История, произошедшая со мной лет десять назад, не то чтобы страшная, скорее странная, и найти ей какого-то объяснения я до сих пор не могу. Забавно, что поначалу я отнесся к ней почти легкомысленно, и лишь с годами стал переосмысливать ее в другую, более мрачную сторону. Со временем те воспоминания начали вызывать во мне все более и более неуютные чувства. Кто знает, возможно, когда-нибудь, она меня действительно напугает.

Я был студентом. Без богатых родителей, связей и, как следствие, денег – а цены за учебу сами знаете какие. Родители едва тянули оплату семестра за семестром, и вот я решил, что хватит быть дармоедом – сам начал крутиться и подрабатывать, где только мог. Причем, до того момента прослыл законченным лентяем, который сутками мог не отлипать от компа, а тут будто второе дыхание открылось. Наверно, сыграло желание казаться взрослым, переходный возраст и все в таком духе. Толком ничего не умея, хватался за все и сразу: грузил мебель, носил газеты, сторожил стройки, катал на заводе консервы, даже могилы копал. Где-то платили нормально, где-то обманывали, но на жизнь хватало. Проучившись года три и поднабравшись опыта, удалось, наконец, найти подработку почти по специальности.

Это было какое-то ничем не примечательное место – название, и то, выскочило из головы. Поистерлись из памяти лица и имена, осталась только советская трехэтажка – бывшее здание геологоразведочного института, в свое время прибранного к рукам за спизженные у народа ваучеры. Запомнилось оно мне очень хорошо, в особенности своим внешним видом, который был так жалок, что плакать хотелось – не выдержал храм науки испытания временем и перестройкой. Честно сказать, при первом знакомстве я и принял его за ночлежку для бомжей, а не за офис «перспективной развивающейся компании». Казалось, чуть сильнее дунет ветер, и сложится все как карточный домик, разлетится по асфальту картонная черепица. Внутри состояние было не лучше: линолеум, отходящий пластами, в углах паутина; по коридорам, покрашенным в грязно-синий, метался застрявший во времени призрак коммунизма. При всем при этом в здании хоть вяло, но шевелилась жизнь: по этажам были разбросаны почти одинаковые кабинеты, квадратов на двадцать, в которых просиживали жизнь такие же одинаковые угрюмые люди.

Именно тогда я испытал первое серьезное разочарование в жизни – профессия, сожравшая столько родительских средств, мне не понравилась. Возможно, сыграл не самый удачный выбор первой работы – надо было искать дальше, а не лезть в затхлую конуру. Хотя, скорее всего, причина была даже банальней – я неожиданно понял, что за две недели разгрузки фур зарабатывал больше, чем за месяц здесь, по своей хваленой специальности. В довершение всего – коллектив, состоящий из тёток постбальзаковского возраста, в который я как-то не вписывался. В общем, как это и свойственно молодым, я быстро решил, что жизнь кончена, что все усилия тщетны, что я свернул где-то не там и не туда и теперь буду всю жизнь торчать в прокисшем кабинетике, заниматься непонятно чем и считать деньги от зарплаты до зарплаты. Оставалось только смириться, глядеть на сквер из окна и падать вместе с листьями, куда-то вниз.

Было хуево. Но был, правда, и Константин Михайлович.

Константин Михайлович был архитипичным советским дедом, работавшим здесь еще со времен геологоразведки. Кто-то поговаривал, что старик и вовсе пропахал на одном месте всю жизнь: менялись названия, эпохи и директора, а его трудовая так и лежала в отделе кадров на третьем, лет уже пятьдесят. Архитипичность Константина Михайловича выражалась в известном дедовском убеждении, что «раньше было лучше», боязни пальмового масла и ГМО, недоверии ко всему новому и всему в таком духе. В остальном это был клевый дед, немногословный, но добрый, всегда готовый помочь и не скупящийся на доброе слово в похвалу или просто так. Этим он выгодно отличался от прочих моих коллег, весь день ходивших с выражением «поел говна» на лице. Работал Константин Михайлович ночным сторожем.

Старик нравился мне больше остальных. Я даже к нему привязался, и так получилось, что на новой работе Константин Михайлович стал мне единственным другом. С ним можно было помолчать, поговорить, спросить совета, которого мне в тот период жизни действительно не хватало. Он обладал той самой стариковской житейской мудростью, которую не вычитаешь в книгах и на которую не получишь диплом; той, что обретается только долгой и не всегда легкой жизнью на постсоветском пространстве.

