Думаю, что деревенское бытье стало мне запоминаться лет с пяти. Вообще-то мама, папа и я жили в городе, в квартире с балконом, крохотной кухней и одной комнатой, перегороженной посредине сервантом. Из-за серванта казалось, будто комнат две, только совсем крошечных. Моя кроватка стояла в ближней к коридору половине. Раскладной диван мамы и папы прятался за сервантом. Ещё на мам-и-папиной территории имелся шкаф для одежды. Зато мне достался стол со стульями. Мама на столе шила и гладила, а в остальное время я раскладывала на нем игрушки: пластмассовых пупсов, кубики, детскую посуду из алюминия, ещё какую-то мелочь. Обедали мы за кухонным столом.

Во дворе перед домом имелись турник и треугольные качели - все железные, покрытые бугристой облупленной краской. Качели были скрипучие. Говорили, что на них можно сделать «солнышко», полный оборот вокруг перекладины. Я такого не видела. Чаще на них просто сидели взрослые ребята с непрозрачными бутылками в руках. Малышню они отгоняли.

А деревенский дом был старым, из темных брёвен, как изба на картинке в книжке со сказками. Вместо городской плиты в нем была печь, которую нужно было топить дровами. Дом стоял в правой части двора, обнесённого забором. Во дворе было несколько деревьев и куча грядок, слева у забора ютился дряхлый сарай и загон для кур. Передом дом смотрел на деревенскую улочку, а за оградой на задах начиналось поле - там сажали картошку.

А ещё во дворе высилась туалетная будка. Но для меня в доме ставили горшок.

В деревню мы перебирались на лето. Я с мамой - надолго: она работала учительницей и проводила в деревенском доме почти все летние каникулы. Папа приезжал к нам по выходным, а если выпадал отпуск, то оставался подольше.

Там постоянно нужно было что-то делать по хозяйству. Папа колол дрова, разбрызгивая по двору щепки и ошмётки коры, копал, стучал молотком. Мама крутилась у плиты, в огороде, в курятнике. Мне по большей части поручали полив. Грядки совсем рядом с домом удавалось орошать из шланга. Я пробовала зажимать срез резиновой трубки обеими руками изо всех сил, и тогда вода делилась на две струйки, расходившиеся улиточными рожками. Иногда удавалось пустить одну струю, но сделать ее узкой - тогда она била сильнее и дальше. Однажды мама заметила это и дала мне нагоняй: тугой водяной хлыст вредил росткам и размывал землю. С тех пор я старалась так не поступать - ну, разве что, изредка.

К другим грядкам, особенно в поле, приходилось ходить с ношей. Ведерко было легче, зато норовило облить юбку и сандалии. А вот большая садовая лейка почти не расплескивалась, но была неуклюжей и больно била по ногам. Я носила воду, как пегий ослик, про которого мне читали в книжке. Поначалу это казалось необычным и интересным. Но занятие быстро приедалось, таскать воду не хотелось, вот только отлынивать мне не давали. В деревне день-деньской при деле были мы все. Но больше всех - бабася.

Сколько помню, бабася проводила во дворе дольше, чем каждый из нас. Мне казалось, что она вообще не входила в дом, занятая своими безостановочными трудами. Бабася нависала над грядками, копошилась у куриной клети возле сарая, что-то гребла, укладывала, перебирала. 

К часу моего пробуждения, даже если я просыпалась на самом рассвете - попить водички или прогуляться к горшку, приземистая бабасина фигура уже торчала на привычном месте против сарая, спиной к дому. Я пыталась наблюдать за ней через окно. Над левой лопаткой у бабаси рос заметный горб, из-за чего вся она выглядела какой-то перекошенной. Правая рука была заметно больше левой, сухой, и по причине опущенного плеча тянулась к самой земле. Одета бабася была всегда в одно и то же: старую тёплую душегрейку с облезшим мехом по краю, темную кофту и выцветшую длинную юбку. Голову обматывал платок, концы которого заворачивались вокруг шеи. На ногах были боты, заправленные в галоши, не боявшиеся ни грязи, ни сырости.

Вечерами бабася продолжала возиться во дворе даже после заката, когда сумерки сгущались во тьму. Меня уже укладывали спать, а она все не приходила.

Не знаю, с кем она трапезничала.

Меня в деревне по большей части кормили отдельно: утром - чтобы поспала всласть, вечером - чтобы отправить в постель и поужинать спокойно. Накормить ребёнка - та  ещё морока. К тому же, думаю я сейчас, мама не хотела, чтобы папа на моих глазах пропускал свою стопку-другую за ужином. Может быть, бабася садилась за стол с ними, а, может, тоже ела отдельно, ещё до рассвета и много позднее заката.

Отчего-то я была уверена: бабася чует, когда я за ней  подсматриваю. Даже спиной ко мне она поднимала в такие моменты руку и делала знак, который я воспринимала как «ну-ну». И подкрасться к ней исподтишка сзади мне во дворе не удалось ни разу - бабася тут же поворачивала голову, прислушиваясь, и отставляла правую руку, предплечье которой расширялось от локтя к запястью, а ладонь была здоровенной, будто совок лопаты.

