Как же тут воняет! Прокисшей едой, потом и, кажется, мочой. Свет едва освещает сальную скатерть да табуретки, покрытые, чем-то вроде смеси грязи и воска. Носки липнут к полу. В углу рядом с хлебницей стоит большая икона. Новенькая. Сверкает красным и зелёным лаком. Удивительно яркая, на этой серо-жёлтой кухне. Рядом, среди крошек, огарки тонких церковных свечей.

— Вот отсюда она лезет! — бабка показывает куда-то за газовую плиту.

Заглядываю туда. Пускай для этого приходится коснуться решётки, к которой прилипли горелые ломти капусты. Работа у меня такая. За плитой пыль, крошки, да красная перчатка-прихватка в паутине у самого пола.

— И как она сюда помещается? — продолжает старуха. — Мёртвые, они, наверное, как кошки. Голова пролезла — пролезет и жопа. А голова у ней маленькая была, что у девочки. Так что, наверное, поместилась бы.

Киваю. Оля с серьёзным видом чиркает в блокноте. Молодец. Быстро учится.

— Да вы присаживайтесь! — говорит бабка и выдвигает из-под стола явно залитый чем-то табурет.

— Нет-нет, спасибо, мы постоим! - отвечаем хором.

В жизни бы не сел туда, тем более не в моих единственных приличных брюках.

— Может, чаю? Угостить вас, правда, нечем, всё эта мразь сожрала!

— Мы перед выходом поели, — говорит Дима. Протискивается мимо Оли, как всегда, опустив голову, расстёгивает рюкзак и роется в инструментах.

Бабка с интересом следит за ним. Я ещё раз оглядываю кухню и только тут замечаю надписи. Хотя нет, вру. Заметил я их давно, но лишь сейчас начинаю вчитываться. Написано чёрным маркером. Вокруг слов — россыпи крестов. Как будто ребёнок кладбище рисовал. Сперва думаю, что это какие-то молитвы или что-то такое. Ну, из-за иконы и всех этих крестиков. Разобрав слова, едва не фыркаю от смеха. «Убирайся сука!», «Тварь!», «Гори в аду!».

— Вот оттуда она и лезет, — продолжает Антонина Петровна. — И вот сюда ползёт, тварина!

На дверце холодильника тоже кресты и надписи: «Не лезь!», «Не твоё!», “Падла!”. Дима издаёт странный булькающий звук. Ловлю его взгляд. Качаю головой. Тот кашляет в кулак и отворачивается. Оля — молодец. Она с неподдельным ужасом оглядывает плиту, стены, стол и саму Антонину Петровну.

— Значит, её интересует холодильник? — спрашиваю я.

— Ага. Очень интересует. Еду с него ворует. Борща кастрюлю сожрала. Картоху. Огурцов банку. Яйца. Пельмени. При жизни хлеб да воду пила. Все деньги экономила, а щас платить-то не надо, лазь значит, жри чужое. Коммунизм.

Бабка грозит кулаком в сторону плиты, потом хватает со стола кружку и громко отхлёбывает.

— Мы вообще дружили с ней. Сорок лет друг дружку знаем. И общались знаете как? Её кухня-то как раз там за стеной, а стенка тонкая. Всё слышно. Гремит она, бывало, тарелками — завтрак, значит, готовит. Ну я ей кричу: «Доброе утро, Семёновна!». И она мне в ответ: «Доброе!». Или она первая меня зовет: “Тоооо-няяяяя! Тоооо-няяяяя!”

Антонина Петровна падает на табурет. Долго молчит. Жуёт губы.

— Очень мне этого не хватало, когда она померла. И вот просыпаюсь однажды. Темно ещё. Четыре с хвостиком. Захожу на кухню. Попить, значит. А за стеной возится кто-то. Я и говорю по привычке: «Доброе утро, Семёновна!». Уж не знаю зачем. Самой аж жутко сделалось. Там ведь никого. Стучать перестали. Я уж к себе уйти хотела, как слышу: «Доброе!». Голос страшный такой. Скрипучий. Уже потом я решила, что мне почудилось. Ну а дальше… у вас такое бывает, делаешь что-то, а потом сам и не помнишь?

Киваю. Она только усмехается, сверкнув золотыми зубами.

— Да не бывает. Вы ж молодые. Погляжу на вас, когда до моих годков доживёте. В общем, после того раза, у меня продукты стали пропадать. И грязь повсюду лезет. Прямо сочится откуда-то. Моешь-моешь а всё липкое, паскудное. Аж руки опускаются. Я-то сперва на себя думала. Ну, съела ночью и забыла, а грязь? Кто её знает, откуда берётся?

Старуха поднимает тюль, смотрит на улицу. Сквозь голые ветки видны соседние панельные пятиэтажки. Угрюмые. Без единого огонька в слепых окнах.

— У меня вот дерево тут растёт в палисаднике. По нему малолетки лазают. В квартиры заглядывают, ищут, чего бы стащить. А участковому плевать. Нажрётся и спит там у себя в каморке. Думает, не знает никто. Так вот, я в прошлый вторник проснулась. Слышу: кастрюли звенят. Показалось сперва, за стеной это, у Семёновны, значит. Долго лежала, слушала, потом поняла - это тут. На кухне. Забрались подонки. Шарятся. Беру спицу. Я тогда шапку заканчивала вязать, потом вам покажу, и на кухню бегом. Сейчас, думаю, вы у меня узнаете, как старую женщину грабить. Захожу. А на полу сидит кто-то. По виду ребёнок. Худая, маленькая. На коленях стоит. И вот прям тут руками из кастрюли капусту черпает. Я тогда даже не испугалась почти, наоборот, такая злость взяла. Замахнулась спицей и кричу: ”Ах ты тварина, чужое жрёшь?”

