В юго-западной куче что-то шевелилось. Бабка Зоя привстала с лежанки, откинув ватное одеяло, которое достала из помойки на прошлой неделе, – хорошее, крепкое одеяло, всего лишь несколько подпалин от сигарет, пара пятен мочи да застарелые буроватые разводы, еще лет десять послужит! – и, подслеповато щурясь, вгляделась в полумрак.
   В тусклом свете уличного фонаря – штор в квартире не было, бабка Зоя давно прикопала их в северном завале, у ванны, – шевеление было отчетливо видно: словно какая-то мягкая, крупная рябь прокатывалась с вершины кучи до самого основания. Куча была плотно зажата между подоконником и платяным шкафом и в основном состояла из тряпок, кип журналов, старых цветочных горшков и цементирующего их мелкого барахла, так что рассыпать ее кошка вряд ли бы смогла. Но бабка Зоя любила порядок.
   – Матильда? – угрожающе спросила бабка.
   Рябь замерла.
   – Матильда, тварь такая, – ласково сказала бабка. – Прекращай, а то утоплю, паскуда шерстяная.
   Под боком у нее завозились, и сонная кошка, высунув плешивую голову из вороха драной ветоши, служившей бабке подушкой, недоуменно мяукнула.
   Бабка Зоя озадаченно хмыкнула, почесала артритным пальцем костлявый бок и легла обратно.
   Уже через минуту она захрапела – заливисто, с руладами и трелями.
   По куче снова пробежала рябь.
 
   Всех своих кошек бабка Зоя звала Матильдами – и котов тоже. Ей не хотелось придумывать новые имена и напрягать память, чтобы разобраться, где кто. Когда кошачье поголовье в квартире стало быстро разрастаться и портить заботливо спасенные с помойки вещи – да, периодически в дверь барабанили сумасшедшие соседи, которым мерещились вонь и шум, но бабка Зоя не обращала внимания на агрессивных идиотов, полвека работы нянечкой в детском саду приучили ее к спокойствию, – пришлось принять некоторые меры. Матильды с яйцами были опоены молоком с водкой, разложены на кухонном столе и старательно и вдумчиво лишены обрывком крепкой лески – к слову, тоже принесенным с помойки – лишних деталей. Вечером эти лишние детали были сварены и скормлены им же хозяйственной бабкой Зоей.

   Однако весной что-то пошло наперекосяк. Сначала сгнила и вывалилась наружу старая деревянная рама на лоджии (возможно, ее выдавили принесенные в тот день и аккуратно складированные на балконе три старые осыпавшиеся новогодние елки), потом сразу четыре обезъяйцевшие Матильды – Восьмая, Тринадцатая, Пятнадцатая и Двадцать Первая – сиганули вниз и понеслись вдаль по улице, задрав облезлые хвосты. Бабка лениво посмотрела им вслед и смачно плюнула, пожелав попасть на шапку и в беляши. Затем она недосчиталась еще двух кошек – судя по запаху, они сдохли где-то в большой комнате, под восточной кучей, состоявшей из старых табуреток, тумбочек, обломков паркета, осколков плитки и проеденных мышами диванных подушек. Этот запах немного нервировал бабку Зою, но она быстро избавилась от него, в течение недели помаленьку запаливая в комнате старую покрышку, перенесенную из коридора. Сумасшедшие соседи волновались, стучали в двери, прикидывались пожарными – к слову, совершенно ненатурально, – но бабка Зоя только терпеливо усмехалась: чокнутые, что с них взять?

   Еще с десяток – бабка не утруждала себя подсчетом хвостов и голов – Матильд как-то рассосались, то ли последовав за беглецами, то ли бесшумно и беззапахно отойдя в мир иной. По поводу последнего у бабки Зои были большие сомнения – она слишком хорошо знала пакостную кошачью натуру. В любом случае она не особо горевала: помойка была под рукой, и в случае тотального обезматильдивания всегда можно было наловить себе новых.
   Но пока у бабки Зои оставалась лишь одна кошка. Худая, облезлая, она вяло дремала на подоконнике – а бабка терпеливо ждала, когда Матильда сдохнет. Ждала не от злобы, нет – просто из спортивного интереса. Кажется, кошка ждала того же от бабки. И по той же причине.
 
   – Матильда! – громко позвала бабка Зоя утром, шмякнув в кошачью миску куриный хребет. Целую упаковку их она нашла неделю назад на помойке у супермаркета вместе с несколькими буханками хлеба и вздутым пакетом кефира. Мясо приобрело зеленоватый оттенок, а шкурка осклизла и тянулась, как желе – но кошке и такое сойдет. Вискасы и прочие штуки бабка считала бешенством с жиру и заговором иностранных политиков. – Матильда, тварь такая, ты где?
   В юго-западной куче зашуршало.
   – Матильда, – повторила бабка, с подозрением поглядывая в сторону шума.
   Шуршание усилилось, на поверхности кучи что-то вздулось, будто кто-то пытался оттуда выбраться, путаясь в тряпках и газетах, один из цветочных горшков не удержался на краю и скатился вниз, по пути с треском рассыпавшись.
   – Матильда! – зло заорала бабка, топнув ногой.
   Старая гнилая бечевка, удерживающая газеты в связке, лопнула, и пожелтевшие листы с шумом разъехались. Из самого эпицентра бардака показалась голова кошки. Животное с усилием пыталось выкарабкаться, но его словно засасывала куча мусора – лапы срывались, голова подергивалась, рот открывался и закрывался, будто в беззвучном крике. Казалось, что кошка давно борется и уже выбилась из сил – настолько ее движения были хаотичны, раскоординированы и в принципе выглядели не по-кошачьи: бабке несколько раз показалось, что Матильда не просто выбрасывает лапу вперед, но и растопыривает ее в попытке совершенно по-человечески схватить и подтянуться.

   Наконец Матильде удалось выбраться – разворошив в итоге добрую десятую часть кучи, оставив клочки шерсти на куске сломанной вешалки и чуть было не насадившись на велосипедную спицу; и она начала спуск.
   Кошка шла неловко, чуть пошатываясь. Лапы ступали нетвердо, то и дело соскальзывая и подворачиваясь в самых неожиданных местах, словно это было не живое существо, а дурно сделанная мягкая игрушка. Хвост – вымазанный в чем-то темном, так что шерсть слиплась и торчала иглами, – висел мокрой веревкой, глаза при каждом неверном шаге тряслись в орбитах, как стеклянные шарики, челюсть периодически отпадала, обнажая иссиня-черное небо.
   – Заболела, что ль? – недовольно спросила бабка.
   Матильда наклонила голову набок. Раздутый от перенесенной еще котенком водянки череп перевесил, и когда-то тощее, а теперь какое-то отекшее тельце – странно наполненное, так что казалось, шкура вот-вот лопнет и расползется по швам – стало заваливаться. Лапы неуклюже разъехались, кошка кубарем покатилась вниз и гулко шлепнулась на пол.
 
   В дверь забарабанили. Бабка Зоя давно уже перерезала провод звонка, но избавиться от докучливого стука никак не могла. Можно было, конечно, прикинуться, что ее нет дома, и не отвечать – но с соседей сталось бы вызвать полицию, а это означало долгие и нудные переговоры через дверь, заключающиеся в перебрасывании фразами: «Откройте». – «Не открою». Полдня уйдет псу под хвост, и с помойки все самое ценное разберут. Лучше уж решить все сейчас.
   Бросив взгляд на валяющуюся на полу кошку – ее пузо странно вздымалось и опускалось, – бабка Зоя, прихватив лыжную палку, посеменила к двери.
   – У вас снова воняет! – прокричали с площадки, явно услышав бабкины передвижения.
   – Ась? – прикинулась она глухой.
   – Тварь глу… – начал голос, но его тут же перебил другой; эхо гуляло по подъезду, и невозможно было понять, кто говорит, мужчина или женщина:
   – Зоя Арнольдовна, от вас очень сильно и очень плохо пахнет. Мы испугались…
   – Обрадовались… – прошипел первый. Второй укоризненно кашлянул и продолжил:
   – …что с вами что-то случилось…
   Бабка покачала головой. Судя по всему, это были Шевнины, снизу. Им все время чудилось что-то нелепое: то бабкины кошки слишком громко мяукали, топали и обоссывали им весь потолок (в доказательство приносились куски желтой и вонючей штукатурки, явно с какой-то дальней, еще не известной бабке Зое помойки), то из ее квартиры им несло гнилью, кошками, тухлым мясом, мочой и дерьмом, то находились еще какие-то причины, чтобы вот так вот прийти и колотить в дверь.

