустя я возвращаюсь назад – туда, где видел её в последний раз. Её фотография, найденная в материалах о пропавших в те годы людях, висит приколотая к карте в моей квартире. Воспитаннице детского дома Веронике Морозовой было двенадцать лет, когда её объявили в розыск. У неё не было ни братьев, ни сестёр. Никто никогда так и не узнает о её истинной судьбе. О том, как пожертвовала собой. И о том, как её счастливая лампочка спасла мою жизнь.

Серые постройки покинутого строителями детского оздоровительного лагеря даже не пытаются прятаться от случайно забредших сюда путников. Сквозь лес прямиком к ним ведёт узкая, заросшая дорога, по которой когда-то ходила тяжёлая техника и самосвалы с песком. Её нет ни на одной карте, но, тем не менее, она существует, а территория заброшенного комплекса ничем не огорожена. Но по какой-то причине это место не пользуется популярностью даже у увлечённых темой заброшек авантюристов. Либо оно и правда мало кому интересно, либо обладает странной магией, отталкивающей от себя всех любопытствующих. В соседних деревнях лишь единицы знают о его существовании, да и те не рассказали мне ничего особо путного.

Золото опавших листьев хрустит под тяжёлой подошвой ботинок, и я вынужден замирать каждый раз, чтобы вслушаться и убедиться, что саундтреком для этих пейзажей служит тишина, лишь изредка прерываемая птицами.

Из трёх одноэтажных зданий отыскать нужное не составило никакого труда. На его окнах всё ещё висят металлические решётки, под которыми каким-то чудом сохранились стёкла. Из-под покрывшего стены мха тут и там виднеются островки краски.

Кишки скручивает в узел, едва я понимаю, что только что отыскал место из своих кошмаров. Вход в него прикрывает слегка покосившаяся деревянная дверь, неподалёку от которой рядом со сломанной скамейкой я замечаю два небольших холмика. Лишь приблизившись к ним, я понимаю, что это могилы. Из присыпанных листьями земляных валиков торчат сделанные из веток кресты. Во всей этой ритуальности и символизме отчётливо читается вовсе не трепет и благоговение перед христианскими традициями, а попытка подражания, неловкая и неказистая имитация чего-то увиденного ранее. Выглядит всё так, словно это сделал ребёнок. Достаточно большой и сильный, чтобы вырыть две могилы и похоронить в них двух взрослых людей.

Включив налобный фонарик и вооружившись травматикой, я делаю три быстрых выдоха и вхожу в здание. Деревянная дверь поддаётся с трудом: петли давно проржавели и поросли мхом. Как я и предполагал, внутри постройки всего одно большое помещение. Немногочисленные перегородки были снесены давным-давно. Судя по хлюпающим под ногами лужам, потолки протекали, и доски, что когда-то застилали пол, успели прогнить. Подкрутив регулятор яркости, я заставляю свет, сочащийся из фонарика, развеять удушающий сумрак. Солнце уже почти не пробивается сюда сквозь грязные окна. Из темноты проступают остовы мостящихся у стен пружинных коек, на некоторых из которых даже сохранились изрядно потрёпанные и промокшие насквозь матрасы. Я бреду по широкому проходу между ними, и луч света мечется от одной койки к другой. Многочисленные тонкие трубки, похожие на мёртвых белёсых червей, свисают с металлических спинок, стелятся по залитому водой полу и тянутся куда-то вперёд. Чем ближе я подхожу к дальнему концу помещения, тем сильнее стучит сердце в моей груди. Воспоминания накатывают волнами, прорезаются сквозь плотный барьер, что возвели защитные механизмы моей психики два десятилетия тому назад. Всё это больше не вымысел. Каждая деталь Общего дома реальна. Как и всё то, что я пережил, будучи его пленником.

Огромная широкая кровать Илюши стоит на том самом месте, где и должна. Одна из её ножек сломалась, отчего та слегка покосилась. Матрас и постельное бельё в плачевном состоянии, но на грязной вымоченной ткани одеяла всё ещё можно разглядеть рисунки ракет и звёзд. Круг света от фонаря поднимается выше, к самому изголовью кровати и тогда я вздрагиваю, инстинктивно направляя пистолет туда, откуда прямо на меня уставилась гигантская пластиковая голова. Я шумно выдыхаю, и из моего рта вырываются на свободу клубы пара. С потолка срывается несколько капель, падающих на нелепую и жуткую маску. Но кроме неё здесь нет ничего. Постель пуста. Ни на кровати, ни в других частях помещения, нет ни единого намёка на останки того, кто являлся в мои сны с самого детства. Всё, что осталось от моего Пантагрюэля – это его чёртова фальшивая голова.

Люди не исчезают в этих местах уже очень давно. Истории тех, чьи жизни оборвались в игровой комнате, погребены в старом заброшенном здании, в сорока минутах ходьбы от остановки «Пятнадцатый километр». Я много раздумывал о тех, чьи тела двое стариков выносили на моих глазах. Наверняка все они теперь зарыты в сырой земле неподалёку от их собственных могил. И даже если я прав, а в том месте на самом деле захоронено больше сотни трупов, я вряд ли смогу найти в себе силы вернуться туда во второй раз. Мои истории об огромном ребёнке, создающем коллективные сны и убивающем внутри этих снов людей, в лучшем случае примут за бред сумасшедшего.

Возможно, стоило бы прийти туда лишь для того, чтобы сжечь проклятое здание дотла, но и это не принесёт мне ни удовлетворения, ни спокойствия. Тревога, от которой мне удалось избавиться благодаря психологам, лечебным свойствам времени и собственной работой над собой, теперь возвращается снова. По ночам мне снятся кошмары. Чаще, чем в последние несколько лет.

В соседнем с Общим домом здании я нашёл старую посуду, ещё одну заправленную кровать и иные следы, указывающие на то, что некоторое время здесь действительно жили люди. Происхождение и истинная биография Илюши, как и двух его помощников, так и остались для меня загадкой.

Некоторое время после своей вылазки, я искал в сети хоть какие-то зацепки, указывающие на схожие случаи и любопытные свидетельства очевидцев, но к счастью или сожалению, так ничего и не нашёл.

Просыпаясь ночами в холодном поту, я не могу избавиться от навязчивых мыслей и ощущения того, что Илюша всё ещё жив. Я не знаю где он, продолжает ли он свои игры, и помнит ли меня. Знает ли, что я приходил туда, где мы встретились с ним впервые двадцать два года назад. Мне сложно не думать о том, что преследующие меня сны могут быть знаком, сообщающим о том, что мы с Илюшей всё ещё связаны незримыми тонкими трубками, тянущимися через целые километры. И, если это действительно так, то возможно однажды он снова доберётся до меня, чтобы заставить сыграть в ещё одну игру.

Потому что теперь Илюше известен мой самый главный секрет.

Потому что теперь он знает: счастливая лампочка, благодаря которой я заработал свободу, принадлежала вовсе не мне.

Илюша любит играть.

Но он ненавидит жуликов.