Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Шесть порций
© Сергей Буридамов15.5 мин. Страшные истории Марго 21-04-2020, 15:02 Источник Принял из ТК: Helga
Панырин привычным, отработанным за годы отсидки, движением прижался лбом к стене и широко расставил ноги и руки. Вообще Паныриным он был только по паспорту и в уголовном деле, а так-то многие обитатели 4-й Бичугинской исправительно-трудовой колонии знали его под прозвищем «Жмых».
Пока офицер-контролёр с лязгом открывал дверь в камеру, Жмых лениво размышлял о том, что только обвык он на предыдущей хате, как снова подняли его под вечер с вещами и отправили в новые места. Не любил он переезды из одной камеры в другую. Во время этого, нового тюремного срока ему пришлось сменить две «хаты». Теперь его ждала третья, и он не знал, с кем придётся делить стол и дом в ближайшие месяцы. Всякие сокамерники могут попасться.
— Входите!
Жмых поднял с пола спортивную сумку с пожитками и вошёл в камеру. Как и десятки раз до этого, его нос первым оценил новое место. Пахло привычными ароматами зоны — застарелым потом и дерьмом. А ещё — запах сигарет. «Вот это хорошо, вот это славно» — обрадовался Жмых. — «Будет с кем подымить-потереть».
— Вечер в хату, мужчины! — громко произнёс он, тщательно вытирая ноги о половик. Всё, как принято. Всё, как заведено. И, только после этого, Жмых поднял глаза и окинул взглядом маломестную камеру.
Ничего нового. Четыре двухярусных шконки, одна из которых — без матрасов. В дальнем углу за занавеской — параша. Тумбочки по краям и стол в середине. Сердце Жмыха радостно забилось, как только увидел он на столе маленький телевизор. Ему в последнее время не везло, и камеры попадались всё больше с обитателями небогатыми — ни телика, ни сигарет, ни чая нормального. А здесь сразу видно: камера — знатная, быт — налаженный. Что и говорить, уютно: махровые коврики заботливо покрывали бетонный пол, с плакатов на стене лукаво смотрели голые шалавы, а в углу стоял вентилятор. На длинной полке — книги и журналы. На тумбочках — пакеты с конфетами и прочими сладостями. «Ушлые арестанты сидят» — подумал Панырин, кидая сумку на пол. — «Только вот где они все?»
Действительно, камера была пуста, однако смотрелась так, будто обитателей её только-только оторвали от чаепития и увели. На столе исходили паром кружки с крутозаваренным чаем. Посреди стола — пластиковая тарелка с колотым рафинадом. Лежали смятые фантики из-под конфет, а из пустой банки из-под растворимого кофе вился, поднимаясь к потолку, табачный дымок.
«Должно быть, к куму их погнали» — подумал Панырин. Пожал плечами и пошёл размещаться. Правила требовали от новичка дождаться смотрящего по хате, и от него получить место, однако Жмыху было лениво. Ничего, сам разберётся. Себя он считал зэком бывалым, а потому особых правил арестантского кодекса нарушить не боялся. Если кто предъявит, ему будет что ответить. Не было никого — потому и занял. Если что-почём, то на другое переберётся. Бросил Жмых свою спортивную сумку на ближайшие нары и опустился на табуретку у стола.
В этом году Панырину должно было стукнуть 47 лет. Как любил говаривать сам Жмых, «лучше меньше, но больше». Сидеть ему было в Бичугинской ИТК — не пересидеть. И статья в этот раз была серьёзной. Если предыдущие четыре раза сажали его за квартирные взломы, то сейчас предстояло Жмыху пройти «путь исправления» по 105-й статье УК. Попросту говоря, убил Жмых человека. Непредумышленно, но с отягчающими.
Себя Панырин виноватым не то, чтобы не считал, однако часть вины за нелепую новую посадку свою перекладывал на потерпевшего-покойного. Произошло это полтора года назад, когда, в кой-то веке, решил Жмых пустить пыль в глаза своим старым друзьям-товарищам и пригласить их в ресторан славного города Калининска. Всю весну провёл Жмых на «гастролях» по волжским городам и в каждом неплохо поживился за счёт квартирных краж. Сбыл краденное в Нижнем Новгороде и домой вернулся, в Калининск. Денег по карманам было, прямо скажем, хоть отбавляй. И так ему захотелось себя порадовать, что на свой день рождения закатил пир-горой в непристойно дорогом ресторане «Лыбедь». И лилась бы дальше водка рекой, и жрали бы в три горла старые кореша, и визгливо смеялись пьяные шмары, да только в недобрый час решил покурить захмелевший именинник. В самый разгар веселья Жмых с приятелем вышли на улицу. То ли яркие июньские звёзды настроили его на романтический лад, то ли разухабистая музыка, доносившаяся из ресторана, всколыхнула в нём сентиментальность, но потянуло вдруг вора-рецидивиста на романтику.