Дима всхлипывает. Тихо, не меняясь в лице, пинаю его в голень.

— Ой, — говорит он, отодвигается, налетает на Олю. Та вскрикивает. Неожиданно громко.

Дима красный, будто обварился. Оля — наоборот вся белая. Ссутулилась, руками себя обхватила

Переигрывает.

Старуха долго глядит на неё.

— Да, — говорит она, — страшно всё это. У самой руки-то трясутся. В общем, я спицей замахнулась. А она голову поднимает. Лампочка из холодильника светит. Гляжу — а это Семеновна. Рот у неё сделался большой, широкий. Улыбается, а изо рта суп на пол льётся. Я спицу выронила и бегом к себе. Дверь заперла и молилась, пока светло не стало. А теперь, едва стемнеет — она уже выглядывает, смотрит, можно ли выходить. То глаз высунется, а то и целая голова. А когда совсем темно — выходит и к холодильнику ползёт. Я его хотела к себе перетащить, но что если она за ним прейдет? Уж лучше здесь.

Вежливо киваю. Пускай выговорится.

— А какие вы меры принимали, против этой… сущности?

— Меры? Молитвы читаю. Святой воды три полторахи вылила. Всё без толку. Поп два раза приходил, а больше не хочет. По три тыщи за раз взял, бородой тут тряс, свечи жёг, песни пел, икону вот дал. Она один хрен лезет. Я ему говорю: давай-ка ты, батюшка милый вечерком со мной останешься. Сам вот Семёновну увидишь, а он отнекивается. Тьфу. Попов-то нормальных не осталось.

— Ясно, — говорю. — А давно она умерла?

Не успеваю закончить фразы, как замечаю движение у кухонной двери. Поворачиваюсь и, словно в замедленной съемке, вижу, как падает Оля.

Дима успевает подхватить её. Он удивительно быстр для своих форм.

— Что случилось? — спрашиваю я.

Оля что-то сказать. Дима помогает ей сесть на табурет и смущённо отступает в коридор.

Бабка хватает со стола кружку, выплёскивает в раковину остатки чая, наливает воды из-под крана.

Оля делает несколько глотков и кашляет.

— Извините, — говорит она. — Мне что-то почудилось.

Хорошо импровизирует. Даже я поверил.

— Ольга — сильный экстрасенс, — говорю я. — У неё дар видеть тонкий мир. Оля хочет что-то добавить, но тут раздаётся писк. Кружка выскальзывает у неё из рук и падает на пол, но не разбивается.Поворачиваемся к источнику шума. Это Дима включил “Пищалку”. Выглядит она как «Психокинетический измеритель энергии» из «Охотников за привидениями», но на деле это просто прибор для поиска скрытой проводки, который Дима немного доработал. Теперь он пищит тогда, когда нам нужно, к тому же может издавать несколько весьма зловещих звуков.

— Здесь определённо чувствуется сильная остаточная энергия, — говорит Паша.

— Антонина Петровна, вы можете продолжать рассказ, пока наши специалисты занимаются диагностикой.

— Я… ну… всё сказала уже. Она ночью приходит. Иногда днём, когда темно. Выглядывает оттуда, — старуха указывает на плиту. — Улыбается. Подмигивает гадко так. Бывает, что и говорит. Но редко. Мою я вот посуду. Чуть глазами вбок делаю, вот так, глядь, а она вылезла. И говорит: «Доброе утро». Я её матюгами крою. Иногда помогает и она прячется. Но это днём. Ночью ничего не помогает. Ни молитвы ни маты.

Она указывает на стену, исписанную проклятьями и ругательствами.

— Я вон видите чего понаписала тут. С тех пор она вроде реже стала лазить, — бабка тяжело вздыхает. - Уехать бы отсюда, да кому я нужна…

Бормочу что-то ободряющее: «Ничего, мол, всё наладится”. Потом вспоминаю про Диму:

— Давайте послушаем Дмитрия.

Одной рукой он продолжает водить «пищалкой» вдоль холодильника. Другой — придерживает футболку, чтобы не сильно задиралась и не обнажала живот.

— Как я уже сказал, здесь много остаточной энергии. Она аккумулировалась в темноте за плитой, пока не набрала критическую массу и не перешла в другое состояние. Чисто технически это даже не ваша соседка, просто отпечатки её и ваших мыслей…

Опять его понесло. Качаю головой, одними губами шепчу: «проще».

— Ну… в общем… такие сущности любят темноту и не выносят солнечного света. — продолжает Дима. — Это как плесень. Нужно расчистить пространство, проветрить, просушить на солнце. Но какое уж тут солнце. Поэтому сделаем по-другому. Проведём сеанс фотоэкзорцизама.

— Потом Ольга поставит дополнительную защиту, — подхватываю я.

Оля всё таращится в стену над плитой. Пальцы теребят кончик одной из двух её чёрных косичек.

— Верно, Ольга Павловна?

Не сразу, но она поворачивается. Отрывает руки от косы, и, словно не зная, куда их деть, скрещивает на груди. Она вообще очень красивая, хоть и согласилась сесть на эту мерзкую табуретку.

— Я говорил, что вы защиту поставите, психическую.

— А… да... да, верно, — она снова отворачивается к стене.

Это что ещё такое? Ведь так хорошо начиналось.

— Когда закончим, здесь будет чисто как в новостройке. Никаких сущностей.

— А вы уже такое видели? - спрашивает бабка.

— Разумеется. И не раз. Будьте спокойны Антонина Петровна.

Скорее бы всё закончилось. Мне уже тошно от этой сладкой и густой вони.

— А по деньгам сколько будет? Вы учтите, я пенсионерка, сорок лет медсестрой от…

— Не переживайте. О деньгах потом. Давайте закончим сперва.