Однажды, когда папа был в городе, маме потребовалось ненадолго отлучиться. Наказав мне не выходить со двора, она шагнула на улицу и накинула на вертикальные жерди калитки скобу-петлю, удерживающую створку. 

Я побродила возле крыльца, поглазела на не обращавшую на меня внимания бабасю. С улицы донеслись детские крики: мальчишки призывали срочно на что-то посмотреть, а пара девчоночьих голосков удивленно ойкала. 

Мне стало любопытно. Я приблизилась к калитке и прислушалась. Причина суеты оставалась непонятной. Поднявшись на цыпочки, я потянулась к высокой скобе. Вряд ли бы я справилась с ней, но мне казалось, что достичь успеха можно при достаточном старании. Я пыхтела и топталась - а потом меня схватили за плечо и развернули.

Я посмотрела - бабася стояла передо мной, и она была недовольна. Ее лицо и без того всегда казалось мне жутковатым - морщинистое, вытянутое, с крючковатым носом. Левый глаз бабаси был закрыт бельмом и похож на сваренное вкрутую и очищенное яйцо - лежалое, с полупрозрачными пятнышками. Зрачка в нем не имелось вовсе, зато в правом, большом и выпученном, их было целых три, каждый своей формы и с радужкой особого цвета. Сдвоенный, как восьмерка, был объят красным кантом, треугольный - жёлтым, а квадратик - коричневым. Зрачки у бабаси жили собственной жизнью, то отплывая в сторону, чтобы дать местечко соседям, то нещадно пихаясь и пробиваясь в центр. Сейчас они по очереди пялились на меня, сердито и обвиняюще. 

- Ну-ну,- буркнула бабася, показала мне спину и двинулась восвояси, к сараю.

Я бросилась домой, дожидаться возвращения мамы и гадать: расскажет ли бабася про мою проказу?

Когда, вернувшись, мама не высказала упреков, я решила, что бабася меня не выдала.

Наверное, через год мне вновь довелось остаться с бабасей наедине. Я сидела на ступенях крыльца, барабаня по доске кулаком и напевая. Тень упала на меня. Я посмотрела - бабася стояла напротив. Я удивилась. Обычно бабася шла ко мне, если я затевала шалость. Но сейчас меня не в чем было упрекнуть, даже в безделье: поручений мне не оставили.

- Что, бабася? - спросила я.

Та протянула левую, сухую, руку. В пальцах она сжимала небольшой ключ.

Ключ был матовым, красно-коричневым. Под ушком и рядом с бородкой его стержень охватывали кольцевые насечки. Ушко было фигурным, будто нолик попытались, стягивая с боков, превратить в восьмерку да бросили, а потом впадинкой насадили на стержень. Выступы у плоской бородки ключа не все были прямыми, парочка их загибалась вбок.

Я подставила ладошку, и ключ лёг в неё.

Мне уже читали сказку про Буратино.

- Он золотой? - спросила я с надеждой.

Бабася зашелестела:

- Жаждет харалуг руды,
Туес зелия горюч.
Против смаги да беды
Спыжевый послужит ключ.

Затем уставилась на меня и приказала:

- Повторяй!

Слова были незнакомыми, трудными, но с бабасей невозможно было спорить.

- Жажди хала... хара.., - начала я и запнулась.

Бабася выпучила зрячий глаз. Три его зрачка метнулись к центру, столкнулись и, отброшенные, завертелись по кругу, меняя направление туда-сюда. Бабася занедоволилась, но не осерчала, а забубнила снова.

- Жаждет харалуг руды...

Ей пришлось сделать это несколько раз, пока я не смогла проговорить непонятные строчки без ошибок. Теперь была моя очередь произнести стишок полностью, и я справилась трижды подряд.

Бабася кивнула.

- А от чего он? Твой ключик? 

Но она уже удалялась в свой угол, через шаг опираясь на руку-лопату. Я знала: если бабася не отвечает сразу, настаивать и расспрашивать бесполезно.

Маме о неожиданном подарке я не рассказала. Сейчас уже не объясню, почему: может быть, мне понравилось, что у меня с бабасей появился настоящий секрет. Ключик я убрала в жестяную коробку, в которой уже хранились некоторые мои сокровища: зелёный стеклянный шарик, несколько разномастных бусин, пунцовая тесемка с блестящей вшитой нитью. Ещё там были удивительные карандаши, подаренные папой: один был разноцветным, красным и синим с разных концов, а другой - в исцарапанной деревянной рубашке - писал бледно, но стоило ему намочить грифель, как след становился чернильным, будто от авторучки. Коробочка была особой, с крышкой на петельке. Сверху была нарисована длинная лодка с пропеллером. Лодку привязали к вытянутому, как морковка, воздушному шару и пустили с людьми над городом.

Коробка была для меня все равно что сундук с кладом. Мама и папа про неё знали и никогда не отбирали.

Вскоре выяснилось, что бабасины стихи очень приставучие и возникают на уме всякий раз, если занимаешься чем-то размеренным. Под них можно было скакать по клеткам «классов» или шагать с лейкой. «Жаж-дет ха-ра-луг ру-ды!..»