Как на заказ, мимо «Лыбеди» проходила загулявшаяся парочка. По виду, студенты — парень и девушка. Девушка была такой чистенькой, ухоженной и милой, что ничего другого, кроме как обнять её за талию, пьяный Жмых не придумал. Однако студент оказался с гонором и не на шутку разозлился. Началась потасовка. Пришёл в себя Панырин лишь тогда, когда увидел студентика неподвижно лежащим на земле. Вокруг разбитой головы лениво собиралась тёмная лужа. Пока «терпила» умирал в свете ночных фонарей под аккомпанемент рыдающей подружки, Жмых быстро перекинулся словами с товарищем и сиганул в кусты. Подался в бега. Ему почти удалось убраться из Калининска, но не фортануло. Судьба, не в первый раз, отвернула от Жмыха красивое и злое лицо. Оперативники арестовали его на автовокзале. Потом были СИЗО, суд и срок. Большой. На волю Жмыху предстояло выйти старым человеком.
Жмых вздохнул и достал сигарету. Немного повертел её между синими от наколок пальцами, затем опасливо поглядел на дверь. Только захотел покурить, как что-то привлекло его внимание. На столе лежал полиэтиленовый пакет, целиком забитый сигаретами. Вот дела… Панырин даже присвистнул. Он подошёл и взял пакет в руки. «Да, это тебе не Беломор смолить. Хорош „общачок“» — подумал он. Каких только сигарет там не было: нищебродские примы да сэйнтджорджи, винстоны да элэмы. Был и табачок побогаче. Вдобавок экзотика всякая — парочка сигарилл и одна толстая, явно дорогущая, сигара.
— Во, дают, — завистливо вздохнул Жмых. И, секунду поколебавшись, засунул руку в пакет. Осторожно, чтобы не помять сигареты, покопался и вытащил парочку дорогих, с золотистой каёмкой. Одну припрятал в носок, а вторую сразу же закурил. По внутреннему распорядку, курить в камере было нельзя, однако охрана смотрела на этот грешок спустя рукава. Он с наслаждением откинул голову, прислонился затылком к стене и закрыл глаза. «У них и так много. Пусть не жидятся» — подумал он.
Прошло три часа. Сокамерники всё не появлялись. Жмых успел разложить свои пожитки и посмотреть телевизор. Наконец, снаружи послышались шаги, а затем — команда конвоира «К стене!». Панырин встал посреди камеры, напустил на лицо доброжелательно-спокойное выражение и приготовился представляться здешним обитателям. Внутри он, однако, не был так спокоен, как хотел казаться. Вроде бы, с сигаретами «косяк» небольшой, но — «косяк».
Раздался лязгающий звук отпираемой двери. Жмых напрягся.
— Заходим!
А дальше произошло то, что Жмых и представить себе не мог. Кто б ему такое рассказал…
В камеру никто не зашёл. Зато в проёме двери появился офицер-контролёр и раздражённо произнёс:
— Новенького к вам подселили. Принимайте.
Затем дверь с грохотом закрылась. Изумлённый Жмых слышал, как удаляются по коридору блока гулкие шаги надзирателя. Затем они стихли. В камере, кроме него, никого не было.
— Ээээ… — только и смог, что сказать арестант. — Это чего было? Где все, ёкарный бабай?
Ответом ему была тишина. Жмых нервно провёл ладонью по ёжику на голове. К кому обращался охранник? Почему он по-прежнему один в камере? Ему стало ещё тревожнее. Заключённый прошёлся по камере, ломая голову над странностями своего положения. «Ну, и ладно» — подумал Жмых. — «Мне-то чего? Сижу и сижу себе, никого не трогаю. А их дела позорные меня не касаются. Не пришли — и хорошо. Одному просторнее». От этих мыслей Панырину стало весело. Он улыбнулся самому себе и сел пить чай.
Последние полгода провёл он в тесноте и духоте. В камеры-тройники, куда, по лимитам, обязаны были заселять не более 6-8 человек, нередко размещали гораздо больше. А что в общей камере подчас творилось — и словами не описать. Вспомнил Жмых Когалымский ИТЛ-15, в котором довелось ему побывать в конце 90-х, и вздрогнул. В большой общей камере, где провёл он пять непростых лет, вместе с ним парились ещё 50 заключённых. Кого-то подселяли, кого-то отселяли. Бывало, по очереди спать приходилось. Жара, вонь от тел и параши, надрывный кашель туберкулёзников. Там Жмых гепатит прихватил. Может, через шприц. Может, через общую кружку с чифирем. «Что ни вечер, то бак чифирем заправляли… Нет уж. Лучше я здесь в непонятках буду срок мотать, чем снова на таком бардаке чалиться».
