↑ I

— Марья Яковлевна, а Марья Яковлевна!

— Чего вы кричите? Наливайте кофе.

— Давно налит; вставайте скорее.

— А что, газету принесли?

— Принесли; я уже ее просмотрела — есть объявление о продаже усадьбы.

— Что вы? Давайте газету сюда.

— Да вы одевайтесь скорее и выходите. А то, как бросили практику, долго валяетесь в постели. Ведь надо комнату убирать.

— Ну, ну, не ворчите, — я сейчас готов и иду.

Через несколько минут дверь отворилась, и в столовую вошел Григорий Васильевич. Он поздоровался с сидевшей за столом женщиной и приласкал бросившуюся ему навстречу собаку.

Мы знакомимся с Григорием Васильевичем в знаменательную пору его жизни: месяц тому назад он передал практику своему помощнику, решив, что скопленных денег достаточно, чтобы прожить безбедно старость.

«Отдых… Новая жизнь… Настоящая жизнь…»

Так определял он предстоявшую ему перемену, твердо веруя, что перемена должна быть сладкою и ясною. Он приобрел ее ценою многолетнего, упорного, добросовестного, а порою и самоотверженного труда. Он счел за лучшее уехать навсегда из города, а потому и подыскивал теперь подходящее имение. Вот почему он и интересовался газетными объявлениями.

Присев к столу, доктор наскоро выпил кофе и взял в руки газету.

— Где же объявление, Марья Яковлевна?

— Да в первом столбце, наверху.

— Ага, вижу. «В Тамбовской губернии продается старинная барская усадьба — пятнадцать десятин земли, парк, фруктовый сад, десять верст от станции железной дороги, четыре версты от большой реки», — читал вслух Григорий Васильевич. — Это то, что нам нужно. Ну, Томка, покупаем имение — и в деревню! — обратился он к сидевшему рядом с ним на стуле пойнтеру.

Пойнтер, точно отвечая хозяину, соскочил со стула и начал лаять и прыгать около доктора.

Томку считали псом исключительным по душевным его свойствам; так, между прочим, признавалась за ним способность отличать больного человека от здорового. Он присутствовал при приеме доктором больных и обнюхивал приходящих; при этом отмечено было, что, когда приходил труднобольной, Томка после обнюхивания отходил от него, поджав хвост. В определении трудности болезни Томка не ошибался. Доктор скоро заметил его способности и особенно внимательно выслушивал и выстукивал тех больных, возле которых Том поджимал хвост. Марья Яковлевна смеялась над доктором, когда он рассказывал ей о поведении Томки на приеме, но доктор хотя и обладал, что называется, положительным миросозерцанием, но продолжал считать Тома выдающимся диагностом.

Когда после нескольких визитов к доктору больные чувствовали себя лучше, Том встречал их радостно и вилял хвостом. Пациенты знали очень хорошо привычки Тома и, когда видели, что он при встрече с ними виляет хвостом, были довольны и чувствовали себя бодрее.

У Томки была в комнате доктора своя постель, было и одеяло. Когда он ложился спать, то укладывался, как человек, и долго возился, чтобы укрыться.

Собака всегда ложилась в одно время с доктором и засыпала только тогда, когда слышала равномерное дыхание уснувшего хозяина.

К Марье Яковлевне Том относился по-другому: он ее слушался (хотя ему почти не приходилось приказывать — он вел себя хорошо и благопристойно в доме), но к ней не ласкался сам, а только позволял ей себя любить и иногда подтрунивать над собою.

Когда доктор уезжал из дома, Том скучал и сидел у письменного стола. Стоило доктору только подъехать к крыльцу, как Том чувствовал это и бросался в переднюю навстречу.

Относясь, по-видимому, безразлично к сожительнице доктора, Том, однако, ворчал на кухарку, если та позволяла себе грубо отвечать Марье Яковлевне.

Со своими сородичами Том не вел дружбы и не знался, — нет, Том презирал собак и все их привычки. Правда, им он так же, как и многие его сородичи, выл на луну, но ведь луна производит впечатление и не на одних собак, — не правда ли?

Как-то вечером, при докторе, он завыл на луну. Доктор усмехнулся и обратился к Марье Яковлевне:

— Вот скажите-ка, ученая женщина (Марья Яковлевна была фельдшерицей), почему Томка воет на луну? Не знаете? То-то, а ведь он наверно знает, почему воет. Люди до сих пор не додумались до объяснения этого факта. А почему собаки не любят кошек и ежей? Нет-с, Марья Яковлевна, много еще есть необъяснимых вещей на свете. Вы помните того рабочего, еще такого веселого, что был у меня третьего дня? Еще жаловался на боли в груди. Том, понюхав его, отошел сконфуженный и поджал хвост. При осмотре я не нашел у него ничего особенного: так, легкий невроз сердца, а вот сегодня жена приходила за свидетельством о смерти. Надо будет съездить, посмотреть, отчего он умер.

— Удивляюсь вам, Григорий Васильевич, — умный вы человек, а иногда видите в простом совпадении фактов что-то таинственное. Правда, у собаки хорошее чутье, но чтобы она могла что-нибудь предчувствовать и чуять труднобольных — этого не может быть.