Не знаю, почему сам Константин Михайлович сдружился с сопливым студентом. Возможно, испытывал ко мне что-то отеческое, потому как собственной семьи и детей так и не заимел.

В конце рабочего дня я обычно заходил к нему в каморку, он угощал меня печеньем или грушами; мы пили чай, могли поболтать. Старик рассказывал всякие истории из своей прошлой, геологической жизни – в основном о работе или каких-то забавных случаях. Я слушал. О себе он говорить не любил. Уже потом я ловил себя на мысли, что о самом Константине Михайловиче я толком ничего и не знал, ну или, по крайней мере, не помню. Помню только, что родом он откуда-то из Поволжья, а в наш город приехал по распределению, и что из всех родственников был у него один только брат. В девяностые брат уехал на заработки и сгинул бесследно.

Поговорив, мы обычно сидели молча – смотрели, как заходящее солнце отражалось от зеркальных витрин, что через дорогу, и оранжевыми лучами жгло сквер. Потом он уходил сторожить, чтобы на утро идти домой, а я домой – учить семинары, чтобы на утро идти в институт, а после обеда – сюда. Так мы и жили.

Как-то раз Константин Михайлович попросил подменить его на смене, а взамен обещал одарить ведерком клубники. Я согласился. Потом было еще пару раз и еще. С этого, пожалуй, все и началось. По договоренности с начальством это превратилось в мою полноценную вторую работу, и прибавке к скромной зарплате я был бесконечно рад. Дело было летом, учеба – далеко позади, и это занятие меня не напрягало, а деньги лишними не были. Выходил не часто, примерно раз или два в неделю. Платили немного, но все же платили.

И вот, в один из таких дней, Константин Михайлович подходит ко мне и говорит:

– Сереж, сегодня груз привезут. Ты занеси на склад.

Я вопросов задавать не стал, хотя меня и смутило: что это еще за груз на ночь глядя? С другой стороны, раз Константин Михайлович говорит, значит все нормально. Какой-нибудь запоздавший курьер мог застрять в пробках – всякое бывает.

Вот только ни в девять, ни в десять, ни в одиннадцать часов никто так и не появился. Офис давно опустел, и я закрыл входную дверь на ключ. Само здание, как я уже говорил, было трехэтажным (не считая цоколь) и имело обычную планировку: длинный продольный коридор на каждом этаже, с располагавшимися по обеим сторонам кабинетами. Только в подвале коридор разделялся на два: один вел в теплоузел и к электрощиту, другой – к складским и хозяйственным помещениям. Вход в здание всего один. Имелись, конечно, пожарные выходы на цокольном и на первом, но, вопреки всем правилам, они были захламлены и закрыты. На окнах первого этажа – решетки. Рядом с центральным входом находилось небольшое помещение под сторожку, окнами выходящее, собственно, на крыльцо и на всю прилегающую территорию. Это я к тому, что весь процесс несения службы был прост – сидеть и пялиться в окно.

Никого не дождавшись, я растянулся на кресле и захрапел.

Проснулся резко, как по команде. Стояла уже кромешная тьма. Едва открыв глаза, я так и застыл в кресле – у входной двери, на фоне абсолютно пустой улицы, стоял человек и смотрел на меня. Хоть в темноте я и не мог толком его разглядеть, но в том, что он буравил меня взглядом, я почему-то не сомневался. Сердце сжалось в крохотный узелок. Да и все остальное, что обычно сжимается – тоже. Меня накрыло волной липкого необъяснимого, почти детского страха.

Я вжался в кресло, перебирая в голове варианты, как поступить: позвонить в милицию, начальству или просто выпрыгнуть в окно и сбежать. Согласен, последнее – не самый красивый поступок, но что я мог поделать? Я был просто двадцатилетним оболтусом, видевшим подобную хрень только в кино. Между тем, человек на улице продолжал стоять и смотреть на меня. Он не пытался войти, не стучал, не подавал голос, просто стоял и смотрел. Его силуэт оставался полностью неподвижным, и это пугало меня больше, нежели бы он, к примеру, пытался высадить дверь. Прошло, наверно, минут десять, а может и больше. Понимая, что само собой это не закончится, мне удалось кое-как собраться с духом, встать и окликнуть незнакомца как можно суровей. Тот даже не шелохнулся. Тогда я резко дернулся вперед, сделав вид, что сейчас брошусь к двери – реакции не последовало.