Воспоминания о Когалыме ещё больше укрепили его в уверенности, что эта пустая камера — не самый худший вариант. А что до странной фразы надзирателя… «Шутканул, фуфел» — решил про себя Жмых. — «Это у них так в блоке шутковать принято». Окончательно успокоившись, Жмых включил телевизор, поставил закипать электрочайник и проверил заварку. «Сейчас чаёвничать будем» — подумал он, закидывая в рот колотый кем-то сахар-рафинад. — «Эх, лимона бы. А ещё лучше — коньячку… или водочки». Сахар грызть не стал, а принялся аккуратно обсасывать. Своих зубов у него оставалось мало, и были они совсем гнилыми, а три новые золотые фиксы он проиграл в «буру» в поезде на пересылке.
Пока пил чай, подошло время обеда.
Окошко в двери открылось. Жмых получил свою порцию. Но, как только собрался отойти к столу и приступить к еде, снаружи прозвучал голос зэка — дежурного по кухне:
— Бродяги, сечку держите. Ещё пять порций…
Жмых осклабился.
— Нет тут больше никого, — крикнул он. — Только сам вселился. Один я здесь.
За дверью замешкались. Затем Жмых услышал голос сопровождающего охранника.
— Ну-ка, разговорчики прекратить! Примите обед. У меня записано, что все присутствуют в камере. Полный комплект.
— Ничего не знаю, начальник, — заявил Жмых. — Говорю: один я здесь.
Вместо ответа, контроллер открыл дверь в камеру и скомандовал:
— 104-я, отставить обед!
Два раза ему повторять не пришлось. Жмых мигом отскочил к своей шконке и вытянулся, глядя перед собой. Ему очень не хотелось получить дубинкой по почкам.
— Тааак, — протянул тюремщик. Капитан, судя по лычкам. — Значит, от еды отказываемся. Саботируем, значит, режим.
— Да вы что, гражданин начальник, — запричитал Панырин. — Я ж говорю — один я здесь!
И получил хлёсткий удар по ляжке жёсткой дубинкой. Ударом обожгло ногу, и Жмых дёрнулся.
— Рот закрой!
А дальше началось невообразимое. Капитан повернулся к нему спиной и, обращаясь к шконке напротив, принялся цедить:
— Что — опять, Клинских, нарываешься? В карцер захотел?
Жмых обомлел. Он забыл о боли и с изумлением наблюдал, как офицер-контроллер общается с никем.
— Что?! — заорал взбешённый капитан и резко ударил дубинкой пустоту. — Ты что, сука, саботируешь?! Почему за едой не подходишь?
Затем он повернул голову и, злобно щерясь, проорал в сторону соседнего кровати.
— Это тебя тоже касается, Ковтун. Ты, жирный, на строгаче сидишь, а не на шашлыках отдыхаешь! Вы, падлы, не у себя дома. Ещё один отказ от еды — всем почки опущу. Будете всей хатой кровью ссать! Слышь, Мустафин, жратву сюда сам занеси. У нас тут особые сидят, как видишь. На континентальном, мля, завтраке…
В камеру суетливо забежал дежурный по кухне и быстро загрузил на стол пять мисок с баландой и серым хлебом. Пока зэк накрывал, капитан обошёл всю камеру и устроил матерный выговор каждой из шконок. Так, Жмых узнал фамилии своих «сокамерников». Всего пятеро: Ковтун, Мельников, Клинских, Барчук и Гавриленко. Наконец, разнос закончился, и офицер удалился, попутно раздавая угрозы — одни страшнее других. Дверь в камеру захлопнулась, и Жмых вновь остался один.
Некоторое время он стоял и тупо смотрел перед собой. Жмых был в смятении. В голове его роились мысли, но ухватить хотя бы одну за хвостик и тщательно всё проанализировать он не мог. Да и не хотел. О таком он никогда не слышал, но на своей шкуре давно убедился, что от тюремной администрации стоит ждать любой подлости. Тишина разливалась вокруг него свинцовым туманом. Лишь изредка она прерывалась доносящимися откуда-то издалека голосами дежурных и шумным лязгом дверей блока. Наконец, Жмых поднял руку и ладонью вытер пот со лба. Пальцы его тряслись. «Это какая-то подстава по беспределу? Или — мусор поехавший совсем? Нет, точняк подстава» — думал он, садясь за стол и зачерпывая ложкой баланду. — «Проверяют меня. Затеяли что-то».
