ХОЛОДНОЕ ЛЕТО. ЧАСТЬ 1

***

Эта школа была странной. Тут учебный год открывали поминками. По своим. По тем, кого знаменитое «Холодное Лето» выковало, отлило, как пули, и потеряло однажды: в Той Войне, на секретных заданиях, в ночных патрулях. Десятки их. А может, уже и сотни.

Здесь готовили спецконтингент. Живое оружие. Тех самых мракоборцев «особого статуса», о которых иностранные министерства магии могли только мечтать. За которыми охотились, надеясь переманить.

Тут их «производство» было поставлено на поток: каждое силовое подразделение, согласно послевоенному декрету, обязано было иметь в своих рядах таких бойцов. Не всем это нравилось. Но что поделать. Даже сейчас, в мирное время, иногда без них было просто не обойтись.

На просторной летней кухне воздух гудел от жара печи. Пахло тестом, изюмом, сушеными травами, что болтались под потолком. Русалка Вася, в просторной льняной рубахе, перепачканная мукой, ловко месила очередной ком теста.

Ее бледное личико с россыпью веснушек было сосредоточено. Рядом, на самом краю грубо сколоченной скамьи, сидела ее лисичка. Рыжая подросла за лето и теперь нисколько не уступала в грации своей хозяйке, хоть так и хромала на переднюю лапу. Она внимательно следила за каждым движением Васиных рук, черный носик подрагивал, улавливая соблазнительные запахи.

Русалка усмехнулась: — Ну чего уставилась? Тут тебе ничего нет. — Она ткнула пальцем в миску с начинкой. — Все постное, поминаем же. Закончу — рыбку дам. Потерпи пока.

Лисичка фыркнула — явственно, почти с человеческой досадой, — спрыгнула со скамьи и, припадая на поврежденную лапу, гордо удалилась. Легла у самого порога. Хвост дергался, стуча по земле..

Возникшая в дверном проеме фигура заслонила свет. На пороге появился Никодим Иванович Белозерский. Широкоплечий, как медведь, директор окинул кухню быстрым, цепким взглядом, задержался на Васе, на пирогах, разложенных для расстойки, на тихо негодующей лисичке. Взор его был отстраненный, холодный. Словно оценивал оборонительные рубежи перед атакой.

— Ну как, справляешься? — спросил он почти с издевкой.

Вася не подняла головы, продолжая вымешивать тесто с каким-то яростным усердием. Она знала, не о пирогах он пришел говорить .

— Мука пахнет… странно как-то, — ответила наконец Василиса. — Неплохо, но странно.

Белозерский шагнул ближе, его тяжелый взгляд скользнул по мешкам в углу. Он коротко, по-собачьи, втянул воздух. — Да брось, — отмахнулся он. — Мерещится тебе. Это же Мамлеев притащил. Из города. Должна быть первосортная.

Вася пожала плечами, снова погрузив руки в тесто. Что ж, пусть так. Мука как мука. Белая. Не хотелось с ним опять спорить. Тем более о такой глупости.

Тишина повисла тягучая, нарушаемая только шлепками теста о стол да редкими демонстративными вздохами лисички. Белозерский не уходил. Его присутствие давило, как грозовая туча.

— А дурак твой где? — спросил он наконец, глядя куда-то поверх Василисы.

Вася не сразу ответила. Сжала тесто чуть сильнее. — В лес ушел.

Белозерский хмыкнул. — Вешаться?

— Никодим! — Вася резко подняла на него горящие негодованием глаза. — Хватит!

— А что? — Директор нарочито медленно перевел взгляд на нее. — Вы же уже того, да? Причастились друг другом?

Вася вздрогнула, будто помоями облили. Как у него от таких эпитетов язык-то узлом не связался? Русалка едва сдержалась, чтобы не запустить в старика скалкой. — Уже, не уже! Надо так! — ее голос задрожал. — Для дела! Отстань!

Белозерский смотрел на нее. По-ледяному. Жестоко. Да что с ним? Полвека «Васька-дура, не мешай, не лезь», а тут вдруг заревновал?

— Вон как, — протянул Белозерский, — для дела, значит. Ясно. А парень-то думает, по любви. Ты ж ему там в уши-то, намурлыкала,да?

— А может, и по любви! — выпалила Вася, ее голос сорвался. — Тебе-то что, пень старый?

Слова повисли в воздухе. Белозерский не дрогнул. И Вася вдруг увидела. Не седого ветерана, директора, живую легенду. А того мальчишку, обожженного войной. Угловатого, надменного, с вечной дурацкой бравадой. За которой — только боль. Голая, ноющая, бесконечная боль. О которой он ей тихо плакал наедине. По ночам. Только ей. Но это было так давно. В другом мире. До того, как он стал Белозерским…

И этот мальчишка внутри него сейчас ревновал. По-детски. Жестоко. Глупо.

Он смотрел на нее. Молча. И в этой тишине была пропасть лет и несказанных слов.

Вася первой опустила взгляд. Гнев схлынул, оставив горький осадок и усталость. Она снова вонзила пальцы в тесто. — Душу мне не трави, пожалуйста, — прошептала она, и в голосе ее не было ни силы, ни вызова. Только просьба. — Собирай ребят потихоньку. Через час готово будет.

