Впервые в жизни бабушка не рада Валиному приезду.

Разумеется, поначалу она пыталась это скрыть: и улыбалась, и умилялась, и охала. И даже пыталась поднять внучку на руки, только вот Вале уже исполнилось десять, и за прошедший год она стала, по словам папы, “здоровой кобылой”.

Бабушка напекла пирогов с малиновым вареньем и налепила вареников с капустой. Бабушка достала любимое Валино постельное белье с лунами и солнцами. Бабушка подарила Вале свои серебряные серьги с синими камушками, обещанные еще на прошлый день рождения. При встрече бабушка сияла во весь беззубый рот.

И все же бабушка совсем не обрадовалась. Еще в середине весны она сказала, что на это лето не сможет принять внучку. Ссылалась на здоровье и важные дела по огороду. Когда в начале июля мама позвонила ей и сказала, что Валю все-таки придется привезти, бабушка начала рассуждать, у кого из родственников ребенку будет лучше. На следующий день она позвонила и сказала, что не сможет принять Валю, потому что обещают сильные дожди. Удивленная мама тут же объяснила, что это точно не причина отменять поездку. “У тебя же крыша на месте, не протекает”, — сказала. — “Валька взрослая вон совсем, будет тебе помощница, не переживай, что не уследишь”.

Теперь, гуляя меж деревенских домиков, Валя разглядывает синее-синее небо без единого облачка. Никакими дождями не пахнет, пахнет только сеном, цветами и навозом. Странное выдалось лето — никому оказалась не нужна. Родители уехали, а бабушка почему-то не радуется как раньше, словно ее подменили.

Деревня тоже стала неуловимо другой. Вроде те же лупоглазые коровы и разноцветные заборы, та же смешная конура с черепичной крышей во дворе деда Антона, тот же корявый куст сирени перед домом тети Марины. Всё то же самое, но как-то насторожилось и встречает Валю с опаской, будто она может наброситься и укусить. Соседи улыбаются нервно и неправдоподобно, никто не спрашивает, как дела и с какими оценками закончила учебный год. Кажется, вообще стараются не разговаривать, только недоуменно переглядываются и расходятся по домам.

Дальше еще страннее — вышедшая на крыльцо баба Ира говорит, что Танька этим летом не приезжала и не приедет.

— Почему? — удивляется Валя.

— А мне почем знать, — кривится баба Ира. — Не хочет, сказала. Влюбилась, поди. Вам же, девкам молодым, только любовь и подавай.

Звучит фальшиво и неуверенно, как плохо отрепетированная речь на детском утреннике.

— Врете же, баб Ир, — осмеливается Валя. — Танька деревню больше всего на свете любит. Другую любовь ей не надо.

Баба Ира качает головой, глядя на Валю тоскливо, а потом молча уходит в дом.

Обойдя всех, Валя выясняет, что в этом году не приехала не только Танька, но и Катька, и Юрка, и Петька. И Машка. Вообще ни один из друзей, как будто сговорились. Такое лето в деревне будет совсем не веселым.

***

Бабушка ставит тарелку с варениками на стол и щедро вываливает сверху полбанки сметаны. Густой пар из чайной кружки пахнет смородиной и шалфеем, румяные пирожки источают аппетитный жар. Солнце за окном клонится к горизонту, белые блики дробятся в висюльках старой люстры, рассыпаясь по потолку. Устроившись на табуретке, Валя умудряется одновременно болтать ногами и орудовать ложкой. Бабушка подпирает подбородок ладонью и с умилением наблюдает.

— Никто не приехал, — делится Валя, не переставая жевать. — Вообще никто, кроме меня.

— Говорила же я, сиди там у себя дома, — отвечает бабушка, тут же хмурея. — Да кто будет слушать, я ж дура старая.

Валя пожимает плечами:

— А я-то что. Как мама сказала, так и надо. Они поехали к дедушке, он сильно заболел, надо помогать. Там все очень серьезно, а я буду мешаться.

Она выдает это заученной скороговоркой, избавляясь от наложенного мамой бремени обязательства. Велено было убедительно объяснить, что другого выхода, кроме отправки Вали в деревню, нет. Это на случай, если бабушка будет сердиться и ругаться. Только вот бабушка совсем не выглядит рассерженной, скорее расстроенной и растерянной.

— Золотце мое, да не надо оправдываться, — говорит она с усмешкой, наклоняясь. — Я очень хотела, чтобы ты приехала, как же иначе. Просто нужно было повременить, пока все не устаканится. Мы тут сейчас сами не знаем, чего ждать.

— Почему?

Не отвечая, бабушка пододвигает корзинку с пирожками и бросает встревоженный взгляд в окно.

***

Вечером, когда свет снаружи постепенно наливается алым, кто-то за оградой зычно окликает бабушку по имени. Внезапный как выстрел, зов повисает в воздухе, разом делая тише и лай соседской шавки, и птичий щебет, и мычание загоняемых где-то в стойло коров.

— Укладывайся пока, я поговорю быстренько и вернусь, — велит бабушка, деловито нашаривая ногами шлепанцы у порога.

Дождавшись, когда хлопнет дверь, Валя бросается в кухню и пригибается под подоконником, чтобы стать незаметной.

— …что никаких посторонних, — доносится из открытой форточки. — Договаривались же! С какой это стати мы соблюдаем как надо, а ты творишь что хочешь?

Это баба Ира, и Валя не помнит, чтобы раньше хоть раз слышала, как она кричит. Неизменно дружелюбная и радушная, она всегда была из тех, кого папа называет божьими одуванчиками. Теперь же истеричный визгливый голос разносится, наверное, на кучу километров вокруг, распугивая животных и раскачивая ветви деревьев.

