Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Шаг назад
© Владимир Голубев34 мин. Страшные истории Captain_Torch 28-08-2019, 23:54 Указать источник! Принял из ТК: - - -
Пятница — классный день. А сегодняшняя — вдвойне. Во-первых, Дмитрий Сергеевич сдал отчет по испытаниям уровнемера, а во-вторых, вечером — футбол. Купив бутылку пива, инженер спешил домой. Шел легкий снежок.
У подъезда курил Леша, сосед по этажу хрущевки. Леше перестройка дала шанс. Он работал в торговле, то ли экспедитором, то ли водителем, а, может, и тем, и этим. Про то Дмитрий Сергеевич не ведал. Во всяком случае, Леша умел, где надо, ухватить, и вовремя смыться. Он имел полную добродушия жену Тоню и видавшую виды иномарку.
— Привет, Сергеич! — Леша выбросил окурок. — С работы?
— Здравствуй, Алексей. Откуда же еще?
— Футбол будешь смотреть?
— А как же! Наши им сегодня ввалят.
— Сергеич, если твой телепумпер сдохнет, приходи к нам. Я на той неделе «Филипка» себе привез. Европа. Голландия. Двадцать пять дюймов. Ты не стесняйся. Тоня любит гостей. Мы с тобой по-соседски…
— Спасибо, Леша. Надеюсь, мой «ящик» выдержит.
Подниматься по лестнице с каждым годом тяжелее. Он давно жил в этом доме, лет двадцать. Бесчисленное количество раз поднимался на пятый этаж. И с сумками, и с тележкой, с которой теперь ходит за продуктами. Давным-давно таскал своего Вовку вместе с коляской, а сейчас лестничные марши давались с трудом. Пятьдесят один год. Он даже подумывал поменяться на первый этаж, но внизу шум и пыль, и молодежь летом бренчит на гитарах до трех ночи. А в пять уже собираются на похмелку «братья по разуму», и ведут в ожидании гонца свои неспешные беседы, прерываемые взрывами хохота.
«По-соседски» означало бутылочку, а то и больше.
В ожидании футбола Дмитрий Сергеевич поджарил картошки, почистил воблу (он очень любил воблу), открыл бутылку пива, и подложил подушку в свое промятое, но такое удобное кресло. Купить бы новое, да где взять денег? Всю жизнь он работал стадвадцатирублевым инженером, хотя одно время получал даже миллион двести тысяч обесцененных бумажек. Сейчас, правда, стало лучше, он смог немного откладывать. Надо бы купить и новый телевизор, и накопленного уже хватает, но Дмитрия Сергеевича одолевала ностальгия.
Он собирался съездить в свой родной город, маленький и пыльный, откуда уехал семнадцатилетним мальчишкой поступать в институт. Город, стоящий на высоком берегу Волги, где живы еще деды, умевшие построить настоящий речной чёлн, проконопаченный паклей, и просмоленный, легкий под веслами, и просто летящий под пятисильным мотором «Стрела». Где по Волге ходят маленькие пароходики до прибрежных деревень, автобусы ездят медленно, переваливаясь с боку на бок по плохим дорогам, а люди разговаривают тем мягким волжским говором, который безуспешно пытаются изобразить московские артисты в фильмах про Горького. Где есть бор из прямых, как стрела, сосен, место встреч влюбленных, и прогулок молодых мам с колясками. И заветная старая сосна, около которой десятиклассник Димка Максимов впервые неумело поцеловал девушку. Где в маленьком ресторанчике подают замечательный фритюрный пирог с большой чашкой горячего бульона.
Дмитрий Сергеевич не был там пять лет, с похорон матери. А отец умер… боже мой, уже шестнадцать лет. Останавливаться придется в гостинице. В единственной в городке гостинице, под названием «Чайка», стоящей волжском бульваре. Он хотел побродить по улочкам, посмотреть на Волгу с высокого берега, сходить на кладбище, поклониться родительским могилам. Скорее всего, последний раз…
Он хотел устроить себе праздник души, снять одноместный номер с видом на Волгу, несколько дней бродить по забытым местам, прокатиться на пароходике, и иметь достаточно денег, чтобы о них не думать, а обратно ехать в вагоне «СВ»…
Дмитрий Сергеевич помнил еще настоящие черные паровозы, которые легко вели пассажирский состав до Александрова; там прицепляли электровоз, и уже он тащил поезд дальше, в Москву. Как будто те черные трудяги недостойны появляться в надменной столице. И они, вздохнув паром, попив александровской водички, возвращались назад, прихватив с собой товарные составы.
Он помнил машинистов, одетых в черные суконные куртки с блестящими пуговицами, широкие черные брюки, черные начищенные сапоги и фуражки с кокардами. Машинисты молча курили около своего огнедышащего монстра, а паровоз тоже курил, и, как живой, иногда сердито шипел, выпуская в обе стороны красивые струи белого пара. Маленькому Димке машинисты казались богатырями, укротившими Змея Горыныча, и он говорил маме, что, когда вырастет, будет «масынистом».
* * *
Жизнь — игрушечный паровозик. Он резво бежит по рельсам, исправно тащит вагончики, но в нем нет ни ревущего пламени, ни давления горячего пара.
А еще Дмитрий Сергеевич хотел сходить на рынок, где продают великое множество воблы, прозрачной на просвет, имеющей неповторимый волжский вкус; он накупит целый чемодан воблы, чтобы потом есть ее по одной за вечер, как величайший деликатес. А кто говорит, что сушеной рыбы полно везде, просто в ней ничего не понимает.
Мысли Дмитрия Сергеевича прервал тихий писк. Он поднял голову. Экран телевизора был безнадежно темным. Появился слабый запах озона.
— Черт бы тебя побрал! — радиоинженер Максимов знал, что манипуляции ручками и постукивание по корпусу не помогут. Но покрутил ручки и постучал по корпусу. Авось!