Жмых был голоден и ел с жадностью. И, когда миска показала дно, он ощутил чувство досады. Он искоса посмотрел на дымящиеся порции сокамерников. «Остынет ведь. Пропадёт еда». Жмых встал и нервно прошёлся по камере. Залез в свою сумку, где лежала россыпь сигарет. Достал одну. Закурил. Чувство голода слегка притупилось. Однако Панырин нет-нет да посматривал на еду сокамерников.
Крысить у своих… еду, особенно… Пожалуй, это худшее, что можно совершить в тюрьме. Украл у соседа? Тебе — конец. Станешь чёртом, опущенным. Из камеры выпишут и заселят к таким же, как ты. И сидеть тебе с животным царством до конца. А когда выйдешь на волю… Если выйдешь на волю, то никто из прежних коллег-товарищей тебе руки не подаст и в «рабочий коллектив» не позовёт. Жмыха передёрнуло. «Пусть лучше сгноится хавка, чем я её съем» — твёрдо решил он про себя. — «Придут местные, а в камере всё по-честному, по правилам… А сигареты? Пустяк, а не косяк». В этот день сокамерники так и не появились. И на следующий — тоже. На исходе второго дня Жмых понял, что попал в ситуацию. Кто-то крепко за него взялся, и опытному зэку это было очевидно. И дело было даже не в том, что он, вопреки всему заведённому на зоне порядку, бытовал один-одинёшенек в помещении, отведённом для 8 арестантов. А в том, что неправильным здесь было всё. И от этого Жмыху стало совсем не по себе. На утреннем построении камеры, охрана вновь начала играть в свою странную игру. Хмурый со сна Панырин стоял навытяжку у своей шконки и, не веря в происходящее, наблюдал за перекличкой. Вчерашний усатый капитан вслух произносил имена невидимых арестантов и удовлетворённо отмечал их присутствие.
— Ковтун!
В ответ — тишина… Капитан кивнул, пробурчал «Здесь» и поставил галочку.
— Мельников!
Тишина… Вновь послышался шуршание ручки.
— Панырин!
— Здесь! — отрапортовал Жмых. Капитан так же бесстрастно отметил присутствие.
Затем скомандовал.
— Ковтун, Мельников, Гавриленко, Клинских, Барчук — на прогулку. Панырин — остаёшься в камере.
— Гражданин начальник! — возмущённо возопил Жмых. — Три дня на воздухе не был. Выпустите подышать!
— Не положено, — заявил тюремщик. — Остаёшься на профилактику.
Зэк заскрипел зубами, но промолчал. А про себя решил, при любом удобном случае, этому капитану подлянку устроить.
Прошло ещё три дня. Сменялись дежурные офицеры, но каждый из них по-прежнему валял дурака и делал вид, что камера № 104 укомплектована зэками. Проходили переклички с несуществующими арестантами, приносили еду за шестерых, а под конец и вовсе — вызвали троих на свидание. Жёны приехали. Жмых постепенно привык к безумному поведению охраны и даже придумал версию, объясняющую бред, в котором очутился. «С деловыми меня поселили, вот что» — решил он. — «Они начальству бабло откатывают, чтобы их здесь отмечали, а сами на воле гуляют».
Зэком Жмых был ушлым и привыкшим из разных ситуаций извлекать выгоду. Поэтому на пятый день он, взвесив все «за» и «против», сожрал порции своих соседей. Что не доел, то вылил в парашу. Постепенно, к исходу первой недели стало ему совсем комфортно и уютно. Запас сигарет истощался, однако Жмых верил, что бесконечно держать его в камере не будут. К общему пакету он больше не подходил. Украденная сигарета так и пряталась в носке «на чёрный день». На прогулку Панырина по-прежнему не пускали, однако и на работу не водили. В общем, жить можно было.
Вот только чувство тревоги никак не хотело проходить. Неправильным было всё, что происходило со Жмыхом, и об этом он ни на минуту не забывал. И было кое-что ещё, что зэка напрягало и нервировало. Начались у него проблемы со зрением. Сидит, бывало, телик смотрит, а на зрительной периферии нет-нет да тень пронесётся. Однажды и вовсе напугался Жмых. Сидел на параше, листал журнал, и вдруг привиделось ему краем зрения, что под потолком тело висит. Чуть с дальняка не свалился. Глаза поднял — нет ничего. Показалось…
Наступил седьмой день. После переклички и завтрака, Панырин уселся за стол почитать. Он заварил чай, запасы которого в камере были просто безграничны, включил фоном телевизор и открыл книгу. Как только Жмых погрузился в наполненную драками и женщинами жизнь доблестного капитана Фракасса, в камере раздался звук.