— Да я пыталась, — слабо возражает бабушка. — Никто меня не послушал, как я могла…

— Всех послушали, а ее не послушали! Плохо пыталась, значит. Ничем хорошим это не кончится, помяни мое слово! Доведешь до беды, а мы и так не знаем, как расхлебывать.

Затаившись, Валя старается даже не дышать. Творится что-то совсем уж непонятное. Раньше бабушка и баба Ира всегда были лучшими подругами, ходили вместе по ягоды и постоянно звали друг друга на чай, чтобы посплетничать. Трудно представить, что должно произойти для такого представления.

— Сегодня твой черед, не забыла? — говорит Ира, наконец понижая тон.

— Да как же? — удивляется бабушка. — У меня ребенок дома, я ее что, одну оставлю?

— А вот раньше надо было думать! Никто за тебя выходить не будет, так что ноги в руки и марш! Скоро закат.

Слышно, как баба Ира тяжело шаркает прочь. Взвизгивают петли калитки, и Валя юркает в спальню, принимая невинный вид. Сердце мечется внутри как пойманный в обувную коробку мышонок, дыхание сбилось и никак не выравнивается. Запрыгнув в кровать, Валя накрывается одеялом, когда в спальне появляется бабушка. Вид у нее потерянный и виноватый, какой бывает у папы, когда приходит домой пьяный и старается не бесить маму.

— Ты спи, золотце, — говорит. — А мне по делам еще сходить надо.

— Куда? — осторожно спрашивает Валя.

— Да тут буду, рядом, не бойся. В доме деда Антона.

— А когда вернешься?

— Поздно. Ты спать уже будешь. Так что засыпай сразу и не жди, хорошо?

Валя хмурится:

— И что за дела у тебя в такое время?

Помятая и взъерошенная, бабушка долго молчит, раздумывая, что сказать. Глаза бегают, пальцы нервно теребят подол засаленного платья. Раньше она всегда была уверенной, остроумной, знающей ответ на любой вопрос, теперь же похожа на вытащенную к доске двоечницу. Валя глядит из-под одеяла, не веря глазам и ежась от осознания, что родители очень и очень далеко, а рядом только вроде бы привычные и знакомые жители деревни, но ведут они себя совсем не привычно и не знакомо.

— Что ты будешь делать? — повторяет Валя, уже не надеясь на ответ.

Но бабушка угрюмо выдает:

— Баюкать Настеньку.

И, не дожидаясь новых вопросов, уходит.

***

Валя долго лежит в темноте, разглядывая белеющий потолок. Звездный свет просачивается сквозь занавески, заливая все тусклым серебром. Дверца старого шкафа чуть приоткрыта, и чернота внутри кажется глубокой как колодец. Маленький телевизор в углу отблескивает экраном, отражая комнату. Если прищуриться, чудится, что в отражении носятся неясные тени. Стебли рассады на подоконнике напоминают щупальца инопланетян из фильмов. Стоит заснуть, как они тут же вытянутся, чтобы обвить ноги и утащить в неизвестность.

Раньше не случалось, чтобы Валя ночевала без взрослых. Кто-то всегда находился поблизости, заботился, оберегал — это было естественным и обязательным. Неотъемлемым. А теперь вдруг оказалось, что можно остаться одной посреди нескончаемой темноты пустой спальни.

Время течет неторопливо, отмеряемое мягким тиканьем часов в гостиной. Минута за минутой ничего не происходит, и страх постепенно блекнет. Откинув одеяло, Валя соскальзывает с кровати и подбирается к окну, чтобы отодвинуть банки с рассадой и выглянуть.

Деревня спит, укрытая звездным одеялом. Чернеют треугольники крыш, чуть шевелятся на ветру макушки яблонь и черемух. Во мраке тлеет всего один огонек — окошко в доме деда Антона. Щурясь, Валя прижимается носом к стеклу, будто так получится увидеть, что происходит за далекими занавесками. Почти сразу глаза улавливают непонятное движение, словно темнота ожила и течет круговоротом. Уходит почти минута, чтобы разобрать очертания плеч и голов, сцепленные руки. Это люди. Они водят хоровод вокруг Антонова дома.

Невольно пригнувшись, Валя возвращается под одеяло. Увиденное не укладывается в голове и отдается непонятным чувством неловкости, какое бывает, когда случайно замечаешь что-то неприличное.

Она накрывается с головой и зажмуривается, но картинка все равно стоит перед глазами. Воображение дорисовывает детали, дополняет скрытое, и с каждой секундой все сложнее убедить себя, что темнота не дала рассмотреть лица, что горящие глаза не смотрели прямо на Валю.

Они не могли ее видеть. Конечно, нет.

***

Проспав почти до обеда, бабушка выползает в кухню и вяло гремит посудой. Шипит на сковороде масло, тянется по комнатам запах жареной картошки. Забравшись в кресло, Валя шелестит старыми газетами, разглядывая черно-белые фото и придумывая, как подступиться с вопросами. Увиденное ночью точно не предназначалось для ее глаз, поэтому лучше спрашивать осторожно. Кто знает, что будет, если выдать себя.

Бабушка крошит зелень на потертой разделочной доске, когда Валя застенчиво ступает в кухню, теребя воротник платья.

— Скоро, золотце, вот-вот уже, — говорит бабушка, заметив ее. — Еще чуть-чуть, и готово.

— Ты какая-то уставшая, — тянет Валя. — Во сколько ты пришла?

— На рассвете, золотце.