Год, кажется, спустя, будучи в деревне, я внезапно заболела. Сначала мне было зябко и ломко. Потом, наоборот, горячо. А после - не жарко и не холодно, зато голова стала какой-то стеклянной, только стекло оказалось битым, и мысли протискивались через осколки с трудом, царапаясь и цепляясь за острые края: «Харалуг! Руды!»

Мама отчего-то всполошилась, встревожилась. За неприкрытой дверью в комнату она сетовала, не подозревая, что я слышу ее отчаянный  шёпот: 

- До города не довезти, не на электричке же с автобусом ехать, а сюда даже скорую не вызвать. 

Я не понимала, кого не довести до города. Наверное, кого-то капризного, за руку - тот непременно ладошку вырвет, затопает ногами. Вот так, переминаясь: туес-зелия-горюч! 

Мама поила меня, а накормить не могла. Есть я отказывалась наотрез. Просто не хотела.

Наконец, мне так поплохело, что мама плакала, от меня не скрываясь. Раз-другой я различила ее будто в сумерках, а потом пришла в себя уже ночью. Мамы не было рядом. Наверное, она прикорнула за стенкой.

В окно стукнуло. 

Я приподняла тяжелую голову. 

За стеклом словно плеснуло чернилами - неровно  и темно. А в середине темнота была совсем чёрной.

Снова звякнуло в стекло.

Бабася! Кто, как не она? Зачем-то я ей понадобилась. 

Маму я будить не стала. Вместо этого сползла с постели и поковыляла к окну. Бабася ждала, временами надтреснуто позвякивая. 

Пока я влезла на стул, чуть не наступило утро. Я передохнула. Потянула шпингалет.

Створка приоткрылась.

Три зрачка бабаси светились разноцветными огоньками. В ночном холодке за окном они были похожи на фонарики из елочной гирлянды. Только новогодние лампочки умеют лишь мигать, а эти ещё и крутились, поочередно занимая место на вершине треугольника.

Бабася зашуршала, перегибаясь через раму и просовываясь в окно. Сухая рука протянулась и достала мою макушку. Я не понимала, как не слишком высокая бабася до меня дотягивается. Мне подумалось, что она упёрла ладонь-ковш в землю и приподнимается на собственной руке, разгибая ее, точно вышка на колёсах - свой железный решетчатый локоть.

- Гонь трясею! С полудня здорова.

- Что, бабася? - недослышала я.

Она не ответила. Вместо этого приблизила ко мне измятое лицо и выпучила бельмяный глаз. Хоть в доме не было света, а луна торчала где-то вверху за бабасей, глаз этот я хорошо различала. В нем вдруг разошлись вертикальные щелки, будто жабры, и из одной ненадолго выскользнуло что-то изогнутое, дрожащее - не то язычок, не то тонкая змейка. Никогда прежде я такого не видела.

А бабася вновь обрела землю под ногами и побрела прочь. 

Утром я сипло позвала:

- Мама!..

Мама примчалась тут же:

- Что, Машенька?..

Я прислушалась к собственному животу и сказала:

- Кушать хочу.

Мама уронила руки, будто я призналась, что ухожу из дома. Потом бросилась ко мне, прижала, исцеловала губами лоб.

Через несколько минут она уже варила мне кашу-размазню. Я хотела бутерброд, но мама противилась:

- Нельзя так сразу!

Тарелку я чуть не вылизала.

Когда солнце в окне чуть приникло, мама, наконец, поверила в мое выздоровление:

- Просто чудо...

- А вот и не чудо! - не согласилась я. - Мне бабася ещё раньше рассказала, что я поправлюсь.

- Кто сказал? - не расслышала мама.

- Бабася же! Сама ее спроси.

- Кого?..

Я подняла брови: 

- Да бабасю! Нашу! Вон там, у сарая! Позови ее, пусть расскажет.

Мама приблизилась к окошку и выглянула. Помедлила, вышла из комнаты и вернулась с тряпочкой. Положила ее мне на лоб. Тряпочка была мокрой, холодила кожу и пахла кисло, остро.

- А бабася.., - завела было я.

- Хватит, Маша, - отрезала мама. - Полежи спокойно. А лучше поспи.

Я примолкла.

Несколько дней спустя, когда мне впервые после болезни разрешили выйти во двор, я подкралась к бабасе и спросила:

- Вы с мамой что, поссорились? Почему она о тебе слышать не хочет?

Та зыркнула на меня сурово и отмахнулась: ну-ну. Хорошо ещё, из ее слепого глаза никто не выглянул.

Я стала присматриваться: мама и бабася и впрямь не общались. Может быть, мама винила ее за то, что не уследила, как я заболела? Или за то, что заставила хворой открыть окно и стоять ночью на сквозняке? 

Тем летом мы уехали раньше обычного: мне предстояло пойти в первый класс.

Ещё через год я не попала в деревню. Папа поехал туда, как всегда, первым, чтобы все приготовить к нашему с мамой появлению, но вернулся неожиданно быстро, удрученно пошушукался с мамой. Мама схватилась за голову: 

- Вандалы! Это потому, что нас там не было.