***

— Пять тысяч? - кричит Дима. — Это издевательство. Я там чуть не… мне чуть плохо не стало, а тут такое.

Идём по заснеженной улице. Удивительно тёмной. В соседних пятиэтажках горят лишь несколько окон, и то свет в них тусклый, будто пробивается через очень грязные стёкла.

— Ты же сам видел! Она вообще непробиваемая! Радуйся ещё, что до пяти поднять получилось.

— Надо было сначала о цене договориться, а потом уже остальное.

Долго молчим. Идем. Как-то незаметно оказываемся на освещённой улице. В витринах — новогодние декорации: снежинки, Деды Морозы, Снегурочки с маленькими красными лицами.

- Сам знаешь, по-разному бывает. Помнишь, как летом с тем повешенным?

Веский аргумент. Мы тогда сразу четыре квартиры обработали. Целый этаж в подъезде сбился во что-то вроде культа вокруг призрака самоубийцы. День за днём они выдумывали истории, чуть ли не до смерти друг друга запугали. По их словам, повешенный мог перемещаться по этажу, как ему вздумается и свисать с любой из лампочек в любой из квартир. А еще душить. Пришлось тогда, конечно, поработать. Даже подключать кое-какую тяжёлую артиллерию из Дименого арсенала, но мы справились. Почти тридцать тысяч за день работы. На двоих. Оли тогда с нами ещё не было.

— Ну да, тогда хорошо вышло, но блин… 5 тысяч на всех. Да я бы сам свою долю отдал, лишь бы не ходить туда.

“Хорошо тебе говорить, — думаю я и с силой пинаю кусок льда, примерзший к тротуару. - У тебя-то работа есть”.

— Ну слушай, — говорю, — полторы тысячи за два часа. Плохо разве?

Дима не отвечает.

— А ещё пятьсот рублей лишних остаётся. Давайте куда-нибудь зайдём? Пива выпьем. Отметим избавление от Пожирательницы Борща.

Все молчат.

— Оля, ну ты как? — спрашиваю я.

Она не поднимает головы.

— Оля-я-я! Всё нормально?

— Да… — она трёт глаза, будто слёзы смахивает. — Я просто никак не могу забыть ту штуковину на стене.

— Какую штуковину?

— Ну эту картину что-ли, над плитой.

— Икону?

— Да нет же, — она останавливается. - Вы что её не заметили?

Мы с Димой качаем головами.

— Там лицо нарисовано. Грязью, жиром, не знаю чем еще. Старуха, кажется, да такая жуткая… и рот у неё здоровенный такой… как у мужика из Роулинг Стоунз, только шире.

— Бабка нарисовала?

Оля пожимает плечами. Разговор утихает. Стоим на тротуаре. Украдкой, пока Дима не видит, погладываю на Олю. Она всё ещё бледная и всё ещё очень красивая. Мимо проезжают машины. Прохожие с раздражением косятся на нас.

— Так, — говорю. - Давайте всё же зайдём кой-куда. Я знаю тут отличное место.

По правде говоря, не знаю. Просто вижу какую-то пиццерию и веду всех туда.

Сидим, ждём когда принесут еду, пиво и апельсиновый сок для Оли. Пиццу Дима заказал за свои деньги. Я не возражаю.

— Ну смешно же! - говорю. — Вся эта история про борщ.

Люстра над нами деревянная и сделана в виде колеса от телеги, из которой торчат лампочки. Большая часть не горит.

— Ничего смешного, — бурчит Дима. - Обманули старую женщину.

Хочу сказать, что раньше, когда дела шли лучше, он этим вопросом не задавался. К тому же мы и вправду помогаем. Статистику не собираю, но уверен: многим от наших сеансов легче стало, а хуже — никому.

— А я и в самом деле защиту поставила, — говорит Оля.

Опять она за своё.

Вообще, она сама нас нашла. В начале осени позвонила по объявлению и напросилась на встречу. Рассказывала, будто она настоящий медиум и может видеть всякое. Соврала. А ещё, что пишет роман о привидениях и даже публиковала несколько рассказов. Это правда. Отчего-то я никак не могу заставить себя их прочесть. У нас она хотела набраться вдохновения и опыта. Принесли пиво и сок. Все продолжают молчать.

— Да ну вас, — говорю и поднимаю бокал.

***

Просыпаюсь. Знаю, что лежу в своей кровати, вот только не знаю, как попал сюда. Зато помню сон.

Мама жива. Сидит рядом и гладит по голове, как в детстве, когда я боялся уснуть. Я плачу и прошу её не уходить. За окном светло. Утро, день, или ранний вечер. Встать удаётся не сразу. Долго разглядываю отпечаток ладони на полу возле кровати. Одеяло перемазано чем-то жирным и липким. Меня едва не тошнит. Отбрасываю его. Кое-как пробираюсь на кухню. Полный разгром. Холодильник открыт. На полу опрокинутая кастрюля со вчерашними макаронами. Они валяются рядом, засохшие, похожие мелкие морские ракушки. Хватаюсь за голову. Смутно помню, что после пива решил перейти на водку. Перед глазами всплывает кадр: вот я где-то под уличным фонарём учу Олю каким-то экстрасенсорным штукам. А Дима…

— Чёрт! Деньги?

Оказывается, я всё ещё в брюках и белой рубашке. Даже галстук на мне, только ослаблен настолько, что им можно подпоясаться. Проверяю карманы. Ничего. Так. Так. Так. Не время паниковать. Где-то тут должно быть пальто.

