РЕБЯТА, ЭТА ИСТРИЯ НЕ СТРАШНА, А НЕМНОГО ТРАГИЧНАЯ, ЕСЛИ ВАМ ХОЧЕТСЯ ЧТО-ТО СТРАШНОЕ И ПУГАЮЩЕЕ, ТО ЭТО НЕ К ЭТОЙ ИСТОРИИ.

Меня зовут Алина. Я живу в поселке Лесная Сторожка. Не то чтобы я всегда мечтала о жизни в глуши. Просто так вышло. Три года назад у мамы обнаружили больное сердце, и городской смог, вечный стресс и беготня буквально убивали ее. Продали нашу однокомнатную клетку в панельной высотке, купили тут небольшой, но крепкий домик с огородом и, что главное, с тишиной. Я устроилась санитаркой в местную амбулаторию. Не самая престижная работа, но я люблю ее. Люблю ощущение, что твой труд, даже самый простой, кому-то нужен. Убраться, помочь доктору Артему перевязку сделать, просто поговорить с одинокой бабушкой — все это наполняло мою жизнь здесь смыслом.

Поселок наш жил своей, неспешной жизнью. Утром — крики петухов, днем — гул трактора на дальнем поле, вечером — пересуды на лавочке у колодца. И центром всей этой жизни был рынок. Неказистый, крытый рыжей жестью, он был местом, где ты узнавал все новости раньше, чем в какой-нибудь газете. Здесь бабушка Глаша продавала свои невероятно вкусные пирожки, дядя Вася торговал гвоздями и сантехникой, а братья Горшковы держали мясной отдел.

Их лавка «Фермерское счастье» была кошмаром моего обоняния. Тот тяжелый, сладковато-гнилостный запах, который шел от их прилавка, был невыносим. Он въедался в одежду, волосы, преследовал тебя. Мухи, обычно роящиеся над мясными рядами, облетали их павильон за три метра. Я всегда обходила его стороной, покупая курочку у Глаши или тушенку в магазине.

Но в тот злополучный день все сошлось против меня. Бабушка Глаша приболела и на рынок не вышла. В магазине сломался холодильник, и все мясные продукты сняли с продажи. А к маме должны были приехать ее старые подруги из города. Мама, сияя, попросила: «Алин, купи чего-нибудь вкусненького, сделай тот самый гуляш, как раньше, чтобы гости ахнули».

Я стояла на почти пустом рынку и чувствовала, как по мне ползут десятки глаз. Отказаться — значит подставить маму под пересуды. «Дочь-то у тебя, слышно, скуповата, на гостей мяса пожалела». В Лесной Сторожке такая молва — серьезнее любой официальной проверки.

Сжав зубы, я пошла к Горшковым.

Игнат, старший из братьев, с его бычьей шеей и вечно влажными от жира руками, встретил меня как дорогую гостью.

—Алина-краса! Мать-героиня! — его голос был густым и прилипчивым, как тот запах. — Что почём для нашей медработницы?

Я постаралась не дышать носом. «Говядины на гуляш, Игнат Петрович. Килограмма два».

— Говядинки! — с пафосом воскликнул он и принялся отрубать кусок от огромной туши. Мясо было темным, почти багровым, с какими-то неестественно длинными волокнами. — А вот это, — он хлопнул ладонью по другому, еще более мрачному куску, — это наш эксклюзив. Оленина лесная. Сила природы! Покупай, не пожалеешь.

От этого «эксклюзива» пахло особенно сильно — той самой тошнотворной смесью гнили и формалина.

—Спасибо, нет, — буркнула я, стараясь смотреть только на свой заказ.

В этот момент из-за занавески в глубине павильона, ведущей в подсобку, донесся звук. Негромкий, жалобный. Не то стон, не то скуление сильно напуганного щенка. Я невольно вздрогнула.

— Кто это у вас там? — спросила я, пытаясь заглянуть в щель.

Лицо Игната на мгновение стало каменным. В его маленьких, заплывших глазках мелькнула искорка паники, тут же погашенная.