— А по-моему, может. У труднобольных, вероятно, выделяется какой-нибудь особый запах, которого мы, доктора, не слышим, а собака его чует. Это верно, Марья Яковлевна. Вы ведь знаете, что некоторые люди тоже обладают очень острым обонянием; вот даже я — могу по запаху отличить блондинку от брюнетки: от блондинки пахнет чем-то свежим, весной, а от брюнетки чем-то жгучим, знойным…

— Ну, пошли опять. Я вас сколько раз просила не говорить глупостей, а вы все свое — не можете, точно мальчишка.

↑ II

Списавшись предварительно с владелицей имения, княгиней Евдокией Петровной Тонской, доктор с Марьей Яковлевной и Томкой поехали к ней, чтобы осмотреть дом и лично переговорить о продаже.

Не доезжая версты до усадьбы, расположенной на пригорке, они вылезли из тележки и пошли пешком, любуясь прекрасным видом и вдыхая свежий и чистый воздух полей, от которого у городского жителя пробуждается дух бодрости, а по телу пробегает временами дрожь.

Красива была усадьба; хорош был старинный барский дом. Он стоял отдельно, весь залитый солнцем; с одной стороны его пестрели цветники, а с другой теснились кусты сирени; за кустами тянулся большой сад с темными аллеями и тенистыми уголками. Ласточки вились вокруг дома, над цветником жужжали пчелы и, трепетно взмахивая крылышками, порхали бабочки.

Во дворе приезжих встретила ключница и повела показывать дом. Двенадцать больших комнат, меблированных небогато, но с большим вкусом, кухня, кладовые — все было исправно и чисто. Балкон дома выходил в парк.

Осмотрев дом, Григорий Васильевич пожелал познакомиться и переговорить с Евдокией Петровной, жившей в отдельной пристройке. Ключница отправилась за нею, и скоро в гостиную, где расположился доктор, пришла хозяйка — немолодая, но красивая еще женщина.

Выражение лица ее — кроткое, грустное и полное недоумения — производило приятное впечатление. Когда доктор встал при ее появлении, она как будто оробела, но потом, внимательно посмотрев на него, смущенно улыбнулась и поклонилась.

— Позвольте представиться, княгиня: Григорий Васильевич Петров; а это — Марья Яковлевна, моя помощница; а это — мой друг, Том, — указал он на пойнтера, обнюхивавшего хозяйку.

Томка что-то проворчал, — вероятно, поздоровался на собачьем языке и, опустив хвост, отошел к Марье Яковлевне.

Княгиня слегка вздрогнула.

— Не бойтесь, он не кусается, — обратилась Марья Яковлевна к хозяйке, подавая ей руку.

— Я не боюсь собак, но ваш Том какой-то странный… Ну что, нравится вам дом? Да? Очень рада. Сад тоже очень хорош. Земли — всего около пятнадцати десятин оставила при усадьбе, не продавала — так, для своих надобностей, для маленького посева, чтобы был свой корм для птицы.

— Ну а как цена, Евдокия Петровна? Вы писали «около десяти тысяч», а сколько же на самом деле?

— Видите ли, в чем дело. Если вы позволите мне до смерти пользоваться пристройкой, в которой я живу, то я отдам вам усадьбу с землей тысяч за шесть, а если нет — то меньше десяти отдать не могу.

— Очень рад, Евдокия Петровна, живите с Богом — нам веселее будет. Да вы еще научите, как и что делать, — ведь мы городские, в деревню приедем в первый раз в жизни, — так ли, Марья Яковлевна, а?

— Конечно, Григорий Васильевич, нам веселее будет, и с княгиней мы наверно уживемся.

— Пожалуйста, не называйте меня княгиней. Мало хорошего принесло мне это звание. Я — просто Евдокия Петровна. Итак, если вы согласны дать шесть тысяч, то я буду считать усадьбу вашей.

— Конечно, согласен; а вы, Марья Яковлевна?

— Я-то что же? Ведь вы покупаете. Конечно, покупайте, — дом хороший, сад тоже, — смотрите, вон сирени сколько; да и тени много. А где река, княгиня… виновата, Евдокия Петровна?

— Вам реку хочется видеть — можно съездить, если хотите; верстах в четырех отсюда. Река большая, рыбы много. А вы, доктор, не охотник?

— Он — охотник? Ружья в руках никогда не держал.

— А то мужики говорят, по реке дичи много; здесь никто не стреляет — она и не напугана.

— Надо бы на реку съездить, Марья Яковлевна, а?

— Да что ж, пожалуй, поедем, посмотрим. Не поедете ли и вы с нами, Евдокия Петровна?

— Я? Ни за что.

— Что так решительно?

— С тех пор, как в реке утонул мой муж, я туда никогда не езжу.

— Утонул?

— Да, это было двенадцать лет тому назад. Поехал ночью один по делам, да и попал в полынью, только одеяло осталось. Весной нашли верст за десять лошадь и сани, а его так и не разыскали.

— Вот несчастье-то!

— Да, тяжелое было время, — проговорила Евдокия Петровна. — Ах, какая я плохая хозяйка, — все занимаю вас разговорами, а вам бы покушать надо. Пойдемте ко мне в комнаты, выпейте чайку, отдохните немного, а потом и на реку съездите.

Все встали и за хозяйкой отправились в занимаемые ею комнаты.

На столе кипел самовар, и весь стол был уставлен очень вкусными на вид деревенскими закусками.

