Комнаты для курения в тридцать шестой школе на бумагах, конечно, не было, но каждый школьник знал, где она находится: в двух шагах от туалета для мальчиков на втором этаже, за старой рассохшейся дверью на пожарную лестницу, запертой с той стороны на кривой крючок. Попасть проще простого: проталкиваешь тонкую линейку в щель между дверью и косяком, поддеваешь крючок — и ты уже там. Если запереть дверь за собой, останешься в полной безопасности. Шум большого коридора прекрасно заглушает звуки, дверь на третьем этаже заложена кирпичом, а учителя не носят с собой линейки. Комната для знакомства с новичками на бумагах тоже не значилась, но каждый школьник знал, что она находится в курилке.

Илья Симаков был новеньким из 8Б, и это был его первый день в тридцать шестой школе. Поэтому в ожидании звонка на первый урок он стоял в облаке дыма чужой сигареты среди высоких стен в облупившейся зелёной краске и тщетно старался не кашлять. Глаза слезились, сжатые в замок у пояса руки выдавали испуг, но Илья твёрдо решил: на этот раз он всё сделает так, как нужно. Он выучил правила игры в школьную иерархию и готов их принять. А если сжать руки, меньше будут дрожать плечи. Лучше так. Встречающие из 8Б смотрят на новичка молча, жадно и с торжеством. Две девчонки, три незнакомых пацана и один уже знакомый, тот, кто и притащил Илью в курилку. Вожак. Акселерат. На голову выше остальных. Кликуха – Крез. На нем расстегнутая спортивная куртка, под курткой тёмная майка без рисунка, так что выделяется он только позой. Крез стоит, подбоченившись, улыбается, сигарета выписывает восьмёрки в длинных пальцах. Илья понимает: пока они не назначили его жертвой. Они изучают новичка и обозначают свой статус. Сигарета – символ власти, скипетр вожака. Крез на его глазах затянулся только один раз, и то для того, чтобы выпустить ему в лицо приветственную струйку дыма. Наконец Крез нарушает молчание.

– Значит, ты у нас будешь Илья.

– Да, – отвечает Илья, – это я.

– И мало того, что Илья, так ещё и Симаков!

– Да, – отвечает Илья, – всё так.

Крез улыбается немного более ехидно. Наклоняется, делает вторую затяжку.

– А может, мы будем звать тебя Симочкой?

– Нет, не стоит, потому что мне совершенно не подходит имя Симочка, спасибо! – твёрдо говорит Илья. Руки сжаты уже до боли.

Крез смеётся, смеется и фыркает. Кто-то сзади подхватывает смех. Илья их не видит, он слезящимися глазами смотрит на Креза, на мочку левого уха, ведь взгляд в глаза – вызов, а взгляд вниз – слабость. Взгляд, не выдающий ни робости, ни наглости. Как его учили.

– Да расслабься ты, без б, – Крез хлопает ошарашенного собственной смелостью Илью по плечу, посыпая пиджак сигаретным пеплом. – Все свои, чё ты. Откуда ты нарисовался такой вежливый?

– Из двести первой школы.

– Какими судьбами к нам?

– Родители так решили.

– Значит, родители, хорошо… – Крез задумывается на несколько секунд о чём–то своём, отводя взгляд в сторону, затем бросает резкое:

– Деньги есть?

– Это ты собираешь на… «общак», да? – спрашивает Илья.

Крез в ответ скалится. Илья разжимает практически онемевшие от напряжения руки и выгребает из брючного кармана все его содержимое: буфетные деньги на три дня шестью скомканными бумажками.

– Да, у меня как раз есть триста рублей, и я отдаю эти деньги на общак 8 Б класса.

Крез опять фыркает и начинает ржать в голос, от души лупя себя по коленке. Деньги, конечно, берёт. Сзади ему вторят смеющиеся голоса, смеются они не в пример более искренне, чем раньше. Илья старается не отвлекаться. Он смотрит на мочку уха вожака.

– Блять, – сквозь смех говорит Крез, запихивая деньги в свой карман. – Ты реально странный, ты в курсе?

– Мне иногда такое говорят, – признаёт Илья.

– Ладно, не психуй, мы тут добрые. Спрашиваю сразу, чтобы потом ко мне не было вопросов: высовываться у нас не будешь?

– Да ты что! Конечно же, нет!

Как-то нарочито получилось, он это чувствует и добавляет поспешно:

– Я же ещё с детства понял. Нельзя высовываться.

– Ты, может, у себя в двести первой высовывался? Так вот. Здесь – не смей. Сразу сдохнешь. Усёк?

Догоревшая сигарета останавливает свои восьмёрки, указывая Илье в лицо гаснущим огоньком. Крез на миг становится очень серьёзным, кажется кем-то гораздо взрослее своих лет.

– Высовывались здесь до тебя уже такие, как ты… умники.

У Ильи хватает ума не спрашивать, что с ними стало, но ему понятно: Крез был тому свидетелем.

– Я понял, – ответил он, поперхнулся и продолжил с видимым трудом. – Я не буду высовываться.

– Смотри ж, какой понятливый, – Крез вышвыривает гаснущий окурок куда-то в полутьму пожарной лестницы и ловко скидывает крючок с двери пинком длинной ноги, заставив Илью испуганно отскочить. – Чувствуй себя здесь как дома: не дури и слушайся папу. Всё, свободен.