Белозерский задержался еще на миг. Его взгляд скользнул по хрупкой спине русалки, по лисичке у порога, которая, кажется, внимательно слушала и все понимала. Потом он резко развернулся и вышел.

Вася вздохнула. Глубоко. Она подошла к мешку с мукой, сунула в него лицо, втягивая запах. Странный. Но не яд же, в конце концов. Яд она бы узнала…

***

Снегирев отключился первым. Это произошло незаметно. Мамлеев, хоть и пристально следил за каждым, увидел это не сразу. Голова преподавателя медицины завалилась набок, а складка сала на подбородке валиком подперла челюсть.

«Работает быстрее, чем ожидалось, — констатировал про себя Мамлеев. — Обжорство подвело Снегирева, наверняка успел налопаться пирогами за четверых». Внутреннее волнение щекотало, но Мамлеев не подал виду.

Произошедшего никто не заметил. План начал претворяться в жизнь. И вот справа раздался хрип. Старшекурсница Лея Трофимова поползла назад, цепляясь за скатерть. Она будто падала в пропасть. Возможно, ей самой сейчас так и казалось. Девочка рухнула спиной на пол, перегнувшись через скамью, ее глаза застыли.

«Принудительный сон. Мучительный, неотвратимый, но всего лишь сон. Мамлеев бы просто отравил их, но яд сюда не пронести. А так…»

Раздались удивленные вздохи. Директор вскочил со своего места. Вот кого Мамлеев уважал и… опасался больше всего. Он знал: если зелье не подействует на старика, последствия будут мгновенными и фатальными. Мамлеев встал, раздвинул сгрудившихся вокруг Леи учеников, изображая озадаченность и участие. Руки предательски задрожали. Но едва его пальцы коснулись головы девочки, Белозерский упал как подкошенный.

А за ним Головин — учитель алхимии, — пара старшекурсников и еще двое… Преподаватели и ученики отключались один за другим. Кто-то беспомощно, прямо за столом, поникал головой над тарелкой, кто-то, успев встать, падал ничком на пол.

— Что происходит?! — вскрикнул второгодка Лунев. Его глаза были полны ужаса.

«Молодой организм: зелье действует медленнее… Из всего младшего отряда только одна девочка отключилась…»

Когда дверь открылась и в столовую вбежали двенадцать фигур в желтых дождевиках, Мамлеев не вздрогнул. Ведь это он оставил портал открытым.

Увидев незнакомцев, Лунев вскрикнул и вытащил палочку. — Цитадель! — подчиняясь его команде, остальные перваши, суетно спотыкаясь друг о друга, выстроились. Сон уже одолевал их. Они вытащили жезлы… кто-то даже умудрился повалить стол, согласно инструкции. Загремели осколки посуды.

«Не растерялся», — мелькнуло в голове Мамлеева.

Подлетевший к Луневу мужчина в дождевике, с непроницаемым, будто вдавленным внутрь лицом, взмахом выбил палочку и ударом сапога отправил мальчика на пол. Тот, ударившись головой о плитку, застыл. — Щенок! — рявкнул мужчина. — В кого ты целишься?

Нападавший не успел договорить: внезапное заклинание хлестнуло его по лицу, распоров щеку. Он взвыл и обернулся. Маленькая Катя, едва стоявшая на ногах, вскрикнула и выронила палочку, явно испугавшись произведенного магией эффекта.

Она сделала пару шагов назад… и упала бы сама под действием снотворного, но ее догнал клинок, вонзившийся в грудь так стремительно и беззвучно, будто возник там сам по себе. Девочка с ужасом взглянула на подходящего к ней Бегуна с клочковатой бородой… и упала замертво. По застиранной футболке с принтом расползалось кровавое пятно.

Кто-то из детей полез под стол и обмяк прямо там. Лопоухий Ставрин, ревя, набросился на бородатого и беспомощно повис на его руке…

Не сговариваясь, не обсуждая, Бегуны просто резали. Кололи, как свиней. И тех, кто уже уснул, и тех, кто еще пытался сопротивляться.

Мамлеев наблюдал за этим методичным убийством без тени сожаления. Его взгляд скользнул по директору, лежащему без движения. Страх перед этим человеком, перед его опытом, его инстинктами, был единственной искренней эмоцией, пробивавшейся сейчас изнутри. «Он слишком опасен. Слишком непредсказуем. Его смерть нельзя доверять другим». Холодная логика требовала гарантий.

Спокойно, без суеты, Мамлеев подошел к телу Белозерского. В руке у него возник тонкий, острый как бритва нож. Он наклонился. Одно точное, сильное движение — лезвие рассекло горло от уха до уха. Глубоко, наверняка. Тихо. Только хриплый выдох и пузырьки алой пены на губах директора. Мамлеев вытер сталь о край скатерти.

Вставшая над грузным телом Снегирева девушка с лицом старухи принялась бить его клинком в спину, снова и снова… Ни вздоха, ни вскрика — учитель из сна переходил в смерть. Послушно и тихо.

Мамлеев перешагнул через труп Кати, не глядя на маленькое тело, и неспешно направился к выходу, туда, откуда пришли Бегуны. Так было уговорено. Никто не стал его останавливать. Сектанты были слишком заняты, с методичной беспощадностью множа трупы в тесной столовой. Тридцать четыре ребенка…

Но все они — потенциальное оружие врага. Они тоже опасны. Пусть даже и не сейчас.