Крякнув от досады, он привычно полез, было, в шкафчик за паяльником. Остановился. До матча осталось пять минут.
«Ну, господин инженер, что будем делать?» — подумал Дмитрий Сергеевич. Не хотелось навязываться в гости к соседу. Слушать матч по радио? Футбол по радио не лучше секса по телефону. Он усмехнулся. «Ну и ничего страшного, Леша сам накаркал».
* * *
Через три часа пьяненький инженер вернулся к себе. Наши проиграли, один-два, но соседский «Филипс» покорил его качеством картинки. Удобный пульт, различные опции…
Он включил паяльник.
— Ну, зараза, — процедил он, повернув телевизор, — я тебя или сейчас сделаю, или завтра выброшу. То строчка, то кадрушка, то БП, то МЦ [Жаргонные названия блоков телевизора]! Ты меня уже задолбал, понятно?
С каждым «то» Дмитрий Сергеевич выворачивал по одному винту, крепящему заднюю крышку.
Сняв ее, он понюхал паяльник [Профессионалы по запаху определяют степень нагрева паяльника], расстелил схему. Линии двоились, он пытался смотреть одним глазом.
— Ну, и что на этот раз?
Дмитрий Сергеевич долго терзал несчастный телевизор, как будто старый аппарат был виноват в том, что наши проиграли, и что у «Филипса» есть пульт, а у него нет, и что качество картинки, и количество каналов несравнимо…
Он паял и перепаивал, менял детали, включал, выключал…
В конце концов, при попытке инженера отпаять загнутую ножку детали, паяльник в пьяных его руках сорвался, и ударил жалом по цоколю кинескопа. Послышалось жуткое шипение, «последний вздох», когда кинескоп, через трещину, (надо полагать, со злорадным удовольствием) всосал в свое вакуумное нутро атмосферный воздух. Теперь он годился только на помойку.
— Ох ты, ё моё…
Посидев несколько секунд молча, он встал.
— Ну и хрен с ним, что теперь, застрелиться? Все равно он уже негативил… [При старении кинескопа изображение постепенно становится негативным]
Дмитрий Сергеевич пошел на кухню, достал бутылку коньяка, которую держал на особый случай. Разогрел остывшую картошку, налил полстакана, взял воблу.
— Ну, за упокой того… как его… 3УСЦТ… [Унифицированный стационарный цветной телевизор третьего поколения]
* * *
Утром болела голова. Во рту ощущался привкус кошачьего туалета. Кое-как приведя себя в порядок, Дмитрий Сергеевич сел за стол на кухне. Есть не хотелось.
Придется купить новый телевизор. Сегодня же. Нельзя жить без телевизора. А поездка… что ж, перенесу на следующий год. Нет, нет, убеждал он себя, нельзя без телевизора. Живет он один, жена после развода уехала в свой Донецк, уже другую страну. Это было так давно! А Вовка, после училища, попал служить в далекий Корсаков, что на Сахалине. Там женился и осел окончательно. Ему нравится. Не просить же у сына деньги на телевизор! А что делать по вечерам одинокому человеку? Приняв решение, он повеселел. Даже головная боль утихла.
В дверь позвонили. Леша.
— Здорово, Сергеич. Ты как сам-то?
— Здорово, Леша. Да как тебе сказать, хреново.
— Пойдем, может, «по-мальцеву», а? Хочешь, сюда принесу.
При упоминании о водке желудок болезненно сжался.
— Нет, нет, спасибо, Леш, я не похмеляюсь. Да и дела у меня сегодня.
Сосед уже, видать, принял, и был разговорчив:
— А у меня система: в пятницу — от души, в субботу — чуть-чуть, в воскресенье — ни-ни, в понедельник — как огурчик.
— Ты молодец, Леш, правда.
— На том стоим. Ну, ладно. Наше дело — предложить…
За окном — метель.
* * *
Продавец любезен и приветлив. Коробку погрузили в такси, водитель помог донести до квартиры. И счастливый инженер остался наедине с японским чудом.
Телевизор оказался безупречен. Он сразу выявил узкополосность [Неспособность качественного приема всех каналов] убогой наружной антенны, но НТВ показывал просто изумительно. Удобный пульт. Инструкция на русском.
Дмитрий Сергеевич хотел убрать коробку на балкон, когда заметил в углублении пенопласта маленький предмет. Вещица была упакована в целлофан. Он подошел к окну, светлее.
Штучка, формой и размером с наручные часы, коричневая, монолитная, будто из мореного дерева, имела вместо циферблата белый круг с углублением. Кольцом вокруг него шла мелкая надпись. Дмитрий Сергеевич пошел на кухню, надел очки, поднес предмет к окну. Надпись состояла из иероглифов. В инструкции про штучку — ни слова. Наверное, сувенир покупателю, подумал он и приложил к углублению большой палец. Как раз подходит.
Неожиданно громко зазвонил телефон. Дмитрий Сергеевич вздрогнул и уронил вещицу. Та упала в стоящую на подоконнике сахарницу. Звонил Гена Кузнецов, коллега-инженер.
— Ну, слава Богу, — сказал Гена. Битый час не могу до тебя дозвониться. Дим, здорово. Что у тебя стряслось?
— Здравствуй, Ген. Ничего. Телевизор вот купил.
— Не мог до завтра подождать? Хоть бы позвонил!
— Да что случилось-то, скажи толком!
— Ничего особенного: ты не вышел на работу — раз, шеф требует отчет по твоему прибору — два, где ты есть, никто не знает — три. Мало? Заказчик теребит шефа, заказчику нужен прибор. А отделу нужна премия. Де-ню-жки. Теперь понятно?
— Генка, иди ты со своими розыгрышами… Отчет я вчера шефу положил на стол, аккурат в четыре пополудни, если хочешь знать… И с каких это пор мы работаем по субботам?
— My friend, сегодня пятница, и если ты немедленно не явишься на работу, боюсь, ты получишь квадратный кактус в одно известное место.