– Хорошо, – тихо отозвался Илья.

По смешкам сзади он понял: от него не требовалось отвечать.

Он опять сжал руки в замок и молча вышел в коридор, стараясь держать ровную осанку. Прошёл мимо настежь открытой большой двери туалета, примотанной к крюку в стене цепью с навесным замком. Прошёл мимо комнатушки школьной бухгалтерии, на двери которой приклеили распечатанное на плохом принтере предупреждение: «Без согласования не входить». Дверь, кажется, заперта, но из-за неё доносится стук клавиатуры: люди там есть, и сейчас они работают.

Вышел в пустой коридор второго этажа. Позднее его осмотреть не получится, будет слишком людно. Илья хорошо видел, что подбитый гвоздями линолеум весь в черных полосках - отметинах от дешевой обуви – тут совсем такой же, как в двести первой. И рассохшиеся окна с потёками белил на стеклах такие же. А вот узорчатые решетки, прикрученные к стенам изнутри помещения, уже в новинку. В двести первой не было решеток ни изнутри, ни снаружи, и для того, чтобы дети не высовывались из окон, там хватало монтажной пены и строгого предупреждения. Не было в двести первой и оранжевых рубильников с надписью «Общая эвакуация», а здесь Илья насчитал их три на этаже.

Илья дошёл до конца коридора, нервно посвистывая, и повернул назад. Он пытался оценить, прошёл ли он испытание Креза. Что они сейчас делают там, в курилке? О чём говорят? Смеются над ним? Будут и дальше трясти деньги? Или забыли о нём и говорят о чём-то своём?

Илья задумался, остановился.

Они вряд ли сразу оставят его в покое. Страшно.

Учительницу физики зовут Антонина Витальевна. Седые волосы стянуты в тугой пучок, карие глаза за стеклами строгих роговых очков привычно излучают гнев, чёрная блузка припорошена мелом, в руках яростно звенят ключи от класса. Она настолько похожа на воплощенный стереотип злой учительницы, что Илья предполагает: в этом и есть её план. Весь внешний вид – продуманный образ, зловещий и эффектный. Там, где ученики играют сложные роли в школьной иерархии, учительница тоже должна играть свою роль: быть устрашающей.

– Встали у двери в ряд по два! – приказывает Антонина Витальевна и резкими движениями отпирает дверь. Потом распахивает её настежь. Металлическая окантовка дверной ручки со звяканьем сталкивается с выбоиной посреди ровной штукатурки, выдавая Илья её происхождение.

– Проходим! Не толпимся! Занимаем свои места!

Скорее всего, очереди в коридорах тоже строились по каким-то неведомым законам всей этой школьной иерархии. Этот урок был первым, и Илья внимательно разглядывает типичное для тридцать шестой школы построение в ряд по два. Ближе всех к дверям кабинета стоят самые беззащитные. Сутулятся, быстро проскакивают вперед, стараясь быть незаметными. Сзади – элита класса, Крез и приближенные, болтают, смеются. Вставать за ними не смеет никто. По соседству с коридором в такую же очередь строится другой класс, но из толпы низенькому Илье мало что видно.

Когда Илья равняется с порогом, Антонина Витальевна хватает его за плечо. Руки сильные, цепкие.

– Симаков? Илья? – спрашивает она в самое ухо.

– Да, это я.

– Сядешь за третью парту. С Никитой Щебечихиным.

Она выпускает плечо, переключается, и освободившийся Илья проскакивает внутрь кабинета, слыша уже за спиной:

– Крезин! Вынь руки из карманов, Крезин! А я сказала: пока рук не вытащишь, в кабинет не войдешь!

В классе стоит полутьма, и солнечный свет, проходя сквозь фигурные решетки на окнах, оставляет на партах и доске зловещий узор из теней. В лучах света танцуют заполошные пылинки.

Никита уже сидит на своём месте. Тетрадь у него тонкая, измятая, учебники обтрепанные, и сам он кажется каким-то истрепанным: мелкий, с тонкой шеей, неестественно тощий, да ещё и лицо дёргается еле заметно; ладони прячет в длинных рукавах кошмарного растянутого свитера, с заплатами под кожу на локтях. Он пытается приветливо улыбнуться. Улыбка получается кривой.

– Привет, – Симаков протягивает руку. – Так ты Никита? Я Илья.

– Привет, – детским голосом отвечает Щебечихин, пожимая руку.

У него холодные потные ладони и слегка дрожит левое веко. Илья понимает, что стесняется на него смотреть. Никита – из тех, кто стоял в самом начале очереди. Илья садится за парту, переживая – а не опасно ли в тридцать шестой для новичка делить парту с явным изгоем?

Крез заходит в класс последним, вразвалочку, и неторопливо шествует к задним партам. Антонина Витальевна запирает кабинет изнутри тяжелой металлической щеколдой, под щебет звонка включает свет и разворачивается к кафедре.

Урок начинается. Илья, уже подготовивший учебник и рабочую тетрадь, встаёт с места, приветствуя преподавателя.

Антонина Витальевна истошно кричит, пятится и падает на кафедру. Журнал падает у неё из рук и шлёпается на пол, очки наполовину съезжают с носа, лицо становится такого же цвета, как пятна мела на блузке. Учительница поднимает дрожащую руку, указывает на Илью и начинает судорожно набирать в грудь воздух.