Это было мяуканье. От неожиданности Жмых подпрыгнул на месте и матернулся. Оно было негромким, слегка приглушённым. Словно в дом зашёл кот и решил поприветствовать хозяина. Жмых, чувствуя, как бешено колотит сердце, выключил телевизор. Затем полез под нары искать невесть откуда взявшуюся кошку. Пока ползал, всё на свете обматерил. А больше всех — мусоров, что над ним издеваются. Вскоре Жмых понял, что никакой кошки в камере нет.
— Мяу, — упрямо прозвучало над самым его ухом. — Мяу.
— Кис-кис, — неуверенно произнёс Жмых. — Ты где, блохастая?
Он ещё раз посмотрел под нарами и недоумённо покачал головой. На всякий случай, слазил пальцем в ухо и тщательно поковырялся там — может, попало что? Но нет, ему не показалось. Невидимая кошка продолжала мяукать, и, чем больше она это делала, тем жутче становилось Жмыху. «Кошаки так не мяучат» — сказал он про себя, чувствуя, как внутри накапливается ледяной и скользкий комок. Звук напоминал тот, что издают взрослые люди, когда хотят передразнить или изобразить кошку. Мяуканье было таким фальшивым и издевательским, что Жмых почувствовал жгучее озлобление. На мгновение представился ему тощий зэк, что залез под шконку и оттуда мяукает. Но под шконкой никого не было. Да и быть не могло.
— Слышь, чёрт, ты чего размяукался? — негромко спросил Жмых, сжимая кулаки. Про себя он решил, что в камере установлен маленький передатчик, через который кто-то решил его попугать. Мяуканье стихло. Вновь стало тихо.
Жмых нервно закурил. Он уже давно не сомневался, что всё происходящее с ним — подлая и крысиная затея работников колонии. Но в чём был смысл? Жмых не был ни «вором в законе», ни даже «отрицалой» — зэком, выступающим против административного распорядка. Среди охраны и других заключённых репутация у него была ровная. Никуда не лез. К побегам не склонял. Но и шнырем не был и на сокамерников не доносил. Как он сам про себя говорил — «честный зэк». Жмых почувствовал, как внутри него разгорается обида и ненависть.
— Начальник! — вдруг заорал он. И изо всех сил ударил ногой по двери. — Начальник, поговорить надо!
Через некоторое время дверное окошко приоткрылось, и в камеру заглянул дежурный офицер.
— Ты чего орёшь? — грозно осведомился надзиратель. — В карцер захотел?
— Гражданин начальник, — стараясь держать себя в руках, проговорил Панырин. — Я требую… предоставить бланк для жалоб. Жаловаться буду.
Мент пошевелил губами.
— Один собрался жалобу писать? — спросил охранник. — Или всей камерой?
И тут Жмых не выдержал.
— Какой «всей камерой»?! — закричал он. — Где ты видишь «всю камеру»? Вы чего — вальтанутые?! Кто вам право дал беспредел творить? Вот ты мне скажи, вертухай, нахрена вы мне мяукалку подкинули?
— Какую «мяукалку»? Ты чего городишь?
— Мяукалку, — заорал Жмых. — Мяукалку!
Окошко испуганно захлопнулось.
— Иди ты на… — услышал Жмых из-за двери. — Бланки ему подавай. Чифиря обопьются своего…
Матерясь в голос, Панырин подошёл к столу, схватил ближайшую кружку и изо всех сил швырнул её об стену. Затем некоторое время стоял и тяжело дышал, приходя в себя.
— Ну, и пусть в карцер сажают, — вслух произнёс Жмых. — Всё лучше, чем здесь неделями одному торчать.
Однако прошёл час, за ним — второй, а за зэком так никто и не пришёл. Жмых поверить в это не мог: после того, что он учудил, если не изолятор, то нескольких сильных ударов дубинки ему обеспечены. Такого обращения от заключённого работники администрации не терпели. Но факт оставался фактом — стерпели. И даже без ужина не оставили: как обычно, принесли во время и на всех шестерых.
После еды Жмых немного почитал. Затем отложил книгу и, сидя за столом, задумался. То ли от духоты, от которой не помогал даже вентилятор, то ли от съеденной сечки, что была на ужин, мысли его текли бессвязно.
— Эх, житуха моя! Не везёт — так не везёт. Написать, что ли, бабе какой письмо, — задумчиво сказал себе Панырин. Он встал и прошёлся взад-вперёд, что-то бормоча себе под нос. За последние дни он привык общаться с самим собой вслух. Человек он был не бог весть, какой общительный, но даже такому молчуну иногда хотелось услышать живой голос. Пусть даже свой.