Валя вскарабкивается на табурет и прижимается подбородком к столешнице, глядя, как мельтешит нож с налипшими колечками зеленого лука.

— Ты всю ночь баюкала Настеньку?

Нож неподвижно зависает над доской, но почти сразу возвращается в прежний ритм.

— Баюкала, — кивает бабушка, сдувая с лица выбившуюся из-под косынки седую прядь.

— Она совсем маленькая, да? И спит плохо?

— Она как ты примерно. Может, постарше даже.

— Зачем тогда ее баюкать? — удивляется Валя.

— Надо, — неохотно отвечает бабушка.

По лицу не понять, сердится ли она. Губы сжаты, брови сдвинуты, глаза не отрываются от доски. Сплошная сосредоточенность на обеде. Выждав на всякий случай минуту или две, Валя продолжает:

— А чья внучка Настенька? Тут же Насть никогда не было.

Скидывая зелень в сковородку, бабушка говорит:

— Настя пришла из леса. Никто не знает, чья она внучка.

Заинтересованная, Валя непоседливо ерзает на табурете. Быть может, лето не будет унылым, если получится завести новых друзей.

— А с Настей можно погулять?

— Нет.

Ответ резкий и холодный, как дуновение из открытой форточки в декабре. Таким голосом бабушка разговаривает, когда Валя плохо себя ведет. Значит, дальше пока лучше не расспрашивать.

***

Пообедав, Валя запрыгивает в босоножки и мчит вверх по улице в сторону леса. Соседи здороваются без энтузиазма, почти все такие же сонные и вымотанные, как бабушка. Баба Ира поливает цветы в саду и отвечает на Валино приветствие только еле заметным кивком.

Жизнь в деревне, пусть и заторможенная, идет своим чередом: гремят ведра с водой для коров, потягивается на крыше жирный пятнистый кот, кудахчут куры за синим забором дяди Миши. Зелень купается в жарком солнечном свете, по небу ползут редкие жидкие облака.

Дом деда Антона высится над оградой, непривычно мрачный и недружелюбный. Заросший сорняком палисадник вытоптан у самых стен, все окна плотно занавешены, а в конуре с черепичной крышей пусто. Только сейчас Валя сквозь забор замечает, что цепь с ошейником валяется рядом, а миска для воды давно высохла и покрылась налетом. Прошлым летом с трудом удалось подружиться с огромным псом по кличке Мальчик, что заливался лаем при приближении любого постороннего. Валя целый месяц носила ему объедки, пока наконец не начал узнавать и ластиться, а дед Антон, смеясь, уверял, что такого еще никому не удавалось. Теперь же не видно ни Антона, ни Мальчика, будто дом в одночасье бросили, как при пожаре. Если не знать, что там Настенька, можно решить, что он вовсе нежилой.

Заметив, как напряженно косятся на нее из-за соседних заборов, Валя торопится прочь. Мельтешат перед глазами домики, удирает напуганная курица. Дорожка уводит из деревни в заросшее высокой травой поле, потом к ветхому мостику над чахлым ручьем, и вот наконец лес обступает со всех сторон, спасая от зноя.

Березовые кроны шелестят на ветру, будто рассказывают что-то успокаивающее. Пахнет мхом и грибами, лесной настил пружинит под подошвами как надувной матрас. В пробивающихся сквозь листву лучах роится мошкара, где-то высоко заливается трелью птица. Валя ступает осторожно, с любопытством вертя головой. Лес не густой, и взрослые не особо запрещают здесь гулять — говорят, главное, не сворачивать с тропинки. Поэтому Валя с друзьями давным-давно исходили тут все вдоль и поперек. Даже от тропинки отклонялись, только недалеко, чтобы добраться до самых густых зарослей малины.

Но сейчас малина совсем не интересна. Затаив дыхание, Валя высматривает что-нибудь необычное и незнакомое. Подсказку к возникновению Настеньки. По рассказам бабушки, далеко за лесом начинаются горы — там нет других деревень или каких-нибудь поселений, откуда могли бы прийти люди. А будь где-то тут избушка или хижина отшельников, все бы давно знали. Но не появилась же маленькая девочка посреди чащи просто сама по себе, не упала с неба, не вылезла из-под земли. Так не бывает. Может, бабушка вообще придумала это, потому что не хотела рассказывать правду. Судя по всему, про Настеньку она говорить не хочет.

Тропинка виляет меж стволов, заводя глубже в лес, и Валя все чаще тревожно оборачивается, будто хочет убедиться, что деревья позади не сомкнулись в сплошную стену, отрезав путь к деревне. С Танькой и Юркой здесь было намного веселее, чем одной. Одной совсем не весело, если подумать. Каждый шорох кажется зловещим, в каждом движении на краю обозримого чудятся непонятные силуэты, да еще в памяти всплывают давние дурацкие байки деда Антона про волков и медведей.

Стиснув зубы, Валя упрямо движется вперед. Нет тут волков и медведей, бабушка так сказала. Нет, и никогда не было.

Солнце доплывает до зенита и задумчиво виснет на месте, словно забыло, что нужно двигаться дальше. Духота вытесняет лесную прохладу, воздух делается влажным и липнет к коже как пищевая пленка. Платье на спине мокрое от пота, ноги гудят, во рту пересохло. Усталость заползает в мышцы тонкими щупальцами, сковывая движения. В очередной раз оглянувшись, Валя цепляется ступней за торчащий корень. В выставленные ладони впиваются камешки и хвоинки, коленки стукаются о землю. Боль яркая и мимолетная, как падающая звезда. Сев, Валя отряхивает ладони и рассматривает ссадины на коленях. К горлу подступают слезы, но это скорее от бессердечной жары и усталости, чем от боли. Надо возвращаться домой, а то сил на обратную дорогу вообще не останется.

