Katharine E.K. Duckett, “Beneath Their Hooves”, 2018 ©

Мы приезжаем к Гранмэр кататься на единорогах.

Всего дважды в год, но этого мало. Ездить на них ужасно весело, и я не знаю, почему мы не можем делать это каждый день. Мама никогда нам не объясняет. Это не как с мороженым, от которого, если съесть слишком много, разболится живот. На единорогах можно кататься часами. Они совсем не устают. Гарцуют, чуть взлетая в воздух, всего на фут или два — голубые, розовые, зеленые и пурпурные, — рога блестят на солнце, как леденцы, после того как слижешь с них все красное и они станут белыми и острыми.

Гранмэр смотрит с веранды, как мы катаемся. Она никогда не подходит к единорогам. Они здесь для нас, потому что она нас любит и хочет, чтобы мы повеселились. Гранмэр смотрит и иногда машет нам руками, которые складывает на груди, как королева. Огромные бриллианты ее ожерелья сверкают, а мы с Робином катаемся — до головокружения, пока мама не говорит, что пора домой.

***

Гранмэр не грубая.

Она «импозантная», так считает мама. Но мама всегда немного напугана, когда мы едем из Портленда в Коннектикут. Наш «дом» в Коннектикуте — отель в шести милях от Гранмэр, а живет она в поместье. Так называют большой дом. А у нее он просто огромный, тянется по зеленым лугам на многие акры. Когда Гранмэр была девочкой, ее мама держала лошадей, но теперь остались только единороги.

Мы зовем Гранмэр «Гранмэр» потому, что она так хочет, хотя родителям это не нравится.

— У тебя в семье ни одного француза. Она рисуется, — говорит папа маме в отеле, но не в доме Гранмэр. Там он смеется, пока не раскраснеется, как пьяный. Ему так весело, что мне хочется остаться у Гранмэр навечно, но мы всегда уезжаем. В миле от ее дома мама и папа становятся грустными, словно оставляют позади то, что любили больше всего на свете. Я не понимаю, почему они не хотят погостить. Не понимаю, почему мы никогда не остаемся на ночь.

***

Робин, мой брат, на три года меня старше. В прошлом месяце ему стукнуло одиннадцать. У мамы тоже был брат. Он рано умер — Робин говорит, что повесился, хотя иногда он просто выдумывает, чтобы меня напугать, и я не знаю, правда ли это. Я спросила маму, но она замолчала и испугалась и запретила мне говорить об этом. Я больше не спрашиваю.

На день рождения Робину подарили энциклопедию, настоящий атлас мира. Сейчас, пока мы гостим у Гранмэр, довольные как слоны, он пытается все испортить и шепчет мне гадости, которые ищет в книге. Мы ужинаем с мамой, папой и Гранмэр. Взрослые разговаривают о чем-то скучном, а он докапывается до меня. Я хрущу салатом изо всех сил, лишь бы его не слышать.

— В Казахстане едят лошадей, — шепчет мне Робин, передавая пюре. Я пинаю его под столом, но слова повторяются в голове, когда подают ростбиф. В Казахстане едят лошадей. В Казахстане едят лошадей. Правда? Я знаю, что мы едим коров, свиней, цыплят, моллюсков и рыб, но это совсем другое. Неужели правда? С блюда с парным коричневым мясом я беру только маленький кусочек и закапываю его в картошку, пока никто не видит, чтобы не есть и не думать, какие лошади на вкус.

Робин пихает меня под ребра. Я не обращаю внимания, но он не прекращает. Я не хочу его слушать. Не хочу знать, кого едят еще где-то и каких животных едим мы. Наконец ему это надоедает, и брат наклоняется ко мне.

— Ожерелье Гранмэр ненастоящее, — шепчет он тихо-тихо.

Я искоса смотрю на него. Гранмэр говорит с мамой, но я не хочу, чтобы она нас услышала.

— Что?

