Яне Ждановой редко снилась еда, а отец не снился вообще. Бомбардировки, звериный гул «мессершмиттов», взломанный лед Невы. Брызги крови на мордах безразличных сфинксов. Она металась по кровати и тихонько, как сирена, выла.
   – Вставай, соня, – расталкивала она утром брата.
   Савва недовольно сопел и прятался под одеялом:
   – Чуть-чуть еще…
   – Мама завтракать зовет.
   Это действовало как заклинание. Стараясь опередить сестру, он бежал на кухню, где бледная, изнеможенная мать резала на крошечные порции хлеб.
   Папы не стало в ноябре. Бабушка пережила его на неделю.
   

– Медленнее, медленнее, – говорила мама, поглаживая сына по отросшему ежику волос и одновременно проверяя их на предмет вшей. После Нового года мама сильно изменилась. За полтора месяца обратилась из розовощекой молодой женщины в дряхлую старуху. Но даже не это беспокоило Яну. Мама потускнела, выцвела, как старая фотокарточка, и глаза ее выцвели, и голос.
   Савва уплетал вареную хряпу, почерневшие капустные листья, и подобострастно отщипывал крошки от хлебного ломтика.
   – Прекрати чавкать, – цыкнула Яна.
   – Вы помните тетю Тамару Кузнецову? – спросила мама, неповоротливо двигаясь по кухне, поднося детям чашки с кипятком.
   Вчера она вернулась домой с керосином, но без обручального кольца.
   – Встретила ее утром. Шли вдвоем от Кузнечного рынка. У нее два ведра жмыха. Два. Я рассказываю, как мы живем. Что, если я есть не буду, меня на иждивение поставят, а у меня дети. Она сочувствует. Бедные вы, мол, несчастные. А жмыха не дала. Я не просила, но она могла дать. Два ведра…
   Мама споткнулась, облила себе запястье кипятком, но продолжала, как ни в чем не бывало:
   – Я ей до войны книжки дарила, сервиз. В гости иду – всегда с подарком. А она. Два ведра.
   Речь превратилась в бессвязное бурчание.
   – Мам! – оборвала Яна женщину.
   Та вздрогнула, как от пощечины.
   – Что, солнышко?
   – Ты утром музыку слышала?
   – Не помню.
   – По-моему, Стелла Сергеевна не играла сегодня.
   Мать повела костлявым плечом:
   – Тамарка сказала, что работников культуры будут эвакуировать, – в голосе проскользнули завистливые, раздраженные интонации, – наверное, и ее вывезли.
   Савва растерянно глядел в пустую тарелку. Недоумевал, как хряпе удалось так быстро закончиться.
   – Вряд ли, – произнесла Яна, – она бы попрощалась.
   Девочка спрыгнула со стула, дернула брата за воротник:
   – Идем гулять, обжора.
   – А когда мы будем обедать? – Савва бросил тоскливый взор на печь. В котелке плавало размякшее от вываривания коровье копыто, из которого семья Ждановых десятый день цедила бульон.
   – Когда добрые дела сделаем, – парировала Яна.
   Мама оцепенело улыбалась, пока они надевали пальтишки, пока сестра помогала младшему брату укутаться в платок.
   

Подъезд смердел отходами человеческой жизнедеятельности. Канализацию отключили, а у большинства жильцов не хватало сил вынести экскременты на улицу.
   – Почему мама не попросила у тети Тамары жмых?
   – Потому что клянчить – нехорошо, – пояснила Яна.
   – А что такое «бифштекс»?
   Девочка замялась, решая, что хуже – соврать или правдой раздразнить и без того бурную братика.
   – Не знаю, – сказала она, решив.
   На втором этаже она остановилась и постучала в дверь:
   – Стелла Сергеевна! У вас все нормально? Стелла Сергеевна!
   Пожилая соседка работала в Публичной библиотеке и, когда была возможность, угощала детей сахаром. По утрам она играла на пианино Гайдна, Грига, Дебюсси. Особенно Яне нравились рапсодии Рахманинова.
   – Ее забрал Африкан, – сказал Савва, топчась в луже нечистот.
   «Опять двадцать пять», – вздохнула Яна мысленно.
   – Я тебе говорила, что никакого Африкана не существует? Как и Кощея, и Змея Горыныча.
   – Он существует, – упорствовал Савва, – я его ночью видел.
   – Он тебе приснился?
   – Не-а. Ты уснула, а я в окно посмотрел. Он у нас по двору ходил. Вот такой высокий!
   Савва встал на цыпочки и поднял к потолку руку с деревянной лопаткой.
   – Такой? – Яна отмеряла рост по своему плечу.
   – Не! Как два этажа, вот!
   – Ну-ну, – девочка повторно постучала в дверь и, не дождавшись ответа, побежала по ступенькам. Уточнила на бегу: – Он что, из Африки, что ли? Негр?
   – Он Африкан.
   – Ясно. А почему он должен был забрать Стеллу Сергеевну?
   – Потому что он плохой, – Савва пыхтел от того, что приходилось пережевывать очевидные факты. – Самый плохой.
   

Они вышли из подъезда, и Яна проверила, хорошо ли сидит на брате ушанка. Близился март, но аномально холодная зима по-прежнему властвовала в Ленинграде.
   – Подумай, Савелий, бывает ли на свете кто-нибудь хуже фашистов?
   Савва честно думал полминуты.
   – Африкан, – сказал он, взвесив все «за» и «против».
   – Дурачок ты, Савелий, – Яна одарила брата легким подзатыльником.
   Выбегая из арки, дети едва не врезались в дворника Лядова. Худой, как жердь, с опухшим от водянки лицом, он апатично ковырял снег лопатой.
   Лядова контузило на финской войне, и как-то мама сказала, что у него гречка в голове, а Савва расплакался, услышав слово «гречка».
   – Здравствуйте, дядя Архип, – приветствовала соседа Яна.
   Мужчина уставился на нее воспаленными глазами. Пробормотал что-то нечленораздельное. Савва подергал за рукав снизу. Прошептал:
   – Спроси у дяди Архипа.
   – Что спросить?
   – Про Африкана. Он его тоже видел ночью.
   – Ага, – фыркнула Яна, – буду я позориться.
   И увлекла за собой зазевавшегося брата. Дворник смотрел им вслед и непрерывно бормотал.
 

  Улица была изрыта траншеями и воронками.
   Похожие на призраков люди брели по тротуару. Целенаправленно, медленно, вязко, как во сне. Шатающийся милиционер. Ковыляющий на костылях подросток. Дистрофичная женщина с кастрюлей грязи.
   – Сладкая земля! Меняю на хлеб сладкую землю! С бадаевских складов, вся засахаренная.
   – Не ври! – устыдил женщину калека. – Ты ее здесь же и нарыла.
   – Молчи, молчи, дурак!
   Савва прилип к сестриному бедру. Она крепко сжала его кисть в заштопанной варежке.
   Мороз щекотал открытые участки кожи, но по сравнению с недавними минус тридцатью казался пустяковым.