Это немного меня успокоило и даже вернуло способность логически мыслить. Я начал медленно двигаться по направлению к двери, за которой стоял незнакомец, стараясь не спускать с него глаз. Входная дверь, кстати, была обычная, из ПВХ (зато решетки на окнах, ага), со стеклом, за которым маячила все та же темная фигура, заслонявшая собой далекие огоньки фонарей. Пока я приближался, ее положение как будто не изменилось. В голове мелькнула смутная догадка, которая в итоге оказалась верной. Повозившись с ключами и открыв дверь, я увидел, что на крыльце стоит манекен.

У меня будто гора с плеч свалилась. Даже смешно стало – мигом представил себе, как глупо бы выглядел, вызови я ментов. Но ненадолго, ведь вслед за облегчением, на меня посыпалась целая куча вопросов, озвучивать которые, думаю, необходимости нет.

Я почти не сомневался, что передо мной тот самый «груз», о котором говорил Константин Михайлович. Вот только оглядывая безлюдные улицы, темный сквер, пятиэтажки, в окнах которых не горели огни, мне делалось откровенно не по себе.

Это что, шутка какая-то? Но мне было совсем не смешно.

Я смотрел в бездумное лицо манекена, стоящего в мареве темноты, и на меня наползали чувства не менее скверные, чем те, что я испытал минутой ранее, вглядываясь во тьму из своей сторожки.

Сбросив минутное оцепенение, я взял ключи от подсобки, подхватил манекен на руки и понес в подвал. Там было несколько помещений, используемых под складские, и в них все было обычно. Банки с краской, шкафчики для одежды, лопаты и швабры, куча всякого хлама. Пластиковый мужик, поставленный в центре, смотрелся дико и инородно. Только при свете лампы я разглядел, что лицо манекена было густо измазано краской – синей и фиолетовой. А еще взгляд – оказывается, там, на улице, он даже не «смотрел» на меня. Голова была чуть задрана вверх, «взгляд» устремлен туда же. Странно как-то. Манекены должны смотреть прямо перед собой, их вроде так делают. Немного постояв и пожав плечами, я выключил свет и закрыл за собой дверь.

Естественно, что на следующий день меня распирало от вопросов и даже некоторого возмущения. Я жаждал неделикатно заметить Константину Михайловичу, что от таких шуток и на тот свет отъехать можно. Но ковылявший по бетонной площадке старик огорошил меня всего одной фразой:

– Спал? – спросил меня он, и, будто зная ответ, покачал головой.

Без злости и даже укора, только с какой-то разочарованностью.

Я, честно говоря, растерялся. Ну да, спал. Кто же не спит на подобной тупой работе? Между прочим, я тут как бы сутки просиживаю. Блин, да все сторожа спят, и все об этом знают – что в этом такого? Но признаваться было неловко. К тому же я знал, что сам Константин Михайлович очень серьезно относился к своим обязанностям, даже когда сменил геологию на ночную сторожку. В общем, мне стало стыдно, и я промямлил что-то невразумительное.

Вопросы вылетели из головы, рассеялась таинственность ночи, и будто пазл сложился. Вот уставший доставщик колотит в стекло, не в силах вырвать меня из богатырского сна. Потом выгружает из кузова манекен и ставит его перед дверью, лицом ко мне, с целью меня проучить (а может и без того). Складывает пополам и сует под порог товарную накладную, которую я наверняка проглядел, и она уже улетела черти куда. Напоследок матерится и уезжает. А манекен… Ну а что, это всего лишь манекен.