— Доктор, пожалуйста, начинайте — вот наливка, очень старая. Марья Яковлевна, что же вы не кушаете? Или вам раньше чаю налить? Вы крепкий пьете? — радушно угощала гостей Евдокия Петровна. — А собаке вашей чего дать? Не налить ли ей молока? Я сейчас угощу ее. — С этими словами Евдокия Петровна взяла полоскательную чашку и, налив в нее молока, поставила ее возле Тома. — Вот тебе, Том, кушай, песик.

Томка посмотрел на чашку, отвернулся и заворчал.

— Ты что это, невежа, еще ворчишь? Дома только давай молока, а в гостях отворачиваешься! Ах ты, дрянь этакая! — проговорил, смеясь, доктор. — Он у меня с характером, Евдокия Петровна, а умница-то какой — точно человек.

— Кушайте, Григорий Васильевич, скорее, ведь вам надо еще на реку ехать, — перебила его Марья Яковлевна.

— Ну, чего мы поедем реку смотреть? Река как река, я думаю, да и Евдокия Петровна не хочет ехать, — ответил доктор.

— По-моему, надо все осмотреть. Кстати, увидим и окрестности. А то потом сами будете говорить, что купили зря, ничего не видевши.

— Положим, вы правы, — надо будет съездить, — согласился доктор. — Кстати, раньше и сад обойдем. Поспеть бы только к поезду.

— Да что вы? Разве сегодня и назад? Где же это видано, чтобы приезжать издалека на один день? Вы поживите денька два-три, осмотритесь, решите дело с покупкой, а там и поедете.

— Что вы, Евдокия Петровна, денька два-три? Да мы все решим сегодня вечером, сговоримся, дадим вам задаток и поедем домой.

— Ну, как знаете, доктор, только потом пеняйте на себя, коли что не понравится.

— И куда вы торопитесь, Григорий Васильевич, точно к больному? Ведь это не шутка — купить усадьбу. Надо посмотреть, потолковать, все обдумать, — вмешалась Марья Яковлевна.

— Да чего тут думать? Вам нравится, мне — тоже. Вон Томка только что-то недоволен… Если сад хорош, так чего же нам еще? Съездим на реку, проедем в деревню — да и кончим дело.

— Вы всегда так, а потом я виновата: чего не сказала. Вы кончили кушать? Пойдем смотреть сад, а пока заложат лошадей.

Все встали и пошли за Евдокией Петровной в сад.

— Смотрите, доктор, как красиво сирень цветет! А запах-то какой!

— Да, чудно! Марья Яковлевна, а?

— Хорошо, только летом, верно, шпанских мух много.

— Ну так что же?

— От них плохо пахнет.

— Вот еще. А зато смотрите, тень-то какая! А молодая травка-то как блестит! А воздух-то, воздух! Очень хорошо у вас, Евдокия Петровна. За цветами кто ухаживает?

— Я сама. Цветы — моя слабость. Весной, когда природа оживает, я целые дни провожу в саду. Раз вы не живали в деревне, вы не можете себе представить, доктор, как весной хорошо… Все эти кусты я сама сажала. Как они разрослись! Я так привыкла к саду, что мне трудно представить, как бы я могла с ним расстаться.

— Зачем же вы продаете усадьбу? Впрочем, извините, что я позволил себе вмешаться в ваши личные дела.

— Не могу больше, доктор, становлюсь стара, да и стала бояться одиночества.

Она умолкла и задумалась.

Разговор дальше не вязался. Молча вернулись все в дом, и Марья Яковлевна приказала подавать лошадей, чтобы ехать на реку.

До реки доехали быстро. Река была большая, с извилистыми каменистыми берегами. Вдали виднелись пруды, плотины и засаженные ивняком мельницы. Вечерело. В воздухе веяло сыростью.

— Ведь красиво, Марья Яковлевна, а?

— Да, хорошо, да и рыбы в реке, верно, много, только купаться далеко ходить.

— Ну, ничего, дойдете. А усадьбу я покупаю.

— Да вы хоть поторгуйтесь. Она отдаст дешевле.

— Нет, уж торговаться я не буду — и так недорого. Едем назад. Томка, сюда!

С ожидавшей их на крыльце дома Евдокией Петровной доктор быстро покончил дело о покупке. Сговорились, что через несколько недель новые владельцы переедут в усадьбу. Евдокия Петровна обещала приготовить все к их приезду, и они расстались.

↑ III

Покончить, однако, со старою жизнью Григорию Васильевичу удалось не так скоро. Только через полтора месяца выбрался он из города.

В поместье его встретила Евдокия Петровна.

— Идемте, я покажу вам, как все распределила и устроила. Не знаю, понравится вам или нет. Вот это будет столовая, это гостиная, — говорила она сопровождавшим ее Марье Яковлевне и доктору, — далее, кабинет; вот комната Марьи Яковлевны… Вы, кажется, любите цветы — из окон прямо вид на цветочные клумбы. А вот эта ваша спальня, — обратилась она к доктору. — Тут был раньше кабинет моего мужа. Я и кровати приказала так расставить.

— Очень хорошо, Евдокия Петровна. И мебель вы расставили отлично. Как везде уютно! Большое вам спасибо, — говорил доктор. — Ну, что, правда хорошо, Марья Яковлевна, а? А где же Томкин тюфяк? Его надо положить у меня в комнате: он всегда спит со мной.

— Я думала, что вы поместите его в коридоре, и приготовила ему сенник.

— Томку — в коридоре? Да он всю ночь покоя не даст. Я сейчас перетащу его сенник ко мне в комнату. Томка, Томка, да где же это он запропастился? — И доктор вышел из комнаты искать собаку.