   Она пожала плечами и пошлепала обратно в комнату.
   – Мы санэпидстанцию вызовем! – проорали из-за двери. Чей это было голос, она уже не разобрала.
 
   Кошка валялась на полу, широко раззявив пасть. Бабка Зоя потыкала ее палкой. Матильды у нее дохли достаточно часто, поэтому старуха была привычна к мертвым тушкам. Некоторое неудобство у нее поначалу вызывала последующая возня – но к пятой Матильде она уже приноровилась, и дело спорилось достаточно быстро. Однако с этой кошкой явно было что-то не то. Пять минут назад натянутый как барабан живот опал – и можно было бы сказать, что обтянул ребра… если бы эти самые ребра были. Кошка лежала тряпкой, будто что-то высосало ее, выжало досуха, оставив лишь пустую оболочку.
   Это было странно – но, с другой стороны, значительно облегчало бабкину работу.
   Бабка Зоя вздохнула, метким ударом пробила острием лыжной палки кошке таз и, громко шаркая, поплелась на кухню. Тушка тащилась за ней, гулко стукаясь пустым черепом об углы и плинтуса.
 
   Через полтора часа Матильда была как живая – в меру облезлая, тощая и с тупой, ничего не выражающей мордой. Незадача вышла лишь с левым глазом – рука у бабки Зои дрогнула, проткнула его иглой, и он вытек на стол, аккурат на разделочную доску. Пришлось вставить в глазницу раскрашенную фломастером яичную скорлупу.
   – Ну вот, – пробормотала бабка Зоя, пристраивая Матильду Тридцать Пятую на полочку в зале, рядом с ее предшественницами. Когда-то, лет тридцать назад, тут стояли фарфоровые слоники – теперь же полку, шкаф и даже пол заняли чучела кошек. Драные, поеденные молью, с выпученными остекленевшими глазами (у первых, еще неудачных, Матильд они были заменены пуговицами), доверху набитые тряпками и газетами, в которых от сырости заводились мокрицы и нет-нет да и вылезали на свет божий из чучельных ртов и ушей – они громоздились плотной толпой. Бабка Зоя называла их «партийным собранием». Иногда ей казалось, что чучела молча и недобро следят за ней из темноты. Тогда она швыряла им подачку в виде тухлой рыбины или позеленевшей колбасы. Чучела молчали.
 
   – Сяйик, Сяйик, – залопотали за спиной, и поджарый вислоухий пес оглянулся. Он полгода обитал в этих дворах и уже усвоил, что вариация слова «Шарик» – особенно произнесенная такими тонкими голосками с особенной, свойственной только им интонацией – означает чесание живота, трепание за ухом, а то и вкусную еду. Пес растянул губы, слегка обнажив нижние зубы, – опытным путем он выяснил, что это почему-то вызывает у людей умиление и дополнительное желание покормить и почесать его.
   Мальчик стоял перед ним и протягивал печенье. Пес осторожно, стараясь не прихватить руку, взял лакомство. Он знал этого мальчишку, который чаще других приносил ему что-нибудь вкусное, бесстрашно трепал за ухо и бормотал о доме и диване. Вот и сейчас тот что-то говорил – на этот раз радостно, захлебываясь словами. Пес вслушался.
   – Сяйик, мама йазйешила! Она сказала, что вечейом посмотйит на тебя, и если ты не совсем отвйатительный, то она согласна взять тебя домой!
   Мальчик подпрыгнул и захлопал в ладоши. Пес тупо посмотрел на него. Он понимал, что происходит что-то хорошее – и это хорошее, кажется, связано с ним, – но в чем именно конкретно было дело, уловить никак не мог. Слишком много незнакомых слов, слишком уж восторженные интонации. На всякий случай он снова растянул губы и завилял хвостом.
   – Ты совсем не отвйатительный! – от переизбытка чувств мальчишка шлепнулся на колени, обнял его и громко чмокнул прямо в лоб. Пес изо всех сил удержался, чтобы не отпрянуть, и, снова повинуясь скорее интуиции и расчету, чем порыву души, облизал ребенку лицо.
   Тот весело рассмеялся, вскочил на ноги и побежал в подъезд. На пороге он обернулся и выкрикнул:
   – Вечейом, Сяйик!
   Пес вильнул хвостом и широко, смачно зевнул, клацнув зубами.
 
   Остаток дня прошел без происшествий. Бабка Зоя по привычному маршруту прошерстила помойки, собрав в китайскую клетчатую сумку несколько коробок из-под тортов, вымазанные в краске джинсы и банку из-под этой же краски, а также целую охапку полиэтиленовых пакетов. К сожалению, здесь бесхозных кошек не водилось, придется идти в соседний квартал – тамошняя кошколюбка тетка Вася уже год как померла, так что как раз могли народиться новые. Но это бабка Зоя решила оставить уже на утро – для ловли кошек нужно было освободить две сумки, а также на всякий случай поискать несколько крепких веревок: не все блохастые осознавали, что бабка Зоя пришла принести им счастье.

   Веревка находилась где-то в зале, в куче на антресолях. Шторы там были всегда закрыты – в них обосновалась колония тараканов, и после того как при очередной попытке открыть шторы на голову бабке Зое обрушилась рыжая шуршащая масса, к окну она больше не подходила. Из-за этого, а еще и из-за того, что стекла не мылись уже несколько лет – с тех пор, как дорогу к ним преградил небольшой завал из сломанных игрушек, – в комнате царил полумрак.
   Бабка Зоя с трудом нащупала выключатель – его кнопка давно уже была утоплена в рассыпавшийся бетон и засаленные лохмотья сгнивших обоев. Пыльная, засиженная мухами лампочка на голом проводе под потолком зашипела, мигнула и, потрескивая, зажглась.
   От увиденного у бабки отвисла челюсть.
 
   В самом центре «партийного собрания» копошилось странное существо. Розовое, с мелкими белыми прожилками, как у куска свежего мяса, оно пульсировало, то сжимаясь в ком, то вытягиваясь в струнку, то превращаясь в подобие осьминога с множеством щупалец. Размер его было трудно понять – казалось, что меняя форму, оно одновременно уплотнялось или разряжалось, в какой-то момент даже начиная плескаться наподобие отвратительного желе. В комнате висел едва уловимый запах чего-то пряного и влажного.
   Существо растолкало все чучела, повалив их и заляпав собою. Стеклянные глаза и пуговицы чучел таращились в потолок, иссохшие лапы сломались, шерсть висела в воздухе. Только одно осталось стоять – Матильды Тридцать Пятой. Именно около него и возилось существо, облепив морду кошки. Судороги, то и дело сотрясавшие его тело, казались судорогами усилия, словно оно пыталось преодолеть что-то, мешающее ему. Чучело ходило ходуном, и когда существо на миг отстранялось от него, было видно разорванную пасть, вдавленный внутрь глаз и зияющую пустую глазницу на том месте, где была яичная скорлупа.

   В старческом, но не потерявшем возможность ясно мыслить бабкином мозгу сложились все события, начиная с прошлой ночи: шуршание в юго-западной куче, странные вид и движения кошки наутро, пустая – без единой косточки или мышцы – шкурка, которую она набивала ветошью… Это существо сегодня уже побывало в ее кошке, выело изнутри, прикинулось той – но потом по какой-то причине покинуло ее и теперь пыталось вернуться обратно в Матильду Тридцать Пятую, но не находило себе места среди тряпок и бумаги.
   Бабке Зое почему-то стало жаль бездомную тварь.
   – Кыс-кыс, – проворковала она.
   Существо вздрогнуло, по его телу пробежала дрожь. Оно вытянулось, напоминая гигантского дождевого червя, потом снова сжалось, приняв веретенообразную форму.
   – Кыс-кыс, – повторила бабка. Эта тварь ей почему-то понравилась. В отличие от кошек она могла быть весьма компактной, что в условиях бабкиного образа жизни оказывалось несомненным плюсом.
   Существо оторвалось от кошачьей морды и повернулось в сторону бабки. У него не было ни глаз, ни рта, и с таким же успехом этот круглый отросток мог быть как головой, так и задницей. Покачавшись немного, оно вдруг подобралось, напрягшись, как пружина, а затем, резко распрямившись, быстро заскользило к бабке.
   – Погодь! – та подняла лыжную палку.
   Существо замерло. Слизистая пленка на его теле то и дело подергивалась – казалось, что если бы у него была шерсть, она бы сейчас стояла дыбом.
   – Погодь, – повторила бабка. – Сейчас мы решим твою проблему.
 