– Симакооооооооооооов! – орёт на выдохе Антонина Витальевна так громко, что у Ильи закладывает уши.

Илья стоит в совершеннейшем ступоре, оглядывая класс. Он ожидает смеха, изумлённых вздохов, чего угодно. Но весь класс замер и испуганно, настороженно смотрит прямо на него. Никто не смеётся. Никита крабом пятится от Ильи вместе со стулом, и стул жалобно скрипит.

– Ты меня под суд подвести хочешь?! Ты меня до инфаркта решил довести?! Три года прошло уже, а они всё туда же, они всё туда же! – продолжает кричать Антонина Витальевна.

– П–простите, пожалуйста… – лепечет Илья.

Антонина Витальевна на негнущихся ногах доходит до первой парты и садится прямо на книги. Она тяжело дышит, руки её трясутся мелкой дрожью.

– Вон из класса, – слова звучат неожиданно тихо. – Убирайся.

– Н-но… что я сделал? – не понимает Илья.

– Никто не встаёт, он один встаёт, – уже сама себе говорит Антонина Витальевна и смотрит в пол. – Как будто самый умный. Как будто ему больше всех надо. Три года…

Никита робко тянет Илью за штанину.

– Выйди, – шепчет дёрганый мальчик с птичьей фамилией посреди полной тишины. – Сейчас так надо.

Илья, не помня себя, выходит из-за парты и шагает к выходу. Оглядывается на Креза. Крез с задней парты у окна ловит его взгляд и зловеще проводит у горла кулаком с отогнутым пальцем. Илья всё понимает.

Илья понимает, что только что сделал, и его с ног до головы прошибает мурашками.

– Я думал, все встанут, – оправдывается он. – Я… я не хотел высовываться.

– Федотов, запри за ним, – говорит Антонина Витальевна кому-то и поднимается с парты с видимым трудом. Федотов встаёт с ближайшего к двери места, он тоже явно испуган, и на его лбу в свете лампочки блестят капельки пота.

– Больше на моих уроках ты, сопляк, не появишься, – добавляет учительница.

Скрипит щеколда, открывается дверь. Илья выходит. Дверь с хлопком закрывается за его спиной.

Это полная катастрофа, и впору благодарить Бога за то, что не произошло ничего ещё хуже, но в светлой голове тихого ботаника Симакова как будто закончились мысли. Шокированный Симаков ощупывает себя, осознавая, что только что произошло, правда ли он так рисковал. Он всё ещё здесь, он всё ещё в порядке. Но он не может так просто уйти, он должен знать… он просто должен знать… Если приложить ухо к дверной щели и прислушаться, можно узнать, что происходит в классе.

– Антонина Витальевна, а я в туалет? – слышит Илья наглый голос Креза среди полной тишины. Должно быть, учительница кивнула, потому что Крез встаёт и шагает к двери. У Ильи бешено стучит сердце. Он знает: Крез идёт за ним.

«Клацсь-клацсь-клацсь», – стучат по линолеуму крезовские ботинки. Крез подходит к двери размеренно, неторопливо. Наверное, он знает, что жертва подслушивает. Наверное, он нарочно идёт медленно, чтобы жертве было страшнее. Клацсь-клацсь-клацсь.

Если очень быстро броситься к лестнице, то можно успеть добежать до вахты и попросить помощи. Но Илья не двигается с места. С него достаточно, он не сможет ничего сделать в состоянии такого шока. Если Крез захочет с ним расправиться, пусть сделает это быстро. Щеколда поднимается. Крез выходит в коридор и смотрит на замершего у дверей Илью злым взглядом. Потом берёт за лацкан пиджака и тянет за собой по коридору.

«Какой же он всё-таки высокий», – думает Илья и безропотно идёт за ним.

Крез идёт быстро, не оглядываясь. Илья семенит за ним в ожидании расправы.

Решётки на окнах. Очереди в класс. Можно было сразу догадаться, что здесь не принято вставать.

Крез доводит Илью до туалета с цепью на двери и с силой, от плеча, швыряет внутрь. Илья падает на бедро и негромко вскрикивает от боли, не смея повышать голос. Крез подходит к нему, хватает за шкирку, как котёнка, и тащит по затоптанному грязному полу дальше, к кабинкам, очень спокойно и молча. Потом отпускает и наступает длинной ногой на грудь.

– Смерти, значит, ищешь, – заключает Крез, неторопливо вытирая подошву об белую рубашку своей жертвы. – Я же предупреждал тебя.

Илья молчит.

– Ну, скажи что-нибудь, – приказывает Крез.

– Я думал, все встанут, – объясняет Илья. – Это привычка. В двести первой мы всегда перед уроком вставали. И поэтому…

– Всё, заткнись. В тридцать шестой не встают. Потому что если один урод встанет раньше остальных, то он высунется. Двух секунд хватит, чтоб ты, блять, высунулся. Тебе вот повезло.

Илья нервно сглатывает. Да, ему повезло.

– Три года назад… на уроке Антонины Витальевны… кто-то высунулся?

Крез сплёвывает и снова медленно вытирает подошву об лежащего. Сначала об белую рубашку Ильи. Потом об щёку. Илье мерещится, что подошва пахнет говном, он переворачивается, еще успевает встать на четвереньки, и его рвет на пол туалета недавним завтраком – кашей и блинчиками. Крез смотрит так, будто ждет, что Илью вывернет наружу всеми внутренностями. Может быть, так оно и есть. Илья садится на пол, смотрит на Креза снизу вверх. Вот если встать, точно опять собьет с ног. Он не чувствует в Крезе злобы, только страх, да и красоваться ему сейчас не перед кем.