Подняв голову, Валя вздрагивает: на коре ближайшей березы выжжен незнакомый символ. Черный, с желтоватыми опаленными краями, он углублен в ствол, словно кто-то вдавливал клеймо в дерево. Несколько прямых линий складываются в простой узор. Какой-то иероглиф или руна.

Тут же забыв об усталости и жаре, Валя поднимается и подходит ближе. Руна расположена высоко, даже по меркам папы. Взрослому человеку пришлось бы тащить стремянку, чтобы такое сделать.

Взгляд переползает дальше, различая на сосне неподалеку похожий символ. Менее заметный на темной коре, он все же достаточно четкий, чтобы не пропустить. Другая непонятная буква. На березе за сосной третья, а на следующей березе — четвертая.

Раскрыв рот, Валя уходит с тропинки и следует по выжженным рунам. По ним же легко будет вернуться. Ветви кустов цепляются за подол платья, ко лбу пристает паутина, босоножки утопают во мху. Лес сгущается, символов больше и больше. Тревога сходит на нет, вытесненная восторгом, что нашлась зацепка. Раз уж деревенские собираются молчать, Валя сама все разузнает.

Но лес, похоже, не собирается так просто выдавать свои секреты. Руны уводят в дремучую глубь, даже не думая кончаться, и мысль, что бабушка устроит взбучку, тяжелеет с каждым шагом. Солнце все же начинает сдвигаться вниз, только прохладнее от этого не становится. Пот течет по спине ручьем, а язык сухой и шершавый, как кусок пенопласта.

Упорство тает будто упавшая на пляжный песок льдинка. Кто знает, сколько надо времени, чтобы вернуться. Возможно, не получится успеть дотемна. Ночевать в лесу — так себе приключение, даже если нет волков и медведей. Да и бабушка всех на уши поднимет, а потом устроит скандал, еще и родителям расскажет.

Валя замедляет шаг и утирает пот со лба. Можно вернуться завтра. Прийти пораньше, успеть пройти дальше. Взять с собой воды и что-нибудь вкусное, будет настоящий поход. Жаль, без Таньки.

Уже собираясь разворачиваться, Валя цепляется взглядом за что-то непонятное, совсем не лесное — чуть впереди из-за дерева торчит белая вилка для розетки. Непонимающе нахмурившись, Валя подходит ближе и ахает.

Вилка — это от утюга. Грязный, с налетом ржавчины и отлетевшим колесиком регулировки, он валяется на боку у корней и напоминает убитого зверя. Рядом махровое полотенце, когда-то голубое, теперь грязно-серое, задеревеневшее, кишащее насекомыми. Тут же пустой цветочный горшок, распухшая от сырости книжка с рецептами, плоскогубцы, пачка семян помидоров. Янтарный браслет, топорик для мяса, кожаные ботинки. Случайный хлам, небрежно разбросанный, частично вросший в мох. Эти вещи принесли сюда не чтобы пользоваться, а просто выкинуть и забыть. Только вот кому это надо, когда для мусора есть более подходящие места, к тому же гораздо ближе.

Валя оглядывается. Все деревья тут сплошь исписаны рунами. Символы складываются в нечитаемые слова, а слова — в нечитаемые предложения. Хаотичные, налезающие друг на друга, они похожи на записи в дневнике сумасшедшего. Опаленные края, почерневшая кора.

Передернувшись от накативших мурашек, Валя опускает голову и замечает среди хлама на земле большой собачий череп — круглая голова, немного приплюснутый нос. Совсем как у Мальчика. Торча из-под целлофановой скатерти в цветочек, череп пялится пустыми глазницами с тоской, будто жалеет Валю.

Тяжело сглотнув, она пятится на неверных ногах. Вот теперь точно пора возвращаться.

***

Жаркие летние дни текут в беспокойстве и непонимании. Лишенная друзей и привычных радостей, Валя слоняется по деревне как призрак, то и дело натыкаясь на неодобрительные взгляды жителей. Разговорить никого не получается, только баба Ира, застигнутая как-то утром в добром расположении духа, ласково гладит Валю по голове и советует поскорее уезжать домой.

— Почему? — осторожно спрашивает Валя.

— Да дел у нас по горло, — вздыхает. — Не знаем, куда деваться. Не до вас всех, понимаешь?

Валя не понимает, но медленно кивает.

— Думаешь, я сама по Танюшке не соскучилась? — продолжает Ира. — Думаешь, Вера Геннадьевна Петьку видеть не хочет? К тете Марине вон дочка приехать собиралась с мужем, пришлось отговаривать. Знаешь, какая это мука?

— И все из-за Насти?

Баба Ира тут же мрачнеет:

— Кто тебе про Настю сказал?

Сообразив, что сболтнула лишнего, Валя пожимает плечами:

— Не помню.

— Бабка твоя слишком много себе позволяет, — цедит Ира сквозь зубы, тыча в Валю пальцем. — И секреты хранить не умеет. Доведет до беды, чует мое сердце. Доведет, вот увидишь.

И, мигом растеряв хорошее настроение, она скрывается за своей калиткой. Слышно скрип досок под ногами и тихие ругательства.

По ночам еще страннее. Дожидаясь, когда бабушка уснет, Валя крадется к окну, и картинка снаружи всегда неизменна: горящее окно в доме деда Антона и хоровод. Понаблюдав почти две недели, Валя сделала вывод, что у местных есть какое-то расписание, как график работы. Кто будет водить, кто сидеть внутри, а кто спать. Они сменяют друг друга, чтобы всем успевать отдыхать и при этом не бросать Настю ни на одну ночь.