   – Шарик, Шарик! – услышал он хриплый зов. Пес напрягся: взрослые голоса он недолюбливал, их чаще, чем детские, сопровождала ругань и пинки, но, кажется, сейчас в интонациях не было никакой опасности. Из окна первого этажа – он знал его, оттуда густо несло кошками, тухлятиной и гнилью – выглядывала бабка. Шарик иногда видел ее – шаркая и опираясь на старую лыжную палку, она ковырялась в помойке и тащила оттуда какие-то коробки, диванные подушки, сломанные велосипеды, битую посуду, стопки газет… Но на объедки бабка покушалась нечасто, так что пес не рассматривал ее как конкурентку.
   – Шарик, Шарик! – умильно повторила бабка. Пес повел носом в ее сторону – к запаху кошек, тухлятины и гнили примешивалось еще что-то, пряно-мясное. В пасть набежала и закапала на землю голодная слюна, в животе утробно заурчало. Пес поколебался еще немного, потом прикинул в уме тонкие кости бабки, которые в случае опасности можно будет перекусить в пару ударов челюстью, – и потрусил на зов.
   – Ша-а-арик, – пропела бабка, оглядываясь куда-то в глубь комнаты.
   Пес встал на задние лапы и потянулся к подоконнику. Пряно-мясное было здесь, совсем рядом, буквально под носом, оно манило и дразнило. Голова кружилась от дурманящей смеси запахов – в общую картину теперь вплетались мокрое дерево, старая бумага, болотная глина, засахаренные мухи – пес скорее угадывал, чем понимал.
   И тут что-то бросилось к нему.
   Забило глотку, разорвало пищевод, лопнуло и растеклось обжигающим в кишках. Мышцы превратились в раскаленные спицы, нервы стянулись шевелящимся комком, лапы онемели, а из ануса вырвалось что-то бурлящее. Пес попытался взвыть в смертной тоске – но голоса уже не было, как через мгновение не стало и обезумевшего в агонии сознания.
 
   Бабка Зоя бесстрастно смотрела, как розовая, с белесыми прожилками масса втянулась в пасть ошалевшего от неожиданности и боли пса. Как захлебнулся визг, как по горлу прокатился упругий ком. Как вспучился живот и заходил ходуном, будто что-то ворочалось в нем. Как ватно подогнулись – и через секунду напряглись и наполнились лапы. И как содрогнулось в разрывающей шкуру судороге тело – а потом опорожнилось липким, пенистым, багрово-красным.
   Бывшим хозяином этой шкуры.
 
   Бабка Зоя прикрыла окно, оставив лишь небольшую щелку – и, зевая, пошаркала на кухню.
 
   – Сяйик, Сяйик, – семилетний Лешка прыгал от восторга и хлопал в ладоши. Мама устало улыбалась, с недоверием оглядывая пса. Тот равнодушно смотрел сквозь нее остановившимся взглядом. Лешке стоило больших трудов отыскать его – пес лежал под кустом около помойки и не откликался на зов. В какой-то момент мама даже понадеялась, что он сдох. Однако по то вздымающемуся, то опускающемуся пузу было видно, что ее надеждам не суждено оправдаться.
   – Сяйик, мама йазйешила! – подскочил Лешка к псу и начал трепать того за ухом. Движение в пузе прекратилось. – Пйавда, мама!
   Мама задумчиво кивнула. В собаках она совершенно не разбиралась, но сын до чертиков надоел ей своим нытьем по поводу этого пса. Тот самый случай, когда проще согласиться, чем объяснить, почему нет.
   – А почему он так валяется? – спросила она. – Не болен, случайно?

   – Нет! – Лешка заволновался – шансы взять собаку домой таяли на глазах. – Мама, он пйосто устал! Смотри! Сяйик, вставай, мы пойдем домой.
   Пес неловко перевернулся на живот.
   – Ну встава-а-ай! – взмолился Лешка и дернул его за шерсть.
   В псе что-то забурлило, лапы судорожно дернулись – и он начал неуклюже подниматься. Его шатало из стороны в сторону, а изо рта вывалился ком слюны и потянулись липкие нити.
   – Ээээ… – мама поморщилась. – Он не бешеный?
   – Ты что! – с негодованием воскликнул Лешка. – Он пйосто голодный! А еще сегодня жарко!
   – Ну смотри, – вздохнула мама и направилась в подъезд. Вот-вот к ним должны были прийти гости – Слава с Ритой и их десятилетний сын Вовка, – и тратить время на причуды сына она не желала. Хочет пса – пускай получает. Она была готова поспорить, что уже через неделю Лешке надоест его выгуливать и воспитывать, и Шарик отправится туда, откуда пришел. А сын наконец прекратит ее доставать.

   Мама оказалась права. С Шариком действительно было что-то не то. Он ничего не ел – даже заботливо поднесенное в кулачке печенье, – а когда ему под нос подсунули миску с водой, погрузил в нее всю морду и так и стоял минут пять, тупо глядя перед собой остекленевшими глазами. Лешка понимал, что достаточно маме заподозрить у собаки болезнь или неаду… неадыва… не-а-ды-ква-ква-тное поведение, как пес в ту же секунду будет выкинут из квартиры и мечта о собаке так и останется несбыточной.
   – Ну Ся-я-яйик, – умоляюще прошептал он собаке на ухо. Оттуда почему-то несло тухлым мясом. – Ну пожалуйста, съешь хоть что-то…
   Пес вытащил морду из воды и уставился на Лешку. Один глаз косил куда-то влево, зрачки были сужены до размера сахарной крупинки, кожа на сухом носе разошлась крупными трещинами.
   – Эх, Сяйик, – пробормотал Лешка, озираясь. Родители с гостями болтали на кухне, гремя посудой и то и дело разражаясь взрывами смеха. В его комнате Вовка хлопал дверцами шкафов – наутро Лешка снова недосчитается нескольких и, как назло, самых любимых машинок. – Подожди, сейчас мы все сделаем…

   Под стойкой для обуви валялся полиэтиленовый пакет – мама часто давала их папе в магазин, чтобы тот не покупал на кассе, а папа тайком раздраженно выбрасывал их, бормоча что-то вроде «мы не нищеброды». Лешка аккуратно, стараясь не запачкаться, сгреб в него из миски собачий корм – и глубоко затолкал под шкаф. До завтра не завоняет, а утром он потихоньку перепрячет в своей комнате и выкинет в подходящий момент с балкона.
   Пес следил за ним, неуклюже поворачиваясь всем телом. Косящий глаз теперь практически провернулся в глазнице, выставив на обозрение мутный белок; из пасти свесился разбухший язык. Розоватый, с белыми прожилками.
 
   Лешка натянул одеяло до самых глаз, вглядываясь в тени на потолке. Он боялся спать в темноте, но Вовка час назад высмеял его, обозвал трусишкой-ссыкухой и вытащил ночник из розетки. Кривые тени наводнили комнату, они ползали по шторам, скользили по обоям, стекали на пол и сливались с рисунком линолеума.
   Вовку, как обычно, положили на Лешкину кровать, а ему расстелили рядом, на полу, матрас. Лешка не возражал – смысла не было, против него выступала слаженная команда из избалованного Вовки и обеих властных мам, с молчаливой поддержкой отсиживающихся в тылу пап.
   И вот сейчас Лешка с ужасом следил за движениями теней. Те, что оккупировали шторы и обои, его не очень пугали – слишком далеко, да и людям опасны только тогда, когда к ним подходишь близко. Гораздо больше настораживали его тени на полу – тем более что он сейчас спал там – и приоткрытая дверца шкафа. Видимо, Вовка копался в Лешкиной одежде и не подумал вернуть все как было. Лешка всегда плотно запирал эту дверь – на ключ с тремя оборотами, еще и подергав для верности. Ему казалось, что не может такое большое и темное пространство быть без своего обитателя – и не стоит с этим обитателем знакомиться. Ключа в замке не было видно – наверное, Вовка забросил его куда-то под шкаф, и завтра придется полдня ползать на коленях, чтобы отыскать…
   Лешка вздохнул.
   Что-то зашуршало в углу около двери.
   – Сяйик? – тихонько спросил Лешка. Мама оставила пса спать в коридоре, привязав к дверной ручке, – сказала, что пустит разгуливать по квартире только после завтрашнего похода к ветеринару. Но вдруг тому удалось перегрызть веревку? – Сяйик, это ты?
   Шуршание повторилось, но никто не отозвался, не заскулил, не залаял, даже не вздохнул – так, как вздыхает что-то живое.