– Какой же ты ущербный, – кривится Крез. – Почему ты до сих пор не сдох? Слушаем короткую лекцию «Как не сдохнуть» для дебилов. Айн: высовываться, блять, нельзя. Цвайн: нет, в переносном смысле тоже нельзя. Драйн: тот, кто высовывается, ставит под удар всех окружающих. Вопрос к классу: что из этого ты не знал?

– Всё знал…

– А что я тебе сказал перед уроком?

– Что в тридцать шестой опасно высовываться…

– Бинго, блять, пять с плюсом. В тридцать шестой уже было четыре жертвы. Школы закрывают после шести. В последний раз у нас три года назад такой же как ты додик решил понтануться перед тёлками и на продлёнке спрятался в классе Тоньки-пулемётчицы. Когда все наши вышли с продлюги на улицу, Тонька заперла класс и оставила окна открытыми, чтобы проветрить. Этот додик из окна и высунулся. Успел помахать рукой. Человек двадцать всё видело. С тех пор на окнах решётки, а Тонька такая Тонька.

– А ты видел?..

Крез пинает его в плечо. Илья зажмуривается и, когда понимает, что следующего удара не последует, приоткрывает глаза. Крез стоит над ним, мрачный, зловещий, погружённый в воспоминания.

– Видел. Вставай. Сегодня после уроков придёшь за школу к гаражам. Где гаражи – узнаешь. Там решим, что с тобой будем делать после всего этого. Не придёшь – прикончу. Ещё раз высунешься – прикончу. Всё понял?

– Да, я всё понял…

– Точно, сука, понял? – Крез с размаху пинает Илью по рёбрам.

– Точно, – хрипит Илья и встаёт на четвереньки. Потом на ноги. Ребра еще не отпустило, левое плечо тоже отзывается на попытку встать болью, приходится схватиться за уголок кабинки.

– Ты думаешь, ты один тут рисковал? Все могут сдохнуть из-за тебя. Вообще все, – шипит Крез, отворачивается и лезет в карман за сигаретами. Илья, прихрамывая, выходит. На выходе он оглядывается. Крез стоит лицом в угол в облаке дыма, и он как будто бы стал ниже.

«Наверное, тоже перепсиховал», – безучастно думает Илья. Унижение стирается из памяти, почти не оставляя следов. Потому что гораздо важнее другое.

Несколько минут назад он высунулся.

В ожидании звонка Илья вспоминает всё, что знал о тех, кто высовывается. Нужно отвлечься. Осознавать произошедшее, осознавать, что несколько минут назад он высунулся и чуть не… осознать это до сих пор не даёт какой-то блок в голове. Нужно понять, был ли риск реальным. Доказать себе, что сейчас всё в порядке.

Первое зафиксированное доказательство того, что на всей территории бывшей Российской империи высовываться больше нельзя, появилось 26 апреля 1936 года: в двести первой школе эту дату зубрили ещё в первом класса. С конца гражданской войны из глухих деревень, конечно, долетали жуткие слухи, но их распространение порицали как суеверие, недостойное просвещенного советского человека. А в 1936 году на партсобрании колхоза «Родина» под Костромой старший механик, которому нужно было в этот день выступать с докладом, явился с двухминутным опозданием, приоткрыл дверь, просунул в помещение голову и сказал с улыбкой: «Виноват, товарищи, опоздал!»

В учебниках ОБЖ за первый класс этот случай, конечно, описали в сокращении: «Бедный механик мучительно погиб». Любопытному Илье этого показалось мало, он раскопал в школьной библиотеке подробное описание происшествия, а потом жалел, что ходил в библиотеку.

Механик умирал долго. Сначала с его высунувшегося сквозь дверь лица неуловимо быстро исчезли глаза, нос и рот, оставив только овал из гладкой розовой кожи. Первые мгновения он неподвижно стоял в дверном проёме перед коллегами. Потом несколько секунд медленно ощупывал то, что осталось от лица. А потом начал задыхаться. Человек без лица молча метался по кабинету, опрокидывал стулья, колотил ладонями по столу, пока не упал, забившись в судорогах. Корчась на полу, умирающий совершил последнюю попытку освободиться, содрав ногтями кожу на месте исчезнувшего лица, но сил хватило только на то, чтобы провести несколько кровавых полосок. Вскрытие показало, что пропало не только лицо: с черепа исчезли все отверстия, швы и мелкие неровности. На фотографию черепа у Ильи хватило смелости посмотреть только через несколько лет. Череп был похож на желтоватое куриное яйцо, увеличенное в несколько раз. Случай не замяли, тело увезли в область, начались эксперименты и поиски. Через год появилась какая-то классификация того, что может произойти, если забыться и высунуться. Три больших неизученных категории.

Илья прочитал о множестве случаев из этих категорий, и от количества непознанного его страх быстро сошёл на нет, уступив место чистому любопытству.

Первая категория. Искажение тела или личности. Любые изменения, происходящие с человеком, который высунулся. Были описаны, например, случаи, когда из человеческого тела выросли ржавые трубы и залили помещение струями кипятка, или когда руки и ноги разделились на множество тонких фрактальных ответвлений и начали обвивать стены, как плющ.