— Да иди ты…
— С проворотом, Дима, с проворотом.
И Гена повесил трубку. Телефон тут же зазвонил снова. Секретарша шефа. Леночка. Леночка-конфеточка. Это уже не шутки.
— Дмитрий Сергеевич, здравствуйте. Дмитрий Сергеевич, Борис Иванович велел вам передать, что отчет по уровнемеру ему нужен обязательно сегодня. Он хочет знать, что у вас случилось, и… вы придете? Что ему передать?
Дмитрий Сергеевич испугался.
— Передайте, что я немедленно бегу. И отчет сегодня будет.
Он ничего не понимал. С ума, что ли, все посходили? Он взглянул на циферблат наручных часов. Там горели буквы: Fr
Он пришел на работу к обеду. В ящике рабочего стола копии отчета не было. Зато там лежали выброшенные вчера в корзину черновики. Инженер не стал разбираться, а сел и написал отчет еще раз, благо, он почти все помнил. Он принес отчет шефу ровно в шестнадцать часов. Борис Иванович посмотрел бумаги. Поднял голову:
— Хорошо, Дмитрий Сергеевич. Послушайте, вы не заболели? Что-то вид у вас…
— Нет-нет, Борис Иванович, все нормально. Просто я… у меня…
— Идите, Дмитрий Сергеевич.
* * *
Шел легкий снежок. У подъезда стоял Леша и курил.
— Привет, Сергеич! С работы?
— Ну да.
— Футбол будешь смотреть?
— Не знаю, а что?
— Сергеич, если твой телепумпер сдохнет, приходи ко мне. Я на той неделе «Филипка» себе привез. Европа. Голландия. Двадцать пять дюймов. Ты не стесняйся. Тоня любит гостей. Мы с тобой по-соседски…
— Спасибо, Алексей. Я купил новый телевизор. Японский.
— Да ну? А взглянуть можно?
— Приходи. Слушай, чем ты меня напоил вчера? Я что-то плохо…
— Бог с тобой, Сергеич! Я только сегодня приехал. В Москву ездил. За товаром.
— Как?… А футбол я смотреть не буду. Наши проиграют. Один-два.
Леша ничего не сказал, только выбросил окурок и проводил инженера задумчивым взглядом.
* * *
Дмитрий Сергеевич вошел в тесную прихожую, снял куртку, вязаную шапочку, сел на узкую самодельную лавку. Он расшнуровывал ботинки и думал:
«Вот сейчас я войду в комнату. Если там стоит новый телевизор, то, значит, я прав, и сегодня суббота, девятнадцатое ноября две тыщи пятого года. Потому что телевизор я покупал, как я считаю, в субботу; чек и гарантийный талон имеют эту дату. Если телевизор здесь, а, как они говорят, сегодня пятница, то, выходит, я купил его ЗАВТРА! Короче, если телик на месте, то я в порядке. А они все посходили с ума. Если же аппарата нет, то я определенно чокнулся. И сегодня пятница, восемнадцатое».
Дмитрий Сергеевич вошел в комнату. Старый телевизор стоял на своем обычном месте. И никаких следов нового. Ни коробки, ни пенопласта, ни документов, ничего. Полез в «сейф», жестяную банку из-под чая.
Все деньги на месте. До рубля.
Дмитрий Сергеевич ухватился за соломинку: он же разбил кинескоп! Работать разбитый кинескоп может, но только на Луне. В вакууме. Он нажал кнопку. Телевизор ЗАРАБОТАЛ.
«Ладно, пусть так. Еще не вечер. Тогда посмотрим, когда он сломается. И еще. Первый гол будет забит… дай бог память… на двадцать восьмой минуте. Забьют нашим».
Телевизор сломался, как в тот раз, за пять минут до начала. Дмитрий Сергеевич быстро открыл его. Неисправность оказалась пустяковой.
Футбол прошел, почти как вчера. Не считая мелочей.
«Ладно, пока сдаюсь. Завтра разберусь. Утро вечера мудренее». И стал готовить ужин. Он сегодня еще толком не ел.
* * *
Утром Дмитрий Сергеевич завтракал на кухне. Я побывал в прошлом, размышлял он. Это невозможно. Но, допустим, возможно. Как доказать, там, в прошлом, что я был в их «завтра»? Очень просто: рассказать, что видел. А потом проверить. Например, счет футбола. Я его предсказал. Но когда для всех наступит суббота, я уже ничего не докажу: счет будут знать все. То есть относительно меня, я был в прошлом. А для них я пришелец из будущего.
Новый телевизор был куплен в субботу. Значит, я сейчас должен пойти его покупать. Но я не пойду. У меня и старый работает. И деньги жалко. Если я могу второй раз поступать, как хочу, то будущее вовсе не определено фатально; пройдя в прошлое, его можно изменить. И никаких парадоксов!
Теперь еще: момент перехода. Все началось во время Генкиного звонка. Правильно, я вернулся в пятничное утро, когда отчет еще не был написан, и… что за ерунда…
Дмитрий Сергеевич полез ложкой в сахарницу, она стукнулась о лежащий там маленький предмет. Инженер замер. Он вспомнил. Большой палец на белом круге. Телефонный звонок.
Эта штука не просто штука. Эта вещь из той, первой субботы. Единственный материальный предмет оттуда. Момент перехода! Предмет не исчез, не ушел туда, в свое время, вместе с новым телевизором. Дмитрий Сергеевич осторожно, ложкой достал вещицу из сахарницы и положил на блюдце.
«Будем считать, что это мина, а я — сапер. Руками не трогать. Для начала рассмотреть».
Дмитрий Сергеевич взял лупу, надел очки и склонился над блюдечком. Предмет был коричневый только с первого взгляда. В центре одной стороны — белый круг, слегка сферически вогнутый. От круга во все стороны, как солнечные лучи, расходились тончайшие белые нити. Они огибали бока предмета, и на обратной стороне (Дмитрий Сергеевич перевернул вещицу ложкой) сходились в центре, образуя звезду-точку. По краю шла надпись, состоящая из иероглифов.