Охота к разговору сразу отпала. Думаю про себя: перевозчик, собака, наверняка нажалуется начальству, и мне попадет. Еще и Константин Михайлович как-то погрустнел, сгорбился. Вижу – обиделся. Я и сам вмиг на всех разобиделся. Очень стало жалко себя – ебашу тут сутками за три копейки, на кое-что можно бы и глаза закрыть, знаете ли. Весь следующий день я сидел и ждал, что в кабинет завалится кто-нибудь из начальства и устроит мне выволочку, или придет бухгалтерия и начнет трясти с меня документы. Тогда я пошлю всех нахер, хлопну дверью и, наконец, с чистой совестью свалю отсюда. Ждал, но счастья своего не дождался. За весь день никто ко мне так и не подошел и о пришедшем «грузе» словом не обмолвился. Даже Константин Михайлович болтал со мной, как ни в чем не бывало, хотя небольшой осадочек и остался.

Несмотря на то, что все обошлось, в следующую смену я спать не решился, что давалось мне нелегко. В те времена еще не было бесконечного Интернета, позволяющего с головой окунуться в телефон, а прихваченный томик с кафкианским «Замком» никак не хотел лезть в голову. Когда от крепкого кофе уже начало саднить горло, я решил пройтись. Проверил замок, выбрался из своей конуры и начал прохаживаться по пустым коридорам – туда и обратно. Поднялся на второй этаж, потом на третий – проверил, закрыты ли окна. Спустился на первый – подергал решетки. Стал проверять двери, опять же, по этажам. Как назло все оказалось в порядке, и на этом мои занятия закончились.

Я уже хотел возвращаться, когда мелькнула еще одна мысль. Бродить по подвалу мне вроде не полагалось, но с другой стороны и не запрещалось, поэтому я решил, что большого греха не будет. Взяв ключи от подсобки, я спустился на склад, где оставлял манекен. Открыл дверь, загудела ртутная лампа, я вошел внутрь. Внутри были все те же лопаты и швабры, банки с краской, коробки-ящики – обычные вещи. Манекена нигде не было. Я прошел дальше, огляделся по сторонам, как будто он мог спрятаться за грудой хламья, но напрасно. Почесав голову, я вернулся в коридор.

Интереса ради я начал прохаживаться по коридору, позвякивая связкой ключей, и открывать двери, одну за другой. Как оказалось, все помещения в подвале использовались одинаково: под архивы либо склады, а где-то, судя по сантиметровому слою пыли, считай под свалки. Какие-то карты и схемы на пожелтевших рулонах бумаги забили бесчисленные полки и стеллажи, папки с личными делами за несколько поколений, сломанные стулья и мониторы, разбитая мебель, ведра засохшей краски, старый рояль без клавиш. Где-то виднелось подобие порядка, куда-то не заходили годами, но все это было неинтересно. Поэтому я едва смог удержаться от вскрика, стоило лампочке выхватить из тьмы не полки с бумагой, а безволосые головы и матовые тела. Одно из пластиковых лиц, густо перемазанное бордовой краской, смотрело прямо на меня.

Я опешил. Выронил ключи, быстро поднял, осмотрелся.

В отличие от остальных помещений, это было полностью пустым, если не считать манекенов, расставленных в центре. Их было шесть или семь. Кажется, два или три были «сидячими» и посажены на стулья, другие стояли. Все пластиковые лица были замазаны краской. Рядом стоял столик, на нем мелкие вещи непонятного назначения и (что я совсем не ожидал здесь увидеть) советский виниловый проигрыватель.

После того, как я немного пришел в себя и начал обследовать комнату, я с интересом отметил, что манекены были расставлены не хаотично, а в неком подобии композиции: полукругом. Причем специально таким образом (я это даже проверил), что в какой бы части комнаты ты не находился, один из манекенов всегда повернут в твою сторону и «смотрит» на тебя. Здесь был и тот, ради которого я, собственно, спускался – он единственный смотрел верх, на грязно-серый потолок.

То есть, когда я вошел, я не случайно встретился взглядом с пластиковой куклой – так было… задумано?

«Они стоят так, чтобы всегда наблюдать за чужаком» – почему-то именно эта мысль первой вспыхнула в голове, и от нее что-то холодное заскользило по пищеводу.

Мне стало если и не страшно, то слегка не по себе. Сквозь непроницаемую тишину подвала едва пробивалось гудение ртутной лампы. Я стоял неподвижно. Манекены смотрели. Тьма в коридоре покусывала дверной косяк, будто просилась внутрь. «Просилась внутрь» – еще одна неуместная мысль, влезшая в голову, которую я тут же прогнал, пытаясь мыслить здраво.