Вторая категория. Аномалии пространства и времени. Намного опаснее, потому что происходили не с человеком, а со всем помещением. Квартиры, оставаясь неизменными снаружи, внутри превращались в лабиринт из одинаковых комнат размером с Московский метрополитен. В помещении протекали часы за то время, пока снаружи проходила минута. Сквозь окна вместо привычной улицы можно было видеть то чьи-то внутренности, то россыпь далёких звёзд в ночном небе, как рассказывали выжившие, добравшиеся до выхода во втором-третьем поколениях.

Третья категория. Аномалии причинности. Худшая из категорий. Разлагалась сама система причинно-следственных связей, происходило то, чего никогда не должно было происходить, и всё вокруг превращалось в горячечный сон наяву, распространяющийся всё дальше и дальше. Каждый наблюдатель видел разложение реальности по-своему, и по миру распространялись жуткие слухи о том, что больно видеть и практически невозможно описывать.

После звонка из класса первым выходит Никита. Он вертит головой по сторонам, как голубь, а в руках держит два рюкзака – свой и Симакова. У Ильи, шатающегося по коридору в какой-то прострации, хватает времени, чтобы увидеть на рюкзаке Никиты такие же многочисленные цветные заплатки, как и на свитере. Старый рюкзак, маленький, не по возрасту.

– Я взял твои вещи, – зовёт Никита, тактически отходя к окну. В нём немного больше уверенности, чем в классе, даже плечи распрямились. Илья следует за ним, и коридор со снующими школьниками за их спиной наполняется топотом, шумом и звяканьем ключей – учителя запирают двери в кабинеты. Только Антонина Витальевна не выходит в коридор, и дверь остаётся незапертой, слегка приоткрывшись наружу. В щель видно полумрак безлюдного класса.

Илья принимает свой рюкзак и хочет было поблагодарить, но слова благодарности застревают в горле. Ему слишком неловко. Перед Никитой, перед Антониной Витальевной. Даже перед Крезом. Подумать только, он высунулся на глазах у всего класса.

Никита тычет пальцем в грязное пятно на рубашке.

– Это Крез тебя так?

Илья мнётся, продолжает молчать.

– Ясно. Методы у него, конечно... н-да. Пятно тебе нужно сегодня замыть, из-за него ты выделяешься. Выделяться в тридцать шестой в принципе небезопасно.

– Спасибо, – вежливо выдавливает из себя Илья.

– Пожалуйста, – благодушно отвечает Никита. – За гаражи хоть приходить не велел?

– Велел. Сказал, что прикончит, если не приду.

Перед лицом мелькнули свежие воспоминания: тёмный силуэт Креза, потрескавшийся потолок, смрадные грязные ботинки. Илья почувствовал, что когда шок пройдёт, невыносимая обида займёт место спасительного оцепенения, и тогда ему станет очень, очень тяжело.

– Типичный Крез. Не парься, тебя там не убьют, может быть, даже бить не будут. Многие наши из других школ в первый день через это проходили, это у Креза такая манера вести… эм-м…

Никита замялся, потом показал в воздухе кавычки указательными пальцами.

– …«воспитательные беседы».

– И все эти… люди… они все высунулись?

– Блин, нет, конечно. Почти никто не высовывается. Они всего лишь чем-то бесили Креза, и он вызывал их на стрелку, а потом они или вписывались в жизнь класса, или…

Никита опять замялся, дольше, чем до этого.

– Или… что? – не выдержал Илья.

– …или не вписывались. Да не переживай ты так, сам себя сильнее накручиваешь.

Голос Никиты звучит успокаивающе, и Илье передаётся его спокойствие, даже оторопь проходит. При всей необычности Никиты он знает, что говорит, и не просто действительно хорошо понимает, что творится в тридцать шестой, а, кажется, хочет этим поделиться.

«Может, ему не с кем разговаривать?» – думает Илья.

– Никит… А что всё-таки произошло три года назад?

– Ну, сам я тогда болел, а те, кто видел, вспоминать очень не любят, и все рассказывают немного разное. Да и знали мы его мало. Говорят, что старшеклассник высунулся из окна второго этажа, помахал рукой, а потом всё его тело потемнело, вытянулось из окна вниз до самой земли, скрутилось в чёрную колбасу и расплескалось по двору каплями мазута. Он даже не кричал. Это Тонька кричала. Тонька во время этого отиралась у себя в лаборантской. Она успела выскочить, закричала, начала втягивать парня назад за рубашку и тащила до тех пор, пока он весь из этой рубашки вниз не вылился.

– Ну, он хотя бы недолго мучался? – предположил Илья.

– Только те, кто высунулся, знают, сколько он мучался. Может, и недолго. Для них время может по-другому идти, ты же знаешь. Тонька-пулемётчица ходила два дня сама не своя. Она говорила, что человек физически не может кричать, пока его тело вместе с лёгкими растянуто на два этажа вот та-а-а-ак. Её отправили в отпуск, а после отпуска она вернулась с моделью бутылки Клейна и начала проводить классные часы на тему того, почему так опасно высовываться. Про запрет на уроки она говорила серьёзно, но это ничего, потому что если ты к ней не ходишь и сдаешь доклады, четвёрку она тебе всяко поставит. Да и на классный час она тебя, кстати, пустит. Даже рада будет.