Мамлеев вышел в коридор, закрыл за собой тяжелую дверь столовой. Чавкающие, хлюпающие звуки резни стихли, приглушенные деревом. Он выпрямился, поправил безупречно сидящий на худощавом теле пиджак. Его лицо, лишенное запоминающихся черт, было спокойно. Лишь глубоко в глазах, знающих слишком много о политических интригах и цене власти, внимательный наблюдатель мог бы разглядеть тень брезгливой усталости.

«Любой порядок строится на костях, — холодно и без сантиментов констатировал он сам себе. — Теперь, когда на западе взошла Новая Звезда, действовать было необходимо».

Он повернулся и пошел прочь от двери, за которой бушевала бойня, его шаги были тихими и размеренными. Работа сделана. Рука коснулась портала. Мамлеев исчез.

***

Звонок вырвал капитана Гладкова из сна.

— Мить, у нас беда… — тревожный голос Маевой был едва слышен за помехами линии. — Опять что-то чувствуешь? — Гладков нахмурился. — Что за ночь сегодня, то на ребёнка нападут, то оборотни эти… Что там?

 — Холодное лето, Мить… — промямлила Вика. 

— Холодное… школа, что ли, твоя дурацкая? Им-то что неймётся? Начало года, студенты подебоширить решили? У меня конец смены!

 — Там убивают их… прямо сейчас… я чувствую… 

— Кого?! — Детей убивают, Мить… 

— Кто, блядь?! Как, блядь?! — Гладков взревел, буквально бросившись на стол. 

Телефон на натянутом проводе, будто на поводке, пополз по столешнице и грохнулся об пол. 

— Я… я… не знаю, я таких не видела… 

— Хуль ты сидишь-то тогда?! Рви задницу, заводи драндулет. Я спускаюсь.

Маева уже сидела в машине, бледная как мел. Мотор тарахтел. Пахло топливом. Гладков чуть не выломал дверь, рывком залетел на переднее сиденье: — Дави!

— Мы без подкрепления? — Да какое к хуям подкрепление?! Не ночь, а филиал ада, будто все решили под конец дня ебнуться! Жми давай.

Вика послушно вдавила педаль. Автомобиль рванул с места, ловко маневрируя между потоками машин. Стрелка спидометра улетела за 200. Скорость была куда выше. Казалось, автомобиль управлял движением сам. Девушка лишь придерживала руль.

— Сколько ехать-то? — процедил капитан. — Ещё минут сорок. 

— Почему так долго? 

— Так в области же, на границе. 

— Сука, блядь. Что там-то случиться могло, в болоте этом? 

— Я не знаю. Убивают, режут…

 — Как ты не знаешь, ты же там училась?! — Гладков потёр виски. 

— Вы же там все ебанутые, сука, проблемы одни от вас! 

— Мить, не кричи! — Хули, не кричи? Вас ни один отдел брать не хочет с вашими методами. Вы если кого не покалечите, считай, и не поработали! Неудивительно, что день пришёл, когда друг на друга набросились! 

— Мить, мы всегда так работали, с «Той Войны». —

 Ты мне на прошлой неделе подозреваемого Суставным Ударом остановила! Суставным Ударом, блядь! У него колени в обратную сторону развернулись!

Маева нервно хихикнула. Этот смешок показался чем-то чужеродным в напряжённой атмосфере салона:

— Я же всё исправила, — Вика начала по привычке оправдываться, но осеклась. — Мить, это не наши. Это кто-то другой. Очень нехороший кто-то… Я чувствую, там пиздец… 

Услышав слово «пиздец», Гладков умолк. То ли потому что с ним заговорили наконец на его языке. То ли потому, что он смог себе этот пиздец представить.

— Сколько там детей? — Я не знаю, пара десятков. С года на год не приходится. 

— Убивают? 

— Убивают…

Гладков достал сигарету и буквально вгрызся зубами в фильтр.

***

«Вот вы где!» — Марк упал на колени и раздвинул траву. Голубые глазки незабудок слегка возвышались над выгоревшей на солнце травой. — «А я говорил, цветут!»

Марк покачал головой и закатил глаза, будто изображая Василису: «Марк, незабудки не цветут в сентябре, так не бывает, это тебе показалось… Ах ты, дурочка».

Мальчик улыбнулся сам себе. Личико русалки живо предстало перед глазами: хитрая, но ласковая улыбка, приподнятая бровь. Он вспомнил её прикосновение, её дыхание на коже… вспомнил, что и то, и другое — большой секрет. Улыбнулся шире. Потеплело в груди, а затем в паху. Марк смутился от самого себя.

«Вот принесу тебе, и будешь знать, Фома неверующая!» — буркнул он. Сидевшая на суку сорока наклонила голову, будто прислушиваясь. На лес опускались сумерки. По земле потянуло холодком.

Марк бережно срезал цветочки, по одному. Потому что для неё. Хоть она и вредина бывает, а он старался. Вот увидит, округлит свои лисьи глазки. Сразу придумает, как объяснить. Мол, один раз в столетие незабудки в сентябре — это знак… Или как старушка покачает головой и буркнет: «Не к добру!» Господи, ей триста лет, а она такая… такая… Почему я?

Он на мгновенье остановился. Нахлынули мысли. «Не бывает просто так с русалкой. Даже если сильно любит. Может, и правда случилось что-то…». Но эти три дня с ней. Как в сказке, как в бреду. В первый же день отвела в сторонку, чтобы никто не видел. В губы поцеловала. А потом. А потом… Приятная дрожь побежала по телу.