За это время бабушка ходила к дому Антона три раза. Уже не придумывая оправданий и не утруждаясь объяснениями, она велела Вале укладываться, а потом пропадала до самого утра. Как ни старалась Валя узнать бабушку среди водящих хоровод, ночная тьма оставалась непреклонна, и различить получалось только силуэты.

С каждым днем любопытство гложет Валю все глубже и жаднее. Если поначалу происходящее вызывало только непонимание и испуг, отталкивающие как удар током, то теперь манит и притягивает. Целая куча взрослых, разом сошедших с ума — так не бывает. Поэтому надо любой ценой выяснить правду.

***

В очередной субботний вечер, когда небо хмурится тучами, грозя разразиться обещанным дождем, снаружи слышится зов бабы Иры. Подслушивая под окном, Валя убеждается, что сегодня опять бабушкин черед баюкать Настеньку. Значит, ночью дом будет пуст, и никто не заметит, если Валя убежит.

Пока бабушка собирается, Валя выскальзывает наружу и пробирается огородами к дому деда Антона. Перелезая заборы, она зорко следит, чтобы никто не заметил, и трижды царапает коленки о торчащие гвозди. В редких окнах еще горит свет. Многие покидают дома и молча бредут на улицу. Последние солнечные лучи пробиваются сквозь завесу туч, растекаясь по горизонту багровым заревом. Добравшись до огорода деда Антона, Валя прикусывает губу и крадется через одичавшие заросли смородины к крыльцу.

Местные уже здесь — собрались за оградой и ждут. Мысленно молясь, чтобы доски не скрипели, Валя пробирается на веранду и растерянно замирает — на входной двери висит большой амбарный замок. Значит, внутрь пролезть не выйдет и придется уходить. Пока она собирается с мыслями, калитка распахивается, впуская жителей в ограду. Вздрогнув, Валя юркает за старое кресло-качалку и съеживается, чтобы стать незаметнее.

На веранде появляется бабушка. Плечи опущены, голова поникшая, лицо угрюмое. Погремев связкой ключей, она выбирает нужный и вынимает замок из петель. Дверь открывается, выдыхая душный затхлый воздух, и бабушка скрывается в сумраке дома.

Долгие минуты ничего не происходит, только снаружи доносятся шорохи и шелест. Морщась от боли в затекших ногах, Валя выпрямляется и осторожно выглядывает в окошко веранды.

Здесь и баба Ира, и тетя Марина, и дед Андрей, и даже совсем старенькая Ольга Борисовна из домика на окраине, которую все знахаркой называют. Многих Валя узнает с трудом — сгустившиеся сумерки делают морщинистые лица почти одинаковыми, догадаться можно только по деталям одежды. Например, рубашка с оторванным рукавом — это дядя Илья, он в ней сто лет уже ходит. А вон та толстая женщина — баба Инга, только она так повязывает платок на голове, большим узелком кверху, будто цветок на макушке.

Сцепившись руками, они медленно кружат у самых стен, похожие на вырезанные из черного картона фигурки. Развеваются чьи-то распущенные волосы, колышется подол платья, мельтешат размеренно переставляемые ступни. Зыбкую тишину разбавляют удары редких дождевых капель по шиферу и вой набирающего силу ветра.

Валя долго стоит неподвижно, не отрывая глаз от хоровода. Вблизи это выглядит намного реалистичнее и при этом невероятнее. Если раньше, сквозь окна теплой уютной бабушкиной спальни, все отдавало розыгрышем или спектаклем, то теперь видно, какой неподъемной серьезностью переполнено происходящее. Это не шутка, не игра ради удовольствия, а вынужденная мера, необходимая и изнуряющая.

До ушей доносится раскат грома, а потом ливень обрушивается на деревню как по щелчку, мгновенно делая все мокрым. Крыша веранды шумит будто подставленная под струю воды пустая бочка, воздух набирается свежестью и прохладой. Хоровод ни на секунду не останавливается. Свет мелькнувшей молнии на мгновение выхватывает напряженные лица, сжатые губы, свисающую с плеч мокрую одежду. Старая обувь упорно месит превратившуюся в грязь землю, руки словно приросли друг к дружке. Ни за что не остановятся. Придется торчать тут всю ночь, пока не разойдутся.

Валя оглядывается на дверь. Чуть приоткрытая, она едва заметно светится проемом — бабушка зажгла свет. Значит, уже баюкает Настю.

Уже не боясь выдать себя случайным скрипом, Валя топочет вперед и ныряет внутрь, будто кто-то может захлопнуть дверь перед самым носом.

Дом встречает душным сумраком. Внуков у деда Антона не было, только взрослая дочь, поэтому он любил зазывать соседских детей в гости и угощать чаем со сладостями, бесконечно рассказывая байки о буйной молодости. Валя бывала тут много раз, но теперь обстановка кажется незнакомой: с большого дубового стола снята скатерть, старенький холодильник выдернут из розетки, а с подоконников исчезли цветы. Не скучает на плите грязная кастрюлька, не сушатся над печкой хлебные корочки, а взамен ярких занавесок на окнах новенькие плотные шторы. Все убрано, вытерто и вымыто, как никогда не бывало у деда Антона.

Свет зажжен только в дальней спальне. Дверь там открыта настежь, и оранжевое свечение расползается по всему дому, углубляя тени под столом и за печкой. Валя ступает медленно, широко распахнув глаза, чтобы ничего не упустить. В углу спальни заметно одинокую настольную лампу, а на стенах тяжелые ковры со сложными узорами. Бабушка расположилась на высоком стуле спиной к двери, немного склонившись. Ее скрипучий голос едва различим сквозь шум дождя:

Люли-люли да баю,

В колыбель пущу змею.