– А что такое бутылка Клейна?

– Это такая бутылка, у которой внутренность как бы ещё и наружность... В общем, неважно, она её всё равно не трогала. Тонька-пулемётчица любила ставить перед новенькими другое представление. Думаю, и перед тобой бы поставила, только ты её опередил.

Никита уже совсем расслабленно опёрся на стену и встряхнул перед собой руки, приготовившись жестикулировать.

– Она брала длинную ленту из бумаги и сворачивала из неё сначала такое бумажное колечко, а потом переделывала его в ленту Мёбиуса. Соединяла два конца ленты: тоже как бы в кольцо, но с подвывертом. И у неё получалась простейшая односторонняя поверхность. У бумажного кольца внешняя и внутренняя поверхности не связаны друг с другом, а у ленты Мёбиуса они составляют одно целое. И если вести пальцем по окружности вдоль ленты, рано или поздно он пройдёт ту же точку, в которой начинал путь. Вот это она нам и показывала, потом проносила эту ленту вдоль рядов и каждого, кого она считала тупым, заставляла самого провести пальцем, чтобы он уж точно всё понял. Бутылка Клейна стояла одиноко так сзади на столике и символизировала всё то же самое. Но по бутылке Клейна пальцами не очень-то поводишь. Можно, конечно, внутрь руку сунуть, но никому не хотелось.

– А к чему это всё было?

– Она же физик, у неё гипотеза была. Объясняла она это так: наша обычная жизнь проходит как бы по внутренней стороне бумажного кольца, а если высунуться, то ты пробиваешь кольцо насквозь и попадаешь на его изнанку. Как только человек высунется, вся его жизнь сразу же закручивается в ленту Мёбиуса, и он проходит странный и сложный путь по изнанке, пока не вернётся к той самой точке обычной жизни, из которой высовывался.

– Значит, люди, которые высунулись насмерть, перед смертью там что-то видят?

– Ещё бы. Тонька считает, что они какое-то время находятся на другой стороне ленты Мёбиуса, а потом возвращаются в исходную точку уже изменившимися.

– Но у ленты Мёбиуса одна сторона.

– Вот именно.

Никита прищурился.

– На следующей перемене встречаемся здесь же. Тебе нужно знать много о чём ещё. Я тебе расскажу про свою теорию и про запасной план.

– А можешь сейчас?..

– Да, но недолго. Сейчас звонок будет. У нас не опаздывают.

Шум перемены стихал. Топот бегающих ног в коридоре сменился звуками быстрых шагов, крики сменились громким перешептыванием. Откуда-то со стороны курилки вразвалочку вышло несколько старшеклассников.

– Так вот. У Тоньки своя теория, а у меня своя. Ты думал когда-нибудь о том, что все три категории последствий, из-за которых нельзя высовываться – это не главная угроза и далеко не самое ужасное, что с тобой может произойти?

Илья задумался. У него было хорошее воображение, и он очень живо представил себе, как незнакомый ему школьник чёрной струёй переливается через подоконник, а несчастная физичка держит его пустую рубашку и кричит от ужаса.

– Вряд ли. – Илья подумал ещё немного и добавил для верности. – Трудно придумать что-то хуже.

– Уж хуже-то всегда может стать, – со знанием дела обещает Никита.

Небо в окне за его спиной начинает медленно темнеть.

«Не было же вроде в прогнозе дождя», – вспоминает Илья. Спокойный, ехидно ухмыляющийся Никита в тускнеющем свете становится каким-то пугающим. Илья понимает, что сейчас он уже не стесняется на него смотреть, но ему очень неловко, что сам Никита тоже разглядывает его пристальным оценивающим взглядом, потирая детские ладошки, наполовину спрятанные в огромных рукавах.

– Так вот, – щебечет Никита. – Я в двух словах. Есть такой английский математик, написавший две книжки не по математике, большой любитель спящих маленьких девочек и шуточек о смерти, о снах Черного Короля. Когда Черный Король просыпается, исчезает весь снящийся ему мир. Что, если смысл запрета высовываться не в том, что тебя изуродует или превратит во что-нибудь? Что, если всё дело в том, что если ты высунешься и пробьёшься на ту сторону ленты Мёбиуса, этим ты разрушишь весь мир, в котором живёшь?

– Но все те, кто высунулись, не разрушили мир…

– А! Единственное назначение их жертвы – предупредить и напугать Черного Короля. Единственный человек, которому по-настоящему нельзя высовываться – это ты, и всё вокруг тебя существует для того, чтобы не дать тебе забыть про это.

– Никит, достаточно, – делает попытку прервать разговор Илья. – Я такой же Черный Король, как и ты. Я всё понял. Я буду осторожен.

– Молодец, - радуется Щебечихин. – Теперь бежим строиться.

То, что в Никите казалось успокаивающим, сходит на нет, уступая место сильной неловкости в его присутствии, даже тревоге. Небо за спиной Щебечихина становится всё темнее на глазах, как перед грозой, и покрывается еле заметными алыми отсветами. Илье кажется, что он уже всё понял. Он очень старается не судить людей по внешности, но с Никитой и Крезом всё было очевидно. Первый – изгой чокнутый. Второй – недоуголовник, который наслаждается избиениями и мелкими грабежами. Плевать, что их связывает, день закончится – и больше к этой парочке Илья в жизни не подойдёт.