На его вопрос: «Почему?», ответила коротко: «Пора потому что, глупенький». «Почему я всё время у неё глупенький? Почему я?»

Ещё с десяток незабудок ждали своей участи. Странно, они ведь закрываются к вечеру. Может, и правда необычные… Как она…

Марк уставился на сороку: «Осуждаешь меня? Ну и пожалуйста. А я люблю. Ты только никому проболтаться не вздумай. А то я вас знаю, трещите по делу и без».

Сорока сделала вид, что ей это не интересно. Принялась чистить перья.

«Ой, не надо делать вид, что ты не подслушиваешь. По-любому же настучишь!» — весело пропел он и принялся собирать остатки цветов.

***

Когда с учениками и преподавателями было покончено, Бегун вывалился из столовой во двор, вытирая окровавленный клинок о дождевик. На вдавленном лице, с явными признаками вырождения, блестели криво посаженные глаза. Он повертел головой, оглядывая открытые коридоры, а затем замер:

Перед ним стояла девочка-подросток в венке из сухоцветов, худенькая и бледная, будто светящаяся посреди сгущающихся сумерек. Она стояла босиком на траве, придерживая подол простой суконной рубахи. Девочка смотрела не на Бегуна, а куда-то за его спину, в дверной проём, где на полу алели кровавые пятна.

Ещё трое сектантов выбежали на улицу, замерли, увидев девочку. По полу потекла жирная багровая лужа, она потихоньку добралась до ступенек и принялась редкими каплями стучать по брусчатке.

— Русалка? — шепнул бородатый. — Они тут правда мавку держат?

Девочка подняла на них заплаканные глаза. Её прекрасное личико застыло, как посмертная маска. На нём не читалось ни страха, ни гнева…

— Зачем? — всё, что смогла вымолвить Василиса.

Бегуны не ответили. Достав палочки, они рассредоточились, встав полукругом, будто не решаясь напасть первыми.

— Почему Мамлеев не предупредил?! — яростно шепнул «вдавленный» напарнику. Тот лишь фыркнул. — Да она не опасна, — усмехнулась девушка-старуха, выходя на крыльцо. — Вы что, верите, что эти дуры тут вместо охраны? Нечисть сраная! Она взмахнула палочкой, и Василиса, сбитая с ног, кубарем покатилась по траве.

— Акулина, что с ней делать? — бородатый явно воспрял духом, увидев, что русалка беззащитна. — Освежуйте, — буднично ответила девушка. — У них мясо, говорят, вкусное. Дед мой в Ту Войну пробовал. Хвалил…

 — А потешиться с ней можно? Жалко же такое добро и на мясо сразу… — «вдавленный» скользнул взглядом по белым ногам Василисы. 

— В сторону только оттащите, чтобы я не видела, — брезгливо фыркнула Акулина.

 — Эй, я тоже хочу! — ещё один показавшийся из столовой Бегун заторопился, расстёгивая штаны. 

— Ты бы с такой охотой на сестру свою кидался, — хохотнул бородатый. — А то год уже приплода дождаться не можем.

Вася вскрикнула и попыталась отползти, но тяжёлый сапог придавил её к земле. Шершавая ладонь задрала рубаху.

— Давай, держи её! 

— Вертлявая, шельма! 

— Слышь, Макар, а почему ты первый? — просипел охрипший от возбуждения голос.

Тяжёлое туловище навалилось русалке на спину, придавив худенькое тельце к земле. Девочка вскрикнула и засучила ногами. Две пары мужских рук тут же схватили её за бёдра.

— Говорят, такую если поймать, она потом прислуживать будет! Может, и эта им тут всем прислуживает? По очереди? — засмеялся кто-то сбоку. 

— Ай, сахарная какая.

Василиса наконец вырвалась, лягнула того, что был сверху, пяткой в пах. Тот охнул. А затем раздался оглушительный, сорвавшийся на фальцет визг. Это ногти русалки чиркнули Бородатого по лицу. Он выпустил девочку, закрывая рукой выбитый глаз.

— Ах ты ж паскуда, — Макар вытащил уродливый нож с зубьями на обухе, схватил Василису за волосы и хватил по горлу. Затем ещё раз. Когда русалка выгнулась, судорожно глотая ртом воздух, уселся поудобнее ей на поясницу и принялся пилить тонкую шею, кряхтя от удовольствия. 

— Мы тобой и без башки попользуемся!

***

Когда Марк вышел на опушку и увидел копошащихся у школы людей, он не сразу понял, что происходит. Жёлтые дождевики мелькали в сгустившемся мраке, кружили над чем-то, лежащим на земле. Кто-то из толпы вытащил топор и с маху саданул по распростёртому телу. Хруст перебитой кости прозвучал оглушительно громко.

«Эй!» — вскрикнул Марк, доставая палочку. — «Вы что там…»

Заклинание обожгло руку парня. Сломанная палочка упала на землю. Незабудки рассыпались по траве.

– «Гляди, Акулина! Тут ещё один, в их форме!» — захохотал кто-то. — «Твоя подружка, милок?»  

Что-то тяжёлое и тёмное кувыркаясь полетело в сторону парня.