- Вот и хорошо, что вас там не было, - буркнул папа. - Время дурное. Я там сейчас особо и не восстановлю ничего. Да и стоит ли? Мартышкин труд.

- Почему мартышкин? - встряла я.

- Потому что вокруг много диких обезьян, - развёл папа руками. - В деревне этим летом вам не пожить. 

Я не знала, жалеть или нет. Посмотрела в окно - раньше на треугольных качелях располагались старшие ребята, а теперь там просто не осталось сидушек.

Следующий год запомнился мне неуютным и мрачноватым. Я всегда любила макароны, но тогда они мне надоели до смерти. Меня снова, как в давнем деревенском детстве, нередко кормили отдельно. 

- А вы? - спрашивала я.

- Я уже, - отнекивалась мама. 

- А я ещё раньше, - хмурился папа.

Он ушёл в долгий отпуск, но совсем этому не радовался. Иногда он повторял, что такое важное производство совсем закрыть невозможно. А мама горько вздыхала, что на всем его секретном заводе остался единственный секрет - когда будет зарплата. Сама она по-прежнему вела уроки русского и литературы. Как ни странно, учителям, в отличие от инженеров, прогуливать не разрешали.

Очень неторопливо, постепенно, жизнь все же изменилась. Я вытянулась. Папа понемногу повеселел, рассказывая о проектах, в которых старались участвовать он и все его коллеги, у кого работали не только руки, но и голова. Однажды мама после дня учителя вдруг принесла домой торт «Наполеон», а не ставший обыденным серебристый пакет армейского образца с концентратом картофельного пюре. Настал день, когда папа решил наведаться в деревню - пока без нас. Вернувшись, он рассказывал удивленно:

- Не поверил бы, если б сам не увидел. Окна выбиты, конечно, посуда пропала, тряпьё погнило. Грязь. Но и все! Будто дом кто охранял. Даже мебель особо не попорчена. Что-то разбухло, что-то рассохлось. Слава богу, стекло уже не дефицит. И фанера. Начнём восстанавливаться.

Но лишь годом позже я поехала туда. Папа постарался на славу. Я легко узнавала то, чего не видала несколько лет. Даже в старом шкафу в моем закутке нашлись знакомые книжки, совсем детские. А у задней стенки притаилась потертая коробка с воздушной лодкой на крышке. Я взяла ее в руки и попыталась открыть. Тугая крышка будто прикипела. От моего усилия она вдруг подалась, и на пол со стуком посыпались бусины и прочие богатства: ха-ра-луг!.. Ключик тоже сохранился, только стал меньше. А, может, это я подросла.

Я подобрала рассыпанное. Подошла к окну. Выглянула во двор. Древний сарай торчал на своём месте. Курятник совсем развалился. Никто не заслонял их. Бабаси не было. Может быть, ее не стало, пока я отсутствовала?  Я хотела спросить у мамы, но не решилась. «Мама, а бабася умерла? Надо же, а я и не знала!» Ужас.

Когда я закончила школу, вблизи деревни выросли первые коттеджи. Рядом с ними появился кирпичный магазинчик - в дополнение к старому сельпо, в котором вдоль прилавка перед стеллажами можно было дойти от поддона с хлебом до полки с дихлофосом. 

Как-то вышло, что мама с папой стали проводить в деревне все больше времени. Когда папа вышел на ускоренную «секретную» пенсию, они с мамой обосновались в деревне насовсем. В квартире мне оставили почти все - забрали только свою одежду, папины инструменты и кое-что из книг. Папа по-прежнему неплохо справлялся с дровами. А ещё в доме появились газовый баллон и биотуалет. Подключиться к газовой трубе у коттеджей было бы лучше, но папа сказал, что дешевле собрать в сарае собственный реактор. 

И мама, и папа не сидели сиднем. Папа как инженер приглядывал за техникой в нескольких коттеджах: современным лоботрясам, повторял он, не тягаться со старой гвардией специалистов.

- Забавно у богатеев, - скупо рассказывал он, не завидуя тамошнему быту. - У одного кнопочку нажмёшь, книжные полки уезжают...

- А за ними сейф? - фыркала я.

- Почти. Бар во всю стену. Бутылок - как на случай войны.

- С собой не прихватил?

- Там как на кондитерской фабрике. На месте потребляй, а за проходную - ни-ни.

Я улыбалась: не верила, что папа позарился на чужой алкоголь.

Часики, между тем, натыкали.

Жила я в квартире... нет, не одна. Сначала с Геннадием, потом с Геннадием и Ванькой, а потом просто с Ванькой. 

Никогда ни о чем не жалела и не плакалась. Если только в подушку.

Ваньке поездки в деревню нравились. Наверное, дом казался ему, как и мне в детстве, сказочным. Печь ждала, чтобы на ней покатались. Куры гоняли крошечного расписного петушка. Ваньку манил сарай - как все запретное: близко к развалюхе его не подпускали.

- Разобрал бы ты его от греха, - то и дело заводила мама, обращаясь к папе. - Не ровен час рухнет.

Папа не отказывался:

- Через неделю.