Оно не лежит, а словно бы стоит у входной двери, похожее на маленького сгорбленного человечка. От секундного испуга головная боль немного отступает. Поднимаю пальто, обшариваю карманы. Две смятые сотни. Мелочь. Носовой платок. Чёрт. Ну как же так? Сползаю вдоль стены и бьюсь головой. Опять у отца просить? Ведь не даст. Начнёт говорить про работу и про то, как маме было бы стыдно за меня. Хотя, вообще-то, стоило мной гордиться. Своё дело я начал ещё в десятом классе. Мы с Димой всё детство играли в охотников за привидениями, глотали газеты о паранормальном, каких тогда выходила целая куча. А когда Димина родственница на семейном празднике рассказала, что дома у неё завёлся призрак, мы напросились в гости. Исследовать. Пробовали снимать на Димин фотоаппарат, записывали звуки на диктофоны мобильников. Ничего странного не нашли. Вот только родственница сказала, что после нас в квартире стало тихо и никто её больше не беспокоит. Даже денег дала. По пятьсот рублей. Целое состояние для нас тогда. Да мне бы и сейчас они не помешали. На волне успеха я и подал объявление в газету. Совершенно дурацкое, даже вспоминать теперь стыдно, но на следующий же день у нас появился клиент. С неделю мы ходили к старушке, у которой по ночам скрипели половицы, да ложки звенели на кухне. В конце концов, наверное, из жалости, она нам заплатила. По две тысячи каждому. И пошло-поехало. В хорошие времена было по три-четыре вызова в месяц. Сейчас реже. Гораздо. Уж не знаю, что с людьми стало. Дима устроился системным администратором. Я же весь прошлый месяц раздавал листовки и немного копирайтил для одной биржи. Честно пробовал работать в офисе. Четыре с половиной раза. По специальности-то я маркетолог. Но не моё это. Не моё. Нужно срочно искать новое место. Желательно то, где платят каждый день. Достаю из пальто пачку “Винстон”. С замиранием сердца открываю. Две сигареты. Повезло. Выбираюсь на балкон, перешагиваю лежащий у порога пиджак. На рукаве блести жирное пятно. Какой бардак! Ну не мог я такое сделать. Ведь как ещё защититься от всей этой наползающей мерзости, с которой приходится работать? Сколько я встречал опустившихся сумасшедших вросших в маленькие заплёванные кухни. Как ещё оставаться нормальным? И одеваюсь я хорошо. Тоже своего рода защита. Вот только приличный костюм у меня всего один. А сейчас он измят, воняет перегаром и потом. Это надругательство. Кощунство. Стою на балконе. Курю. Ветра нет. Снег отвесно сыплет вниз, укрывая скамейки и редкие машины.

Ёжусь в мокрой от пота рубашке. Выкуриваю половину сигареты. Больше не могу. Тошнит. Аккуратно тушу окурок в пепельнице. Звонит телефон. Долго трезвонит, пока пытаюсь отыскать его под смятым одеялом. Номер смутно знаком. Может кто из клиентов?

— Здравствуйте. Агентство Тайный… — начинаю я.

Договорить не успеваю.

— Алло! Алло! Это ты у меня вчера был? Алло-о-о-о? Не молчи!

Ругаюсь тихо. Потом вежливо отвечаю:

— Возможно. Представьтесь, пожалуйста.

— Чего мне представляться? Ты знаешь, кто я такая! А я тебя по голосу узнала! Ты ведь у них старшой, правда?

— А что случилось? — голос у меня привычно вежливый. Годы практики.

— Ты говорил, что всё хорошо будет?

— Да, но вы понима…

— Что да? Что да? - бабка переходит на крик. — Что тут понимать? Она говорить начала! Всю ночь под дверью скреблась! Сказала, вы меня обманываете! И что скоро зайдёт и утащит меня! Что будет меня жрать! Вы чего натворили негодяи?

— Стоп! — почти кричу, и это срабатывает. Она замолкает. — Я ведь доводил до вас, что это дело сложное и с первого раза не всегда срабатывает…

Говорил вроде? Должен был.

— Эти сущности всегда стараются обманывать, юлить, хитрить. Такая у них природа. Иначе им не выжить. А вы ей поверили? Ну разве так можно Антонина… Петровна?

Не помню её отчества, но она не поправляет. Разговор продолжается ещё минут десять, а когда, наконец, заканчиваем, единственное желание — разбить телефон о стену.

Вместо этого звоню Диме.

— Привет! Хреново мы вчера выступили.

Дима молчит. На фоне слышны голоса и смех. Сидит, наверное, в своей админской каморке, играет в “Варкрафт”...

Скрипнул стул, хлопнула дверь. Смех исчез.

— Что случилось?

— У старухи нашей снова из холодильника воруют, вдобавок её бабайка про нас гадости рассказывать начала.

— И что говорит?

-— Что мы мошенники и что надо нас в полицию сдать.

Дима стонет.

— Вот-вот. Придётся ехать.

— У неё там так шмонит, я до сих пор не отойду. Может, ну её? Не хочу туда возвращаться. Мне всю ночь какая-то ерунда снилась.

Такого я от Димы не ожидал.

— Она в самом деле полицию вызовет. Серьёзно настроена.

— Вот же ж, — стонет Дима, задумывается. - Я раньше пяти не освобожусь.

— Ну я так и сказал, что мы к шести приедем. Давай у её подъезда встретимся, только можешь «Хрюшу» захватить? Она ведь работает?

— Когда в последний раз включал — работала. Меня сестра чуть не пришибла тогда.

“Хрюша” - наша тяжёлая артиллерия. Основу для неё Дима нашёл, когда работал в Доме Культуры. Кажется, это был какой-то самодельный музыкальный инструмент, вроде терменвокса. Он валялся в кладовке наполовину разобранный и забытый. Инвентарного номера не было. Дима от скуки починил его, включил и едва не помер, услышав смесь потустороннего воя и хрюканья. Как будто разом стонет десяток свиных привидений. Иначе и не скажешь.