Марк рефлекторно поймал… Василисину голову. Рваная рана на шее, будто её зубами грызли. Приоткрытый в немом крике рот. Венок съехал на глаза, испачканные кровью сухоцветы рыжей рябью перечёркивали лицо пополам.

– «Поймайте его, убежит же сейчас!» — вскрикнула Акулина. До Марка донеслось лишь эхо её крика. Бежать он никуда не собирался. Он дрожащими руками положил голову Василисы на траву, поправил веночек. Посмотрел в остекленевшие глаза. Её бледное личико лежало на траве, в окружении звёздочек из рассыпанных незабудок.

С трудом оторвав от неё взгляд, Марк выпрямился и пошёл навстречу Бегунам. Он не знал, что делает. Он чувствовал. Это чувство, зародившееся буквально вчера, после ночи с Василисой, сейчас обуяло его, заполнило собой без остатка. Ощущение какой-то жестокой, абсурдной правильности. Безмерного смирения и вместе с тем силы, которая буквально рвалась изнутри.

Увидев это, «вдавленный», бросивший Марку голову, невольно попятился. Но едва Бегун успел сделать пару шагов, как голова его оторвалась и повисла на единственной жиле, опрокинувшись за спину.

– «Макар!» — взревела Акулина и выхватила палочку. Но та мгновенно упала на земь вместе с пальцами. Кишечник склизкой змеёй вывалился из распоротого брюха.

– «Катаплексис!» — рявкнул бородатый, посылая в Марка удар. Но тот не достиг цели. Ещё шаг, и заклинания полетели со всех сторон, но мальчик шёл, даже не пригибаясь. Ошмётки плоти и внутренностей выстреливали в воздух. Тела нападавших лопались и брызгали содержимым, как раздавленные плоды. 

Кости бородача сломались разом. Искорёженное тело опустилось на землю, размозжённый под кожей череп превратил голову в сдувшийся шар.

• Что ты за тварь?! - запричитал последний и скукожился в ногах Марка, закрывая руками лысую голову: - Что ты такое?! 

Марк остановился. Будто только сейчас опомнился. Только сейчас осознал. Он невольно оглянулся, изуродованные тела валялись вокруг, будто их разметало взрывом. Лысому хватило этой заминки. Он сжал палочку, дрожащий голос произнес страшное: 

- ПИР ТЕС АНАНКИС, - 

Сознание Марка уцепилось за это заклинание, силясь вспомнить. Перед тем как отключиться, мальчик увидел - руки последнего Бегуна вырвало из плечей вместе с ключицами.  

***

ПИР ТЕС АНАНКИС, — директор отложил мел и отряхнул край пиджака. — также известное как “Антониев Огонь”. Прошу не путать с эрготизмом…

 — Эротизмом? — хихикнул Лемихов с последней парты, но быстро сник под тяжелым взглядом Никодима Ивановича. 

— Тема не из веселых, если честно, — на лицо старика, обычно совершенно непроницаемое, легла едва заметная тень. Широкоплечий и рослый ветеран Той Войны, последний из легендарного трио “Каскад” — он вообще редко терял свой железобетонный настрой, несмотря на преклонные годы. Такая смена заставила класс насторожиться. Даже Марк оторвал глаза от окна, за которым, расположившись на траве, Вася перебирала собранные цветы мать-и-мачехи. 

— Антониев Огонь — визитная карточка Бегунов, если можно так сказать. Они называют его “великой милостью”, хотя по сравнению с ним даже Авада Кедавра этой самой милостью покажется.

 Лемихов поднял руку: — А что оно делает? — Безумие вызывает. Человек воспринимает свое тело как гниющее, мертвое. Будто его запихнули внутрь трупа, связав нервами с разлагающейся плотью. Это настолько невыносимо, что не хочется ничего, кроме как наложить на себя руки. Так и происходит. Причем в считанные мгновения.

Нина подняла голову от конспекта: — А если человеку нечем… ну нечем себя убить? 

— О, Силантьева. Если человек хочет себя убить, его мало что остановит. Люди вены на руках зубами рвали, головы разбивали о стены… 

— А если зафиксировать? — предложил Марк первое, что пришло в голову.

Никодим Иванович поморщился, явно что-то живо представив: — Бесполезно. Мы одного связали. Даже голову закрепили, чтобы себе мясо с плечей не рвал… Так он слюны полон рот набрал и вдохнул. 

С лица Нины сошла краска. 

Марк взглянул на Белозерского и его передёрнуло. Что пришлось пройти этому старику тогда? А ведь он был самым молодым из “Каскада”, только шестнадцать стукнуло на момент начала боев. Интересно, а как он встретил Васю? Прямо там, среди этого ада? 

— И что же тогда делать? — вымолвила наконец Нина. — Если кого-то таким… 

 — Убить, чтобы не мучался, — спокойно ответил директор, повергнув всех в еще больший шок. — Контрзаклятий нет. Пробивает даже щитовые чары. 

— А в чем смысл, почему просто не убить? — взгляд Марка вновь невольно застыл на Васе, которая, забыв про свое занятие, принялась гонять по двору бабочку-капустницу.

— Смысл, Волков, в деморализующем влиянии на противника. Когда твой товарищ по оружию выбивает себе глаз палочкой или ныряет вниз с обрыва, на твоем боевом духе это скажется. Не просто желание отомстить родится, а ужас, непонимание… Потому и важно знать, что такое есть.