Через какую - не уточнял.

Однажды, весной, мама вдруг попросилась в гости, в город: она и папа считали теперь квартиру только моей и без спросу не приезжали.

Несколько дней она прожила со мной и Ванькой, объясняя: 

- Бумажки нужно оформить. Из деревни не наездишься. 

- Тебе помочь? - спросила я. - Сходим вместе?

- И не думай, - заартачилась мама. - Сама справлюсь.

Папа оставался на деревенском хозяйстве.

Потом мама уехала.

Летом, явившись в деревню с Ванькой, я сразу заметила, что папа чем-то удручён. 

- Случилось что?

Папа отнекивался, но тяготился и моими вопросами, и своими ответами.

Наконец, предложил мне оставить Ваньку на маму и прогуляться к пруду.

Там, наедине, он выговорил:

- С мамой нехорошо...

- Рассказывай, - заледенела я, больше всего желая, чтобы он не продолжал.

Но папа, глядя в сторону, поделился бедой.

Опухоль.

Анализы, проведённые в городе, открыли страшную новость.

- Что особенно обидно, - через силу делился папа, - на этой стадии оно лечится. Даже у вас в городе. А уж в центре - подавно. Сейчас в клиники чего только не завезли из-за границы! Вот только стоит лечение - как чугунный мост. Мне столько не собрать. И тебе тоже, сразу говорю.

Папа помолчал.

- Я вот подумал: если продать что-то... Например, дом этот. 

- А хватит? - разлепила я губы.

- Не знаю. Кто будет брать - только из-за участка. Думаю, даже меньше квартиры выйдет. Другое пугает: нам придётся съезжаться. Ты уж и отвыкла?

- Не о том переживаешь, - задохнулась я. - Если есть возможность...

- Пока думаю, - завершил папа. - Пообещай только: маме ни слова, не нужно, чтобы она о разговоре нашем знала. Но если одобряешь, поддержи меня, когда до дела дойдёт. Мама добровольно на продажу ни за что не согласится.

Я твёрдо пообещала.

Через день или два мама попросила сходить с ней в кирпичный магазин. У того давно уже появилась пристройка, и ассортимент расширился. 

Мама брела медленно, будто устала сразу за калиткой. Не глядя на меня, произнесла:

- Сама тебе скажу, только папе не передавай, что мы обсуждаем. В общем, у меня...

Она выдохнула короткое имя напасти.

Я закусила губы.

- Ты не сходи с ума, - продолжила мама. - Два срока никому не жить. Пообещай только... 

- Что?

- Если папа глупость задумает, дом продать и на лечение мое деньги спустить, не соглашайся. Пустая затея. 

- Почему? - сжала я кулаки.

- Поможет лечение, нет - стопроцентной гарантии никто не даст. А ты ещё молодая, и Ванька растёт. Ютиться всем вместе, ждать, когда ж мы вам мешать перестанем - тяжко.

Я открыла рот, но мама перебила:

- Поклянись, что с папой не согласишься.

- Чем поклясться? - опешила я, подумав сдуру: «Ванькой?..»

- Да хоть моим здоровьем, - грустно усмехнулась мама. - Вот уж не жаль... Согласна?

Что мне оставалось делать?

Так на меня свалился груз сразу двух тайн: папиного и маминого секретов друг от друга.

Привычный мир пошатнулся.

А в один из следующих дней... 

Ванька безобразничал в дальнем углу двора. Я следила за ним. Сначала мне показалось, что он кого-то ловит - кошку или щенка: Ванька подгибал колени и расставлял руки, делал обманные движения, подаваясь то влево, то вправо. При этом он заливался смехом - игра ему явно нравилась. Пару раз он вставал смирно, всем своим хитрым видом показывая, что увертки ему наскучили, но то и дело  возобновлял метания, будто реагируя на чьи-то движения. Вот только второго участника я не видела, как ни всматривалась.

- Вань, перестань! - привычно выкрикнула я универсальное замечание. Каждая мать время от времени пользуется похожим: «Не знаю, что ты там делаешь, но этого делать нельзя!» Ванька обернулся на мой голос, сделал шажок к дому, и в уши мне ворвался треск, а за ним грохот. Крыша сарая провалилась внутрь, стены дрогнули и разошлись. Из щелей выдуло прах и труху. Над стенкой косо вздыбилась сломанная балка, вокруг которой поднялась туча пыли.

Разруху я разглядела уже на бегу, метнувшись к Ваньке, а он полетел мне навстречу, как от толчка. Подхватила его на руки, прижала к себе. Ванька с запоздавшим испугом зарыдал. 

- Задело тебя? Ударило? - всполошилась я, ощупывая родного малыша. - Где болит? 

У него не болело нигде, но это был не повод для прекращения рева.

Мама выскочила на крыльцо и побледнела. Папа показался следом. Мама замахнулась на него слабой рукой:

- Допрыгался, дурень? Дождался? А если б?..

Папа, хотя вовсе до этого не прыгал, смущенно оправдывался, напирая на то, что «ведь обошлось». Он обещал маме, мне и Ваньке заодно, что ничего не оставит от сарая уже завтра. Или сегодня же. В крайнем случае, дня за три.