Внезапно что-то дотронулось до его левой ноги. Жмых посмотрел вниз и обомлел. Из-под ближайшей шконки торчала человеческая рука. Своими пальцами она крепко ухватилась за жмыхову штанину чуть ниже колени.
Жмых завопил дурниной и попытался отскочить назад. Камера на то и маломестная, что скакать в ней негде. Особенно, если за вас крепко ухватились и держат так, что не вырваться. Жмых больно ударился о край стола и, роняя миски и кружки, свалился на пол. Рука был упёртая и сильная, а потому Жмыха она не отпускала. Более того, потянула к себе, под шконку.
— Отпусти! — орал Жмых, пытаясь второй ногой пнуть эту руку. Но даже сильные удары, иногда попадавшие по предплечью и кисти, не могли заставить её отцепиться от штанины. Испуг от неожиданности сменился таким страхом, что всё существо Жмыха целиком отдалось лютой панике. Зэк почувствовал, как резко напрягся его мочевой пузырь, а затем тёплое растеклось по промежности.
— Отпусти, — умоляюще простонал Жмых. Рука почти скрылась в темноте под шконкой, и снаружи был виден лишь кулак с зажатой в нём тканью штанов. «Если меня туда затащит, то — всё, крендец» — пронеслась короткая мысль. Этот простой факт так повлиял на зэка, что закричал он ещё хлеще и задёргал ногами настолько сильно, что кости чуть не выскочили из суставов.
И рука его отпустила. Жмых мигом, словно и не было ему под 50, вскочил на ноги и, скуля от страха, рванул к двери. Забарабанил изо всех сил, не жалея кулаков…
— Ты чего дебоширишь, Панырин? — спросил его спустя десять минут начальник дежурной части майор Удальцев. Он был седой и представительный, а среди зэков считался человеком незлым и справедливым. Жмых стоял перед ним, прижавшись спиной к стене коридора рядом с входом в камеру. — Жалобы на тебя поступают.
— Меня убить хотят, — шёпотом произнёс Жмых. Глаза его были широко раскрыты, а голос дрожал. Да и что тут скажешь — его всего трясло. — Там… это… рука…
— Какая «рука»? Кто тебя убить хочет? Сокамерники? — спросил Удальцев. И раздражённо добавил. — В шныри решил оформиться?
— Нет у меня никаких сокамерников, — устало сказал зэк. — Гражданин начальник, за что беспредел творите? Я же один в камере неделю торчу.
— Опять он за своё, товарищ майор, — суетливо подскочил дежурный. Он только что вышел из 104-й камеры, где с кем-то обстоятельно разговаривал.
— Постоянно твердит ерунду. Всего шесть человек в камере оформлено. Радоваться должен, что не в тесноте обитает. А вместо этого — буянит. Соседи жалуются на него. Говорят, что вызывающе себя ведёт. Провоцирует конфликты. Еду у сокамерников ворует. Сигареты чужие взял!
У Жмыха отпала челюсть. Он не знал, что сказать. Вдруг усталость и тоска навалились на него с такой силой, что захотелось ему упасть на колени перед ментами и запроситься в общий барак.
— Гражданин начальник, хочу выписаться из этой хаты. Переведите в другую. Можно — в общак. Только в 104-й не оставляйте.
Удальцев откашлялся. Затем сказал, приглаживая усы:
— Ты, Панырин, скажи спасибо, что на тебе за этот год ни одного дисциплинарного взыскания нет. А то отправил бы тебя в карцер за такое поведение. Ты чего вытворяешь? Вроде нормальный зэк был. Хотели тебя к театральной группе привлечь, а ты… Эх, Панырин, Панырин…
— Так, капитан, — обратился он к дежурному. — Сейчас у нас возможности перевести его в другую камеру нет, поэтому пусть пока здесь сидит, с этими. И если будет ещё шуметь, отправляй в изолятор. Меня не вызывай из-за пустяков. Комиссия на носу, а ты меня в блудняк втягиваешь. Жмых почувствовал, как от этих слов всё внутри него упало. «Что ж делать-то, а?» — панически подумал он. — «Нельзя мне туда».
— Так точно, товарищ майор, — отрапортовал дежурный надзиратель и злобно посмотрел на Панырина.
Когда дверь за ним захлопнулась, Жмых первым делом плюнул в неё. И, глядя, как стекает по её поверхности желтоватая слюна, шёпотом произнёс:
— Ну, ничего, петушары. Хер вы меня возьмёте…
Первым делом он переселился на второй ярус шконки. Перетащил туда вещи. Затем, крадучись, подошёл к тем нарам, из-под которых схватила его страшная рука. Вдохнул, выдохнул и заглянул под неё. Пусто. Никого.