Томка оказался в соседней комнате. Он был, вероятно, чем-то недоволен и имел хмурый вид.

Доктор взял сенник из коридора, перенес его к себе в спальню и положил около печки.

Евдокия Петровна и Марья Яковлевна занялись разборкой вещей.

За ужином доктор очень просил Евдокию Петровну остаться жить с ними.

— Я вам плачу, как вы хотели, десять тысяч, а вас ни за что отсюда не отпущу. Куда вы пойдете? Вы скидываете четыре тысячи за право жить у нас. За кого же вы меня-то принимаете? Да по-моему, если вы будете жить с нами, усадьба повышается в цене, а не понижается. Ведь придумаете тоже! И так комнат больше, чем нужно. Нет, дело кончено — на днях едем в город к нотариусу.

Евдокия Петровна взглядом поблагодарила доктора.

Томка, лежавший во время ужина под столом, вышел и положил голову на колена хозяину.

Он был грустен. Доктор дал ему корочку хлеба и погладил его по голове.

— Что, Томка, скучно на новоселье? Ничего, привыкнешь. А не пора ли спать? — обратился он к дамам.

— Спокойной ночи, доктор, спасибо вам. Спите спокойно, Марья Яковлевна, — проговорила Евдокия Петровна и ушла к себе.

— И охота вам было давать десять тысяч. Богач какой! А эта тихоня и рада, приняла. Тоже княгиня, — ворчала Марья Яковлевна.

— Ну, ну, бросьте, идемте лучше спать. — И доктор прошел в свою комнату.

Томка проводил хозяина, а потом вернулся и пошел, обнюхивая пол, к подъезду, открыл незапертую дверь и вышел наружу.

Доктop, разобрав чемодан, собирался лечь в постель, как вдруг вошла к нему Марья Яковлевна. Лицо ее было бледно.

— Григорий Васильевич, это вы меня звали? Что с вами?

— Я? Что вы?

— Мне показалось, что меня зовет кто-то тревожным голосом; послышалось даже, что вы назвали меня по имени.

— Вот что значит сердиться на ночь. Надо всегда ложиться спать в хорошем расположении духа.

— Не говорите глупостей, пожалуйста. А где Том?

— Том? Да, верно, здесь где-нибудь. Он еще не привык к своему месту.

В это время снаружи на дворе послышался сначала лай, а потом вой Тома.

Доктор быстро подошел к окну. Его любимец стоял с ощетинившейся шерстью и выл. Луна только что вышла из-за деревьев. Выл ли он на луну или на кого-нибудь другого — определить было трудно. Смотрел, однако, Том не на луну, а в сторону.

Доктор открыл окно и окликнул собаку:

— Томка, пора домой. Гоп сюда!

Но Том вильнул хвостом и тихо пошел по тому направлению, куда раньше смотрел.

— Марья Яковлевна, надо бы пойти за Томом; я сейчас приду. Идите ложитесь.

И доктор, заперев окно, вышел из комнаты.

Через несколько минут он вернулся, ведя за ошейник собаку.

Она шла, поджав хвост, и, видимо, очень неохотно вошла в спальню доктора.

Марья Яковлевна, закутавшись в платок, сидела у окна.

— Чего вы не спите? — начал Григорий Васильевич. — Нас ждали? Представьте себе, Марья Яковлевна, Томку меланхоликом — ходит один по саду и вокруг дома, понурив голову. Этого недоставало. Стыдись, Томка; где же твой ум? А я-то тебя всем расхваливаю. Ах ты, шельмец этакий, а! Ну, ложись, куш тут! — И доктор положил Томку на тюфяк и закрыл одеялом.

Том положил голову между передних лап, закрыл один глаз, а другим глядел с укоризной на доктора. Марья Яковлевна попрощалась и вышла.

Доктор лег в постель, не заперев дверей.

Когда, по мнению Томки, хозяин заснул, Том встал и снова вышел из комнаты. Но доктор не спал: он следил за собакой, — лишь только она вышла, он пошел за нею; как вдруг ему послышался взволнованный и заглушенный голос, который его звал, и он бросился в комнату Марьи Яковлевны.

В это же время в комнату вбежал Том с опущенным хвостом и, по-видимому, очень испуганный.

Подойдя к двери своей сожительницы, Григорий Васильевич прислушался — из комнаты раздавалось мерное похрапывание; значит — звали не здесь. Доктор вернулся к себе, быстро оделся и в сопровождении Тома отправился на половину Евдокии Петровны.

Дверь к ней была заперта, и все было спокойно.

Том поднял хвост и выглядел бодро.

— И тут ничего. Кто же меня звал? Идем-ка восвояси!

Доктор вернулся и окончательно лег спать, не обращая внимания на собаку.

Том остался у дверей и расположился в соседней комнате.

Доктор скоро заснул и хорошо спал до утра. Проснувшись, он вспомнил ночные похождения и решил, что все произошло от излишне съеденных за ужином грибов.

«Надо меньше есть на ночь. Всем всегда рекомендовал, а теперь сам забыл свои наставления и объелся. Правда, грибы были очень хороши».

Про свою галлюцинацию он никому не рассказывал, был все утро очень весел, шутил с Евдокией Петровной и дразнил Марью Яковлевну.

Днем ездили в уездный город к нотариусу.