Что это за хрень? Какой-то театральный реквизит? Может, место для какого-нибудь дебильного корпоративного тренинга?

Я подошел к столику, повертел в руках лежащие там предметы: какой-то металлический стержень с колесиком, нечто похожее на логарифмическую линейку, другие непонятные штуки, чье назначение так и осталось мне неясным. Внимание привлек проигрыватель, в котором стояла потертая от времени грампластинка. Текст на ней так затерся, что при тусклом свете было не разглядеть. Однако я рассудил, что что бы ни было там записано, оно должно проливать свет на то, что здесь происходит. Недолго думая, я поднял крышку, включил маховик и аккуратно опустил иглу на краешек потертого от времени винила.

Устройство отреагировало шипением и тихим потрескиванием, закружилась черная гладь, ничего из себя не извергнув. Я терпеливо ждал, пока не решил, что пластинка, вероятно, испорчена, но в этот момент звук появился. Моих ушей коснулся какой-то металлический лязг, похожий на стук колес поезда. Я напрягся, но продолжал вслушиваться, как гудит и бряцает металл, как где-то по ту сторону, далеко, ко мне приближается поезд. К нему прибавились и другие звуки: отдаленные глухие удары, похожие на бой барабанов. И те и другие начинались, как будто, издалека и медленно приближались. Звуки были тяжелыми и неприятными, к тому же какими-то гипнотическими. Вкупе с тем, что меня окружало, мне это совсем не понравилось. Я уже хотел выключить проигрыватель, но внезапно воздух буквально взорвался от хлынувших из него завываний, ударов, стенаний и скрипов, какой-то бешеной какофонии, разобрать на фрагменты которую я уже не мог.

Это привело меня в ужас, и я буквально оцепенел. Стены хорошо резонировали, звуки вгрызались в череп, и у меня натурально заболела голова. Я не смогу точно описать то, что я слышал, помню только, что из общей какофонии выделялся какой-то протяжный глухой стон, похожий на крик ночной птицы. Он пульсировал, пробиваясь сквозь толщу бессвязного шума, ударяясь об потолок, растекался по комнате и прихватывал меня за поджилки.

В воздух поднялась пыльная взвесь… или это у меня зарябило в глазах?

Я резко выключил проигрыватель, едва не опрокинув его со стола. Долбанул по выключателю света и стремглав выбежал из комнаты.

В туалете меня вырвало, и я надолго склонился над раковиной, рассматривая в зеркале свое бледно-зеленоватое лицо. Мыслей не было. Как не было и сил что-либо объяснить.

Остаток смены я просидел на посту, иногда ловя себя на том, что постоянно поглядываю на черный провал коридора, ведущего в подвал.

О случившемся я не рассказывал ни Константину Михайловичу, ни вообще никому, равно как и вопросов не задавал. Почему – не знаю. Возможно, просто не знал, как начать разговор. Я нашел комнату с манекенами и послушал испорченную пластинку, настолько древнюю, что звуки смешались до механической жвачки. На фоне переутомления и недосыпа это меня слегка подкосило. Только и всего. К тому же, вторжение в комнату почему-то казалось чем-то постыдным, как будто я прошелся своей пятерней по чужому карману.

Сам я строил кое-какие догадки и временами присматривался к Константину Михайловичу, но старик был абсолютно нормальным, даже образцово нормальным, ведущим себя в точности так, как и полагается дедам его возраста: смотрел телевизор, ходил на рыбалку, жаловался на болячки, ругал правительство и все в таком духе. Никак не верилось, что он по ночам, запершись в подвале, раскрашивает манекенов, будто языческих истуканов. В то, что к «комнате» может иметь отношение кто-то еще из офисных, верилось еще меньше.

Постепенно впечатления сгладились, и о манекенах я вспоминал лишь иногда, посиживая в рабочем кабинете. Странно становилось. Я тут, среди клерков, работаю, как ни в чем не бывало, а они там, в темной комнате. Смотрят по сторонам. Слушают пластинку со страшными звуками. Над ними, по этажам, обычные дела и обычные вещи: бабульки в очках, квартальные отчеты, счета-фактуры, премии. Что это, зачем и для кого? Странные места и странные вещи, которые наверно, всегда были, я просто не замечал. Вспоминался ангар на оптовке, куда ничего не грузили, или раздевалка в хозмаге, на втором этаже. Сколько помню, никто никогда там не переодевался, а на двери всегда висел ржавый замок. Зачем она там? Зачем замок? И что за дверью? Все, что угодно. За дверью комната, а в комнате, на стене – дырка, а из нее смотрит раскосый глаз.