«Вот вам и инструкция по эксплуатации, — подумал он — и пока ее не прочитаю, ничего делать не буду». Принес бумагу и карандаш. Глядя в лупу, тщательно перерисовал надпись. Потом накрыл блюдце розеткой из-под варенья и убрал в шкафчик.
Только в среду удалось съездить в центральное здание своего КБ. Он работал в филиале, перевестись в который попросился сам, когда Вовка был еще маленьким. Ближе к дому. Но филиал есть филиал, здесь больших чинов не дождешься, основная раздача слонов идет в центре, и Дмитрий Сергеевич за долгие годы сумел дослужиться только до старшего инженера. Он всегда был робким. Когда родился Вовка, Алла убедила его перевестись сюда, что он и сделал. А потом пилила до самого развода, что он сидит в «этой дыре», и перспектив не видно. Денег тоже.
В «центре» работала группа технических переводчиков. Дмитрий Сергеевич показал рисунок японисту, Саше. Тот покрутил его и сказал:
— Я вообще-то лучше с техническими текстами. А откуда это?
— Саш, это надпись на сувенире. Безделушка. Мне подарили.
— Тут написано примерно так: «Солнце всегда идет вперед. Но ты не Солнце. Попробуй сделать шаг назад».
— И как это понимать?
— О, абсолютно как угодно. Японцы очень любят аллегории.
— Например?
— Ну, отступись, не упорствуй, сделай заново какую-то работу… Или переоцени свою жизнь. Много можно придумать.
— Ну, ладно, Саш, спасибо.
— Не за что. Заходите, если что.
Самое хорошее время на работе — между сдачей отчета и получением нового задания. Можно слоняться по отделу, болтать в курилке, помочь коллеге, не неся ответственности. Дмитрий Сергеевич отнес в кладовку приборы, сдал книги в техбиблиотеку, пообщался там с девушками. Очистил стол от бумаг. В понедельник на него ляжет одинокий листок с перечнем параметров будущего прибора. Техническое задание. И закипит работа.
В субботу, двадцать шестого ноября две тысячи пятого года инженер Максимов решил провести эксперимент. (Раз инструкция прочитана…) Надо все выяснить, и выбросить этого «тамагочи». Или распилить его. Интересно, что внутри?
Он положил на кухонный стол свои наручные часы, взял в руки вещицу, и прижал палец к белому кругу. Тот вроде бы чуть прогнулся, как кнопка мембранной клавиатуры. И буквы на часах стали меняться:
SA, FR, TH, WE, TU, MO, SU…
Он отнял палец, когда циферблат показал: SA. Посмотрев число, он убедился: девятнадцатое ноября. Вот так. Очень просто.
И прожил эту неделю еще раз. Она прошла похоже на ту, первую, но в точности ее не повторяла. Дмитрий Сергеевич не ходил к японисту Саше, и ничего не случилось. Он жил свободно, но в среднем все было так же, как и тогда. Заранее отломил острую щепку, снизу рабочего стола, которую в тот четверг больно засадил под ноготь.
В субботу, двадцать шестого ноября, он сел в промятое кресло, закинул руки за голову, и погрузился в размышления.
Физику Максимов любил всегда. Еще в институте он читал ФЛФ [Фейнмановские лекции по физике. Фейнман Ричард Филлипс, (1918 — 1981), американский физик, лауреат нобелевской премии 1965 г.], просто так, для себя, ведь они не входят в учебную программу. Он достаточно разбирался и в эйнштейновской теории, чтобы знать о невозможности путешествий во времени. Он не стал думать, как и почему. Что это и откуда. Он думал, что со всем этим делать. Ему выпал невероятный шанс.
А что его жизнь?
Школа, год на заводе, потом институт. По распределению попал в КБ приборостроения, повезло! Женился на Алле, и — о, чудо! — получил, как молодой специалист, однокомнатную «хрущевку», в новом районе. Все начиналось просто классно. Родился Вовка. Перевод в филиал. И… больше никаких подвижек. Алла ждала десять лет. Потом они развелись. Она забрала Вовку и уехала к себе в Донецк. А он? Какое-то время жил один, потом решился, и по объявлению познакомился с женщиной. Они встречались, больше месяца, и все шло хорошо, пока не дошло до интима. То ли от своей извечной робости, то ли от долгого воздержания, Дмитрий Сергеевич позорно оконфузился. Он сгорал со стыда, стоя в одних трусах, она молча оделась и ушла. На том его попытки прекратились. Когда он получил должность старшего инженера, он уже не помнил. Не все ли равно!
* * *
Жизнь — игрушечный паровозик. Нет ни огня, ни давления пара.
Он поерзал в кресле. Теперь можно вернуться. И все изменить. Избежать ошибок. Обеспечить карьеру. Попасть в те годы с сегодняшним багажом знаний! Куда там Нострадамусу! Француз делал какие-то туманные намеки, могущие быть истолкованы как угодно. Он, инженер Максимов, будет предсказывать точно. С датами и цифрами. Он знает про перестройку, а они там нет. Он сможет вещать. Удивлять. Поражать. Взрыв Чернобыля… спитакская катастрофа… да мало ли что. Он будет молод. И у него все получится с женщинами. Проклятая робость, неотвязный «хвост» провинциала в областном центре. Но теперь-то шалишь…
Девушки? Толстая Ленка, с которой он танцевал в сельском клубе, когда они были на картошке, в начале третьего курса. Он выпил тогда с ребятами самогонки, и проводил Ленку в темноте до дома, где разместили девчонок. И поцеловал. В темноте. Потом долго искал, где же дом ребят. Еле нашел. Собаки брехали жутко.