Евдокия Петровна настояла на своем — за усадьбу взяла только шесть тысяч.

— У меня еще осталось кое-что от прежних продаж — на мой век хватит, а вам деньги еще нужны будут. Спасибо за ваше желание дать мне больше. Куда мне деньги — все равно одна на свете, — говорила она.

Марья Яковлевна была, видимо, сконфужена и всячески старалась угодить Евдокии Петровне.

— Не думала, что такая хорошая женщина, — говорила она доктору.

— Вы бы, конечно, взяли десять тысяч, — съязвил Григорий Васильевич.

— С вас бы не взяла, а с других… уж не знаю, право, пожалуй, взяла бы.

— Ох, деньги, деньги, — вздохнул доктор.

Из города вернулись очень поздно и сейчас же разошлись по спальням. Том не вошел в комнату доктора, а приютился в соседней гостиной.

На другой день, пока было светло, все шло хорошо, но как только настали сумерки, Том забеспокоился и старался выйти из дому. Он постоянно заглядывал в темные углы и пустые комнаты, точно следил за кем-то или ждал, что из пустой комнаты кто-нибудь выйдет.

Видя беспокойство собаки, доктор, все время наблюдавшим зa нею, сам заволновался, но старался скрыть это от Марьи Яковлевны. Евдокия Петровна была в деревне, и доктор со своей сожительницей пили чай одни. Марья Яковлевна, видимо, грустила.

— Знаете, Григорий Васильевич, кажется, вы поторопились с покупкой усадьбы. Я что-то все время боюсь и жду чего-то неприятного, да и Томка, смотрите, следит глазами за кем-то, точно кто тут ходит невидимый…

— Да вы что, Марья Яковлевна, или еще грибов не переварили с третьего дня? Вы, здравомыслящая особа, говорите о ком-то невидимом. Вы всегда со мною спорили, что Том — самая обыкновенная собака и что я ему приписываю разные качества, несвойственные собакам, а теперь ссылаетесь на Тома. Просто он чует мышь или крысу под полом — ведь под домом подвал.

— Сама знаю, что подвал. Кстати, надо завтра его осмотреть. Евдокия Петровна продала нам и ви́на, что в подвале не мешает сосчитать, много ли бутылок. Да и вы попробуете, не испортилось ли вино… Григорий Васильевич, взгляните на Томку — у него вся шерсть дыбом стоит… Ох, Господи…

— Да что вы, уж и Бога вспомнили? Вы же мне все время твердите, что ни во что не верите. Идемте-ка лучше прогуляемся; пойдем навстречу Евдокии Петровне; погода-то какая!

Марья Яковлевна быстро встала, и они вышли в сад.

— Вот ваши страхи и пропали, а?

Они скоро встретили Евдокию Петровну, посидели в саду и к ужину вернулись домой.

Доктор, во избежание галлюцинаций, ел меньше обыкновенного, да и Марья Яковлевна, боясь насмешек доктора, воздерживалась от пищи.

Евдокия Петровна, по обыкновению, рассказывала про деревенскую жизнь, про хозяйство и так вовлекла в разговор своих собеседников, что они не заметили, как время подошло к полуночи.

— Батюшки, так поздно! — первая спохватилась Евдокия Петровна. — Скоро двенадцать. Надо скорее идти спать; хочу пораньше встать, к обедне сходить — завтра праздник. Я и забыла предупредить вас, что, вероятно, ко мне приедут гости, так что я буду обедать с ними у себя.

— Да что вы, Евдокия Петровна, где это у себя? А здесь вы не у себя? Вы уж нас не обижайте. Живем вместе, и гости общие. Так-то, дорогая моя! Марья Яковлевна, вы распорядитесь, чтобы все было как следует. Хорошо, что я в городе закусок купил. И вино мы, кстати, завтра и попробуем. А где ход в подвал, Евдокия Петровна?

— Люк в передней, а ключи я передала Марье Яковлевне. Если хотите, дайте мне ключи, я достану вино.

— Большое спасибо, только я сам хочу слазить, да, кстати, поставлю и крысоловку: вероятно, в подвале есть крысы, — Том все беспокоится.

— Крыс у меня в доме не было… Да разве собаки крыс чуют? Ведь Томка не кот.

— Вы посмотрите на него, как он глазами следит за чем-то в темноте.

— Вероятно, муха где-нибудь летает и жужжит, а больше нечему. Я пройду посмотрю.

— Идемте вместе.

Доктор и Евдокия Петровна пошли в неосвещенные комнаты. Доктор тащил за ошейник Томку, который сильно упирался.

— Неужели Томка боится темноты? Вот странно! — засмеялась Евдокия Петровна.

Доктору показалось, что смех ее прозвучал неестественно, но он объяснил себе это тем, что и княгиня темноты недолюбливала.

— Конечно, нет, — сказал он. — Том до сих пор никогда ничего не боялся.

Вдвоем они прошли все комнаты, а когда дошли до спальни доктора, Том лег и ни за что не хотел идти дальше.

— Смотрите, Евдокия Петровна, разве это не странно? Том ни за что не хочет входить в мою спальню.

Княгиня что-то прошептала и пошатнулась.

Доктор подхватил ее и посадил на первый попавшийся стул.

— Благодарю вас, не беспокойтесь, это от усталости, — я сегодня много ходила, стара становлюсь, надо больше спать, а теперь уж так поздно.

Доктор взял княгиню под руку и довел до ее комнат.