Мы засиделись дольше обычного, когда Константин Михайлович звякнул о стол прозрачной чекушкой.

– Накатим по одной? – спросил он просто, по-свойски, за что я его и любил.

Накатили чуть больше, чем по одной, как это всегда и бывает. Алкоголь развязал язык, и меня вдруг прорвало – выложил ему все про тот случай, вплоть до блевания в туалете, сопроводив закономерным вопросом: «Что это было?» Константин Михайлович замолчал. Замолчал надолго, неподвижно глядя в окно – там уже стало смеркаться, и последние трудоголики уходили в закат. Поползли тени, проглатывая скамейки, прохожих и чью-то жирную таксу. Я пожалел было, что открыл рот, когда Константин Михайлович неожиданно встал. Пойдем, говорит, покажу.

Я аж как-то сразу протрезвел. Подумалось, что сейчас получу лопатой по голове за то, что влез, куда не следовало. Но все равно пошел.

Мы спустились в подвал и вошли в ту самую комнату. Там все было точно так же, как тогда. Единственное, что изменилось: внутри импровизированного полукруга стоял высокий эмалированный таз, до краев наполненный водой. Константин Михайлович вышел и вернулся с двумя табуретками и ведром краски – обычной эмульсионки для потолков. Он усадил меня в центре, а сам сел напротив, попросив внимательно смотреть и слушать. Потом зачерпнул краски ладонями и умылся ею, став похожим на уличного мима.

Я, и до этого чувствовавший себя весьма неуютно, прифигел еще больше. Старик попросил меня сделать то же самое, а после моих вялых протестов, сам бесцеремонно вымазал мне лицо. Я тут же склонился над полом, чтобы стекавшая краска не попала на одежду – не отстирать же потом.

Константин Михайлович повторил, чтобы я слушал его очень внимательно и все выполнял – я смог только кивнуть.

Константин Михайлович сказал, что что бы не происходило, нельзя вставать, ходить или как-то перемещаться – я кивнул.

Константин Михайлович сказал, что если меня будет «ухать» или «тянуть», нужно упасть на пол, на левый бок и лежать так, а если будет совсем плохо, то на живот, но на спину нельзя – я кивнул.

Константин Михайлович сказал, что все это для того, чтобы смотреть в таз с водой – я кивнул.

Константин Михайлович сказал, что плохой знак, если появится лошадиная голова – я кивнул.

Константин Михайлович сказал, что голова толстая, зубы у нее крепкие, а крики страшные; тогда нужно хватать ее за ноздри и топить в тазу, плавать голова не умеет – я кивнул.

Константин Михайлович сказал еще что-то, потом еще – я кивал.

Константин Михайлович спросил, все ли я понял – я кивнул, хотя не понял вообще ничего.

Я прирос к табурету, думая про себя: выглядит ли то, чем мы занимаемся, хоть немного нормальным? Константин Михайлович включил проигрыватель, и я вздрогнул, услышав знакомый металлический лязг. Старик сел напротив и молча уставился на меня, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Я не знал чего ожидать и просто глядел в его мраморное, ничего не выражающее лицо. Несколько раз меня подмывало уйти, но почему-то напугали его наставления: «нельзя вставать и как-то перемещаться».

Когда комната наполнилась знакомой какофонией, в воздухе снова поднялась пыльная взвесь. Голова разболелась. Я закрыл глаза, потом снова открыл. Стал осматриваться по сторонам, видя только безволосые головы манекенов. Один из них уставился прямо на меня.

«Он же в другую сторону пялился», – мелькнула мысль, но тут же пропала, потому что я как-то внезапно и сразу понял, что пыльное облако в комнате – это не пыль. Это воздух стал каким-то неправильным и шероховатым. Свет из окон рубил из фигур длинные тени, которые выплясывали по стенам. Под нарастающую головную боль мне стало казаться, что стена напротив запузырилась и поплыла. Я встряхнул головой и почувствовал, как в животе разрастается колючий ледяной ком. Какой свет? Какие окна? Мы же в подвале – нет тут никаких окон.