Дима приделал к устройству большую синюю лампу, которая мерцала в аккомпанемент поросячьему визгу.

Поставь её в тёмной комнате, да правильно подготовь клиента - обделаться можно. Пользовались мы ей редко. Несколько раз из-за неё соседи вызывали полицию, а однажды какой-то мужик в тельняшке расквасил мне нос. Но сейчас лучше сразу зайти с козырей, чтобы больше уж точно не пришлось возвращаться.

— А Оля будет? — спрашивает Дима.

— Конечно, — вру я.

Очень надеюсь, что и её удастся уболтать. Она работает в кофейне и я, честно говоря, не знаю какой у неё график. Она сразу берёт трубку. Соглашается.

- Я всё время об этой квартире думаю. Хотела сама туда вернуться с фотоаппаратом.

Вспоминаю, как она рассказывала что-то о лице на стене. Тем временем Оля начинает расспрашивать всё ли у меня в порядке, хорошо ли я спал, всё ли нормально дома? Поддеваю ногой заляпанный пиджак.

— Ага, всё хорошо, — говорю я.

— Вот и отлично, — голос Оли становится веселее.

Интересно, что это на неё нашло?

Едва кладу трубку, снова звонит телефон.

— Уже едете? - кричит бабка.

Ну, начинается.

Она тяжело дышит, а на фоне скрипучий монотонный голос повторят какое-то слово. Хоть бы телек потише сделала.

— Мы ж на вечер договорились. Специалисты всё сейчас… на заданиях.

Вдруг понимаю, что старуха плачет.

— Приезжайте. Пожалуйста.

Голос теряется в рыданиях. Звонок прерывается. Гудки. Машинально достаю из пачки последнюю сигарету. Выхожу на балкон. Опять звонит.

— Она снова тут, — шепчет бабка.

Шум, громкое прерывистое дыхание.

— Сынок, приезжай. Я заплачу. Я всё-всё отдам. Пожалуйста.

Тишина. Пытаюсь дозваться её, но ответа нет. Долго сижу с телефоном. Размышляю, что делать. Перезваниваю, но трубку не берут. Чёрт. Придётся ехать. Пытаюсь привести костюм в порядок. Пиджак невероятно воняет. А пятно на нём - просто ужас. Похоже на сок со дна мусорного ведра. Рубашка всё ещё влажная. Открываю шкаф и понимаю, что все мои вещи грудой валяются внизу. Это уже не смешно. Такого со мной ещё не было. Врёшь. Было. Нет. Не думай о маме. Я сам себе мерзок. Перегар. Липкий пот. Как можно было так сорваться? Крыша течет. Надо срочно работу искать, а с этим делом завязывать. Принимаю душ. Немного убираюсь на кухне. Надеваю измятые, но вроде чистые джинсы и новогодний свитер с оленями — подарок от отцовской жены. Всё остальное я перемял и перепачкал ночью. Наверное, хотел переодеться перед сном. На улице долго дышу свежим воздухом и только сейчас понимаю, как же душно было дома. Надо было не закрывать балкон перед выходом. Покупаю пачку “Винстона”, литр “Колы” и два пакетика дешёвых сухариков. Такой вот завтрак, возможно — обед, а может и ужин, если у Димы занять не удастся. Сам виноват. Денег больше нет. Даже к бабке приходится топать пешком. Тут недалеко, за час дойду. Заодно проветрюсь. Снег всё ещё валит. Мимо катят машины, светят габариты, тускло горят уличные фонари и витрины магазинов. Завтракаю по пути. Курю. В какой-то момент замечаю, что машины исчезли. Фонари погасли. И даже окна в домах не горят. Странно, конечно, но вообще еще довольно светло. Чуть больше двух, хотя и пасмурно. Прохожих тоже немного. Все хмурые и глядят, будто со мной что-то не так. Невольно оглядываю себя. Нормально вроде всё. Добравшись до старухиного двора, ловлю себя на мысли, что совсем не хочу заходить туда, во мрачный лабиринт бетонных пятиэтажек, но делать-то нечего. Сразу её замечаю. Заметённая снегом фигура в шубе и нелепой фиолетовой шапке с огромным бубоном. Подхожу ближе. На ногах у неё домашние тапочки. Лицо сине-зеленое. Я на сто процентов уверен, что вижу труп.

— А-а-а-а! - открывает она рот. С головы и плеч сыпется снег. — Пришёл. А она там. По квартире ползает.

Старуха глядит мимо меня. Торчащая из рукава кисть перевязана платком. На нём засохшие тёмные пятна.

— Что у вас с рукой?

Она не отвечает. Снег продолжает падать на её шапку и плечи. Неужели никто её не видел? Понятно же, человеку плохо. Осматриваюсь. Повсюду нетронутый снег. Редкие припаркованные машины едва торчат из сугробов. Ни в одном окне не горит свет и не видно движения. Вот теперь мне точно не по себе. Старуха снова шевелится. Протягивает ключи. Машинально беру их.

— Давайте я вам подняться помогу?

Она качает головой.

— Сходи, посмотри: ушла ли она?

Вот так нельзя. Отбой. Даже не думай. Заявит, что ты у неё стащил что-то. Просто вызови “скорую” и уходи. Стою в нерешительности. Сколько будут ехать доктора? Приедут ли вообще? Она же замёрзнет. Нужно завести её в тепло.

— Сейчас. Я быстро. Туда и обратно.

Лифта в доме нет. Подъезд узкий и тёмный. Не слышно ни голосов, ни телевизора, кажется, дом заброшен. А вонь... она и вчера тут была или только сейчас доползла сюда из бабкиной кухни? Мой нищенский завтрак просится наружу. Поднимаюсь на третий этаж. Две обитые дерматином двери. Нужная мне — коричневая, а у умершей соседки — чёрная. Такая, что, кажется, даже будто нет там никакой двери, лишь зияющая темнота коридора. Подходить совсем не хочется.