— Пппадла… — выругался Жмых. Стянул со шконки тощий матрас и одеяло и забил ими пространство под кроватью. Немного подумал и повторил это со всеми остальными шконками. И, только после этого, трясущейся рукой достал «Приму» и закурил. Он больше не был уверен, что всё происходящее устроила администрация зоны. Но кто тогда? Ответа у него не было. Он вспомнил цепкую руку, и его передёрнуло.
В эту ночь Панырин почти не спал. К полуночи у него поднялась температура. Он лежал в темноте и слушал частый стук своего сердца. Изредка снаружи доносился лай собак. В душном мареве пустой камеры-тройки в воздухе парили блестящие частицы пыли и нестерпимо воняло испражнениями. Живот тонущего в беспокойной полудрёме Жмыха тяжело вздымался и опускался, словно земляная куча, из которой безуспешно пыталось выбраться наружу подземное существо. На нижнем ярусе шконки кто-то беспокойно ворочался, однако свешиваться вниз, со второго яруса, чтобы посмотреть, было страшно. Достаточно было того, что с его места был виден лежащий в дальнем углу камеры бесформенный куль, очертаниями напоминающий толстого мужика. Жмых был уверен, что днём в этом углу ничего не было. От страха щипало глаза, и, когда Панырину захотелось помочиться, он решил не слезать с нар и терпеть до утра. Под утро он всё же заснул, но ненадолго. Проснулся от того, что в камере раздавался приглушённый шёпот. Вслушиваясь в неразборчивое бормотание, Жмых окончательно решил, что сегодня же выпишется из 104-й любым способом.
Наступило утро. Слыша, как дежурный офицер отпирает дверь, чтобы провести перекличку, Жмых едва не запел от счастья. Над способом выписки он голову не ломал. Выбор этот был чреват последствиями в других камерах, но другого выхода не была. Он был уверен, что вторую такую ночь ему не пережить. «Они шептались» — думал Жмых. — «Обо мне советовались».
— Ломлюсь я с вашей хаты, — громко сказал он, когда дежурный покинул камеру. — Плохие у вас здесь порядки. Вы меня не трогайте больше. Я сам уйду.
Стопроцентный вариант выписки давало только одно средство. Жмых решил вскрыть вены. Риск того, что в других камерах начнут задавать вопросы, отчего да почему Жмых не ужился с обитателями 104-й, был велик. Могли заподозрить в стукачестве или крысятничестве, но, пораскинув мозгами, Панырин себя успокоил. Ему никто не предъявит, так как предъявлять из 104-й никто не будет. «Или будет?» — вдруг подумал он. — «Ведь кто-то же здесь есть».
Он залез на второй ярус шконки и отколупнул кусок извёстки. Под ней, в стене оказалось небольшое углубление, в который помещена была заточенная ложка. Жмых успел наточить её на вторые сутки в 104-й. Тогда всё было спокойно и тихо, но отчего-то подумалось Панырину, что будет такая ложка нелишней. Оказалось, был прав. Вскрывать он решил вены на левой руке. Правую Жмых трогать боялся. Мало ли что произойдёт? Слыхал он, что у некоторых неудавшихся самоубийц вскрытые руки теряли гибкость и чувствительность.
Жмых подошёл к двери и несколько раз стукнул по ней кулаком.
— Начальник! — закричал он. — У нас тут, в 104-й — травма! Врача позови!
Удовлетворённо услышал дальние шаги дежурного офицера.
— Пора! — сказал Жмых.
Он сел на шконку и положил ложку на стол. Некоторое время он с сомнением смотрел на неё. В распоряжении у него было секунд 10. Раньше он никогда не выламывался из камеры, но не раз видел, как это делается. Наконец, Жмых решился. «Спаси, Господи» — подумал он и несколько раз провёл остриём по предплечью, с силой надавливая. Подождал, пока кровь не начнёт выходить плотными струями. Больно не было. Скорее, противно. На верхнем ярусе шконки, где он спал этой ночью, раздалось сопение. Жмых вздрогнул, но усилием воли взял себя в руки.
— Теперь всё, — сказал Жмых. — Сейчас заберут меня на отдых. Отлежусь в больничке, а потом на особый переведут, к живым. А вы здесь оставайтесь.
Однако время шло, а дежурный всё никак не мог прийти. Кровь лилась свободно, заливая штаны и ботинки Жмыха. Чувствуя, как внутри разливается панический холодок, правой рукой схватил полотенце и приложил к порезам. Кровь это не остановило (да и не должно было!), но слегка замедлило её потерю.
— Начальник! — вновь заорал Жмых, подойдя к двери. — Я тут подохну, если не поторопишься! Я ж кровь теряю, мля!
И тут, к ужасу своему, понял он, что шаги стихли. Это означало, что мент затаился. Или что в коридоре никого не было.