Не поймаешь скользкий хвост,

Днем оттащим на погост.

Баю-баю да люли,

Не сбежишь из-под земли.

Хмурясь, Валя невольно замедляется, чтобы послушать. В песенке много куплетов, и все одинаково кровожадные. Никто не будет петь такое ребенку.

С каждой секундой происходящее становится все более и более неправильным. Наверное, лучше Вале не знать, что там за Настя и почему ее нужно баюкать каждую ночь жестокой песней. Наверное, лучше спрятаться на веранде, переждать дождь и хоровод, а потом вернуться домой вперед бабушки, чтобы сделать вид, будто ничего не было. И весь остаток лета лучше промаяться от неведения, чем пытаться переварить увиденное. Так говорит здравый смысл.

Но любопытство толкает вперед.

Валя подкрадывается к порогу спальни и поднимается на носочках, чтобы заглянуть через бабушкино плечо. Посередине комнаты на двух маленьких табуретках установлен обитый красным бархатом гроб, а в гробу девочка лет десяти или двенадцати. Черное платье, сложенные на груди руки, покрытая белым платочком голова. Губы у девочки синие, слипшиеся корочкой запекшейся крови, глаза плотно закрыты, а бледные щеки уродуют зеленовато-розовые следы разложения.

Баю-баю да люли,

Ты заплачь да заболи.

Картинка укладывается в голове постепенно, втискивается с трудом, царапаясь всеми своими шероховатостями и заостренностями. А когда наконец встает на место, Валя разевает рот и кричит.

Прервавшись, бабушка вскакивает так резко, что стул с грохотом валится на пол. Увидев Валю, она прижимает руки к лицу и выдыхает сквозь пальцы:

— Дура!

Это простое и нелепое обзывательство — худшее, что можно от нее услышать. Так бабушка называет Валю только в самых крайних случаях, когда та разбивает старую дорогущую вазу или пытается дотянуться пальцами до шипящего в сковородке масла.

От удивления Валя мгновенно перестает кричать и даже немного успокаивается, но бабушка грубо хватает ее и волочет к выходу. Успев оглянуться, Валя замечает, как Настенька открывает глаза и садится в гробу.

Снаружи все еще льет. От бабушкиного крика “Настя проснулась!” хоровод распадается, и все бегут в разные стороны как перепуганные муравьи.

— Я же говорила! — доносится голос бабы Иры.

Бабушка тащит Валю в почти кромешной темноте, ориентируясь только по горящему окошку в спальне деда Антона. Под подошвами хлюпает грязь и плещут лужи, к ногам липнут мокрые листья кустов. Дождь такой сильный, что платье промокает насквозь в один миг. Холодные струи утяжеляют волосы, ползут по спине, заливают рот. Задыхаясь, Валя послушно перебирает ногами, чтобы поспевать за бабушкой. Кажется, дома ждет серьезная выволочка.

Знакомо скрипит калитка, хлопает дверь, загорается люстра. Пока Валя щурится от яркого света, бабушка достает с полки большое пушистое полотенце.

— На, вытрись! Простынешь!

Валя елозит полотенцем по голове и настороженно наблюдает, как бабушка мечется по дому, убирая из серванта в тумбочку свои любимые фарфоровые статуэтки. Недавно купленная в городе большая кастрюля с крышкой-дуршлагом отправляется под кровать, икона в золотой рамке с благоговением убирается под подушку. Запыхавшаяся бабушка подскакивает к Вале и протягивает ладонь, требуя снять подаренные сережки.

— Зачем? — дует губы Валя, подчиняясь.

— Затем! Отдам потом, не хнычь только.

Через десять минут все, что представляет ценность, распихано по укромным местам, даже телевизор не видно из-за накинутого пледа. Дом выглядит опустевшим, ограбленным, неуютным, будто совсем не здесь недавно пахло пирожками и сладким чаем.

Все еще мокрая до нитки, бабушка обнимает Валю за плечи и усаживает рядом с собой на кровать. Так они сидят минута за минутой, вслушиваясь в барабанящий по стеклам ливень и дрожа то ли от холода, то ли от тревоги.

— Что надо делать? — спрашивает наконец Валя.

— Ничего, просто ждать. Может, она к нам не зайдет. Скорее всего не зайдет, домов-то много, а выберет она один.

Это, конечно, про Настеньку.

— В каком смысле выберет?

Бабушка долго раздумывает, дергая себя за обвисшую кожу на шее, а потом все же объясняет:

— Если Настя просыпается, то блуждает по деревне, дом выбирает. Потом заходит. Куда хочет, поняла? Никакие замки не спасают, хоть вешай, хоть не вешай, как будто нет их. Заходит, и любой предмет, к которому прикоснется, забирает. В лес уносит, у нее там логово какое-то, вот там и бросает. Зачем ей это? Не пользуется же. Борисовна говорит, ищет она что-то. А что ищет, для чего ищет, одному Богу известно.