— Оно ненастоящее, — шипит он. — Дом и единороги тоже. На чердаке живет привидение, оно мне все объяснило. Сказало, если разбить ожерелье, мы увидим все как есть. Иззи, оно сказало, нам надо…

Глаза Гранмэр находят нас. Бриллианты сверкают в ожерелье, которое она никогда не снимает. Я роняю вилку, Робин осекается. Она не сводит с нас взгляда, и мама с папой тоже смолкают. Глаза у нее голубые-голубые. Как у ее матери, хотя я видела их только на черно-белой фотографии. Думаю, она умерла до того, как снимки стали цветными.

***

Маму Гранмэр, мою прабабушку, звали Эмилия Эллисон Эйр. Она была кинозвездой. Играла в фильме, который все видели, про любовь — его постоянно крутят на канале со старым кино. Она заработала кучу денег и построила поместье со своим третьим мужем, не отцом Гранмэр, потому что тот их бросил, когда Гранмэр была совсем маленькой. Вскоре третий муж Эмилии тоже ушел, и она осталась с Гранмэр, ее старшей сестрой, Изабель, и лошадьми, которых любила больше всего на свете. У нее была конюшня. Она расчесывала им шерсть, пока та не начинала блестеть, и отправляла на выставки, где они выигрывали все ленты.

Я узнала это не от Гранмэр и не от мамы. Прочла в книге. Эмилия была настоящей звездой, хотя никто в нашей школе о ней не слышал. Только библиотекарь. Она помогла мне найти книгу, которую какой-то тип написал о жизни Эмилии. Думаю, она не была доброй. Любила лошадей больше, чем людей. Так говорил ее третий муж.

Она мечтала о призовых ленточках и о том, чтобы ее дочка, Изабель, тоже стала кинозвездой. Изабель была красивой и талантливой и снялась в одном фильме — так написано в книге. Но когда ей исполнилось девятнадцать, она каталась на одной из лошадок, упала и сломала кучу костей. После этого Изабель уже не могла быть звездой. Ездила в инвалидной коляске, а в фильмах все инвалиды — не настоящие.

В книге говорится, что Эмилия разозлилась, когда Изабель упала. Автору рассказали, что она даже пнула дочку, хотя он пишет, что это преувеличение.

Гранмэр добрая. В книге об этом не написано. Автор едва о ней вспоминает. Замечает только, что она была «домашним ребенком» и Эмилия всем рассказывала, будто Гранмэр кинозвездой никогда не стать. Мама говорит, это правда. Гранмэр перестроила дом, чтобы Изабель легче жилось, когда не стало их матери. Добавила пандус и другие удобства. Она хочет одного — чтобы все были счастливы, поэтому и держит единорогов, поэтому и заботилась о сестре до самой ее смерти. Изабель умерла за год до моего рождения, и меня назвали в ее честь, хотя для всех я — Иззи.

После того как она упала, все лошади умерли. Никто не знал почему. Говорили об отравлении, но яда в крови не было. Все подозревали третьего мужа. Эмилия похоронила их в поместье, а вскоре и сама умерла. В книге не говорится, где ее могила, но с тех пор здесь жили только Гранмэр и Изабель, пока у Гранмэр не появились мама и ее брат.

Я не знаю, кто мамин отец. Однажды я спросила ее, но она помрачнела и снова не ответила.

***

На следующий день Робин падает с единорога.

Я не катаюсь. Гранмэр просит, чтобы я посидела с ней на веранде, а мама и папа — где-то в доме. Робин едет на розовом единороге, пухленьком. Всего их четыре. Я никогда раньше их не считала. Теперь я пытаюсь запомнить больше, подмечать детали, как шпионка. Я знаю, что думаю в поместье не так, как в отеле или в Портленде. Здесь трудно быть внимательной. Я хочу записать все на руке или в блокноте, но боюсь, что Гранмэр увидит. Пытаюсь ничего не упустить, ощупываю все, что попадает в руки, — вещи кажутся твердыми и реальными. Робин ошибается. Дом настоящий. Единороги — это единороги. Гранмэр любит нас как прежде.