– Ты что, звонок не слышал? – теребит его Щебечихин.

– Так не было звонка, Никит.

Никита вдруг переводит взгляд и смотрит прямо Илье в глаза.

– То есть как не было? У нас таким не шутят.

– Я не разыгрываю.

К Илье окончательно вернулась оторопь. Пропавший звонок, странности Никиты. Небо ещё это. А он без зонта. Как тогда домой?..

– Я не разыгрываю, – повторил Илья немного тише. – Я на самом деле не слышал никакого звонка.

Никита всплескивает руками. Потом начинает суетливо шарить у себя в маленьком рюкзаке и очень быстро лепетать высоким птичьим голосом:

– Да нет, не может быть. Не все, кто высовывается, делают это в последний раз, и даже тогда это не может влиять только на звуки, должно измениться что-то ещё...Читай вот это!

Он пихает Илье в руки учебник природознания за 11 класс – и зачем ему такой, и откуда в 11 классе здесь этот предмет? – открытый в случайном месте.

Илья смотрит в текст.

Илья чувствует, будто в мире что-то сломалось и уже никогда не вернётся в норму. Будто всё резко стало не по-настоящему.

Обида, шок, страх – всё отступает на второй план перед этим чувством ненастоящего.

– Тут какая-то очень странная классификация тех, кто высунулся.

– То есть? Почему странная? Обычная классификация. Видишь, три пункта. Про искажения тела, пространства и причинности.

Никита тычет пальцем в строчку «привыкающих к коридорам»:

– Вот здесь, например, про энтропию смысла.

Илья со страхом глядит на нового товарища.

– Нет, здесь написано… Может, я вслух прочитаю?

– Нет, – Никита схлопывает учебник и кидает его в рюкзачок.– Просто с тобой ничего не закончилось, и нам срочно нужно в неткабинет.

– Куда? – не расслышав, переспрашивает Илья. – В медкабинет?

– В неткабинет. Я так и сказал. Я отведу, – обещает Никита. Он перестает суетиться, будто разом сбрасывает маску. – Да куда ты все время пялишься?

И, оборачиваясь, тоже видит тяжелеющее небо.

– Значит, вот как… – констатирует Никита. – Значит, появляются изменения, которые видишь не только ты. Я так и знал.

– Дождь, наверное, будет…– несмело замечает Илья, борясь с желанием в голос заорать.

– Не будет никакого дождя, – отмахивается Никита. – Ничего не будет. Вообще ничего. И очень скоро. Но ты ещё не высунулся до конца. Есть вещи, которые тебе нужно знать до того, как всё закончится.

Илья все-таки кричит и вцепляется себе в волосы.

– Всё, всё, пойдём быстрее, – тянет его за плечо Никита, – пойдём… Мы успеем!

У ближайшего рубильника общей эвакуации Щебечихин притормаживает, и рвет его вниз, и морщится, но Илья не слышит сирены, как не видит и выходящих из дверей попарно школьников.

Илья спешит следом за Никитой, и лампы дневного света над головами мерцают, а утреннее небо за оконными решетками продолжает темнеть. Линолеум становится каким-то мягким, и пружинящим, и теплым, вызывая у Ильи ощущение, что он ступает по чему-то живому. Стены на этаже тоже меняются. Между окнами с решетками вовнутрь белеют прямоугольники запертых дверей в кабинеты, из-под них пробивается красноватый свет. За одной из дверей неразборчиво разучивают какую-то песню.

– Никит, а это… Почему у вас в школе двери между окнами, которые на улицу смотрят? Там же нет смысла делать двери. Как будто там даже какие-то дети. Но этого же не может быть.

– Не смотри туда. Нет там дверей.

– Но я вижу…

– Не видишь, – отрезает Никита. – Галлюцинации ты видишь. Там просто стена. Идем. Не пялься. Спи!

Он снова тянет Илью за собою.

Илья непослушно смотрит на двери во все глаза. Это все слишком ненормально и неправильно, чтобы отворачиваться. Он читает на дверях в никуда номера и названия.

«Кабинет 19. Класс псевдобиологии.»

«Кабинет 40. Плетение узлов.»

«Кабинет 66-Ω. Класс эсхатологии.»

– Знаешь, когда ты только пришёл, я решил, что у тебя умные глаза, – печально говорит Никита. – Я решил, что ты не совершишь непоправимых ошибок. Я решил, что ты достаточно предупреждён. И вот мы здесь.

– О чём ты?

«Кабинет 217. Сад непрерывного гниения.»

«6703. Кабинет невернувшихся.»

«8765. Кабинет чревоведения.»

«Крематорий для мальчиков.»

– Но ты высунулся, – Щебечихин почти плачет. – Ты пробил путь на ту сторону. Теперь всему конец. Так хоть не пялься по сторонам, не выкручивай время, урод. Чем больше странностей видит наблюдатель, тем быстрее разлагается мир. Знаешь… Не знаю, как тебе, а мне очень нравилось жить. Спи. И не вздумай на меня смотреть.

Илья убежден, он закрывает глаза, и Никита ведёт его перед собой.

– Не бойся, – говорит Никита, – лучше расскажи, как ты сегодня утром собирался в школу. У твоих родителей были лица?

– Были, наверное, – говорит Илья.

– И как они тебя провожали? Первый день в новой школе? Волновались, да?