Марк кивнул, продолжая смотреть на Василису. Солнечный майский день. Окончание учебного года. Она, такая беззаботная и счастливая. Добрая ко всему и вся и такая бесконечно далекая от мирских забот, от людей с их войнами, от его чувств к ней. Интересно, он один такой? Или еще кому-то в школе снятся эти веснушки. Впереди целое лето с вечно брюзжащей бабушкой и ее огородом. Как бы от тоски не завыть. 

Белозерский увидел, как Марк смотрит на его Василису. Что-то мелькнуло в глазах старика. Не ревность, что-то куда печальнее и глубже.

 — Теоретически — симбиотическая связь с русалкой может сдержать это заклятие. Но последствия все равно катастрофичны и необратимы. Да и я последний из тех, кого русалка выбрала… — Подумав, Никодим Иванович добавил с улыбкой: — Но экспериментировать на себе как-то не хочется.

Нина невольно хихикнула.

***

Машина въехала во двор школы. Ее так тряхнуло на кочках, что кузов подбросило и накренило. Фары выхватили из кромешной тьмы картину, от которой у Маевой перехватило дыхание.

— Ебать... — выдохнул Гладков.

Лоскуты желтых дождевиков. Яркие кислотные пятна среди грязи и крови. Фарш. Земля с мясом. Клочья плоти, разорванные внутренности, блестящие под светом фар, как мокрый сланец. Кровь. Ее было слишком много. Запах — тяжелый, сладковатый, с ноткой разложения — ударил в нос, пробиваясь даже сквозь вонь бензина. Сам воздух, казалось, застыл, как смрадный кисель.

Гладков уже вывалился из машины. С палочкой наперевес, с лицом, искаженным яростью и отвращением, он рванул к зданию столовой.

Вика выключила двигатель. Тишина после рева мотора оглушала. И в этой тишине — хриплый, булькающий звук. Неподалеку, у края кровавой лужи, лежал человек. Дождевик изодран в клочья. Нет рук. Только кровавые культи у плеч, из которых медленно сочилась кровь. Он агонизировал, дергаясь, как под током. Глаза закатились — ублюдок был готов отдать богу душу. Если у него был бог.

И рядом… парень. Лежал на боку, лицом к небу, неподвижный. Форма ученика школы была пропитана кровью — чужой и, возможно, его собственной. На щеке, от шеи до скулы, — шрам. Не порез, не царапина. Он выглядел так, будто кожу прижгли раскаленным железом, оставив глубокую, неровную борозду белого цвета, окруженную воспаленной плотью. Шрам Антониева Огня. Вика узнала его сразу: по описаниям Белозерского, по архивным фотографиям. Холодный ужас сжал ей сердце.

— Эй! — Вика бросилась к нему, забыв про безрукого. Она упала на колени, схватила его за плечи. — Проснись! Дыши! — ее голос срывался. Она трясла его: — Миленький, ну проснись же! — Слезы хлынули градом. Она прижала ладонь к его груди — слабый, но стук! — и зарыдала с облегчением.

Из столовой донесся резкий, горловой звук — Гладкова вырвало. Громко, мучительно. Потом еще. И еще. Вика не хотела думать, что именно он там увидел. Хотя знала, знала наверняка.

Марк застонал. Глаза его задергались под веками, потом медленно открылись. Зрачки расширены, взгляд мутный, невидящий. Он уставился на склонившуюся над ним Вику. Его губы тронула слабая, безумная улыбка.

— Вася... — прошептал он хрипло. — Ты… ты цела?

Вика замерла. Поняла. Галлюцинация. Шок.

— Я Вика, — сказала она тихо, пытаясь поймать его блуждающий взгляд. — Вика Маева. Может, помнишь? Я... я тут училась. — Она и не рассчитывала, что он ее узнает. Главное сейчас — вернуть его в реальность.

Сознание медленно возвращалось к Марку. Он вгляделся в ее черты, в заплаканные глаза, смутно знакомые. Не Васины. Улыбка исчезла.

— Ви... Вика? — пробормотал он слабым голосом. Его взгляд метнулся в сторону, к открытым дверям столовой, к тому месту, где он оставил... — Вася... — снова вырвалось у него, но теперь это был уже не шепот надежды, а стон. Он попытался приподняться, отчаянно ища глазами в темноте двора то, что боялся найти.

Там, на траве, лежала девичья фигура в льняной рубахе. А чуть дальше, среди рассыпанных незабудок, словно забытый мячик, покоилась ее голова. Венок из сухоцветов съехал на глаза.

Марк замер. Перестал дышать. Его тело содрогнулось, как от удара. Из груди вырвался нечеловеческий вопль — крик, полный такой боли и отчаяния, что Вике захотелось зажать уши. Он забился в истерике, рыдая так, будто его рвало на части изнутри. Вика попыталась прижать его к себе, удержать, но он оттолкнул ее.

И тут она почувствовала. Воздух вокруг Марка... зажужжал.

Наэлектризованный, густой. Камешки на земле рядом с ним мелко задрожали, приподнялись на сантиметр и зависли, вибрируя. Кажется, сама почва издавала едва слышное звенящее шипение. Кожа Вики покрылась мурашками, волосы на затылке встали дыбом. Магия. Дикая, неконтролируемая, рвалась на свободу вместе с его горем. От него фонило, как от реактора.