Мы смотрим на Робина. Он ездит кругами — с каждым разом быстрее. Быстрее, чем когда-либо. Единороги скачут друг за другом, кружатся и никогда не останавливаются. Просто цокают, легко и воздушно, чуть подпрыгивая. Теперь они разгоняются. Я смотрю Робину в лицо и вижу «О» его рта, но не слышу, как он кричит. Я замираю. Пытаюсь сказать хоть слово. Взять Гранмэр за руку, которая лежит у нее на коленях, белая как бумага, совсем рядом.

Я снова бросаю взгляд на Робина. Лицо у него красное. Руки цепляются за гриву единорога. Держись, Робин, думаю я, держись, но единорог встает на дыбы, и Робин падает — прямо на голову.

Столько криков. Прибегают родители. Гранмэр не шевелится. Не сводит с Робина голубых-голубых глаз, а он весь красный — от крови. Даже отсюда я вижу кость, торчащую у него из ноги.

— Тогда было так же.

Моя голова рывком поворачивается к ней. Я снова могу двигаться.

— Что?

Голос у Гранмэр мечтательный. Вдруг я понимаю, что говорит она очень мало — с мамой и папой, и никогда со мной или с Робином.

— Когда упала Изабель. Кость тоже вышла наружу.

Меня рвет. Мама и папа все еще пытаются помочь Робину, и рядом только Гранмэр. Она держит мои волосы и, когда все заканчивается, уводит в дом — чистить зубы и спать.

***

Теперь я боюсь единорогов и на следующий день не хочу кататься. Но притворяюсь, чтобы Гранмэр ничего не заподозрила.

Единороги не такие, как лошади. Я знаю потому, что ездила на лошадях в лагере. Когда кладешь руки на шею единорога, она кажется какой-то резиновой и прохладной. Я пытаюсь различить волоски в его гриве, но они сливаются. Не могу присмотреться поближе: Гранмэр заметит с веранды.

Теперь мы остались одни. Мама и папа в больнице с Робином. Я не знаю, что они рассказали врачам. Не думаю, что про единорогов. Папа забирает меня по вечерам, все позже и позже. Отвозит в отель. Мама сидит с Робином. Они ничего не говорят, но я знаю, что все плохо — знаю и не спрашиваю насколько.

Гранмэр дремлет после обеда, и я поднимаюсь на чердак. Вокруг никого, но я все равно замираю на каждой скрипучей ступеньке.

— Привидение? — зову я, когда оказываюсь там и включаю свет. — Привидение?

Никто не отвечает. Может, это привидение — мальчик и его могут слышать только мальчишки. Так нечестно, но жизнь вообще нечестная штука. Мама и папа всегда так говорят.

***

Робин лежит в больнице четыре дня, потом пять и неделю. Мы хотели вернуться в Портленд три дня назад. Папа ничего об этом не говорит, и я ему не напоминаю. Стараюсь не открывать рта.

Гранмэр каждый день делает одно и то же. Теперь, оставшись с ней одна, я это вижу. Она дремлет после обеда и принимает ванну вечером, перед ужином, когда солнце садится. Я подглядываю за ней в открытую дверь спальни и знаю: прежде чем искупаться, Гранмэр снимает ожерелье и оставляет его на столике у кровати. Огромная ванна стоит в смежной комнате, но не думаю, что из нее можно его увидеть.

Я подхожу к двери ее спальни несколько дней подряд, но никак не могу войти — до девятого дня. Я знаю, что нам с Робином пора в школу. Каникулы кончились. Мама и папа говорят, что образование важнее всего на свете. Если я не вернусь в класс, зачем вообще возвращаться?

Я стою в коридоре еще немного, слышу, как Гранмэр закрывает кран, и подкрадываюсь к двери. С порога ожерелье выглядит настоящим, и, когда я подхожу к нему, уверенная, что Гранмэр меня не видит, оно такое блестящее и прекрасное, что мне кажется: Робин ошибся. Но, подобравшись близко-близко и низко-низко нагнувшись, я замечаю внутри воздушные пузырьки. В бриллиантах их быть не может, это ведь камни. А еще оправа — коричневая и потертая, и застежки — старые и ржавые. Это ожерелье похоже на стеклянные бусы, которые мама купит мне к глупому костюму принцессы, а не на украшение Эмилии Эллисон Эйр.