Стою, слышу своё дыхание, стук сердца и ещё кое-что. Тихий скрип половиц. Совсем рядом. Просто спустись. Вызови врачей и уходи. Открываю дверь. Бабка даже не заперла её. Погружаюсь жаркое густое облако вони. Кашляю. Тут еще хуже, чем вчера. Куда хуже. Захожу. Скорее потому что просто не хочу стоять рядом с той черной соседской квартирой. Тусклый свет с кухни освещает коридор. В спальне темно. Слышу медленное, вязкое шлёпанье босых ступней. Отступаю к самому порогу, готовый броситься бежать.

— Здравствуйте — говорю я.

Долго стою так, истерично вцепившись в дверную ручку. Ничего не происходит. Набираюсь храбрости и делаю несколько шагов по коридору. Теперь вижу стол на кухне и опрокинутую кастрюлю на полу.

Прямо как у меня. Вокруг размазана желтоватая масса. Её пересекают следы. Растопыренные ладони похожие на отпечатки древних людей в какой-то французской пещере. Старуха-то спятила.

Она в самом деле по кухне ползала. Делаю ещё пару шагов. Никого. Дверца холодильника раскрыта. Под ним валяется упаковка от сливочного масла. Лампочка не горит. Стена за плитой совсем тёмная. Наверное, на неё падают тени от навесных шкафов. Надписей и крестов почти не разобрать. Щёлкаю выключателем. Тени на стене отступают неестественно медленно. Странный эффект. Немного фантазии и можешь сказать, будто и правду там что-то видел. Заставляю себя улыбнуться. Нет, надо точно с этой работой завязывать. Воняет как в уличном туалете на автовокзале.

"Подойди поближе. Посмотри за плиту.” — шепчет назойливый голосок. Я не дурак, чтобы его слушать. Заглядываю в туалет и ванную. Перехожу в спальню. Следы ботинок остаются рядом с жирными отпечатками ладоней. Тяжёлые шторы почти не пропускают свет. Нащупываю выключатель. Загорается тусклая лампочка. Разложенный диван. Лакированная стенка. Телевизор. Фотографии на стене: женщина в клетчатом платье, красивая, широко улыбается. Рядом мужчина в очках и узком галстуке. Напоминает кого-то из писателей-битников. Пожелтевшая фотография ребёнка с горстью малины. Приклеена на картонку. Подпись красной ручкой: «Ангел мой, Женечка». Ребёнок грустно улыбается мне. Отвожу глаза.  На полу скомканные одеяла. Они чем-то перемазаны. Очень надеюсь, что это всего лишь еда из той кастрюли. Шлёп. Это на кухне. Как будто упала мокрая тряпка. От звука я едва не подпрыгиваю. Шлёпанье повторяется. Думаю о маленьких липких ладонях. Прямо-таки вижу мёртвую бабку, ползущую ко мне из кухни. Но ничего не происходит. Это, наверное, за стеной. В соседней квартире. Или наверху. Где-то за стенами. Не здесь. Точно не здесь. Сердце понемногу успокаивается. Осторожно выхожу в коридор. И тут волна паники выбрасывает меня в подъезд. Уже сбегая по ступенькам, говорю себе: “Отчего ты бежишь? Ведь там на кухне ничего не было. Никто не мог сидеть в тени под столом”. Выскакиваю на улицу. Старуха всё ещё на лавке. И всё ещё вокруг неё нет других следов. Даже мои исчезли. Замело. И окна всё также пусты и мертвы.

— Антонина Петровна! — зову я.

Она немного поворачивается.

— Я там… дополнительные печати установил. У вас теперь безопасно. Можно вернуться. А потом и мои коллеги подойдут.

Бабка почти неслышно спрашивает:

— Она ещё там?

— Нет!

Память заботливо подкидывает картинку: кто-то сгорбился под столом. Тень. Просто тень, которую ты увидел краем глаза.

— Нечего сидеть на холоде. Заболеете. А мне бежать нужно. Но вечером мы…

— Я с тобой пойду.

Она тяжело поднимается. Снег лавиной сыплется с плеч. Неожиданно быстро хватает меня за рукав.

— Я одна не останусь. Или с тобой уйду или ты со мной посиди. Я заплачу. У меня деньги есть. Много.

В перевязанной платком руке появляется целая кипа смятых купюр, большинство из них тысячные и выгладят так, словно их использовали вместо носового платка. Некоторые падают мне под ноги. Поднимаю их и пытаюсь вручить обратно. Они липкие, размякшие и, кажется, сейчас начнут расползаться в руках.

— Не нужно денег, — вздыхаю я. — Пойдёмте.

Беру её под локоть и завожу в подъезд. Медленно и очень долго поднимаемся.

— Может, соседи есть, которые с вами посидеть могут?

Она молчит, тяжело дышит и крепко держит мой рукав. Останавливаемся на пятачке между двумя квартирами. Стоит чуть расслабиться, прислушаться. Дать волю воображению и услышишь, как шлёпают по полу ладони. Как кто-то притаился за одной из дверей.

— Кто там живёт? — спрашиваю я. Киваю в сторону соседской квартиры.

Она опять не отвечает.

Наша дверь приоткрыта. Я не закрыл, когда убегал. Захожу в коридор.

На кухне, конечно же, никого. Честно говоря, я надеялся увидеть под столом пакет или что-то подобное, что я мог бы принять за фигуру. В свете кухонной лампочки поблёскивает вытекающие из кастрюли помои. Хочется просто уйти и никогда не возвращаться.