   Лешка осторожно подоткнул одеяло, чтобы не было ни единой щелки, и внимательно вгляделся в темноту в углу. Ах, если бы был включен ночник! Он рассеивал тьму, загоняя ее в самый дальний конец комнаты, что не был виден с кровати. Сейчас же она клоками висела повсюду – под шкафом и креслом, над шторами и книжными полками. В этом углу ее было не больше, чем везде – вот только казалась она какой-то другой. Лешке чудилось, что чернота там не от отсутствия света, а оттого, что кто-то прячется…
   «Хватит! – одернул он себя. – Ну что как маленький! Нет там никого. Это только пятилетки боятся бук и домовых».
   Храбрясь, он демонстративно откинул одеяло и глянул в тот угол. Все верно, никаких горящих глаз, никаких злобных взглядов. Просто темно, и все. Света нет, что тут странного и страшного?
   И тут темнота зашевелилась. Она уплотнилась, пошла волнами и стала выползать из угла, тянуться к Лешке, чуть чавкая и хлюпая. Лунный свет отразился на влажной слизи, по отражению пробежала рябь – существо двигалось медленно и осторожно, то сжимаясь, то вытягиваясь, как гигантский куцый дождевой червяк. От резкого странного запаха засвербило в носу.

   – Мама! – истошно завопил Лешка. – Мама!
   – Ааааа! – заорал спросонок Вовка.
   По коридору послышалась дробь торопливых шагов, дверь стукнула, и вспыхнул свет.
   – Что случилось? – недовольно спросила мама.
   Вовка свесил с кровати взлохмаченную голову.
   – Че? – в тон Лешкиной маме спросил он.
   – Там, оно было там! – Лешка тянул дрожащую руку, указывая в угол.
   Мама глянула туда. Когда она повернулась обратно, глаза ее были уставшими и злыми.
   – Алексей, – строго сказала она. – Мне казалось, что сваливать свои маленькие пакости на выдуманных друзей ты прекратил еще три года назад.
   – Но, – начал тот и осекся. В углу ничего не было – только чуть поблескивало влажное пятно на линолеуме.
   – Ну хоть не в кровать, – покачала головой мама. – Но в следующий раз изволь все-таки пойти в туалет. Что о нас дядя Слава и тетя Рита подумают?
   – Но…
   – Все, спать! Ты Вове мешаешь! – мама резко развернулась, хлопнув задниками тапок, и вышла из комнаты.
   Лешка чуть не разрыдался от несправедливой обиды.
   – Придурок! – зло прошипел Вовка. – Еще раз заорешь – подушкой придушу. И не вздумай ссаться!
   Лешка съежился. Свесившись с кровати, Вовка наградил его увесистой затрещиной.
   – А я не хотел сюда идти! Родаки заставили: «Вы же друзья с Лешенькой, вы же друзья…» – скривившись, передразнил он. – Вот осенью в школе увидишь, какие мы друзья!
 
   Вовка засопел уже минуты через три. Лешка тихонько встал и, осторожно ступая босыми ногами – разбросанный «Лего» гость убрал небрежно, оставив с десяток деталек на полу, – прокрался к окну. Там было светлее и как-то спокойнее. Он бы с удовольствием провел остаток ночи на подоконнике, но тот был заставлен мамиными цветами, и притулиться никак не получалось. Лешка переминался с ноги на ногу – пол у окна даже летом был холодным, а тапочки валялись где-то под кроватью. Босые пятки шлепали по липкому линолеуму.

   Вовка спал, широко раскрыв рот и выводя какую-то странную свистящую руладу. Лет через двадцать она грозилась превратиться в полноценный мужской храп. Лешка вздохнул, приподнялся на цыпочки и выглянул в окно. Луна освещала детскую площадку, песочницу, фигуру из автомобильных покрышек и помойку под окнами. В одном из баков кто-то копался. «Бабка Зоя», – догадался Лешка. Странная нелюдимая старуха жила на первом этаже в соседнем подъезде, выглядела неопрятно, воняла чем-то прогорклым и презрительно кривилась и недовольно бормотала, когда рядом с ней пробегали дети. Лешка всегда побаивался ее: маленьким он думал, что это Баба-яга переехала из леса, получив квартиру в городе, а став старше, избегал, копируя взрослых. Что-то подсказывало ему, что от бабки Зои стоит ждать беды.
   Казалось, что старуха услышала его мысли. Она вздрогнула и стала пристально вглядываться в окна, тряся лохматой головой. На минуту Лешке показалось, что у нее нет глаз – лишь глубокие бездонные дыры, подсвечивающиеся белым. Он отшатнулся. И в такт ему так же – только уже вперед, загребая воздух руками с растопыренными скрюченными пальцами, дернулась бабка.

   Лешка отвернулся от окна, тяжело дыша. Он не видит старуху – она не видит его. Старое детское поверье, оно же не может обмануть?
   Лешка уставился на Вовку. Тот безмятежно посапывал, не подозревая ни о каких бабках и прятках с ними. Рот его все еще был раскрыт, и из уголка губ на подушку стекала длинная ниточка слюны, поблескивающая в лунном свете. Лешка вздохнул: все в порядке, все хорошо и мирно, бояться нечего.
   Он сделал шаг к матрасу – и вдруг замер.
   В темном углу снова что-то шевельнулось – на сей раз безмолвно.
   Лешка затаил дыхание, так и оставшись стоять на цыпочках, не в силах ни двинуться вперед, ни отойти назад.
   Тьма в углу снова стала ворочаться, уплотняться – тихо-тихо, без единого шороха или всхлипа. Медленно и плавно высунулся тонкий отросток, напоминающий щупальце, коснулся линолеума, пробежался вправо-влево, словно проверяя, нет ли препятствий, а потом спрятался обратно.
   И из темноты выдвинулось оно.

   Теперь оно двигалось уверенно, быстро – и абсолютно тихо. Как будто призрачная тень от несуществующих за окном веток – если бы тень была такой… такой плотной, такой блестящей и такой живой. Луна освещала бугрящиеся мышцы, ходившие ходуном, кольца мускулов, помогающие телу сжиматься и снова расправляться – точь-в-точь червяк. Но червяк невообразимо большой, невозможно толстый, червяк, который мог в любую минуту снова выпустить щупальца или растечься по полу тонким слоем – червяк, ползущий к матрасу, на котором только что спал Лешка.
   Лешка хотел было крикнуть, но страх сжал его горло, лишь вырвался тоненький сип.
   Теперь существо тыкалось в его матрас, аккурат в то место, где когда-то лежала Лешкина голова. Казалось, оно нюхает или лижет – если бы ему было чем нюхать или лизать: на гладкой… коже? шкуре? … не было ни единого выступа, ни одной дырочки, которые можно было бы принять за ноздри или рот. Оно заползло на матрас, втянулось под одеяло и забарахталось там.
   Лешка сделал неуверенный шаг вперед. Босая пятка чмокнула, оторвавшись от линолеума.
   Барахтанье под одеялом стихло.

   Лешка повел глазами вправо-влево. До двери он добежать не успеет, да и матрас лежит совсем рядом, существо преградит ему путь. Выпрыгнуть из окна – даже ценой сбитых маминых горшков – тоже не получится: пятый этаж. Спрятаться? Но где? Он бросил взгляд на платяной шкаф. Шкаф… Шкаф… Нет… Нет!
   Одеяло дрогнуло, и из-под него высунулся блестящий отросток.
   Лешка рванулся к шкафу, распахнул дверь, быстрым гребущим движением выкинул на пол кучу одежды с полки – и юркнул внутрь, дернув за собой створку. И одновременно с хлопком двери что-то мокро шлепнуло по ней.