Робин был прав. Оно ненастоящее. Может, и единороги тоже. Может, они специально сделали ему больно. Они или Гранмэр.

Я тянусь к ожерелью, но слышу плеск в ванной. Разворачиваюсь и мчусь по коридору, по лестнице, на лужайку — к холмам. Бегу прочь, сколько хватает сил, и нахожу самый тяжелый камень, который только поместится в кармане. Даже если Гранмэр превращает вещи во что-то другое, ей ни к чему менять один камень так далеко от дома.

Вечером в отеле я прячу его под подушку и ношу в кармане, гостя у Гранмэр на следующий день.

***

Я часами катаюсь на единорогах, потому что не хочу заходить в дом. Они меня пугают, но внутри еще страшнее. Там слишком тихо. Гранмэр говорит, чтобы я погуляла, или зовет обедать — и ни словечка больше. Я не знаю, настоящая ли еда.

Робин в больнице уже две недели. Нужно как-то ему помочь. Если единорог специально его скинул, об этом знаю только я. Я не хочу этого делать, но мама и папа не поверят. Пока не увидят.

Гранмэр смотрит на меня с веранды. Я заставляю единорога бежать медленнее. Он замирает, и я спрыгиваю на землю. Они не остановятся, если им не скажешь. Единороги все делают вместе — трогаются и застывают — в один миг. Стоит отойти на несколько футов, и бег по кругу начинается вновь. Под стук их копыт я иду к дому — к Гранмэр.

В отеле на «Нетфликс» показывают знаменитый фильм Эмилии. Я смотрела его, снова и снова, пока Робин лежал в больнице — каждую ночь, когда папа спускался в бар. Я знаю, как сделать большие глаза, как надуть губы.

— Гранмэр, мне так нравится твое ожерелье, — говорю я сладко и тихо, как дамы в кино. — Можно я его надену? Пожалуйста.

Она долго на меня смотрит. Очень долго, но я помню Эмилию: как она выглядела, когда хотела убедить нациста, что не врет и любит его. Я улыбаюсь. Гранмэр встает и показывает, чтобы я повернулась спиной. Я так и делаю и почти задыхаюсь, когда она откидывает волосы мне на плечо.

Я чувствую, как тяжелое ожерелье опускается на ключицу. Лезу в карман и сжимаю в кулаке мой камень, пока она возится с застежкой. Как только Гранмэр заканчивает, я бью им — прямо по бриллиантам. От удара воздух вылетает из груди, и я почти падаю ей под ноги, но успеваю шагнуть вперед, чтобы она меня не схватила. Осколки ожерелья валяются на полу. Я срываю его с шеи — это больно, но мне нужно знать. Нужно увидеть единорогов. Понять, настоящие ли они. Так что я разбиваю ожерелье о камни веранды и, растоптав его, выглядываю на лужайку.

Единороги еще бегут по кругу. Они никуда не делись. Но теперь это не единороги. Это мертвые лошади. Обычные. Белые, гнедые и черные. На боках у них кровь и грязь. С морд свисают длинные нити слюны. Я различаю, как ходят розово-красные мускулы под рваными шкурами, а они бегут, все быстрей и быстрей.

Глаза у лошадей выпали. Гривы облезли, и я вижу под ними кусочки черепа, лохмотья щек хлопают на ветру с каждым движением. В голове, как заевшая пластинка, звучит голос Робина. В Казахстане едят лошадей. В Казахстане едят лошадей.

Я помню все, что родители говорили Гранмэр этим летом — каждый раз, когда мы приезжали. Все беседы и ужины, все вечера. Они не общались. Совсем. Их губы шевелились, но болтали чепуху. Всякий раз, говоря с Гранмэр, родители несли чушь.

Мертвые лошади не единороги, но рога у них остались. Точно такие же. Острые костяные спирали. «Из чьих костей их вырезают?» — спрашивает Робин у меня в голове.

Я понимаю, что лошади мчатся по кругу давным-давно и мертвая трава стала пылью у них под копытами. Понимаю, что бежать некуда. Чувствую руку у себя на плече и оборачиваюсь к Гранмэр.