— Как?.. — прошептала Вика, хватая его за плечи, пытаясь пробиться сквозь рыдания. — Как ты остался жив?! Почему?! Антониев Огонь... он должен был...

Из столовой, опираясь о стену, выполз Гладков. Позеленевшее лицо, пена рвоты в уголках рта. Он тяжело дышал. Его взгляд упал на агонизирующего сектанта. Что-то дикое мелькнуло в глазах капитана. Он кинулся к нему, схватив за грудки.

— Кто ты, сука?! — проревел Гладков, брызгая слюной. — Кто вы все?! Какого хуя тут?! — Он тряс его, как тряпку; культи рук окровавленными пнями бились о землю.

Бегун лишь хрипел, изо рта шла кровь. Его сознание угасало.

— Сдохни, тварь! — прорычал сквозь рыдания Марк.

И голова сектанта... лопнула. Не взорвалась, не разлетелась осколками. Она просто... раздалась, как перезрелый плод, выдавив наружу глаза и язык. Кости черепа хрустнули. Кровь, мозг, костяное крошево — всё это хлынуло фонтаном, залив Гладкова с головы до ног. Капитан отпрянул с воплем, вытирая лицо рукавом. Он бы сблевал еще раз, но, видимо, уже было нечем.

— Ты что делаешь? Как? Зачем?!

Вика оглянулась на Марка. Он перестал биться в истерике. Лежал на спине, глядя, как тело Бегуна исполняет последние, предсмертные коленца. Слезы текли по его щекам, смешиваясь с грязью и кровью. Его губы шевелились. Вика наклонилась ближе, чтобы расслышать сквозь жужжание воздуха и собственное бешеное сердцебиение.

«Они все сдохнут, Вася. Все сдохнут… Я обещаю… Только не уходи. Держи. Держи меня…»

Вика посмотрела на вибрирующие камни, на травинки, стоящие дыбом в звенящем воздухе, на эту дикую, неконтролируемую магию, фонтанирующую из него вместе с горем. И на шрам Антониева Огня — страшное заклятие, которому что-то (или кто-то?) не дало разорвать душу Марка.

***

А говорят, там, где живут русалки, — лето холодное. Ага, как же. Жара стояла невыносимая, липкая. Воздух звенел от стрекоз и пчел, а запах нагретой хвои, спелой земляники и чего-то сладковато-прелого от реки дурманил рассудок.

Марк шаркал ногами по пыльной тропинке, корзинка с ягодами — его «официальный повод приехать» — болталась на сгибе локтя. Главное сокровище шло рядом: Вася, босая, в просторной льняной рубахе. Ее русые волосы, собранные в аккуратный пучок, светились на солнце. Она шла легко, почти бесшумно, будто не касаясь земли. Кожа прелестной нечисти была пергаментно-бледной, несмотря на конец июня.

— Вон там, у коряги, земляника крупная, — пропела русалка.

Марк кивнул, стараясь не пялиться на эти веснушки. Он присел рядом с ней. Пальцы Васи быстро, сноровисто срывали алые ягоды, складывая их в берестяной туесок.

Внезапный шорох в кустах заставил их вздрогнуть. Вася замерла, как олененок, учуявший опасность. Из-под сплетения ветвей и папоротников, неуклюже спотыкаясь, выкатились два пушистых комочка — лисята. Один, чуть крупнее, темный, с белым кончиком носа. Другой — мельче, рыжий.

— Ой! — выдохнула Вася. — Совсем крохи… Мамка где?

Они притихли, прислушиваясь. Лес скрипел, но тревожного зова матери не было. Лисята, не видя угрозы в этих непонятных двуногих, подошли ближе. Темный толкнул рыжего, тот пискнул и повалился на спину, подставляя пушистое брюшко для игры.

— Смотри, Марк, — шепнула Вася. — Как мы с тобой… Только маленькие.

Марк заулыбался. — Василиса и Марк. Так и назовем.

Русалка вдруг резко отпрянула, словно обожглась. Весь ее прежний умиротворенный вид испарился. — Нет! — вырвалось у нее резко, почти испуганно. — Нельзя так! Нельзя называть зверей человечьими именами! Тем паче своими! Это… это к беде!

Марк смутился, удивленный ее реакцией. — Да ладно тебе, Вась. Суеверная ты, как бабуля, — он, не подумав, движимый порывом нежности и желанием успокоить, стряхнул с ее щеки прилипший листик земляники. Коснулся ее. Впервые.

Вася замерла. Ее глаза уставились на Марка с таким изумлением, будто он совершил нечто немыслимое. Будто она почувствовала еще что-то, кроме этого прикосновения. Что-то внутри него. По щекам, шее, кончикам ушей разлился густой румянец. Она быстро отвела взгляд. Ни слова упрека, ни улыбки — только это смущенное молчание. Воздух между ними наэлектризовался, стал густым, как мед.

Марк почувствовал, как у него самого загорелись уши. Он потупился и тяжело вздохнул. Лисята, забытые на мгновение, возобновили свою возню.

Дорога обратно в школу казалась короче. Вася несла лисят, бережно прижав к груди теплые, дрожащие комочки. Марк шел сзади с двумя лукошками. И отчего-то чувствовал себя лишним. После прикосновения она ни разу на него не взглянула. Шла, нахмурившись, будто о чем-то думала.