— Пусто! — говорю я.

Бабка всё ещё мнётся в коридоре. Вспоминаю о её руке.

— У вас аптечка есть?

—- Я сама.

Она разувается, не снимая шубы, проходит в зал. Скрипит дверца шкафа.

Заглядываю к ней. Она уже на диване с большой жестяной банкой из-под дорогого печенья, из которой торчат склянки и белые пластинки таблеток.

— Что с рукой-то случилось? Порезались?

— Она меня укусила, — говорит старуха.

И к моему удивлению начинает смеяться.Тускло сверкают золотые зубы.Разматывает платок.Отворачиваюсь, чтобы не видеть рану.Просто уходи.Она окончательно спятила.

— Давайте скорую вызовем, — говорю я.

— Они ведь спросят: а откуда это взялось? — она машет рукой, но я отвожу глаза.

— Что им сказать? Может ты знаешь? Заберут меня вот что. А я туда не хочу больше.

Она бросает шубу на пол к перепачканному кровью платку. Забирается под одеяло, достаёт откуда-то пульт и включает телевизор.

Андрей Малахов слушает, как тётка в сарафане поёт частушки. Рядом мужик с огромной балалайкой.

— Посиди со мной немного. Не оставляй меня. Совсем чуть-чуть. Я отогреюсь, а потом…

Голос неожиданно прерывается храпом, от которого подпрыгиваю на месте.

— Бабуль! — зову я, но меня не слышат.

Голова запрокинулась, челюсть отвисла. Она как будто вопит. Я в квартире с сумасшедшей. Идиотская ситуация да и сам я идиот. Нужно было просто валить домой. А если она сейчас проснётся и забудет, кто я такой. Бросится на меня?У неё где-то спицы есть, которыми она грабителей собиралась колоть. Как же хочется курить. Осторожно иду через коридор. Стараюсь думать только о сигаретах. Пытаюсь распахнуть кухонное окно, но деревянная рама не поддаётся. Она проклеена жёлтой, окаменевшей бумагой и выглядит так, будто вообще никогда не открывалась. Получается открыть лишь маленькую форточку. Для этого пришлось трогать стол и становиться на табурет. И теперь я чувствую, как грязь пропитывает носки и въедается в кожу ладоней. За окном все те же пятиэтажки. Тёмные, но отчего-то удивительно чёткие. Такие, что можно разглядеть каждое слепое окно, каждый чернеющий шов между плитами. И совсем не верится, что где-то рядом есть фонари, машины, люди. Снова шаги за стеной. Звяканье посуды. А если сказать сейчас: “Доброе утро, Семеновна! ”Ответит ли она?” Так и стою на кухне. Садиться на табуретку не хочу. Здесь всё пропитано мерзостью. Вязким незаметным, но изо дня в день растущим безумием. Перечитываю ругательные надписи на стенах. Они уже не смешные. Закрываю холодильник. Даже после короткого прикосновения к его дверце пальцы становятся гадко-липкими. Они прямо-таки зудят. Вытираю их о джинсы. Перешагиваю через кастрюлю. Поднимаю упавшую икону.Лицо на ней измазано толстым слоем масла, кое-где к нему прилипли жжёные спички и крошки. Глаз не видно вовсе. Только тонкие, сжатые, будто бы даже злые губы. Отпускаю её, и она снова шмякается вперёд. Душно. С открытой форточки почти не идёт воздух и густая обволакивающая вонь не рассеивается. Спущусь на улицу. Покурю там. Потом вернусь. Это ведь не бегство. Старуха не заметит. По стене медленно плывёт тень. Моя. Чья же ещё? Ловлю себя на том, что тихонько повторяю вслух накарябанные на стене ругательства. Лицо с иконы смотрит на меня. Странно широкий рот. Это всего лишь тени плывут перед глазами, но кажется, будто он шевелится. Жуёт. А я смотрю. Повторяю слова со стены. Опускаюсь на табурет. Руки впиваются во влажную клейкую скатерть укрывшую стол. Лампочка тускнеет. Как будто кто-то пьёт её свет.

Не похоже ли лицо на иконе на мамино, в тот последний день в больнице? Её запавшие глаза. Её улыбка. “Она бы хотела, чтобы ты помнил её до болезни, — говорил папа. - А сейчас это уже не она”. Кто же тогда? Улыбаюсь. В кармане звонит телефон. Это приводит меня в чувство. Дима.

— Мы уже подходим, — говорит он. — А ты где?

Не знаю, что ответить. Сбрасываю звонок. Свет ещё горит, но совсем слабо, мертво. На стену не смотрю, чтобы снова не встретиться с тем лицом Едва переставляя затёкшие ноги, выхожу из кухни. В зале работает телевизор. Смех и аплодисменты прерывает реклама. "Икона. - думаю я отстранённо. - Она же упала. А я больше её не поднимал". Там не могло быть лица. И не было. С чавканьем открывается дверца холодильника. Выскакиваю в коридор, врезаюсь в перила. Медленно, по-стариковски сползаю вниз. И вдруг слышу за спиной голос: “Тоооо-няяяя! Тоооо-няяяя!” Голос неживой. Нечёткий, механический. Так могла бы скрипеть рассохшаяся дверца старого шкафа. И я почти уверяю себя, что так и есть.

“Доброе утро, Дуся!” - продолжает голос. Бегу вниз. Валит крупный снег. Почти совсем темно. Сколько я простоял там на кухне? Телефон такой липкий и гадкий. Подсветка гнусно-жёлтая. Полупрозрачные резиновые клавиши отвратительно поскрипывают под пальцами. Смотрю на него и даже не могу разобрать сколько сейчас время. Он выскальзывает, падает под ноги и я, вместо того чтобы поднять его, начинаю тереть о снег перепачканные кухонной дрянью руки. Потом осматриваюсь. Во всём дворе горят лишь два окна старухиной квартиры. Прямо на глазах меркнет сначала одно, потом другое. Дом умирает. С трудом, с десятой, наверное, попытки раскуриваю сигарету. Телефон начинает светиться в снегу.