— Ну, что, видели что-нибудь, Григорий Васильевич? — спросила Марья Яковлевна, когда он вошел к ней в столовую.

— Конечно, ничего. Я боюсь, не объелся ли Том, как мы тогда, грибами. Знаете ли, на чистом воздухе аппетит ведь сильно развивается и у собак. У, обжора! А еще умная собака! Я иду спать. Том, пожалуйте, и без глупостей сегодня!

Доктор быстро разделся и лег.

Том подождал немного, а потом вышел из комнаты и устроился где-то в другом месте.

«Что-нибудь да неладно в этом доме, — рассуждал доктор, лежа в постели. — Надо выяснить. Не может же Том вести себя так ни с того ни с сего. Марья Яковлевна что-то слышит, да и я вчера слышал, как меня кто-то звал. Непременно исследую завтра подвал, нет ли чего в нем; хотя какое отношение может иметь подвал к звавшему меня голосу? Галлюцинации сразу у двоих наука допускает, но галлюцинации у людей и у собак одновременно, — нет, наука ничем тут не поможет, такие случаи в ней не предусмотрены. Странно, надо расспросить Евдокию Петровну; хотя что она может знать? Она живет в доме двадцать лет и ничего, вероятно, не слышала, иначе двадцать лет не выдержала бы…»

— Кто там?

Доктору послышалось, что рядом в коридоре кто-то ходит. Он открыл дверь и столкнулся с Марьей Яковлевной.

— Это я, Григорий Васильевич. Вы ничего не слыхали?

— Я? Ничего, а вы? Да что вы такая бледная, ученая женщина?

— Ну вас, все насмешки. Я только что легла, вдруг слышу, по комнате кто-то ходит и зовет меня тихим голосом и как будто в чем-то упрекает.

— Бросьте вы говорить глупости, еще медицине учились! Ложитесь и спите! Ведь спит же Евдокия Петровна и не бредит по ночам! Почему же ей-то ничего не слышится?

— А вам, Григорий Васильевич, ничего не слышится?

— Мне? Конечно, ничего. Я — муж науки, так сказать, и ерунда мне в голову не лезет.

— Ерунда? Сами-то вы ерунда! Купили какое-то гнездо с привидениями вместо имения, а еще насмехаетесь. Раньше узнайте, в чем дело, а потом уж смейтесь. По-моему, в этом доме бродят духи.

— Духи? Ну, завтра я призову священника отслужить молебен, — хотите?

— Вы все шутите. Прощайте!

— Прощайте, спите спокойно. Не сердитесь на ночь, а то еще хуже будет.

Марья Яковлевна пошла к себе, а доктор долго не спал и раздумывал, что ему предпринять, чтобы выяснить, если возможно, происходящее в доме.

Утром ему пришли сказать, что Евдокия Петровна заболела и отправила мальчика предупредить знакомых, чтобы они не приезжали.

Доктор пошел к княгине. Она лежала в постели и жаловалась на слабость. В общем, ничего серьезного он у нее не нашел, хотя пульс был слаб.

Посидев немного у больной, доктор взял у Марьи Яковлевны ключи, зажег фонарь и спустился в подвал за вином.

Подвал самый обыкновенный, очень чистый, пол усыпан песком. В одном углу стояло несколько ящиков с вином, а в другом свалена была разная хозяйственная рухлядь.

Доктор взял две бутылки вина и вернулся к себе.

Через некоторое время он опять спустился в подвал, захватил еще вина и отправился в сад, позвав за собой Томку.

Он обошел несколько раз дом, что-то записывал в своей книжке и только к обеду вернулся и прямо прошел к больной.

Ей было хуже — появилась лихорадка. Просидев у нее довольно долго и посоветовав выпить на ночь малины, доктор пошел в свою спальню и стал ее мерить шагами; потом, считая шаги, прошел по всем комнатам.

«Положительно, или подвал не под всем домом, — думал он, — или есть отдельный подвал под моей спальней и гостиной. Подвал с вином длиною шесть сажен, а дом — десять. Если нет другого подвала, то не зачем было делать каменную стену — дом деревянный. Ясно — другой подвал существует, надо найти только вход. Из сада входа нет; обошел кругом весь дом: не только входа, но даже и люков для воздуха в фундаменте нет; впрочем, подвал может, конечно, вентилироваться печной трубой. Надо хорошенько осмотреть пол, нет ли где скрытого люка. Начнем с гостиной».

Он стал передвигать потихоньку мебель, становился на колени и осматривал каждую паркетину, думая найти хоть какие-нибудь следы кольца, петли или даже просто щели.

Том внимательно следил за действиями доктора, но, вероятно, не понимал, чего тот ищет. Наклонив голову набок, он смотрел то на своего хозяина, то на пол.

Осмотрев тщательно гостиную, доктор перешел к себе в спальню.

Том за ним не пошел, а остановился в дверях и оттуда следил за ним.

Проползав на коленях по всей комнате и не открыв ничего, доктор схватился за спинку кровати, чтобы передвинуть ее на другое место.

Том ощетинился и поджал хвост.

— Ага, вот где! — воскликнул доктор, все время посматривавший на Тома.

Но и тут самый тщательный осмотр не дал никаких результатов — нигде никакой щели, — паркетины прилегали плотно друг к дружке и были точно спаяны.

Доктор встал с пола, поставил кровать на место, лег на нее и выругался.