   Лешка замер. Внутри, конечно, не было ни ручки, ни выступа, за которые можно было бы удержать дверь, – только большая замочная скважина, сейчас зияющая пустотой. Лешка сунул в нее указательный палец – он вошел с трудом, ободрав кожу и зацепив заусеницы, – согнул его и потянул на себя. Дверь прижалась плотнее.
   Что-то стало ощупывать ее с той стороны – будто по дереву били мокрым полотенцем. Дверь дергалась в расшатанных петлях и жалобно поскрипывала. Лешка изо всех сил тянул ее на себя.
   Что-то липкое и холодное коснулось кончика его пальца, точно лизнуло. Кожу чуть защипало. Потом коснулось еще и еще – на этот раз с силой. Кожу стало жечь. Холодное давило на его палец, проходило по нему с усилием – словно пыталось разжать, вытолкнуть обратно, соскрести. Резкой болью пронзило ноготь, по нему потекло что-то теплое.
   Лешка молчал и не шевелился, лишь тянул дверь на себя.

   Последний удар – такой силы, что на Лешку сверху упал шуруп из петли, – сотряс шкаф, и все стихло.
   Лешка прислушался. Ему казалось, что он может разобрать какое-то шлепанье, или хлюпанье – так звучит мокрая тряпка, которой возят по полу. Звук отдалялся, пока не растворился в тишине.
   Лешка чуть-чуть – буквально на волосок – приоткрыл дверь.
   Вовка продолжал безмятежно посапывать. И не подозревая, что над ним, извернувшись вопросительным знаком, нависло червеобразное существо. Оно слегка покачивалось вперед-назад, то приближаясь к раскрытому Вовкиному рту, то отстраняясь обратно. Лунный свет играл на наплывах слизи.
   Лешка прикусил губу – и промолчал.
   Существо качнулось еще раз – и резко, бесшумно метнулось на Вовку.

   Вовка сипло охнул. Его тело выгнулось дугой, босые пятки забарабанили по кровати, ссучивая одеяло вниз. Существо медленно втягивалось в его раскрытый рот, разрывая щеки – Лешка видел, как на них словно распустились темные влажные цветы. А потом что-то забурлило, как пенится и вырывается из-под закрытой крышки кипящая вода. Под Вовкой расплылось пятно – и тот обмяк.
 
   Лешка молчал.
   А потом закрыл дверь шкафа.
 
   Лифт никак не шел – кто-то держал ногой дверь, и та беспомощно хлопала где-то на десятом этаже. Виктор Геннадьевич перебрал в уме все известные ему ругательства и даже успел придумать кое-какие новые, но громко негодовать пока не рисковал, поздний вечер как-никак, еще прилетит по шее от какого-нибудь разбуженного придурка.
   – Падла, – прошипел он и стукнул кулаком по кнопке. Подниматься пешком он не хотел – болела скрюченная застарелым ревматизмом спина, хрустели артритные колени, да и просто из чувства протеста. Торопиться ему было некуда, дома никто не ждал – а вот взглянуть в бесстыжие глаза хулигана и сказать пару ласковых ну очень хотелось.
 
   На лестнице, на площадке у мусоропровода, послышался шорох.
   Виктор Геннадьевич сделал шаг в сторону и вгляделся в полумрак.
   Там стоял мальчишка. Босоногий, в мятой пижаме с машинками. Штаны его были перепачканы в чем-то темно-буром.
   – Эй, парень? – Виктор Геннадьевич удивленно воззрился на него. – Что-то случилось?
   Мальчишка, толстый увалень лет десяти, поднял на него мутный взгляд. Лицо его, вымазанное багровой жижей – варенье из банки жрал, поросенок? – ничего не выражало.
   – Ты это… – пенсионер пытался подобрать слова, да и вообще сообразить, что он имеет в виду под «это»: опекать пацана, по всей видимости нанюхавшегося клея, ему не хотелось, но сказать что-то требовалось для успокоения совести. Поэтому он бормотал это «что-то», попутно яростно давя на кнопку лифта и надеясь, что тот придет раньше, чем мальчишка, например, разревется и попросит помощи. – Иди домой, а? Поздно уже ж…
   Мальчишка наклонил голову набок и неловко дернул рукой.
   – Вот-вот, – согласился Виктор Геннадьевич. – Иди-иди.

   Мальчишка дернул второй рукой, а потом спустил ногу на ступеньку вниз. Делал он это как-то странно – преувеличенно медленно и мягко, словно вместо костей и мяса пижамные штанишки были набиты ватой.
   «Дурачок, что ли?» – мелькнуло в голове у Виктора Геннадьевича. Он не очень хорошо знал всех здешних жильцов – в спальном районе квартиры то и дело шли на съем, так что знакомиться с теми, кто все равно съедет через полгода-год, казалось излишним. Но детей в подъезде было не так уж и много: картавый и шепелявый первоклассник Лешка с пятого этажа, четырнадцатилетняя оторва Лизка, с двумя сережками в левом ухе, с девятого, да еще с полдесятка разнокалиберных карапузов от года до четырех, имена которых он и не собирался запоминать. Хотя, если дурачок… вполне может быть, что родители и прячут его подальше от чужих глаз. А тут вот случайно из квартиры выбрался… Ну где же этот лифт!

   Мальчишка стоял, чуть раскачиваясь, словно ему было сложно держать равновесие. Затем – все так же медленно и мягко, как плюшевая игрушка, – он выставил вперед руки и стал приседать.
   – Ну вот только насри тут! – угрожающе окликнул его Виктор Геннадьевич. Еще чего не хватало!
   Через несколько неудачных – он чуть не скатился кубарем с лестницы – попыток мальчишке удалось встать на четвереньки. Кажется, так он почувствовал себя намного комфортнее. По его спине пробежала какая-то волна, голова затряслась, но на четырех конечностях он держался довольно твердо и даже спустился на несколько ступенек.
   Загудел лифт, и перед Виктором Геннадьевичем распахнулись двери. Он облегченно выдохнул и заскочил в него, поспешно нажав кнопку этажа. Старые двери стали натужно, со скрипом закрываться.
   – Давай-давай, – заторопил он их. Однако его опасения сбылись: в медленно сужающейся щели показался мальчишка. Он – как и был, на четвереньках – нырнул вперед, пытаясь протиснуться в лифт.
   – Э, нет! – на автомате, не успев сообразить, что он делает, Виктор Геннадьевич выставил вперед ботинок. Мальчишка со всего размаху уткнулся в него лицом, не удержался и шлепнулся на зад, нелепо раскинув руки и ноги.
   Двери лифта захлопнулись.
   – Понарожали придурков, – прошипел сквозь зубы Виктор Геннадьевич и нажал на кнопку своего этажа. – Сдавать в приют таких надо.
 
   Виктор Геннадьевич уже погрузился в сон, когда в квартиру осторожно постучали. Помянув недобрым словом соседей, он лениво влез в тапки, недовольно пошлепал в коридор и заглянул в глазок.
   Перед дверью на четвереньках стоял давешний мальчишка. Нелепо выставив зад и подняв вверх лицо, которое в тусклом свете было нездорового белого цвета, как непропеченный блин, толстые щеки обвисли брылями, рот скривился на сторону, по вывернутой нижней губе стекали слюни.
   Виктора Геннадьевича передернуло. Мелькнула было мысль открыть дверь и отогнать идиота пинками – но пенсионер опасался его родителей. Если те были готовы прятать выродка дома, а не сдали в больницу, значит, могут и голову свернуть тому, кто их кровиночку обидит. А голова Виктору Геннадьевичу была дорога.
   – Пшел вон, – прошипел он и ушел в спальню.

   В дверь скреблись еще часа два – может быть, и дольше, но Виктор Геннадьевич включил телевизор погромче и благополучно уснул.
   Наутро, выглянув на площадку, он увидел на мягкой обивке двери несколько длинных царапин. В одной из них торчал детский ноготь – удивительно чистый и прозрачный, без капли крови на нем.
   Воровато оглядываясь, Виктор Геннадьевич торопливо вытащил ноготь, смыл его в унитаз – и уже час спустя трясся в электричке на дачу.
 