– Да всё как обычно. Насыпали на завтрак варёных пальцев, мешочки с кровью выдали новые. Прежние кот съел. Он любит.

– Пожелали что-нибудь?

– Я не помню…

– Всё, пришли, – говорит Никита, и Илья машинально открывает глаза.

Перед ним дверной проём без двери, без надписей. За проёмом свален в кучу спортинвентарь: баскетбольные мячи, гантели, скакалки, хоботы. Никита с силой толкает Илью в спину, тот теряет равновесие и падает в подсобку.

– И куда мы пришли?

– Да никуда, – сухо отвечает Никита. – Не оглядывайся!

Илья оглядывается. Нет школы, нет стен и потолка. По сторонам гаражи в зарослях бурьяна, над головой пульсирующее алое небо. Вместо солнца над миром нависла титаническая лампа дневного света и потрескивает, мигает, бросая на землю тень. Илья чувствует под ногами уже знакомое пружинящее напряжение.

Алое небо над головой слегка трепещет.

Из-за гаражей выходит Крез с руками в карманах.

– Щебетун привел или сам пришел?

– Никита сказал, здесь медкабинет.

– Врёт, – говорит Никита. – Я ему всю правду сказал. Про Чёрного короля.

Крез присвистывает.

– И кто у нас сегодня Чёрный король?

– Так вот же он. Он своих родителей не помнит. Рассказывал, как с утра кормили его завтраком – кровью с пальцами. Он до сегодняшнего утра не жил. Спит он. Женёк, его надо в кому.

– Не бзди, Щебетун, – говорит Крез. – Жил он. Я на него немного надавил, так он в толчке весь пол блинами заблевал, и ты не поверишь – никаких пальцев. Так что тут у нас комбинированное искажение: первый тип смешанный, с ментальным преобладанием, а третий – в начальной стадии. А ты: «Чёрный король, обосраться просто, Чёрный король!»

– Он мне про вторую категорию говорил. Двери какие-то видел.

– Ты-то их не видел, Щебетун. Это первое ментальное. Зуб даю.

Он переводит взгляд на Илью.

– Ты тоже не бзди: бить не буду. Сейчас особенно нечем.

Крез вынимает руки из карманов. Его кисти охватывает пламя, кожа лопается, обнажая мясо и кости.

– Больно? – невольно спрашивает Илья.

Его удивляет, что уже больше ничего не кажется странным. Всё так, как должно быть. А потом проходит и это удивление. Крез пожимает плечами, морщится.

– Иллюзия это. Твоя. Не смей о ней говорить. Вообще ты, говнюк, себя сейчас не видишь.

– А как я выгляжу?

– Так я тебе и сказал. Может, я тебе пару раз врезал, но я не садист. То, что высовывается, страдает, – говорит Крез, кладёт в рот обугливающиеся горящие пальцы и глубоко затягивается. – В том числе в глазах стороннего наблюдателя. В моем случае – Тоньки-пулеметчицы с её бзиком на карманах. Так что закрой глаза и встань спиной к школе.

– Зачем? – спрашивает Илья, но подчиняется.

– Чтобы не видеть, как она высовывается из-за гаражей, – говорит Щебечихин. – Мы в тридцать шестой не смотрим, как солнце каждый день высовывается из-за горизонта. Чтобы солнце подольше протянуло. Ты что в небе-то сейчас видишь? Об этом ты можешь сказать. Не о людях. Не о школе. Только об этом.

Илья смотрит в небо и видит там круглый коридор. Пульсирующее алое небо в красных облаках пронзает широкий проход, он поднимается вертикально вверх, уходя по спирали в бесконечность. Как воронка смерча.

– Я вижу хобот в небе. Ну или трубу.

– Тебе туда. Посмотри пару минут – и тебя затянет, – говорит Крез.

– Я не хочу.

– И сам не выживешь, и вокруг тебя всё расплавится. Кто должен за тебя возноситься? Я? Ты не бзди. Пройдешь сквозь хобот и по той стороне ленты сюда же вернешься.

– А ты думаешь, Женёк, это сработало бы?

– Нет, конечно. Я там ничего не вижу.

– И сколько до меня вы проводили? – спрашивает Илья.

Если не первым, то не страшно. Хотя и так не страшно. Круглый коридор живой и тёплый. Добрый хобот.

– До тебя никого. Ты первый с третьим искажением. Все до тебя были только с первым физическим, там уже всё сразу... – Крез сплюнул. – За последним таким пожарной машиной двор школы отмывали. А Щебетун всё бредит, что мы все – подданные Чёрного короля.

– На случай Чёрного короля, – сказал Щебетун, – всегда есть медикаментозная кома. Запасной план. Это не вредно. Слушай, Крез, а чего мы в гаражи-то эти опять попёрлись?

– Почему-почему. Ленту Мёбиуса прогуливаем, Тонька проверочную даст. Я ж штаны переодел и в новых штанах триста рублей нашёл, прикинь. Сегодня гуляем.

– Я пива не буду. Меня тошнит с него.

– Опять, Щебетун?.. Ну колы тебе возьмём…

Илья растворяется в бесконечной алой теплоте. Коридор обнимает его, мягко проталкивает вперёд, растворяет одежду, волосы, зубы, воспоминания. А потом алую теплоту прорезают холод и свет.

Больно. Страшно. Тело не слушается. Лёгкие расправляются в первом крике. Новорождённый кричит от ужаса.