«Вот идиот-то, а еще кончил академию. Вздумал сыщика разыгрывать, а дело объясняется очень просто — подвал вырыт после постройки дома, и каменная стена сделана, чтобы не осыпалась земля и не загрязняла подвала, который, вероятно, всегда содержался чисто. Но почему Томка ощетинился, когда я сдвинул кровать? И это понятно — в этом месте под полом гниет дохлая мышь или крыса, а Томкино острое обоняние чересчур раздражается этим непривычным для него запахом. Все ясно, как божий день. А на ночь надо все-таки есть меньше, даже Томке», — так закончил доктор свои рассуждения.

Довольный столь простым решением вопроса, он встал и в прекрасном расположении духа отправился разыскивать в саду Марью Яковлевну.

— Что это вы такой довольный и веселый? — спросила Марья Яковлевна, сидевшая в беседке с какой-то книгой.

— Да чего нам печалиться, а? Что это вы читали? Батюшки! «Внутренние болезни и терапия». Да что вы? Или всех крестьян уморить вздумали? В деревне, летом, и ученые книжки!

— Вы все смеетесь, а меня беспокоит здоровье Евдокии Петровны.

— Пустяки, ничего нет, так, маленькая лихорадка; на ночь надо хинина дать да валерианцу капель тридцать — все и пройдет.

Во время ужина Том вел себя отвратительно: поджав хвост, он все смотрел в темные комнаты, как будто следил за кем-то, и по временам ворчал.

Доктор несколько раз успокаивал своего любимца и передал Марье Яковлевне свои соображения относительно его поведения.

— Тоже, объяснили! Запах дохлой мыши или крысы, острое обоняние, — еще чего придумаете! Евдокия Петровна говорит: «мухи летают», вы говорите: «дохлой мышью пахнет»… что же, муха три дня летает, а к запаху мыши Том до сих пор не привык? Какая нежная собака! Выдрать бы его хорошенько, да и делу конец.

— Выдрать Томку? А? За что же выдрать? А позвольте вас спросить, можете вы объяснить его поведение?

— Если бы могла, то наверное объяснила бы. И для чего вы купили эту усадьбу?.. Еще хотели десять тысяч дать…

— Усадьба тут ни при чем-с, Марья Яковлевна. А вы, кажется, опять много скушали? Смотрите, на ночь ведь вредно.

— Почти совсем не ела.

— Ну, то-то же. Прощайте, иду спать.

Доктор ушел к себе, лег в постель и сделал вид, что заснул. Повторилась вчерашняя история: Том вышел в другую комнату, что-то долго там возился, по временам ворчал, а иногда боязливо взвизгивал.

Пролежав в постели часа полтора, доктор собирался уже заснуть, как услышал, что его зовет Марья Яковлевна. Он быстро оделся и пошел к ней.

Как только она его увидела, она решительно объявила, что завтра уезжает из дому.

— Я больше не могу, Григорий Васильевич: опять по комнате кто-то бродил, подходил к окну, отворачивал занавески и потом звал меня таким жалостным голосом, что меня всю перевернуло. Что ему от меня нужно? Не случилось ли что-нибудь с сестрой? Вы знаете, ведь это бывает, что голоса слышатся… Вы сами-то ничего не слыхали?

— Я? Конечно, ничего: ведь я ничего не ел за ужином.

— Ну вас, только смеетесь. Я думала, вы меня хоть немного успокоите. Я пойду, посмотрю, не случилось ли чего с Евдокией Петровной, — может быть, она стонала или меня звала.

— Вот это вы хорошо придумали; сходите, а потом ложитесь да и спите с Богом.

Марья Яковлевна ушла, и доктор скоро заснул, хотя перед сном ему послышалось, что его кто-то зовет.

Так продолжалось несколько дней.

Евдокия Петровна поправилась и выходила в сад, но в комнату Григория Васильевича больше не входила.

Как-то ночью пронеслась гроза при сильном ветре, сломала несколько деревьев и оторвала ставню в комнате Марьи Яковлевны.

Послали за плотником.

Плотник исправил повреждения, и во время разговора с ним доктор узнал, что паркет в доме настлан несколько лет назад.

— Настилали его прямо на крашеный пол. Я и работал; зато теперь порогов нет — весь пол под одно, не то что раньше было.

— А не было ли где-нибудь люка в подвал?

— Был-то был, да как стали паркет настилать, его и закрыли, — ни к чему и подвал стал, как барин утонул. Он, видите ли, в нем вино держал, гости приезжали часто, ну а к вдове ездить перестали… Больно смирна барыня-то, Евдокия Петровна, все по церквам ходила да за больными ухаживала на деревне — не до гостей. Да и где же одной-то управиться! Имение пораспродала понемногу, а деньги пораздавала. Кругом нищета была, ну теперь хоть немного поправились… Эх, хорошая барыня! Да и чтут же ее на селе!

Доктор был очень доволен расточаемыми Евдокии Петровне похвалами. Она ему очень пришлась по душе. Сообщение же о настилке паркета он принял к сведению.

— Непременно доберусь до входа в подвал и осмотрю его — не может быть, чтобы Томка так расстраивался от запаха крысы или какого-нибудь другого запаха, которого я не слышу. Чтобы не откладывать дела, начну сегодня же вечером…

Как только все разошлись после ужина, доктор, вооружившись инструментами, отодвинул кровать, так как, по его расчету, люк должен был быть в этом месте, и принялся за работу. Сняв несколько паркетин, он убедился, что плотник сказал правду: паркет настилали прямо на крашеный пол.