Я повернул голову, но ясно увидел на стене слева два окна. Самых обычных окна. Пластиковых, с одной открывающейся створкой. Из них лился фиолетовый свет.

Ошеломленный, я встал и сделал к ним пару неверных шагов.

Что за?.. Что там такое?

Я вытянул шею, но ничего не было видно, только странный фиолетовый свет, клубящийся, собиравшийся в какие-то завихрения. В ту же секунду кто-то резко и грубо рванул меня за одежду. Я потерял равновесие и упал, едва не угодив головой в таз – лицо обдало холодными брызгами. Приподнялся, коротко вскрикнул – со дна на меня смотрело мое собственное отражение. Каким-то краешком сознания я успел сообразить, что на дне таза лежало зеркало.

– Я же говорил, не вставать, не ходить…

Но я не слушал его, а глядел через зеркало в потолок, который плыл и пузырился, так же, как стены секунду назад. Прямо на моих глазах из потолка вылезал огромный продолговатый отросток. Со звуком рвущейся резины он непрестанно рос, бугрился и изменялся, словно был сделан из пластилина: стремительно обретал детали в виде высоких плоских зубов, широких раздувающихся ноздрей. Лопнувшая по его краям масса обнажила огромные выпученные глаза, которые бешено и хаотично вращались, будто были не в силах на чем-то сфокусироваться.

Лошадиная голова.

Меня парализовал ужас, вместе с ощущением полной нереальности происходящего. Я был не в силах заставить себя повернуться и просто смотрел в зеркало, на существо, которое вылуплялось из потолка. Оно медленно сползало ко мне, и его блюдцеподобные глаза, я был в этом уверен, пытались остановиться на мне. Меня пронзила уверенность, что если это произойдет – случится нечто жуткое. Губы существа растянулись и вытянулись вперед, будто два электрических ската, и оно издало тот самый леденящий стон, как на пластинке. Волосы на моей голове натурально встали дыбом. В мозгу мельтешили слова Константина Михайловича: что нужно за что-то там взять, окунуть… Да как тут окунешь-то?

На помощь пришел сам Константин Михайлович. Он подскочил и с силой окунул голову в таз. Вот только не лошадиную, а почему-то мою.

Я больно ударился носом о дно и замолотил по полу руками. Хлебнул воды, и носоглотку обожгло холодным огнем. Константин Михайлович держал меня крепко, и пришлось основательно побрыкаться, чтобы опрокинуть таз и не захлебнуться.

Когда ко мне вернулось самообладание, и я смог как следует отдышаться, то никаких окон, лошадиных голов, плывущих стен и странного света не было. Проигрыватель был выключен. На меня сочувственно взирал Константин Михайлович, протягивая кружку с чем-то горячим.

Спасибо, говорю, я тут из таза напился. Он молча отставил кружку, стал поправлять свои загадочные побрякушки на столе. Я чувствовал себя полностью вымотанным. Опустошенным. Я должен был огреть его чем-нибудь хорошенько или бежать в панике, не оглядываясь, но сил не было даже на злость.

– В тазу можно увидеть ужасное, – сказал Константин Михайлович, – а можно что-то невероятное. То, что очень хочешь и то, что не получается вообразить, смотришь – и оно там.

Я слушал его с полным отсутствием чувств, разглядывая треснутое зеркало на полу, в котором отражалось мое бледное, в потеках краски, лицо.

– А зачем вот это вот… манекены?

Он замолчал надолго, прям как в сторожке. Заговорил медленно, подбирая слова:

– Сбить с толку, запутать. Оно не различает лиц. Не может видеть. Оно… не злое, но любопытное. Прилипнет к тебе – потом не отвяжешься.

– Что там, в окнах? – я не отставал.

Константин Михайлович наклонил голову, пробубнил себе что-то под нос, и нехотя ответил:

– Там чужое. Немертвое. Нечеловеческое. Туда не надо.

Я спросил про лошадиную голову, но старик ответил, что об этом нельзя говорить. Он помог мне подняться и выпроводил, сказав, чтобы я шел домой.