—Котенок, забрел, голодный, — отмахнулся он, быстро заворачивая мое мясо в пергамент. — Выгоню потом, не переживай.

Я заплатила и почти побежала прочь, чувствуя, как тот запах пропитывает пакет и мою одежду. Гуляш я, конечно, сварила. Мама и ее подруги хвалили, говорили, что «настоящее деревенское мясо, такой аромат!». А я еле сдерживала тошноту. Этот «аромат» стоял теперь и в нашем доме.

Мысль о том, что скрывается за той занавеской, не давала мне покоя. Работая в амбулатории, видя, как люди доверяют нам свое здоровье, я с ужасом думала: а что, если они едят? Что, если этот ужас попадает к ним в тарелки?

Однажды поздно вечером, возвращаясь с дежурства, я шла по темной улице. Возле забора, окружавшего склад Горшковых, я услышала те же самые звуки — тихое, жалобное повизгивание. Я прижалась к холодным доскам забора и заглянула в щель.

В тусклом свете луны я увидела Семена, младшего брата. Он был молчаливым и, как поговаривали, «не от мира сего». Он тащил за собой что-то большое, завернутое в грязный брезент. Из свертка свешивалась длинная, костлявая, черная конечность. Она была слишком тонкой и гибкой для собачьей лапы, и кожа на ней была гладкой и лишенной шерсти, словно обугленной. Семен что-то бормотал, обращаясь к свертку: «Ничего, ничего, скоро... скоро все кончится...»

Меня бросило в холодный пот. Это было не животное. Во всяком случае, не то, что я когда-либо видела.

Именно тогда я поняла, что не могу молчать. Я была не просто жительницей поселка, я была частью маленькой местной системы здравоохранения. И мой долг — попытаться остановить это, даже если никто не поверит.

И я пошла к единственному человеку, который, как я думала, мог меня понять — к доктору Артему. Он был для меня не просто коллегой, а воплощением профессионализма и спокойствия в нашем медпункте, где порой приходилось быть и терапевтом, и хирургом, и психологом одновременно.

Именно на работе, во время перевязки сломанной руки дяди Васи, я и решилась.

—Артем, — тихо сказала я, подавая ему бинт. — Мне нужно с вами поговорить. После смены. Это очень важно.

Он посмотрел на меня поверх очков, увидел мое серьезное выражение и просто кивнул.

И когда я, запинаясь и путаясь в словах, выложила ему все — про запах, про звуки, про ту черную лапу — он не засмеялся. Он слушал, его умные, уставшие глаза были прикованы ко мне.

—Алина, ты санитарка, — сказал он наконец. — Ты знаешь, как пахнет болезнь. Ты знаешь, как пахнет смерть. Если твой нос и твоя интуиция говорят тебе, что что-то не так... им стоит верить.

Именно он предложил план. Не идти с криками о монстрах, а подойти с позиции санитарии. Как врач, он имел право поинтересоваться качеством продукции, от которой, возможно, страдают пациенты.

И когда мы вдвоем вошли в ту зловонную подсобку, и свет из открытой двери упал на клетки, мы оба замерли. То, что мы увидели, навсегда врезалось в мою память. Эти худые, угольно-черные существа, с большими, полными немого ужаса глазами... Они жались друг к другу, и один из них, увидев нас, жалобно вильнул своим длинным хвостом. Они не были агрессивны. Они были до смерти напуганы. И в тот момент я поняла, что мы должны их спасти. Не ради разоблачения, а ради них самих.

И мы это сделали. Пусть не так, как мечталось. Пусть пришлось солгать, назвав их бездомными псами. Но лавку закрыли. Братья исчезли. А я осталась здесь, в Лесной Сторожке. Теперь, проходя мимо пустующего павильона на рынке, я иногда останавливаюсь. Тишина. Ни запаха, ни звуков. Но в памяти навсегда остались те черные, полные слез глаза, смотревшие на меня из-за ржавых прутьев клетки. И чувство тихой, леденящей вины, что мы не смогли рассказать миру всю правду о тех, кого он так легко съел, даже не задав вопросов.