Проработав час, доктор снял почти сажени две паркета и только тогда заметил в крашеном полу щель, идущую поперек половиц; щель была закрашена, так что ее трудно было сразу заметить.

— Наконец-то нашел! Вот и люк! — вскрикнул радостно доктор и с жаром принялся сдирать паркет вдоль щели.

Скоро он снял паркет со всего люка и хотел уже поднять его топором, как дверь открылась и вошла Марья Яковлевна.

— Что это вы по ночам стучите? Что вы делаете? Батюшки, сору-то сколько! Да вы, кажется, весь пол переломали!..

— Глядите сюда и не кричите. Видите, есть люк в подвал под паркетом…

— Так что же тут особенного? Был вход в подвал здесь, и потом его перенесли в прихожую, когда настилали паркет, — это мне и Евдокия Петровна говорила, когда я спрашивала ее о входе в подвал…

— Вам это сказала Евдокия Петровна?

— Ну, конечно! Вы бы меня спросили раньше, чем полы портить. Вот-то ученый человек! Ложитесь-ка спать. А где Том?

С этими словами Марья Яковлевна открыла дверь в гостиную. Оттуда влетел в комнату Том, бросился к люку и стал быстро царапать лапами пол, будто хотел вырыть яму.

— Вы видите, Марья Яковлевна, что Том делает? То же и я хочу сделать. Закройте дверь на ключ.

Марья Яковлевна закрыла дверь, побледнела немного и стала почему-то говорить с доктором шепотом:

— Слушайте, вы что-нибудь подозреваете?

— Ничего не подозреваю, но только тут есть еще подвал, который заделан — а почему? — мне неизвестно, и это меня интересует. Садитесь и молчите, а я сейчас топором подниму люк…

— Не позвать ли кого-нибудь, Григорий Васильевич? Мне почему-то страшно становится…

— Кого звать и зачем? Посмотрим раньше сами. — И доктор заcyнул топор в щель люка.

В это время неизвестно откуда раздался протяжный жалобный стон. Донесся ли он из подвала или из соседней комнаты, а может быть, издалека — определить не было возможности.

Доктор вздрогнул, отошел от люка и сел на стул.

В раздавшемся стоне было столько муки, отчаяния и страха, что доктор, несмотря на весь свой скептицизм и обычную самоуверенность, был поражен. Однако он скоро оправился и снова принялся поднимать люк.

Дверца люка точно приросла к полу, и отделить ее было трудно. Наконец, после долгих усилий доктора, она тяжело упала на пол.

Из подвала пахнуло холодным воздухом, пропитанным каким-то странным запахом.

Томка присел, поднял морду кверху и жалобно завыл.

Марья Яковлевна, бледная как полотно, вскочила со стула.

Григорий Васильевич зажег фонарь; став на колени, опустил его в люк и пристально всматривался в слабо освещенный подвал.

При мелькающем свете фонаря он, верно, заметил в подвале что-то необычайное: руки его задрожали, и фонарь заплясал, как сумасшедший.

— Марья Яковлевна, держите фонарь — я спущусь вниз, тут лестница, — пробормотал доктор и с топором в руке быстро спустился в подвал, нагнулся к полу и так же быстро поднялся обратно.

Он был бледен.

Собака все время отчаянно выла.

— Что там? Говорите, ради Бога, скорее! — шептала дрожащим голосом Марья Яковлевна.

— Что?? — так же тихо отвечал ей доктор. — В подвале лежат человеческие кости…

— Кости?..

— Да, кости человека, слегка засыпанные песком…

— Вот ужас-то! — проговорила Марья Яковлевна и села прямо на пол.

Через мгновение она вскочила, пронзительно закричала и хотела бежать, но в это время в дверь сильно постучали. Доктор вытер рукой потный лоб и отворил дверь. Вошла Евдокия Петровна.

Она взглянула на беспорядок в комнате и схватилась рукой за сердце.

— О, что вы сделали, доктор? Зачем это?..

— Вы знаете, что я увидел в подвале, Евдокия Петровна? Представьте себе, около самой лестницы, на дне подвала, лежит мертвец…

Евдокия Петровна вскрикнула и без чувств упала на пол.

Марья Яковлевна и доктор бросились к ней, подняли ее и положили на кровать.

— Скорее воды и нашатырного спирту! — командовал доктор. — У нее глубокий обморок. Вот не ожидал, что она придет. Это вой Томки ее разбудил. Эх, беда с женщинами!..

Несмотря на усилия доктора привести в чувство Евдокию Петровну, она умерла, не приходя в сознание.

— Вот до чего довела ваша любознательность, или, вернее, любопытство! — говорила сквозь слезы Марья Яковлевна.

Григорий Васильевич, сидя на стуле возле покойницы, усиленно сморкался, ничего не возражал на упреки своей сожительницы и о чем-то сосредоточенно думал.

Утром послали за становым, откопали скелет и внесли его в комнаты.

Полуистлевшее платье было из тонкого сукна, белье — дорогое.

По определению доктора и станового, кости пролежали в земле по крайней мере лет двенадцать, то есть ровно столько, сколько вдовела княгиня.

По остаткам платья, покрывавшего кости, и, главное, по орденской ленточке в петлице сюртука старожилы без всяких колебаний признали в покойнике князя Тонского.