Да нет, она не была некрасивой. На лицо даже миловидной. Но ее фигура перешла ту грань, когда девушку можно назвать полненькой, или «сытенькой». Она была толстая, и все тут. Ленка влюбилась в него по уши. А он, после колхоза, избегал ее многочисленных попыток возобновить отношения, потому что ребята посмеивались, и, в конце концов, грубо прогнал, когда она пришла к ним в комнату общежития, на пятый этаж, и принесла пирожков собственной выпечки. Конечно на всех, но ясно, кто имелся в виду. Ленка закусила губу от незаслуженной обиды, бросила пирожки на стол, и убежала, топая, как слон. В комнате повисла тишина. Потом кто-то сказал:
— Макс, ну зачем ты так… она ведь от души.
Димке стало стыдно. Жутко стыдно. Он все понимал. Он хотел побежать на третий этаж, извиниться, как-то загладить… погладить… ведь Ленка там рыдала на своей кровати… но тогда она примет это за потепление, все начнется сначала. И он не пошел.
А еще была загадочная Светка. Она перевелась к ним из другого вуза, говорили о какой-то неприятной истории. О ее романе с женатым преподавателем. Светка была ослепительно красива, в нее разом влюбилось полкурса, и Димка тоже. Она играла с ним, как кошка с мышкой, иногда разрешая провожать, иногда не замечая неделями. Однажды после таких проводов Димка еле убежал от шпаны, прицепившейся к нему под аркой дома. Светкин район вообще считался нехорошим.
За ней часто приезжал брат на новеньких «Жигулях». В середине пятого курса она исчезла. Куда — никто не знал.
Эх, блаженные студенческие годы… лучшие годы жизни. The Beatles, Led Zeppelin, Deep Purple, да и наши были: «чернобровую дивчину, мою светлую кручину…», или вот: «Словно сумерек наплыла тень, то ли ночь, то ли день…»
А «Машина»! Это какое-то чудо. Они не пели про любовь! Все тексты наполнены каким-то тайным смыслом, пленки с некачественными записями отрывали с руками. Катушка с «Машиной» кочевала по общежитию, заставляя строить самодельные усилители и даже магнитофоны.
Тихие вечеринки, танцы, прогулки по ночам, любовь, после летней сессии походы с ночевкой. Эх, золотое время.
Дмитрий Сергеевич перебрался на диван. А его жена? Она хорошая, но уж очень меркантильна. У себя в Донецке, вышла за местного бизнесмена средней руки, чуть удачливее, чем сосед Леша. Что теперь? Сам виноват.
У Дмитрия Сергеевича не было сомнений, куда вернуться. Только туда, в начало третьего курса. И только после колхоза. Уж очень не хотелось копаться в холодной земле. Но вот когда? Подождать? Или провести еще эксперимент? На месяц. Или не надо?
* * *
Жизнь — паровозик на батарейках. Ни огня, ни пара.
— Какого черта!
Вскочил с дивана.
Достал японскую игрушку.
«Сделай шаг назад!»
* * *
II
Койка поскрипывала. Из форточки дуло. Макс нехотя встал, закрыл.
— Макс, сколько время? — Витька приподнялся на локте.
Димка посмотрел на свою «Победу», подарок отца:
— Полседьмого. Вить, сегодня какое число?
— Третье октября.
— А год?
— Ты что, не проснулся? Семьдесят четвертый. У нас сегодня что?
— Сейчас посмотрим. А, одни лекции. Три пары.
Проснулись Сашка и Юра.
— В школу идем? Макс? Первый раз в… третий курс!
— Конечно. Негоже начинать семестр с прогулов.
— А староста еще не приехал, никто не отметит.
— Тебя, Юрок, отметят. На экзамене.
— Сань, до экзаменов еще полгода!
На стене красовался плакат:
«ВСЕ НОСКИ СЧИТАЮТСЯ ОДИНАКОВЫМИ!»
Я вернулся, ликовал Димка. Вернулся! Он дождался, пока ребята уйдут умываться, и спрятал японскую вещицу в жестянку с зубным порошком, а ее положил в свой чемодан под кроватью. В общежитии ты мог вдруг не найти своих брюк: «понимаешь, старик, я свои где-то порвал, а идти надо…», но чемодан под кроватью неприкосновенен.
Отсидев три пары, Димка вернулся домой и пересчитал наличность. Странно держать в руках деньги с ленинским профилем. Летнюю сессию он сдал «на стипуху», но надо подработать, пока учеба не жмет.
И взялся за дело. На товарной станции он постепенно примелькался, ему, как непьющему, давали лучшую работу. Разгружать вагоны тяжко, но и деньги хорошие. За день Димка зарабатывал половину стипендии. Правда, приходилось пропускать занятия, но… он же все это знал. Он же тогда все экзамены сдал. И сейчас сдаст. С его-то багажом знаний, накопленным за пятьдесят один год жизни! Работал и по ночам, а днем отсыпался, пропуская даже лабы [Лабораторные работы], что было очень опасно. Отработать четырехчасовую лабу с другой группой, а потом еще и сдать ее — у студентов считается подвигом.
Зато появились деньги. Димка ходил на танцы, не пропускал концертов заезжих «звезд».
«Поющие сердца», «Голубые гитары», и даже «Песняры». «Веселые ребята», с молодой Пугачевой. Практически живой звук. «Фанеру» еще не освоили.
А девочки? Он начал с самого простого. С Ленки. Он молча принимал ее ухаживания. И вкусные пирожки. Ленка стеснялась, краснела, но ее неудержимо тянуло к нему. И, выбрав момент, он начал атаку. Пригласил Ленку в театр, на любовную пьесу. Там он держал ее руку, а когда погасили свет, поцеловал в губы.
Бес, тот самый, который бьет в ребро, когда седина осваивает голову, вселился в него. В общежитии девчонки говорили, что «Макс закадрил Пончика». Нет, говорили ребята, это Пончик закадрила Макса. Димка не обращал внимания. Не допущу, думал он, тогдашних ошибок.