Вспоминаю ежедневные звонки домой, когда расспрашивал отца: "как там мама". Помню его спокойный голос. Её смех, крики, ругань на фоне. “Это уже не она”.

— Привет! - говорят Дима и Оля хором.

Поворачиваюсь к ним.

— Ну как там бабка. Успокоил?

— Успокоил, — говорю.

Скажи им, что всё уже уладил. И можно идти домой. Оля смотрит на меня почти что с ужасом. На груди у неё здоровенный чехол от фотоаппарата.

— Что тут со светом? — спрашивает Дима. — Весь район тёмный. И вчера такая же хрень.

Говорю что-то невнятное и бросаю бычок в снег.

Дима открывает подъезд. Заходим. На лестнице ни одна лампочка не работает. Соседей нет. Не может быть никого в этом больном, гниющем месте. Дима светит фонариком мобильника. Оля удивлённо глядит по сторонам. Я сутулюсь, прячусь у них за спинами, но иду. Поднимаемся на нужный этаж. Две двери. Обе чуть блестят в свете фонарика.

— Не закрывал, — говорю я. Во рту пересохло. Не узнаю собственный голос.

Дима тянет ручку. Дверь не поддается. Дима поворачивается ко мне. Щеки его жирно трясутся. Они лопнут, наверное, если ударить. Пожимаю плечами. Он снова дёргает ручку. Ничего. Слышу, как кто-то подходит к двери. Не к нашей. К соседней, чёрной. Оля жмёт кнопку звонка. Сначала робко, потом всё более настойчиво.

— Антонина Петровна! — зовёт она. Голос у неё дрожит.

Кто-то стоит совсем рядом с нами. Ждёт. Держится за ручку. Смотрит в глазок. Каждый чувствует это.

— Пойдемте отсюда, — говорит кто-то из нас. Возможно все вместе.

Тру ладони о пальто, о свитере, о джинсы. Не хочу их стирать. Нужно просто выбросить.Мои шапка и шарф остались там, в закрытой квартире. Провожу рукой по голове. Волосы мокрые от растаявшего снега. Они кажутся слипшимися и склизко гадкими. Перешагиваю через свой телефон. Никто его не заметил в снегу, а я не хочу больше к нему прикасаться.

Так и идём под взглядами сотен безлюдных окон, пока не появляются огни. Фары машин. Фонарь. Прохожие смеются. Темнота и мерзость остались позади. Дима с Олей пытаются что-то узнать у меня. Но говорить не хочется.

У Димы на щеке мерзкий прыщ. Кожа сально блестит, а изо рта воняет. У Оли — отвратительные маленькие усики. Чёрные волоски на губе заставляют вспомнить о насекомых. Об их мерзких шевелящихся ножках. И отчего я раньше считал её красивой? Прощаемся. Вот я уже один на заснеженной улице. Нащупываю в кармане влажные купюры — те деньги, что давала мне бабка возле подъезда. Бросаю их на обочину. Домой возвращаться не хочется, но больше некуда.

***

Работу я не нашёл. Отец больше не заходил ко мне. Мы встречались на улице возле его конторы. Я видел, как брезгливо морщатся его губы. Видел знакомый испуг в его глазах. Он дал мне денег и быстро сбежал. Мы оба знаем, кого я напомнил ему. Может быть, потом, когда все кончится, он снова скажет, что это был уже не я?

В доме грязь. Стирай, убирайся, мой полы. Ничего не изменится. Она сочится из зловонных невидимых дыр, которые множатся в нашем умершем мире. Несколько раз я возвращался к той квартире. Днем, пока светло. Стоял во дворе и разглядывал окна. Один раз мне даже показалось, будто там мелькнуло лицо. И что оно улыбалось мне такой знакомой улыбкой. Но гуляю я редко. В основном лежу. Слушаю, как с темнотой приходит она. Шумит на кухне. Иногда я забываюсь и вспоминаю, как в детстве там возилась мама, а я всё ждал, когда она разбудит меня и позовёт завтракать. Но она не зовёт. Она ничего не приготовит. Там в её новом доме есть только грязь и вечный ненасытный голод.Однажды приходят Дима с Олей. Держатся за руки.

— Давно не виделись, — лицо Димы ещё жирнее, чем раньше, со лба течёт пот.

Он морщится.

— Правда?

Вчера я видел его во сне. Он застрял в чёрной, гниющей стене и словно червь пытался прогрызть дорогу куда-нибудь, где есть еда, где можно набить бездонное брюхо. Вот что ждёт его там. В Мерзости. Мы ещё немного болтаем. Они собираются уезжать. Чувствуют, что происходит что-то плохое, но не понимают. Мир истончился. Сгнил. Он полон дыр и тонет как тряпка в грязной луже. Смешно и глупо думать, что сможешь сбежать от этого. Не помню, говорил ли я это вслух, но они прощаются. Уходят, брезгливо перешагивая через кучи мусора на полу. Сажусь на липкую табуретку, достаю сигарету и гляжу на соседние пятиэтажки. Горящих окон с каждым днём всё меньше. С кончика сигареты падает пепел. Несколько секунд он лежит на серебристой упаковке от чипсов. Борется за жизнь, но в конце концов умирает. Когда-нибудь он выживет. Коснётся скатерти или пропитанных жиром штор, отыщет каждую ниточку, каждое щупальце всей этой мерзости и, может быть тогда, моё окно окажется единственным светом в наступающей тьме.