- Что там было-то? - спросила я.

- Барахло всякое, - пожала плечами мама, озираясь. Папа, сообразив, мигом придвинул деревянную лавочку, и мама опустилась на неё.

- Соленья в погребе. Закрутки, - грустно вспомнил папа.

- Ну их, - вздохнула мама.

- Так ведь ты старалась, силы вкладывала.

- Вот теперь твоя очередь силу демонстрировать! Разбирай завал.

Папа начал в тот же день.

- Не надорвись, - встревожилась мама. - Сергея позови.

Сергей, сосед через два дома, никогда не отказывал в помощи. Да и папа умел его отблагодарить.

- Пожалуй, тут Сергей и не нужен, - задумчиво протянул папа.

Я поняла это так, что он верил в собственные силы. Но оказалось - переоценил. 

Сарай разобрали в четыре руки за пару дней. Что-то попилили, пустили на дрова, оставшийся мусор отложили на выброс.

От сарая остался прямоугольник на земле, с провалом в центре - там был погребок. Немногое папа из него извлёк, а что не смог спасти, решил засыпать. Взял лопату и принялся грести землю за погребной стенкой, перебрасывая ее в дыру.

Я не очень поняла его идею: как по мне, вместо одной ямы получалась их пара.

Лопата звякнула громко. Папа отставил ее, пригнулся и стал рассматривать что-то, мне невидимое. Выпрямился,  ещё похрустел и позвенел штыком, потом ушел в дом. Я заглянула через сени - он достал из кладовки старые газеты, застелил дальний угол. Вышел, скомандовал мне:

- Будешь держать дверь.

- Зачем?

Он дернул плечом, влез в свою яму. Поозирался, кинув взгляд на соседские дома. Согнулся и с натугой вытянул наружу что-то темное, угловатое.

Кряхтя, отдуваясь, шагая мелко, держа ношу перед пузом, засеменил к крыльцу.

- Дверь! - выдавил он. - Держи!..

Я распахнула створку. Папа едва не запнулся о порог, протопал и обрушил тяжесть на пол, на газеты.

- Запирай... пом-мощница! 

Прибежал Ванька, показалась мама.

- Что ты притащил? Грязи наволок!

Это было похоже на сундучок. Железный, со скошенной крышкой. По бокам сундучок имел ручки. Размером был - с детский чемодан. Чёрное железо со следами ржавчины облепили земля и глина.

- Подголовник будто бы, - удивилась мама. - Для ценностей. На таком в старину спали, если воров боялись. Чтобы никто не стащил.

- А что в нем?

- Самому интересно, - задумчиво протянул папа. - Я на всякий случай находкой перед соседями не светил.

Мы разделили усилия: мама удерживала Ваньку, я и папа отковыряли глину, оттерли, как могли, сундучок и вымели угол.

Папа рассуждал:

- Заперт. Крышка плотно сидит. Такой ломать замучаешься. Болгарка возьмёт, но ей в комнате не попилишь - искры полетят, дом подпалим. Кругом дерево горючее.

Горючее?

- Подожди, - приказала я. - Не пили.

Я дошла до шкафа, поглядела на полку в середине. Потом на нижнюю. Ничего.

Любая вещь, регулярно лезущая под руку, исчезает, когда становится действительно нужной.

- Мам, где моя коробка? Детская?

- Не видела, - отозвалась мама и ободрила: - Наверное, давно выбросили.

Я отогнала внезапное отчаяние. В крайнем случае, папа справится болгаркой.

«Жаждет харалуг руды».

Приставив к шкафу табурет, я встала на него и пошарила сверху, за бортиком на крышке. Руки проехались по пыли, и... Есть!

Я слезла и вскрыла шкатулку. На миг испугалась, что в ней не окажется ключа, но тот был на месте, с бусинами и карандашами. Ещё там оказались фантики и брошка с божьей коровкой.

Как загипнотизированная, я подцепила ключик и направила его в скважину на стенке сундучка. Ключ вошёл, как влитой - и не повернулся.

Папа присвистнул:

- Откуда он у тебя?

- Спыжевый поможет ключ, - пробормотала я.

Папа приспособил инструмент - вставил в ушко ключа отвертку, захватил конструкцию клещами. Подналег. Щелк! - замок открылся.

Крышка поднялась неохотно - плотная подгонка и ржавые петли мешали ей.

- Опять насорили, - вздохнула мама. 

Вокруг легли траурные крошки.

Сундучок был заполнен чем-то зернистым, как крупный песок, местами слежавшимся до корочки с отпечатавшимися следами и частично слипшимся в комки.

Папа присел, ковырнул начинку. Мне показалось, он принюхался. Обернулся ко мне, скомандовал: 

- Хватай Ваньку и марш во двор.

- Зачем? Что это?

- Живо! - рявкнул он.

Я подчинилась и услышала ещё его приказание маме:

- Дай наволочку, не новую, но без дырок. И ступай за ними.

Мама удивленно шепнула что-то, и голос папы повысился: 

- На тебя тоже наорать? Все потом!