Вопреки ожиданию, Ленка сопротивлялась долго. Целый месяц. Но он добился. Он договорился с ребятами, они ушли, и Дима с Леной провели чудесную ночь любви. Молодое тело Дмитрия Сергеевича более чем хорошо справилось с задачей. Он ликовал! Ему было немного стыдно, что соблазнил эту наивную девочку, но это же был он, её Макс!
А потом Ленка показала себя. Она почему-то решила, что теперь Дима Максимов всецело принадлежит ей. Она ухаживала за ним, стирала рубашки, кормила, постоянно торчала у него в комнате, чем вызывала неудовольствие ребят, сидела с ним на лекциях, и очень много болтала. Она варила супы, надо сказать, очень вкусные, и, когда все шли в столовую, стоять в очереди, тащила его на третий этаж, и там, в чистенькой девичьей комнате, кормила. Она подарила ему еще несколько чудных ночей. Она всегда все успевала. И по учебе, и за собой следить, и за Димкой. Сначала ему нравилось. Он даже давал ей деньги на продукты, хотя осознавал, что это начинает напоминать семейную жизнь. К тому времени на курсе появилась Света. Он еще там решил, что не возобновит попыток сближения с ней, но втайне ждал этого, разнесенного на десятилетия, свидания. Светка была, как и тогда, бесподобна. И прочно засела в голове.
Хуже всего оказалось то, что Дмитрий Сергеевич, почти ничего из институтских наук не помнил. Он, привыкший к компьютеру, совсем забыл, как считать на линейке, и Ленка терпеливо ему объясняла. Калькулятор, который там в любом киоске стоил меньше пачки приличных сигарет, здесь студентам показывали, как чудо японской техники, и стоил он три зарплаты инженера. А выполнял лишь четыре действия.
Многочисленные прогулы усугубляли картину. А еще его убивало то, что надо было учить очевидную ему чушь научного коммунизма, просиживать на семинарах, теряя время. И еще электронные приборы, теорию радиоламп, которые там стремительно теряли свой последний оплот в лице кинескопов. Вызов в деканат оказался неизбежен.
— Товарищ Максимов, — замдекана был сдержан, — ваше положение начинает нас тревожить. А вас?
И, не дав ответить, продолжал:
— У вас «хвосты» практически по всем предметам. Кроме английского. Четыре пропущенных лабораторных! Когда вы будете их отрабатывать? А еще два курсовых. Вы хоть начали их делать?
Дмитрий Сергеевич молчал. Что он мог сказать?
Что он прибыл сюда из две тысячи пятого года?
Что ему пятьдесят один год?
Психиатрический стационар. Запросто.
И он залопотал:
— Николай Иванович, я постараюсь… я исправлю…
Замдекана внимательно посмотрел на него:
— Дима, ты же хорошо учился два года. Тебя как подменили. Что случилось? Может, тебе помочь чем-нибудь?
— Нет, нет, спасибо.
— Еще вот что… Вам, товарищ Максимов, надо быть осторожней с разными… высказываниями и прогнозами. По поводу будущего нашей страны. Советской власти. Катастроф. Первых лиц государства. Вы понимаете, о чем я? Наш институт, как вам известно, очень важен для обороны страны, нас курируют различные организации, в том числе и те, которые… отвечают за безопасность. Мне поручено вас официально предупредить. Вам понятно?
— Да, да, конечно.
— Идите, Максимов.
Димка был обескуражен. Он рассказывал о будущем только в своей комнате. Неужели кто-то из соседей стучит в Контору Глубокого Бурения? Надо быть осторожней. Следить за речью. У него проскакивают слова «компьютер», «мобильник», «принтер», «маркетинг». Все это, вкупе с его успехами в английском (он серьезно занимался языком там, после института), наводило определенных людей на определенные мысли.
* * *
Горячей воды нет. Стиральной машины нет. На кухнях — горы мусора, пока еще не освоенные тараканами. Очереди в столовке. Скудная пища. Душ, темный и грязный, в подвале. «Мужские» и «женские» дни в этом самом душе, если есть вода… Общие грязные туалеты. А главное — невозможность побыть одному.
Жизнь в студенческом общежитии, оттуда казавшаяся такой сладкой, на самом деле сродни мучению. Дмитрий Сергеевич стал раздражительным. Он устал. Не думал, что попадет в ловушку.
Он вдруг ясно понял, что у него нет больше квартиры. Нет любимого промятого кресла, знающего каждую его косточку. Ничего нет. Его дом еще, наверное, не построен. А выход в будущее оказался один — надо буквально пахать день и ночь, исправлять положение с учебой.
Ему казалось, что, вернувшись в прошлое, он, легко, в свое удовольствие, проживет эти годы еще раз, делая по ходу времени незначительные и безболезненные корректировки своего поведения, долженствующие привести его к триумфу там, когда придет будущее. Но его коварный «тамагочи», подобно храповому колесу, вращался только в одну сторону.
Он мог бы сбежать. Опять назад, в начало третьего курса. Но никакие силы уже не заставят его ходить на научный коммунизм, грызть теорию радиоламп, делать расчеты на линейке. Это опротивело окончательно.
Он понял, что есть и нижний предел движения в прошлое: нельзя уйти раньше зачисления в институт, иначе он просто туда НЕ ПОСТУПИТ! Ему ни за что не сдать школьную программу по тригонометрии. Да и по алгебре. Да и по физике. А первые два курса? Лобачевский, Лоренц, Фурье, Эйлер, Остроградский… Он вылетит в первую же сессию, и думать нечего.
А сессия стремительно приближалась. Ленка, которая все больше раздражала, однажды после вкусного обеда обняла его и прошептала в ухо:
— Димочка, ты меня любишь?
— Что за вопрос, Ленчик. Конечно!
— Димочка, у нас будет маленький! Ты скоро станешь папой!
— Это правда? Ты не шутишь?
Она удивилась.