Вспышка молнии на мгновение отпугивает темноту снаружи, прорисовывая очертания домов и деревьев, а потом доносится раскат грома. Бабушка даже не вздрагивает. Глядя куда-то в пустоту, она продолжает полушепотом:

— Она в начале весны появилась, с лесу пришла. Как с неба свалилась, никто о ней ничего не знает. Дед Андрей по соседним селам ездил, узнавал, не пропадала у кого дочка, да и так ясно, что нет. Если пропала, про такое ведь сразу все в курсе. В общем, ничего не выяснили. Так и ходила она. Мы поначалу и не делали ничего особо, только имя ей придумали, чтоб между собой называть. Страшно было, конечно, но вроде как безвредно же. Настя по ночам приходила, забирала что-нибудь у кого-нибудь, а на рассвете обратно в лес. Спала она там. Или не спала. Не знаю, как это называется. Днем она двигаться не может, только лежит с открытыми глазами, а ночью встает. В общем, мы просто ждали. Думали, найдет что ищет, да оставит нас в покое.

— Нашла? — спрашивает Валя.

— Нет. Помнишь Мальчика, пса деда Антона? Вот она его однажды выбрала, прикоснулась. Он за ней и побежал в лес, только хвост прижал, как щенок. Антон утром пошел забирать, а Мальчик там уже мертвый лежит, и Настя как обычно рядом. Тогда решили делать с ней что-то, мало ли до чего дойдет.

— И стали баюкать?

— Не сразу. Сначала связывать пытались, а ее никакие веревки и цепи не берут, приходит как ни в чем не бывало. Молитвы читали, святой водой поливали, все без толку. Кто-то сказал, мол, упокоиться она не может без должного погребения, вот мы ей гроб сколотили и похоронили, все чин чином. Так она той же ночью снова по деревне пошла, и гроб на кладбище валялся рядом с могилой вырытой. Тогда Антон предложил попробовать убить, это уже июнь наступил, всем надоело, натерпелись. Странно это, она и так мертвая, куда еще убивать? Но попытка не пытка же. Антону и поручили.

Валя вспоминает опустевший дом деда Антона, и желудок сжимается в холодный пульсирующий комочек.

— Он свое ружье достал, охотился же по молодости, — говорит бабушка. — Сказал, чтоб быстро было, чтоб не страдала Настенька, если умеет страдать. Прям в голову ей пальнул, представляешь?

— А она?

— А что она? Даже не шелохнулась, как будто вся дробь мимо пролетела. А вот Антон сразу замертво упал. Одна секундочка — и нет больше деда Антона. Кто-то говорил, мол, приступ хватил его, совпадение просто. Только повторять больше никто не захотел.

Зябко ежась, Валя прижимает руки к груди и чувствует под ладонями отчаянное биение сердца. Теперь ясно, что с Настенькой точно лучше не дружить. Лучше вообще о ней не знать, пусть держится как можно дальше. Надо поскорее вернуться в город, и бабушку с собой забрать, чтобы не мучилась тут со всем этим.

— После этого Борисовна нашла в своих книжках, как ночное зло сдерживать. Вычитала, что его усыплять надо, даже специальные колыбельные для этого есть. Если не получается победить — надо усыплять. Не получается его разгадать и найти слабые места — усыпляй. Со временем может и прояснится что, а Настя пока пусть спит и никому вреда не причиняет.

— А хоровод?

— Это тоже из книжек. Мы сначала просто пели, каждую ночь, по очереди. А Настя плохо спала, дергалась. Иногда просыпалась даже и снова за свое. Тогда Борисовна и предложила хоровод этот. Живой защитный круг, который ослабляет зло. Борисовна говорит, наша сила так крепче становится, помогает сдерживать Настеньку. Сработало, как видишь, с тех пор и маемся каждую ночь.

Валя глядит виновато:

— А теперь из-за меня Настя проснулась?

Бабушка гладит ее по голове, путаясь пальцами во влажных волосах.

— Сделанного не воротишь, — говорит. — Даст Бог, заберет Настя какую безделушку да уйдет в лес. К вечеру принесем обратно, и все как обычно станет. Лишь бы так все и случилось. Ирка только ворчать будет, опять вся на говно изойдет, да и хрен с ней.

— Почему ты мне сразу все не рассказала? Я бы тогда не пошла и не разбудила бы!

— Да разве бы ты поверила? Кто ж в такое поверит. А и поверила бы — все равно не успокоилась бы. Здесь пока сама не увидишь, не поймешь, как это серьезно и страшно. Потому и не хотел никто, чтобы ты знала. Мы из-за этого ото всех Настю и прячем. Ждем, когда решение найдется. А узнает кто посторонний — сразу начнут ворошить это гнездо, съедутся сюда еще со всех округ, вдруг Настю это разозлит? Никто не знает, на что она еще способна и что ей…

Скрип распахнувшейся входной двери прерывает поток слов. Бабушка судорожно дергается и крепко прижимает Валю к себе. Напряжение расползается по воздуху, делая его вязким — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из кухни раздаются шлепки босых ног по линолеуму, и Валя невольно вытягивает шею, чтобы выглянуть.

В проем видно, как Настя ступает, чуть пошатываясь и опустив голову. Голубые глаза подернуты белесой пленкой, мокрые пряди русых волос выбились из-под платка и прилипли ко лбу. С подола платья течет дождевая вода, капли глухо стучат по полу. Двигаясь медленно, но целеустремленно, Настя приближается к спальне, и с каждым шагом в доме становится холоднее. Ноздрей касаются запахи диких трав, древесного пепла, гниющей плоти.

— Не двигайся, золотце, — шепчет бабушка. — Пусть берет, что хочет, и уходит.

Когда Настенька переступает порог, Валя догадывается — она откуда-то знает, что у бабушки в кармане платья серебряные серьги. Больше в комнате брать нечего, если не считать банки с рассадой и газеты. На секунду испуг притупляется, выжженый вспыхнувшей обидой. Не похвастаться теперь в школе красивыми синими камушками, не обзавидуются одноклассницы. Надо было не прятать кастрюлю и икону, их не жалко.