— Вы чего? — упавшим голосом проговорил Жмых. — Эээ… начальник!
И двинул ногой по двери. Тишина…
Он почувствовал, как слабеют ноги. Полотенце успело насквозь пропитаться; кровь непрерывно капала на пол. Впервые за долгие годы Панырину захотелось заплакать. И не так, как плачут мужчины на похоронах своих матерей. А громко, истерично, по-детски. С топаньем ногами, валянием по полу и захлёбывающимся кашлем.
— Вот тебе и «выписка», — с трудом проговорил Жмых и уселся на пол. Убрал полотенце с раны и полез за сигаретой в карман. Потом передумал и достал из носка ту самую, припрятанную с первого дня, красивую, с позолоченной каёмкой. Закурил.
И тогда он увидел их. Всех пятерых.
Всхлипнув, Жмых затянулся и выпустил дым. В последний раз…
∗ ∗ ∗
Спустя час в кабинете директора 4-й Бичугинской исправительно-трудовой колонии раздался звонок. Полковник Валентинов взял трубку.
— Коля, ты мне звонил?
— Да, Маш…
— Что случилось?
Валентинов вытер платком лысину.
— Сейчас перезвоню с мобильного.
Затем он положил трубку и перезвонил своей сестре с купленного час назад мобильного телефона.
— Маша, у меня новости. Про Панырина.
На той стороне линии немного помолчали. Затем женский голос произнёс:
— Что-то изменилось?
— Да, доигрались мы с тобой. Зря я согласился…
— Коля, ты помнишь, что он с моим сыном сделал?
— Да, — слова давались Валентинову. — Помню. Ещё я помню, что ты — психиатр, специалист… и обещала, что у него всего лишь «поедет крыша». Я стольких своих людей на твой… хм… эксперимент подписал, что теперь придётся им двойную зарплату платить. И я теперь буду плохо спать и надеяться, что никто из них не проболтается.
— Он мёртв?
— Да, самоубийство. Выясняем сейчас, почему дежурный проморгал.
— Это хорошо…
— Что здесь «хорошего»?! — чуть не сорвался полковник. — Ты знаешь, что мне Павел был вместо сына. А Панырин этот — рецидивист. Четвёртая ходка. Но теперь всё изменилось. Одно дело — твоя затея с пустой камерой. А другое — мёртвый зэк. Ты понимаешь, что он под моей ответственностью был? Одно дело его в «дурку» отправить, другое — в морг!
— Старший, спасибо тебе, — еле слышно произнесла сестра. — Спасибо за всё. Приезжай к нам вечером. Мы с Лёшкой будет тебя ждать. Приезжай. Раздались гудки. Пыхтя и что-то бормоча под нос, полковник разобрал телефон, сломал сим-карту и, аккуратно завернув в бумагу, засунул за пазуху. В дверь постучались.
— Войдите, — сказал Валентинов. Он сидел за столом и шумно отдувался. «Напьюсь сегодня» — думал он. — «Ей Богу, напьюсь! А завтра уже отчёт буду писать». В кабинет зашёл Удальцев — начальник дежурной части.
— Садись, Петь, — указал рукой на стул полковник. — Ну, как там?
Майор хмыкнул.
— Плохо дело, Сан Саныч, — ответил он. — Там судмед какую-то хрень говорит по поводу Панырина. Якобы не от потери крови помер.
— А от чего? — удивился Валентинов.
— Тут такое дело… У него в гортани скомканную наволочку от подушки нашли. Задохнулся, короче.
— Как это он её проглотил?
— Чёрт его знает, Сан Саныч. Нестеренко считает, что её туда пропихнули. На шее — синяки от пальцев. Но на видеозаписи из 104-й нет ничего — вот в чём загвоздка! Не понятно…
Валентинов помолчал. Затем закурил.
— Бред какой-то… Он же там один был.
— Это ещё не всё, товарищ полковник, — сказал Удальцев. — Самый бред впереди. Дежурный Дворковский сегодня увольняться надумал. Я ему: «Куда это ты собрался? Пока дело не уляжется, будешь дорабатывать». А он мне: страшно, говорит, товарищ полковник.
— Что за ссыкло такое? — презрительно спросил Валентинов. — Где вы их набираете только? Удальцев потёр переносицу, а затем тихим голосом сказал:
— Дворковский сказал, что вечером того дня, когда Панырин помер, ходил с дежурным по кухне. Ужин, значит, по камерам развозили. И, говорит, зэк забылся и, по привычке, в 104-ю постучал.
— И чего?
— Приняли, — ответил Удальцев. — Приняли все шесть порций.
5 099 просмотров
1 комментарий
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