— Как можно этим шутить? Я ходила в консультацию. Беременность две недели. Что ты побледнел? Сядь вот на кровать.
— Лена, как же… Надо что-то делать!
— Ты у меня умница. Конечно, надо. Сегодня уж поздно, а завтра с утра и займемся.
— Чем займемся?
— Как чем? Пойдем с тобой заявление подавать. Ой, Димка, я такая счастливая! Девчонки обзавидуются. Давай никому пока не скажем. Ладно?
Дмитрий Сергеевич вошел в состояние ступора. Ленка щебетала что-то, до него плохо доходило:
— …вот здесь маленькие пуговки. И кружевной воротничок. А юбка чуть пониже колена. Мне так будет лучше, как думаешь? Все-таки ноги полные. А туфли мне обещали достать…
Это катастрофа. Ведь он должен жениться на Алле, он её всегда любил, даже когда она ушла. До знакомства с Аллой еще год, они встретятся только на четвертом курсе! Он не хотел другой жены, он хотел, чтобы родился Вовка, и все это он затеял, чтобы Алла не ушла, чтобы были деньги, и карьерный рост, как она хотела, и не было этой нищеты, теперь он не пойдет проситься в филиал, и…
— …рожать в августе. Третий-то курс я закончу. Беременным двоек не ставят. Преподаватели-мужики, — она засмеялась, — ужас как боятся беременных. Рот откроешь — уже четверка. А не откроешь, так тройка. Про женщин и говорить нечего: они-то все понимают. Потом возьму академ. Закончу как-нибудь. Главное — наш малыш.
Стать мужем этой толстой гусыни? Да никогда!
— После летней сессии поедем к нам. В деревню. У нас такая красота! Ты не представляешь! А речка! А рыбалка! А лес, грибов пропасть! А воздух, Дима, какой воздух! Дом у нас большой, мы с тобой займем комнату, ту, что окна в огород… молока настоящего попьешь! От нашей Машки. Здесь не молоко — вода крашеная. Как я скучаю по дому, ты бы знал… мама с папой знаешь, как обрадуются!
Она прижалась к нему. Он сидел неподвижно. Да уж, папа с мамой точно обрадуются! Пристроили-таки свою ненаглядную коровушку! А мои? Если привести тебя на родину, весь город со смеху скорчится. Ну, Макс, молодец! Уехал за тыщу километров, чтобы найти это сокровище!
В деревню? Копать тещин огород? ВСЮ ЖИЗНЬ копать тещин огород? А как же? Зять всегда копает тещин огород. Косить сено для коровы Машки. Зять, он на то и зять, чтобы косить сено для коровы. И для козы. И овцы. И для барана. Сам баран. Ты баран. И тебя завтра поведут на заклание. А через два месяца, ты, глупо улыбаясь, стерпишь радость чужих тебе людей — тестя и тещи, и спокойно дашь себя зарезать.
По вечерам, махнув губастый стакан самогона, ты будешь сидеть с тестем под яблоней, отмахиваться от слепней, и слушать его разглагольствования по поводу «нынешней молодежи», или вот: «был бы жив Ленин, все бы стало по-другому…» Тьфу!
Да никогда! Не за этим он сюда вернулся! Никогда!
— А свадьбу мы скромно… нечего деньги швырять. Нам с тобой надо будет много чего… мама с папой, конечно помогут. Ты кого пригласишь? Так. Декабрь, январь… как раз после сессии. Ребята разъедутся по домам. Вот и хорошо. Меньше народу — больше кислороду.
Свадьба? Какая свадьба? Да весь институт со смеху умрет! Со Светкой бы… другое дело. А с тобой — никогда! НИКОГДА!
Макс решительно встал и внятно сказал:
— НИКОГДА.
Ленка осела, как проколотый воздушный шарик. Забормотала что-то… как же так, Димочка, наша любовь… ребенок… Но она уже поняла, что в этом слове собрано все, что других слов не будет, они не нужны, все ясно и так. Она была умная девушка.
Дмитрий Сергеевич выбежал из комнаты. Он ушел на улицу, и долго бродил под дождем, смешанным с мокрым снегом. Серые кварталы, серые дома, серые советские люди.
«Вернуться на две недели назад? И не заниматься сексом с Ленкой? На кой ляд тогда я все это затеял? Или вернуться опять в начало третьего курса, и не начинать с ней вообще? Искать другую? А с другой будет не тоже самое? Надо было предохраняться». А как? У него никогда не хватало духу купить в аптеке презервативы. Даже потом, когда их стали рекламировать по телевизору… а уж в советские времена, насмешки стоящих за тобой в очереди, вскинутый, недоумевающе-осуждающе-презрительный взгляд молоденькой продавщицы… нет, нет и нет.
«Да что я, в самом деле! Нет никакой трагедии. Женщины испокон века попадали в такие ситуации, даже монашки… Женщины всегда находили выход. И вообще, впереди перестройка. Скоро семьдесят пятый. Через десять лет поднимутся люди решительные, рисковые, наглые! И если я буду бегать в прошлое по каждому поводу, то так и проживу жизнь, мотаясь по тоскливому советскому периоду. Не надо забывать мой истинный возраст! Тело у меня, конечно, молодое, ему жить да жить, а вот сознание… Ведь любой год, прожитый хоть здесь, хоть там, плюсуется к общему сроку жизни. А сколько отпущено человеку, знает только Бог… Потому никаких соплей: сказал — отрезал».
Но еще один разговор состоялся. Через два дня. Она сбивчиво говорила, держа его за пуговицу, и у него не хватило духу убрать ее руку. Он молчал.
— Дима, одумайся, Дима, что с тобой происходит, тебя как подменили, ты в прошлом году был совсем другим, ты хорошо учился, и на девчонок не так смотрел, как сейчас, жадно, будто съесть хочешь… Будто в последний раз девушку видишь… Не бросай меня… нас… Дима, пожалуйста… Дима… Ну, скажи хоть что-нибудь!