Настя подходит так близко, что видно синеватые прожилки в глазах и мутные капельки на ресницах. За приоткрытыми растрескавшимися губами потемневшие от засохшей крови зубы, на нескольких пальцах нет ногтей. Запахи пепла и тления такие сильные, что в голове туманится, а к горлу подступает жгучая тошнота. Застыв, Валя чувствует, как дрожит бабушка, и обида из-за серег тут же тает. Фиг с ними, с камушками, лишь бы это все поскорее прекратилось.

С трудом, будто преодолевая сильное сопротивление, Настя поднимает руку. Вытягивается указательный палец, и Валя ощущает щекой ледяное прикосновение. В подкорке что-то щелкает, мгновенно замораживая мозг, бабушкин вопль впивается в уши жужжащими сверлами.

Все разваливается лоскутами — перед глазами маячит Настенькина спина, кто-то хватает за локти, не в силах удержать, слышно мольбы и причитания. Проносятся дверные проемы, сверху обрушивается дождь. Холод обступает со всех сторон, пропитывая тело как губку, ступни щекочет мокрая трава. Темнота теряет власть, делаясь прозрачной как хрусталь. Видно черное плачущее небо, качающиеся на ветру ветви яблонь, разноцветные заборы. Время размывается, вырывая из реальности куски, словно кто-то беспорядочно жмет кнопку перемотки. Вот дом бабы Иры, а вот уже мост над ручьем и лесные деревья.

Валя следует за Настенькой, лавируя меж кустов и раня ноги валяющимися шишками. В голове разворачивается звонкая пустота, разум растворяется в ней словно в щелочи. Не вспомнить, как получилось здесь оказаться, что было до этого леса, и почему нужно добраться туда, куда ведет Настя.

Проходит несколько секунд или часов, когда под ноги подворачивается старый утюг. Едва сохранив равновесие, Валя останавливается и медленно крутит головой, ища Настю.

Она рядом — замерла, вскинув руки к бушующим кронам, и дождь хлещет ее по лицу, заливая распахнутые глаза. Что-то гулко трещит, земля вздрагивает, руны на деревьях вспыхивают белым светом. В отличие от темноты, он непроницаем — глаза будто заволакивает молоком. Валя подносит ладони к лицу, но не может различить пальцев. Она знает, что должна кричать и паниковать, но нутро сковано непробиваемым спокойствием.

По лесу тяжело прокатывается гул, похожий на долгий протяжный стон, а потом все затихает. Нет больше шума дождя, только шелест ветвей и мягкий перестук срывающихся с листьев капель.

Белая слепота отступает, показывая рассветное небо над деревьями и погасшие руны на коре. Валя лежит спиной на лесном настиле, неспособная шевельнуться, ветерок холодит мокрое лицо. В шею впиваются хвойные иголки, к коже липнет ткань платья, по ноге ползет деловитая букашка. Совсем рядом череп Мальчика — его желтоватая белизна маячит на краю зрения назойливым фантомом. Значит, Валя брошена в лесу как вещи, принесенные Настенькой, только самой Настеньки здесь нет, и какое-то неясное чувство уверенно подсказывает, что ее больше нигде нет. Исчезла, растаяла, улетучилась.

Солнце ползет по горизонту, заливая землю жаром, и духота накрывает мокрый лес. Валя пробует открыть рот, чтобы закричать, но ни одна мышца не подчиняется. Приходится неподвижно вариться в сыром жаре и молча ждать, когда что-то изменится.

Под мышками зудит от пота, в ухе кто-то копошится. Насекомые забираются под платье, щекоча живот лапками, слух улавливает стрекот пчелиных крылышек. Знойный воздух заполняет легкие, как удушливый газ. В лодыжку впилась ветка, и боль всё усиливается, делаясь почти нестерпимой, будто кость пробили ржавой иглой. Заточенная в собственном теле, Валя изнемогает от немощи, и каждое мгновение растягивается до бесконечности.

Спустя долгие часы, когда солнце начинает постепенно скатываться к закату, неподалеку слышатся шаги и тихие разговоры. Кто-то подхватывает Валю, перед лицом мелькает платье в горошек, оторванный рукав, жилистые руки. Все трясется и качается, деревья проносятся мимо, чужие прикосновения кажутся враждебными и болезненными.

Валя пытается вырваться, отбиться, хотя бы разомкнуть стиснутые зубы, но все тщетно. Внутри, будто лава в вулкане, бурлит бессильная ярость. Люди тащат ее прочь из леса, и не видно ничего, кроме неба, облаков и закатной красноты. Скоро слышится собачий лай и кудахтанье кур, скрип несмазанных петель, хлопнувшая дверь. Мимолетным смазанным кадром пролетает лицо бабушки — опухшее от слез, красноглазое, с перекошенным ртом. Валя хрипит, силясь хоть как-то попросить ее о помощи, и руки неожиданно подчиняются, сжимаясь в кулачки. Это закат, это он вернул силы, сейчас она поднимется, сейчас всем покажет, что не надо было лезть своими корявыми пальцами. Что-то темное и горячее заполняет каждую клетку тела, окрашивает кровь черным, подменяет мысли, оставляя только неизбывную злобу.

Вот сейчас Валя встанет, и все они пожалеют.

Но тут сверху нависает хмурое лицо бабы Иры. Лоб собран глубокими складками, глаза слезятся, подбородок подрагивает. Глубоко вдохнув, она затягивает неровным голосом:

Люли-люли да баю,

В колыбель пущу змею…

И Валя засыпает.