   Пять лет спустя
 
   Олег курил на лестничной площадке, переваривая то, что ему только что за пивом рассказал новый сосед. И ведь риелтор, падла, ни словом не обмолвился, когда втюхивал ему эту квартиру! Комиссию за услуги в размере двух месяцев проживания взять – это всегда пожалуйста, а как рассказать, что в этом доме творилось, так ни-ни!
   Он со злостью швырнул окурок на пол и растоптал его. Уберут, не обломятся! Ну как так-то! Ну ладно какие-нибудь убийства по пьяни – это уже привычно, судя по новостям, в каждом доме какая-то бытовуха да совершалась. Но пропажа ребенка? А потом его труп, найденный на площадке у мусоропровода?
   – Вып-потрошен-ный! – назидательно подняв палец и заикаясь, сообщил сосед. – Вып-потрошен-ный и выс-сосан-ный! До-су-ха!
   По поводу выпотрошенности и высосанности у Олега были большие сомнения, ведь о чем только не повествует народная молва. Тем более после пяти литров пива на двоих. Но мертвый ребенок – это не пырнуть ножом по пьяни. И не наркоманский трупак.

   – Ч-черт! – Олег стал растирать окурок ногой, пока не превратил его в черное пятно на бетоне. – Ну как так-то вляпался!
   Он не был суеверным, даже религиозным назвать себя не мог. Да, покупал на Пасху куличи и худо-бедно пек на Масленицу блины – но делал это автоматически, потому что так поступали многие вокруг него. Фильмы ужасов смотрел вполглаза, откровенно скучая от глупости героев и искусственности нагоняемого страха. Но жить в квартире, где убили ребенка? Ну уже нет, увольте! А даже если убили и не в квартире, а рядом с ней? Не-не.

   Олег вытащил из кармана телефон и набрал номер риелтора. Посчитал долгие гудки, пока не включился автоответчик, вежливо процедил в трубку: «С-сука», – и отключился.
   В квартиру возвращаться не хотелось. Он постоял на площадке еще минут пятнадцать, тупо гугля в телефоне новые варианты жилья и понимая, что ему ничего не светит, – пока наверху не хлопнула дверь и не послышались шлепающие шаги: кто-то спускался выбросить мусор. Встречаться с соседями Олег уже не жаждал и, скрипнув зубами, отправился в свой новый дом.
   Помялся на пороге, дергая ручку, а потом глубоко вздохнул и сделал шаг.

   Теперь он смотрел на квартиру другими глазами. Вот в этом шкафу нашли поседевшего, онемевшего мальчишку – сына хозяев. Вот тут стояла кровать, на которой пузырилась кровавая мясная каша. Вот там, в прихожей, лежала собачья шкура, освежеванная и выпотрошенная без единого разреза, словно через рот… Внезапно захотелось выпить – на этот раз крепко, до забытья. Но расслабляться было нельзя – у него была цель, ради которой он и приехал в город. Приехал, прибежал, прилетел, сломя голову, спасаясь от одиночества, которое словно гналось за ним, пожирая время и расстояние. И вот сейчас наступит момент икс, когда станет ясно: было ли, ради чего приезжать сюда, или он мчался за миражом.
 
   Супермаркет находился в паре кварталов. Олег купил курицу, бутылку вина, пару шоколадок, сигареты, упаковку риса, десяток яиц и еще по мелочи. Ладно, дело прошлое, дело темное, – думал он, стоя в очереди к кассе. Риелтор, конечно, сука – и Олег обязательно еще выскажет ему все, что думает о такой подставе. Но с другой стороны, ничего не поделать. Деньги не вернуть – контакты хозяев у риелтора. Да даже если договор и удастся расторгнуть, на еще одну комиссию у него нет ни шиша. Придется жить здесь.
   Придя домой, Олег по старой детской привычке снял с курицы ненавистную склизкую шкурку и швырнул в стоявшее под раковиной мусорное ведро, засунул курицу в духовку, поставил вариться рис и набрал номер Ленки, который узнал из профиля в соцсети.
   – Алло… – томно протянула она на том конце. У Олега екнуло сердце – даже через годы он узнал ее голос.

   – Енка, – Олег назвал ее детским прозвищем, придуманным им когда-то, когда он еще не выговаривал половину букв. – Енка, я вернулся.
   – Олежек? – Ленка, казалось, проснулась. – Ты к нам? Надолго?
   – Навсегда, наверное, – пожал он плечами – не для нее, для себя.
   – Но как же… Ты же ничего не сказал, хоть бы написал!
   – Ну вот, говорю…
   Повисла мучительная тишина. Олег знал из того же профиля, что Ленка тоже не замужем и даже «в активном поиске» – но вдруг профиль врет?
   – Олежек, а ты где поселился? – наконец раздался тихий голос.
   Сердце затрепыхалось, как птичка, гулко заколотилось о ребра. Не врет!
   – На улице Гагарина. Там, где рядом когда-то пустырь был, помнишь?
   – Конечно…
   Конечно, она помнила! Двадцать лет назад, первоклассниками, они играли на этом пустыре в казаки-разбойники, бегали на лыжах, а когда началась стройка, получали тут первые боевые шрамы, прыгая с зонтиком со второго этажа… Потом родители Олега увезли его в другой город, где он окончил школу, поступил в институт, потерял девственность, начал курить и пить, стал работать дизайнером… И вот теперь, спустя годы, вернулся туда, где был так юн, так беззаботен и полон мечтаний и надежд…
   – Приезжай, – попросил он.
   И услышал:
   – Хорошо…
 
   Ленка-Енка приехала через час. Смущаясь, приглаживала рукой короткую, по последней моде, прическу, чуть сутулилась, словно стесняясь полной груди и крутых, обтянутых джинсами-резинкой бедер. А вот глаза – серо-зеленые, улыбающиеся – были все те же, хоть и окруженные намечающейся сеточкой морщин. И, взглянув в эти глаза, Олег понял – он вернулся домой.
   Он успел к ее приходу побриться, переодеться во все новое и даже подмел пол в квартире. Крупные комья пыли и каких-то волос чуть было не забили унитаз, бачок работал с трудом, хлюпая и изрыгая ржавую воду, что-то чавкало и плюхало за трубами – Олег с трудом умудрился не изгваздаться, но ему так не хотелось выглядеть неряхой!
   И вот теперь, потеряв дар речи, он смотрел на ту, которую вызвал из небытия прошлого.
   – Постарела? – спросила она его.
   Олег покачал головой.
   – Врешь, – рассмеялась она. – Мне уже двадцать семь!
   – Мне тоже, – заметил он.
   – А ты ведь даже не писал!
   – Писал! – делано обиделся Олег, понимая, что она права.
   – Первые два года, а потом?
   Он развел руками.
   – Ты не настаивала.
 
   Они ели курицу с рисом и пряностями, пили вино и болтали обо всем – о детских шалостях, о тех, кто так и остался в прошлом полузабытыми тенями, о том, о чем мечтали – и что так и не довелось исполнить.
   – Оставайся? – попросил он, когда за окном сгустились сумерки.
   Она посерьезнела.
   – Олежек, я тебя, конечно, люблю – но мы ведь не виделись… сколько, пятнадцать лет?
   – Семнадцать.
   – Тем более. Мы даже не переписывались – не только по почте, но и в Сети! Да, мы дружили в детстве – и спасибо тебе, что помог мне вспомнить о том прекрасном времени, – но это было давно! Я не знаю тебя, ты не знаешь меня, и…
   – Ленк, Ленк… – поднял он ладони в предупреждающем жесте. – Я ничего такого не имел в виду. У тебя же нет кота, собаки… мужа?
   – Спасибо, что именно в таком порядке перечислил, – рассмеялась она. – Нет.
   – Ну и вот… тебя никто не ждет дома.
   – И снова спасибо за то, что об этом напомнил.
   – Блин, ты всегда была язвой! Тебе ж никого не надо кормить, а цветы переживут один день без полива. Отсюда до твоего Старого Кировска минут сорок ехать, а транспорт уже плохо ходит.
   – Я думала, что кавалер вызовет мне такси, – усмехнулась она.
   – Ну Ленк… обещаю, не буду приставать!
   – Ну ладно, – вздохнула она. – Скажи спасибо, что у нас на работе униформа, а то бы я ни в жисть в несвежей одежде там не показалась.
   – Спасибо! – он перегнулся через стол и, прежде чем подруга успела отшатнуться или остановить его, звучно чмокнул ее в нос.
 