Мы втроём топтались перед домом, когда папа появился с наволочкой, наполненной, будто мешок.

- Куда ты? - не выдержала я, глядя, как он идёт к калитке, держа руку на отлёте.

- К пруду. Я туда и назад.

Он и впрямь не задержался. Пустая смятая наволочка свисала у него из кулака.

Мы вместе вернулись в дом. Сундучок стоял с поднятой челюстью. Рядом валялись веник и совок. На газете было разложено то, что, похоже, прежде скрывалось в сундучке: пачка бумаг, чем-то похожих на банкноты, и ещё другие бумажки, свернутые в колбаски. 

- Что ты выбросил?

- Порох, - коротко откликнулся папа. - Старый. Штука капризная. Такой детонирует без замедления. Хорошо, пилить не начал. Был бы фейерверк.

Он провёл ногтем по внутренней поверхности сундучка:

- Грамотно сделано. Насечки, как у осколочной гранаты. Чтобы разлетелось по тем, кто без спроса полезет. И кусочки кремня изнутри на чем-то вроде клейстера. Что чеканом, что пилой по ним - одна искра, и рванет.

За его спиной мама беспомощно сморщилась и потянулась к Ваньке. Прижала к себе и покачнулась. Я подоспела и обняла их обоих. 

- Тихо, - попросила я. - Не шуми. И нас не пугай. 

- Что один, что другая в него, - всхлипнула мама. - Ребёнка не жалеете.

- Посмотрим, что от нас так серьезно пытались охранять...

Я присмотрелась к верхнему листу в стопке. На бумаге от времени проступили пятна. Вверху в центре был герб, слева от него - нарисованная фабрика, справа - какой-то станок. Ниже крупными буквами значилось: «Выигрышный заём 1924 года. Облигация на капитал в пять рублей». Пачка была толщиной с блокнот. 

- Советские, - констатировал папа. 

Он разворошил облигации, как игральную колоду:

- На полтысячи, не меньше. Целое состояние.

- Их можно сдать?

- Конечно, - кивнул папа. - В сберкассу.

- Куда? - удивилась я.

- Уже никуда. Я именно это и имел в виду.

Он тронул свёрток-колбаску и прищурился:

- А вот это явно...

Бумага разошлась под его пальцами. Внутри оказались монеты, сложенные бочком к бочку. Грязно-серые, тусклые. Я и папа взяли по кругляшу, а мама придержала Ваньку, чтобы не лез.

«Один полтинник», - прочитала я. На другой стороне был выбит кузнец с молотом и цифры «1924». По боку каким-то нарочитым славянским шрифтом читалось вдавленное: «Чистого серебра 9 граммов».

В колбаске оказалось двадцать монет. 

- Полтинник - это пятьдесят рублей?

- Копеек, - вздохнула мама. - Эх, ты, новое поколение...

В следующей колбаске тоже были серые полтинники. И ещё в двух. А из очередной посыпались желтые монеты.

Папа открыл рот. Рассмотрел одну через очки и отрешенно произнёс:

- Червонец. Это, кажется, золото.

- Ох...

Серебряных колбасок набралось десяток, золотых - полтора.

- Вот что, - распорядился папа. - Клад мы пока приберем от чужих глаз. А ты рассказывай, откуда ключ.

- Бабася дала, - растерялась я. - Подарила ещё в детстве. 

- Кто?!

- Бабася. Наша. Мы же здесь все вместе у неё жили.

- С такой находкой можно и умом тронуться, - схватился за голову папа. - Давай теперь про бабасю подробнее.

Запинаясь, я напомнила про бабасю, вечно хлопотавшую при доме. Про ее привычный пост при сарае. Про горб и разные руки. Не стала говорить только о жутких глазах - даже мне самой теперь казалось, что это чересчур. Видела я их ребёнком или просто нафантазировала?

- Маша, - проговорил папа размеренно. - Дом этот между нашими наездами стоял пустым. Ко мне он перешёл от деда, но ты и его не застала. А бабушка умерла ещё раньше. Мы жили здесь втроём, а чаще - только ты и мама.

- Подождите, - спохватилась я. - А куры? За ними кто без нас ухаживал? Осенью и зимой?

- Кур мы разок-другой в начале лета покупали. Парочку несушек. Чтобы тебя свежими яйцами кормить. Сырыми, с крошеным хлебом, помнишь? Считалось, детям очень полезно - пока сальмонелла бродить повсюду не начала. Мы кур даже не резали в августе - соседям перед отъездом уступали.

Я задумалась. Тюрю в блюдечке я помнила. Но помнила и целое яйцо, которое временами протягивала мне бабася в левой руке.

- Бред какой-то, - в сердцах сказала я. - А кто меня стишку научил?

- Какому?

- Жаждет харалуг руды, - привычно завела я. - Туес зелия горюч. Против смаги да беды спыжевый поможет ключ.

- Странные какие-то вирши, - подала голос мама. - Слова в них старинные, а сами будто ненастоящие.

- Я до бабаси такого не слыхивала. Кстати, что такое «харалуг»? - спросила я. - Или «харалук»?