Дома я проспал остаток ночи и весь следующий день, соврав начальнику что-то про внезапно приехавших родственников, а когда проснулся, произошедшее стало казаться горячечным сном. О том, что произошло, мы с Константином Михайловичем никогда не разговаривали, я его ни о чем больше не спрашивал и даже в комнату больше не заходил. Звучит диковато, но мы продолжили жить и болтать в перекуры, распивать чаи, как будто ничего не случилось. Я молчал. Он тоже.

Единственным последствием было то, что меня стали посещать странные сны.

Я плохо помню детали, да и сны отличались немного, но всегда имели общую направленность, структуру. Обычно я находился в каком-то большом помещении: студенческой аудитории, где-то в гостях или в кафе. Там всегда было шумно и людно. Стоял гул от разговоров, да и я с кем-то болтал, и в один момент на задворках сознания возникает чувство чего-то неправильного. Сначала я просто отмахиваюсь от него, однако оно медленно, но неуклонно растет. Вскоре я с тревогой озираюсь по сторонам, пытаясь понять, что же не так, но не замечаю ничего необычного. Странно, но от этого не становится легче, а наоборот – еще неуютнее. И вот, когда меня уже начинает охватывать ощущение тихого ужаса, я, наконец, замечаю, что рядом за столом сидит манекен. В голове что-то щелкает, и я тут же понимаю, что все происходящее – сон. В этот момент окружающие люди замолкают и все как один начинают ко мне оборачиваться. Я в панике озираюсь по сторонам, а когда снова поворачиваюсь к манекену, вижу, что его рука вытянута вперед, к окну. «Смотри, смотри», – звучит в голове голос. Я смотрю на окно, и мне в глаза бьет слепящий свет, настолько яркий, что я просыпаюсь.

Это длилось недели две, потом прошло, а через месяц я уволился. Нет, причина была вполне прозаична – осень, началась учеба. Тяжело стало совмещать и то и другое, да и устал если честно. С Константином Михайловичем мы стали видеться реже. Как это всегда и бывает, жизнь развела нас по разным берегам. Сначала я навещал его как обычно, потом визиты сделались как-то прохладней, превратились просто в визиты вежливости, а затем прекратились.

Что тут добавить?

Конечно, о произошедшем я не мог просто забыть, но нашел объяснение, меня успокаивающее. Почему-то я заключил, что мой драгоценный работодатель в манекенах возил наркоту. Мельтеша рядом с ними, я мог ненароком дунуть/плюнуть/что-то там подцепить и улететь в страну Дона Хуана. Звучит бредово, но тогда казалось вполне убедительным.

Сейчас я больше всего жалею, что из-за страха или еще чего-то, даже не попытался во всем разобраться.

Что это, мать его, было? Что за пластинка и откуда она взялась? От чего защищают манекены? Что за предметы на столике? Что за фиолетовый свет в окнах? При чем тут таз с водой, зеркало, странные сны и лошадиная голова? В конце концов, при чем тут сам Константин Михайлович?

Вот ведь тоже – скрытое человеческое. Идет по улице обычный пенсионер, в старенькой куртке, в круглых очках, или стоит в поликлинике за талоном, или едет в автобусе рядом. В руке у него пакет или сумка, в ней – хлеб, молоко, может газета. Посмотришь на него, скользнешь взглядом и не заметишь. А в нем – тайна, миры ангельские и демонические, скрытые смыслы, странные существа, окна на «ту сторону», да и кто знает, что еще.

С тех пор я понял, что тайных порталов за дверями в подсобках, конечно же, нет. Зато Константинов Михайловичей, угрюмых и одиноких, с их потаенными горькими реальностями, носимыми в себе – кто знает, сколько их? Инфернальное живет вместе с ними – в сторожках и заводских раздевалках; странное, везде разное, потому что не надерганное с модных платформ и не услышанное от кого-то, а прочувствованное, пропущенное через нелегкую жизнь и сражения с лошадиной головой.

Не так давно я снова вернулся в наш город. Прошелся по старым местам, выдалось побывать и на старой работе. Ничего там, кстати, не изменилось – та же облупленная трехэтажка напротив сквера, две скамейки, кусты смородины. Я зашел поздороваться и узнал, что Константин Михайлович умер.

Иногда я останавливаюсь в том месте, посидеть в тени тополей, бросаю взгляд на зарешеченные окна, и меня охватывают странные чувства.