   Ленке не спалось. Олег постелил ей на диване в зале, а сам ушел в одну из комнат – и не предпринимал никаких поползновений. Но ее беспокоило не это. Слишком уж внезапно ворвалась старая детская – даже не подростковая! – любовь в ее одинокую и размеренную жизнь. Она успела побывать замужем – неудачно и скоротечно, так и не успела обзавестись детьми, – как бы ни пели на один мотив все тетушки о том, что «часики тикают». Так, может быть, вот она – ее судьба? И тут же обрывала себя – ну что за глупости, право слово? Она же совершенно не знает нынешнего Олега. А уж то, какими они были в детстве… разве это имеет теперь какое-то значение? Все меняются с годами.
   Она откинула одеяло и тихонько, на цыпочках, пошла на кухню. Там налила в стакан воды из-под крана и долго, по капле, цедила ее, глядя в окно.
   В тусклом свете одинокого фонаря кто-то копался в помойке. Бесформенная, сгорбленная, похожая на груду тряпок фигура переходила от одного бака к другому, выворачивая на землю коробки, мешки, ячейки из-под бутылок. Пластиковые пакеты она разрывала и методично перебирала их содержимое, усеивая все вокруг себя мусором.

   Ленке вспомнилось, как когда-то, в детстве, они с девчонками точно так же копались в пыли под перекладинами, на которых соседи выбивали ковры. Если везло, то удавалось найти бусинки или булавки – бесхитростные девчоночьи сокровища. Родители, конечно, ругались, заставляли выкидывать «всякую грязь» – а они прятали свои находки в вырытые в песке и прикрытые цветным бутылочным стеклом «секретики»…
   Ей почему-то стало стыдно, и она отвернулась от окна.
   Что-то булькало и хлюпало под раковиной, чуть громыхало помойное ведро. Наверное, подтекала труба, надо будет, чтобы Олег с утра посмотрел. Не хватало еще начинать ему новую жизнь с затопления соседей.
   Оставив стакан на столе, Ленка прошлепала – пол холодил босые ноги – обратно в залу. Она еще долго крутилась на продавленном (неудивительно, что прежние хозяева оставили его) диване, вдыхала чуть солоноватую пыль, морщилась от врезавшихся под ребра пружин, подтыкала поудобнее одеяло. В голову лезли какие-то мутные, тяжелые мысли – она чувствовала себя бесполезной, ненужной, отжившей свое, медленно разлагающейся где-то на задворках жизни. В углах комнаты шевелились вязкие серые тени, они тянулись к Ленке, что-то бормоча, бормоча, бормоча… Голову распирало от накатывающего, как волна, гула – и Ленка едва успела свеситься с дивана, как ее вырвало.
 
   – Здесь тоскливо, – заметила она утром, когда Олег поставил на стол сковородку со шкворчащей яичницей – точь-в-точь как они любили когда-то в детстве. О ночном происшествии она постеснялась рассказывать, встав рано и успев замыть все следы.
   – Это все квартира, – нехотя признался он. – Риелтор, падла, впихнул на долгосрочку, не предупредив.
   – Подтекает что-то? Или соседи ханку варят?
   – Да нет, ребенка тут убили. Дело мутное какое-то… не нашли никого вроде.
   – А, – кивнула она. – Да, точно. Улица Гагарина же, я и забыла. Тут еще один мальчик был, с ума сошел вроде. Во всяком случает, в психиатричку попал, а потом его, кажется, родители в другой город перевезли. У нас местная желтушка об этом много писала – пока автобус с моста не упал. Хочешь, статьи погуглю?
   – Да не надо, – отмахнулся Олег. – Только уныние нагонять. Как я понял, квартиру кому-то перепродали, новый хозяин ее на сдачу и выставил. Ну вот, долго никто снимать не хотел, а тут я и подвернулся… Идиот.
   – То есть тут вообще после того случая… никто?
   – Неа, – покачал Олег головой. – Тут даже ремонт, как я понял, не делали. Какие-то следы сами хозяева замыли, а все остальное оставили. Но она так по цене подходила, что я и подумать не мог…
   Ленка подошла к Олегу и взъерошила ему волосы.
   – Ах, Олежка, Олежка, – нежно пропела она. – Вечно ты во что-то вляпаешься.
   – Угу, – уныло пробормотал он.
 
   Вечером Ленка снова приехала к нему. На этот раз со сменой белья и зубной щеткой.
   – Будем обживать твой новый дом, – просто сказала она.
 
   Ей не нравилась эта квартира. Не нравилась категорически – до тошноты, до омерзения, до какой-то болезненной, мучительной безысходности. Самое странное, что она не могла объяснить, что же именно тут не так. Она перебирала все варианты, центральным из которых, разумеется, была трагедия из прошлого, но так и не могла понять, что же именно настолько гнетет ее, втаптывает, вдавливает в какую-то невозможную апатию, вялость, депрессию.
   Казалось, что и Олег ощущает нечто подобное. Во всяком случае, на прогулках он расцветал, фонтанировал идеями, жонглировал словами, был готов на любую, даже самую безумную авантюру – так, они снова спрыгнули с зонтиками со второго этажа, только теперь на совершенно другой стройке, наелись до отвала, до тошноты так любимой в детстве сладкой ваты, и договорились, что на год совместного проживания купят щенка. Или котенка. Или котенка и щенка.

   Но стоило им вернуться домой, как всю радость и упоение друг другом словно стирало мокрой грязной тряпкой. Точно, переступив порог, они превращались во что-то странное и болезненное, какую-то человеческую жижу, не способную ни на что, кроме молчаливого отчаяния. Будто сам воздух квартиры был отравлен ядом беспомощности – и казалось, что время здесь течет медленнее, металл ржавеет, стекло трескается, а ткани рвутся. Ленке чудилось, что она живет здесь не неделю, а долгие, полные беспросветной тоски и душевной муки годы. Да, были моменты, когда она грешила на Олега, – мол, может быть, все потому, что это не тот человек? Но не тем он становился здесь, в квартире; да и сама Ленка тоже тут была не той, она ощущала это, как ощущают развивающуюся болезнь, зреющий нарыв, растущую опухоль.
 
   Тем утром Ленка отправила Олега на собеседование. Неплохое место, в паре остановок от дома, – крупная полиграфия. Пусть даже место и декретное, но Олег уже нашел в соцсети ту девчонку – она не собиралась возвращаться обратно, так и хотела осесть с ребенком дома, потом второго родить, а потом и третьего… А у Олега высшее профильное образование, опыт работы в Москве – кого и брать, как не его?
   Сама она взяла отгул (их накопилось уже много, с полторы недели, куда девать, не солить же, а на следующий год не переносят), вооружилась тряпками, шваброй, ведрами и полным пакетом разных моющих средств и была полна решимости привести эту затхлую жилплощадь в порядок. Им просто не хватает солнца и свежего воздуха – вот от этого и вся депрессия, не так ли?

   Риелтор знал свое дело – Олег рассказал, что показывал тот квартиру в солнечный полдень, умело закрывая собой стратегически опасные углы и проемы. Поэтому-то и не разглядел клиент ни треснувшей плитки на стенах в ванной, ни ржавчины на полотенцесушителе, ни вздыбленного у плинтусов линолеума, ни плесени за шкафами. Такая запущенность удивляла Ленку. Словоохотливые соседи, которых она уже успела потеребить, рассказали, что семья была нормальная, не маргиналы какие-то. Мальчишка любознательный, хоть и каша во рту, все местного пса прикармливал, родители общительные, гостей любили – соседи тоже захаживали, потому-то и припомнили, что квартира как квартира была. Не захламленный бабушатник какой-то. Конечно, при отъезде – соседи сказали, что съехали хозяева года четыре назад, плюс еще несколько лет просто стояла закрытая, пока не продали, – было не до уборки. Хотя даже так скорее можно ожидать разбросанные игрушки или потерянную тапочку – но никак не пушистую, приветливо кивающую из-под ванны плесень.