- Не помню, - неуверенно ответил папа. - Кажется, такое длинное знамя. Богатырские дружины его над собой поднимали.

- Это хоругвь, - поправила мама. Вздохнула и добавила: - Харалуг - сталь. Как булат. «Харалужий меч» - слышали про такие?

- Харалужий, хорунжий... Ты, похоже, в этом лучше нас разбираешься, - пробормотал папа. - Руда-то для стали зачем? Руду в готовую сталь не добавляют.

- «Руда» - кровь. Кровь-руда. В былинах так ее называют, в старых текстах. Сталь крови хочет. В смысле, стальное оружие.

- Ладно. «Туес» понятно, а вот что за горючее зелье?

- Спирт, наверное, - потёр ладони папа. - Крепкий хмель можно поджечь.

- Не уверена, - задумалась мама. - Кажется, это не то.

Она достала из шкафа старый толстый словарь в потертой коленкоровой обложке, полистала тронутые желтизной страницы и сказала: 

- Точно. Зелие - устаревшее название пороха. Вот уж и впрямь горючая штука!

Предупреждая мой следующий вопрос, мама перевернула несколько страниц:

- Смага - пламя.

- А «спыжевый»?

- Такого слова у Ожегова нет. Может быть, что-нибудь диалектное? Спыжевый, пыжевый, пыж... 

- Хорошо, когда родители эрудиты, - кивнула я. - Не скучно, хотя и ничего не понятно.

- А ключ, может, не спыжевый, а спиж... хм? - брякнул папа и осекся.

Мама взмахнула кулаком:

- При ребёнке!

Папа смутился и сменил тему:

- А на сколько мы разбогатели?

Я достала телефон и вбила в строчку поиска: «полтинник 1924». Поисковик продолжил автоматически: «серебряный цена» и «сколько стоит». Открыла первую же ссылку. «500 рублей... 2000 рублей... 36000 рублей...»

Не может быть. За пятьдесят-то копеек?!

А «империал»?

Здесь на ценниках было по четыре нуля справа. У меня зарябило в глазах.

- Мы, похоже, миллионеры, - пискнула я. - Но это неточно.

- Убьют нас, - всхлипнула мама.

Папа возмутился:

- Вот ещё! Сейчас не девяностые и даже не нулевые. Это тогда внезапный прибыток мог бедой обернуться. А мы без денег не пропали и с ними справимся! Научены всему. Живы будем, - его голос сорвался, - и здоровы.

Мы с мамой разревелись, Ванька подумал и тоже присоединился.

Поздним вечером мы с мамой сидели за столом и чаевничали. Ванька дрых, папа тоже прикорнул в соседней комнате. Чуть раньше я разглядывала старые фотографии, хранившиеся в углу шкафа. Там нашёлся и портрет папиной бабушки - на желтом прямоугольнике с резным узорным краем серел размытый овал, из которого смотрела на нас улыбчивая круглолицая старушка в светлом платочке с ушастым узелком под подбородком. На бабасю она не походила ни капельки. 

- Мы же в вузе это проходили, - задумчиво рассуждала мама. - Былички, сказы о мертвецах, о заложных и зарочных кладах. Про берегинь смутно помню. Фольклор, народное творчество. Тогда необычным казалось, сборники этих сказок в магазинах почти не появлялись. Это сейчас в мультфильмах зомби бегают. Но все равно: одно дело книжки читать, другое - в собственной семье с таким столкнуться. Поверить не могу. Просто мороз по коже - чудо твоё горбатое, с лапищей.

- И с тремя глазами, - ляпнула я. - Точнее, с двумя, но в одном три гляделки.

Мама прижала ладонь ко рту:

- Ты только папе об этом не рассказывай. Он у нас технарь, в сказки не верит. Да и мне не надо, а то страшно становится.

- А ещё, если секретничаете, шептаться нужно, а не голосить на весь дом, - буркнул папа, войдя к нам. - И инженеров не будить.

Покосился на маму и спросил:

- А у нас только чай? Мне бы нервы успокоить. 

- Вот ведь какой нервный, - возмутилась мама. - Маш, принеси настоечки из буфета, пожалуйста. И две рюмочки. А если с нами будешь, то три.

Пока я ходила, мама поинтересовалась:

- Дед твой, случайно, не мельником был?

- Вроде, трактористом. А что? - удивился папа.

- Говорят, нечисть кузнецов боится, а мельники с ней ладят. 

- Бабася не нечисть, - заступилась я. 

За неё мы и выпили.

Утром Ванька проснулся первым и разбудил сперва меня, а потом маму. Хотел и папу, но я успела перехватить.

Пока я готовила ему завтрак, Ванька стоял и пялился в окно. Я, проходя мимо, посмотрела: двор был пуст. Отсутствие сарая это только подчеркивало.

Накрыв на стол, я позвала:

- Вань, садись.

Вместо того, чтобы подойти, он привстал на цыпочки и приблизил мордашку к стеклу. Мне захотелось вновь заглянуть поверх его макушки: нет ли кого у забора? Но я сдержалась и вместо того повторила:

- Ва-ня!..

Ванька расплылся в улыбке и помахал в окно ладошкой.

Ну-ну.