Вечер того же дня прошёл очень тускло. Мать всё время плакала в спальне, изредка принимая звонки от наших друзей и выслушивая их соболезнования, а я большую часть времени проторчал в гостиной, держа в руках семейную фотографию. Ему было 46 лет. Крепкий мужчина с постоянной щетиной, широкими плечами, просвечивающейся сединой и мягкой, доброй улыбкой в мгновение ока покидает наш мир, оставив за собой семью, друзей и кучу финансовых долгов.

Обстоятельства попадания в больницу никогда нам не разглашались. Врачи кратко отчеканивали заученное: «Состояние пострадавшего критическое, мы делаем всё, что в наших силах» — но моменты открытия дверей в палату давали мне секундный обзор на происходящее внутри. Увиденное давало понять лишь то, что с ним случилось что-то ужасное. По-настоящему кошмарное. Я, как наивный ребёнок, верил в чудо и до дрожи надеялся на исцеление, но реальность оказалась сурова. Человек не способен выжить после таких травм.

Я видел разодранную в клочья грудь своего отца, его обглоданные до мышц руки, исполосованное когтями лицо, передавленные глаза, переломанные ноги. Это никогда не вымоется из моей памяти. И самое страшное здесь то, что он был жив в этот момент. Я видел подъёмы грудной клетки, шевеление остатков конечностей. Я видел его адскую боль и знал, как он хочет умереть. Такие муки нельзя пожелать даже злейшему врагу, ведь фактически человек не живёт, а просто существует на этой планете без малейшего шанса на спасение. Именно такой смерти боятся многие люди, в число которых попал и мой любимый папа.

— Мам, я на ночную. — произнёс я, похлопывая себя по карманам куртки, — Закрой дверь.
Не имеющая места на лице от вечных слёз мать вышла ко мне в коридор, упёрлась плечом в стену и в очередной раз промокнула опухшие глаза платком.
— Мась, пожалуйста, береги себя, — голос женщины звучал измученно, — и позвони как доберёшься до работы.
Я громко вздыхаю, стою пару секунд в раздумьях, подхожу к ней и крепко обнимаю, сжимая глаза до белых искр.
— Хорошо. Пообещай, что ляжешь спать после звонка.
— Угу. — мама, шмыгнув носом, медленной походкой возвращается к себе в спальню, а я втихую сую сигарету в губы и выхожу из квартиры.

По пути на автобусную остановку меня стала пожирать совесть. Раздирающее чувство вины прошлось от самых дальних закоулков моей души до самых верхних слоёв, покрыв зловонным, справедливым смрадом. Я прячу шею за воротом куртки и семимильными шагами добираюсь до остановки, тут же усаживаясь на лавочку и замирая. Желудок недовольно урчит и съёживается, как половая тряпка во время отжима.

Меня накрывает жуткий, не по-человечески сильный голод, а ладони за секунду влажнеют, оставляя после себя следы на джинсах. Я метал свой взгляд из стороны в сторону и нетерпеливо топал ногой в ожидании нужного мне автобуса. Возникшая совесть ни на секунду не давала мне покоя и дополняла мрачную картину совсем чёрными красками, окончательно разрушая свет внутри меня.

Меня отвлекает внезапный свет фар и раздражающий скрип старого тормоза. Дверь с шипением отходит в сторону. Я пулей влетаю в автобус, усаживаюсь на самое дальнее место, утыкаюсь головой в стекло и прикрываю глаза. Передо мной встала картина разодранного и мучавшегося отца, лежащего на земле. Из его горла раздаётся сиплый хрип вместо истошного крика, ноги беспомощно волочатся по земле, из передавленных глаз ручьём текут кровавые слёзы. Над ним зависает громадная, лохматая фигура с острыми, как бритва когтями с хищными, озлобленными жёлтыми глазами. Она медленно подходит к нему, громко рыча. Мощные мышцы перекатываются за толстой волосатой шкурой, хвост волочит за собой жёлтые лесные листья. Взмах лапы со свистом рассекает воздух.

Я вздрагиваю. Колкие мурашки вновь проходятся по моему телу целым табуном. Крупицы воспоминаний плавно сходились в цельную картину, постепенно сдувая туман из головы.
— На остановке! — кричу я водителю и оказываюсь перед дверьми. Скрип тормозов, шипение дверей и я пулей выбегаю из автобуса, кинув мелочь на водительский коврик.

Подходя к протоптанной тропинке я достаю телефон, листаю список контактов и, выбрав нужного, набираю.
— Серёж? Ты на месте? — взволнованный голос матери звучал крайне обеспокоенно.
— Да, мамуль, да, всё в порядке. Я уже около входа. Не переживай. — протираю лоб рукой и вздыхаю, — Наберу как освобожусь.
— У тебя голос какой-то странный. Всё в порядке?
— Всё в порядке. Просто...

Я зависаю в нерешительном ожидании. На другом конце провода раздаются тихие шмыги носом и скрип кровати. Противоречивые чувства сгоняют прах сомнения и возвращают мне утерянный на секунду дар речи.

— ...всё хорошо. — не дожидаясь ответа я сбрасываю звонок, кидаю его в карман куртки и расстёгиваю её молнию, направляясь вглубь густого лесного массива.

Тучи неспешно плелись по чёрному, как смола небу. Лишь блеск звёзд и закрытой за парными собратьями луны не позволяли тьме окончательно накрыть город. Только благодаря им я мог кое-как ориентироваться в пространстве, попутно снимая с себя одежду. Вешал я её на заранее обозначенные точки и тщательно перекрывал листьями, чтобы посторонний проходимец, случайно забредший сюда, ничего не заподозрил.

Оказавшись нагишом, я встаю в давно выделенное место. Ледяная влажная почва плавно утаскивала пальцы ног в себя, создавая иллюзию зыбучих песков. Перед глазами проплывают картинки разодранного отца. Не в силах более бороться с ними, я опускаю веки, пытаясь вникнуть в случившееся.

«Серый, ты чего?! Серый!»
Тяжёлые тучи словно покрывало стягиваются в сторону, освобождая путь лунному свету. Жёлтый блик мелькает в воздухе, приземляется на мне и запускает необратимое.

«Сынок! Сынок! Что с тобой?!»
Мучительная боль пронзает меня. На глазах блестят яркие слезинки, из горла рвётся волчий рык, тело начинает громко хрустеть, суставы деформируются и ломаются пополам, перестраиваясь в новую, мощную и дикую форму. Кошмарные воспоминания сложились в единую забытую мною цепочку, открывая так сильно тревожащую меня тайну. Угрызения совести на автобусной остановке стали так ясны, что практически ослепляли мой затуманенный агонией рассудок.

Перед тем, как город накрыл длительный волчий вой, на перебивку ему раздался душераздирающий, меняющийся на ходу вопль: «Прости меня, папа!».