   Ленка вздохнула, натянула резиновые перчатки и решительно взяла губку. Одно хорошо: в квартире не завелись ни тараканы, ни рыжие муравьи. Даже самой завалящей паутины с худосочным пауком она не заметила. А это означает, что отдраить будет гораздо проще, чем казалось поначалу.
 
   Олег позвонил через час. Захлебываясь от восторга, рассказал, что его уже взяли на работу и даже предложили первое задание. Ленка же не обидится, если он придет домой попозже? Нет, конечно, не обидится, если по дороге он зайдет в магазин и купит продукты по тому списку, что она скинет ему в эсэмэске.
   Она присела на табуретку на кухне, задумчиво помахивая половой тряпкой. Ну вот, кажется, как-то незаметно для себя снова вступила в семейную жизнь. А ведь не прошло и… недели? – как в ее мир ворвался этот призрак детства. Что она делает, зачем? Не лучше ли по старинке, конфетно-букетный период, вздохи на скамейке, места для поцелуев в кинотеатре? Не успела оглянуться, как уже пишет список покупок и моет пол!
   Под раковиной снова забулькало. Ленка поморщилась. Ей не хотелось лезть туда, где гарантированно гнила и прорастала какая-то забытая картофелина и покрывалась пылью луковая шелуха. Они и мусорное-то ведро еще так и не вынесли – после того первого совместного ужина не готовили ничего крупного, заказывая на ужин пиццу и пироги в соседней кафешке или варя кашу на завтрак. Конечно, картонные упаковки не гниют так быстро, но…

   Ленка заглянула под раковину. Там было темно и сыро. Чуть пахло чем-то пряным – как маринующееся в имбире мясо для шашлыков. Она попыталась на ощупь найти ручку ведра, но перчатка лишь скользила по чему-то влажному и липкому. Ленка покачала ведро за край, потянула – оно оказалось странно тяжелым, словно в нем валялись не десяток картонок да горсть яблочных огрызков, и никак не поддавалось, лишь качалось туда-сюда, как приклеенное. Она рванула ведро на себя, и то оторвалось от пола с глухим чпоком, точно вместо дна у него была присоска. Ленка потянула, потащила, вытаскивая его из-под раковины. «Дедка за репку, бабка за дедку», – мелькнуло у нее в голове. Жучка за внучку, кошка за Жучку – эх! Еще один рывок – и ведро вылетело, сбив Ленку с ног.
   А потом покатилось по полу, разбрасывая свое содержимое.
 
   Ленка визжала недолго – пока не сорвала голос, а из глаз не потекли горячие колючие слезы. Только тогда она смогла присесть на корточки – дрожащие ноги уже не держали, а стол, на который она взлетела в долю секунды, ходил ходуном. Ведро валялось на боку, упершись в холодильник. А по всему полу, корчась и извиваясь, шевелились огромные, с локоть длиной, розоватые с белесыми прожилками черви. «Мусор, – мелькнуло в голове у Ленки. – Мы не выкидывали мусор». Ей приходилось видеть и дождевых червей, и опарышей, и даже разных других личинок – дед был заядлым рыболовом и хотел приохотить к этому занятию и любимую внучку, – но о таких она никогда даже и не слышала.
   А еще этот писк. Высокий, пронзительный, от которого запульсировало в висках и заломило в затылке – откуда он? Спазм сосудов? Реакция на испуг? Или его издают эти розовые черви, эти кусочки парного мяса, что тыкаются безглазыми и безротыми мордочками в пол в поисках то ли еды – то ли ее, Ленки?

   Она осторожно стянула с ноги тапочку и швырнула ее в червей. Их было так много, что не требовалось и целиться – тапочка перебила одного из них аккурат в середине. Червь задергался в судорогах, из него вытекло что-то белое и густое. В воздухе запахло едким и больничным.
   – Вот тебе, – просипела Ленка, стягивая с ноги вторую тапку. – Вот…
   Что-то мягкое и липкое легло на ее плечо, нежно погладило шею и осторожно, но настойчиво сдавило горло. Ленка дернулась, высвобождаясь.
   – Олежк… – начала она и осеклась.
   Она сидела на столе лицом к двери. Это никак не мог быть Олег.
   Мягкое и липкое снова погладило ее – на этот раз по спине, от затылка до копчика. Потом снова легло на плечи – и сжало, словно… пробуя на вкус. Ленка затаила дыхание, чувствуя, как по спине бегут мурашки, а на руках дыбом встают тонкие волоски. Она боялась пошевельнуться, чтобы не разозлить этого… неизвестного. А ведь это человек, правда ведь, человек? Кто еще здесь может быть? Наверное… ах да, наверное, это тот самый риелтор! Решил пошутить! Ведь ключ может быть только у него! Ах так…
   Она резко вывернулась из влажных объятий и обернулась.
   Крик замер в горле, застряв удушающим комом.

   Над ней нависало нечто. Огромное, пульсирующее, розовато-белое – оно было похоже на оживший кусок мраморной говядины, кусок, который потерял свою форму и теперь тщетно ищет ее. Существо то вытягивалось, превращаясь в подобие червя, то сжималось в плотный ком, то выстреливало в стороны щупальцами. Такое же безглазое и безротое, как и те, что корчились на полу, оно поводило головой, будто нюхая, пробуя воздух.
   Ленка тихо пискнула и отодвинулась в сторону. Бежать было некуда: с одной стороны эта тварь, с другой – пол, кишащий червями. Хотя черви – это ведь скорее противно, чем опасно, правда? Во всяком случае, как Ленка уже успела проверить, они смертны… Она отодвинулась еще чуть-чуть, готовая опустить ногу на пол и, зажмурившись, рвануть к выходу, давя эту вязкую и хлюпающую – а она ведь будет хлюпать, правда? – массу…

   Чудовище вытянулось, заглядывая ей через плечо, – и дрогнуло, дернулось, взметнулось, издав горестный вопль, который взорвался у Ленки в голове, вывернул ее наизнанку, встряхнул и перемешал все внутренности.
   И угасающим сознанием Ленка поняла: «Это был ее ребенок».
 
   Семь лет спустя
 
   – Енка, – шепчет Олег. Он стоит на пороге комнаты, пошатываясь и подергивая головой. Его одежда неряшлива, а ширинка расстегнута – но от грузчика в супермаркете не требуется опрятности. Он не пьет, не прогуливает – а то, что от него иногда несет гнилью и сладковатой тухлятиной, – так на продуктовом складе еще и не так воняет.
   Он уже оставил деньги за квартиру в почтовом ящике – риелтор заберет их и отошлет хозяевам. Еще месяц они могут жить здесь.
   – Енка, – повторяет он.
   Логово из грязной, мятой ветоши, пропахшей потом, гниющей кровью и мочой, оживает. Волна дурного запаха накатывается на Олега – а вместе с ней и величайшая тоска, выжимающая его досуха, как старое мокрое белье.

   Ленка широко разевает рот, полный сгнивших, шатающихся зубов, и начинает беззвучно кричать. Во всем доме выбивает пробки, от стен отслаиваются почерневшие, заплесневевшие обои, в углах квартир, площадок и лестниц сгущается непроглядная тьма и начинает извергать из себя призрачных, колеблющихся в вонючем мареве тварей.
   Бабка Зоя слышит этот крик – и ухмыляется. Ухмыляются и все семьдесят пять мертвых Матильд. Скалится поросший мхом и источенный водой и червями собачий череп в дальнем скотомогильнике. И далеко-далеко, в тысяче километров, просыпается и бьется в судорогах, грызя казенную больничную подушку, совершенно седой паренек.

   Ленка кричит и кричит – а зубы выпадают из лунок и усеивают пол, как рисовые зерна. Олег медленно, на плохо гнущихся ногах подходит к ней, опускается на колени и начинает собирать эти зубы. Потом осторожно вставляет их обратно ей в рот. И долго-долго гладит по голове, что-то бормоча плохо повинующимися губами.

   А вокруг них пульсирующим розовым ковром шевелятся черви. Они порождают отчаяние и тоску, боль и безысходность – но именно здесь и сейчас они учатся еще одному.
   Настоящей любви.