На кухне школы нашли молоко. Лисята, сначала осторожно, а потом с жадностью принялись лакать, пачкая все вокруг. Марк и Вася сидели на крыльце, наблюдая, как их «тезки» осваиваются. Наевшись, «Марк» гонялся по двору за собственной тенью, а «Василиса» суетилась у ног русалки, тихо повизгивая.

Тишину летнего дня нарушал только писк играющих лисят да отдаленный стук дятла. И вдруг Вася осторожно, почти незаметно, склонила голову и положила ее Марку на плечо. Будто запоздалый ответ на то прикосновение в лесу. Он почуял запах ее волос: полевых цветов, реки и этого странного, потустороннего холодка.

Марк замер. Сердце в груди застучало так, что он испугался: вдруг услышит, отпрянет? Счастье, острое, почти болезненное, накатило волной. Он застыл, стараясь реже дышать.

И в этот самый миг мир взорвался.

Игравший в траве лисенок завизжал: тонко, пронзительно, отчаянно. Из-за угла школы стремительной тенью к нему метнулся огромный волкодав Белозерского. Его мощные челюсти сомкнулись на спине зверька с влажным щелчком. Тот успел лишь жалобно пискнуть и разом обмяк.

Василиса вскрикнула — нечеловеческим, полным ужаса и боли криком. Ее рыжая тезка по-щенячьи рявкнула, и с безумной, обреченной яростью, неожиданной для такой крохи, кинулась на гигантскую собаку.

Волкодав, отбросив добычу, шагнул в сторону назойливой мелочи. Раздался еще один жалобный визг — острые клыки впились в лапу лисенка.

— БАРС! ФУ! К НОГЕ! СТОЯТЬ! — Директор вынырнул из пролеска на краю поляны с ружьем наперевес, его лицо было багровым от гнева и бега. Барс, услышав команду хозяина, мгновенно отпрянул, почтительно поджав хвост, но было поздно. «Василиса», хромая, истекая кровью, поползла по траве к неподвижному тельцу брата. Она тыкалась носом в его мордочку, скулила тонко и безнадежно.

Русалка сорвалась с крыльца. Она не бежала — она летела. Упав на колени рядом с лисятами, она зарыдала, сотрясаясь всем телом. Схватила раненую лисичку. Та ощетинилась, извивалась, пытаясь ее укусить.

Белозерский бросился вперед, его лицо было искажено гримасой вины и ярости. — Василиса, не жми ее! Дай посмотрю… — он протянул руку к раненому зверьку.

И тут Вася подняла на него глаза. Глаза, полные такой ненависти и боли, что даже видавший виды ветеран отшатнулся. Она увидела. Увидела, чтó торчало из полуоткрытой сумки на его поясе. Клок рыжей лисьей шкуры, еще не успевшей высохнуть.

— УБИЙЦА! — завопила Вася, ее голос сорвался на визг. Раненый зверек выпал из ее рук. Она вскочила, забыв про лисят, и бросилась на Белозерского, барабаня по его груди и плечам окровавленными кулачками. — ТВАРЬ БЕССЕРДЕЧНАЯ! ОНА ИХ ЖДАЛА! ОНА ИХ ЗВАЛА! А ТЫ ЕЁ… ТЫ… БЕЗДУШНАЯ ТУША! ДА ЧТОБ ТЫ СДОХ! ЧТОБ ТЕБЯ ТАК ЖЕ РАЗОРВАЛИ!

Белозерский, оглушенный потоком ненависти, схватил ее за запястья и встряхнул. Его лицо пылало. — Очухайся, дура! — рявкнул он, тряся ее. — Я знал, что ли?!

Он резко развернулся к Марку, посмотрел свирепо. Тот стоял окаменевший, глядя на этот кошмар, на плачущую Васю и мертвого лисенка, которого он так легкомысленно назвал своим именем. Сцена перед ним была слишком интимной, слишком личной. Будто ему нельзя было на это смотреть.

— ТЫ! — Белозерский ткнул пальцем в Марка, его голос дрожал от злобы. — Ты чего тут околачиваешься?! Гормоны играют, лето, баб не хватает?! ДОМОЙ! СЕЙЧАС ЖЕ! ЧТОБ ДУХА ТВОЕГО ТУТ НЕ БЫЛО!

Марк вздрогнул, будто ошпаренный. Стыд, вина, горечь — стали комком в горле. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, оправдаться… Но небо моргнуло.

Не гром грянул. Не молния сверкнула. Небо просто… моргнуло. Как веко гигантского существа. На миг свет погас, погрузив все в абсолютный, оглушительный мрак. И казалось, этого мгновения хватило, чтобы что-то невообразимо страшное успело произойти.

Все застыли. Барс завыл. Лисичка «Василиса» прижалась к земле, замерла. Белозерский выпустил запястья Васи, его рука потянулась к ружью. Марк беспомощно глядел на русалку.

Та стояла, запрокинув голову. В ее глазах не было ни слез, ни гнева. Только первобытный, животный УЖАС. Губы ее беззвучно шевелились, но Марк прочитал по ним знакомые слова: «Плохо… Очень плохо… К беде…»

Она медленно опустила взгляд, посмотрела на Марка, на директора. От ее взгляда стыла кровь.

— Худо… — едва слышно прошептала она, и голос ее был чужим. — Пришел Кто-то. Страшный. Пустой.