Она заплакала.
«Ну, Макс, решайся!» Он тихо сказал:
— Никогда.
И ушел по длинному коридору.
Декабрь заявил метелями. Дмитрий Сергеевич не мог заставить себя сесть за курсовой по электронным приборам. А ведь был еще один, по антеннам… расчетов — тьма. Три лабы он кое-как отработал, но все валилось из рук. Интерес к учебе совершенно пропал. Зато бес не давал покоя. Светка не выходила из головы.
Дмитрий Сергеевич старался привлечь ее внимание, и однажды, на семинаре по научному коммунизму, поднял руку. Преподаватель оживился, студенты не баловали его вопросами.
— Иван Петрович! Судя по фильму Эйзенштейна, Зимний штурмовали тысячи человек. И юнкера, оборонявшие дворец, имели пулеметы. Это правда?
Преподаватель, не подозревавший подвоха, ответил:
— Да, так и было. На железных воротах Эрмитажа и сейчас остались следы от пуль. Будете в Ленинграде, посмотрите сами. Очень интересно.
Димка продолжал:
— Должно быть, многие герои (он специально сказал: герои) погибли.
— Ну… конечно.
Светка смотрела с интересом.
— Скажите, а где находится памятник погибшим при штурме Зимнего? У вас нет его фотографии?
Преподаватель смутился. Это был удар ниже пояса. Но, видимо, их инструктировали на такой случай.
— Видите ли, товарищ Максимов, лучшим памятником им является Советская власть, за которую они сложили головы. Зачем же что-то еще?
Светка смотрела с восхищением. На этом бы и закончить, но бесу было мало. И Димка не унимался:
— Иван Петрович, на памятниках пишут имена. Хотелось бы поименно знать…
Это было уже откровенное издевательство. Тем более, что вопрос был скорее по истории КПСС, чем по научному коммунизму. Преподаватель понял, что его элементарно поставили в дурацкое положение, но деться было некуда. И он ступил на тонкий лед:
— Штурмовали дворец… в едином порыве… возмущенный народ… люди друг друга не знали… погибших похоронили… имен никто не записывал… было не до того…
Большинство студентов ничего не поняли. Ну, задали вопрос. Ну, получили ответ. Скукота. А Светка поняла.
Иван Петрович, овладев, наконец, собой, сказал:
— Подобный интерес, товарищ Максимов, к нашей истории, говорит о ваших неординарных знаниях. Надеюсь, вы блеснете ими на экзамене.
И Дмитрий Сергеевич понял, что научный коммунизм ему ни за что не сдать. Зато Светка позволила себя проводить! И стала позволять, когда не приезжал ее брат на новеньких «Жигулях».
Семестр подходил к концу. И случился еще один, неприятный эпизод. На семинаре по электронным приборам. Димка, не ответив у доски на простой вопрос, тихо проворчал, идя на место:
— Кому они нужны, ваши радиолампы…
Но преподаватель услышал. И запомнил.
А Дмитрий Сергеевич ничего не мог поделать. Он же не мог рассказать, что создал там микропроцессорный бесконтактный уровнемер для нефтяных танкеров, который учитывает колебания нефти при морской качке, запоминает первоначальный уровень, выдает на мостик судна информацию об объеме нефти, хоть в литрах, хоть в баррелях. Что прибор учитывает температуру, ибо судно ходит в разных широтах, и разное атмосферное давление, и меняющуюся плотность нефти, и ее испарение, и плотность паров, и тепловое расширение самого танка, и сообщает капитану ее вес, хоть в тоннах, хоть в фунтах, в чем хотите. Что прибор абсолютно пожаробезопасен. Что прибор может быть подключен к спутниковой системе телеметрии. Что прибор включает тревогу при утечке в сто литров, — всего сто литров, — на каждую тысячу тонн нефти, что он сам, инженер Максимов, был на испытаниях, ходил на танкере с Сахалина на Камчатку, и все лично проверил и наладил, наблевался досыта, но не в этом дело…
Такой прибор на лампах сделать нельзя, это будут десятки тысяч ламп, он займет полтанкера, и для питания потребует половину мощности его двигателя. И будет, по теории надежности, отказывать раз в десять-пятнадцать секунд. Какие, к черту, лампы?
* * *
Однажды, когда Макс проходил мимо «Золотой осени», магазина, что рядом с институтом, от кучки барыг, с утра до ночи стоящих у винного отдела, отделился один, серый, как крыса, тип, и окликнул его:
— Эй, студент! Погоди!
«Сейчас начнется: дай двадцать копеек»,— подумал Димка, но тип сказал:
— Велено тебе передать: оставь Светку в покое, а то попадешь… на кукен-квакен.
И заржал, дохнув перегаром.
Димка, не ответив, пошел дальше.
И вот, в конце декабря…
Идя от светкиного дома к остановке, неминуемо надо пройти арку. Макс еще издали заметил две маячившие там тени.
«В тот раз было то же самое. Я прорвался слева от них, по темному клину. Они рассчитывали, что я побегу на свет, а я побежал в темноту. Тогда ушел. И сейчас уйду».
Он разогнался. Шпана не пыталась преградить ему путь. Но, когда он вбежал в клин тени, кто-то третий подставил ножку, и Макс полетел на ледяную землю. Двое подскочили.
Его били целую вечность, минут пять. Били молча, ногами, не давая встать. Это только в кино один раскидывает четверых. Реально же справиться с двумя нападающими практически невозможно, если они не инвалиды.
Потом Димка услышал:
— Ну, хватит. Хорош, я сказал! — удары прекратились, — поднимите его.
Фирменные джинсы. Дорогая кожаная куртка на меху, модные тупоносые ботинки. Ондатровая шапка. Димка раньше не видел его близко. Ему было лет тридцать. Он не спеша достал пачку невиданного тогда «Кэмела», выщелкнул сигарету. Блеснул желтый браслет. Светкин брат.
«Шестерки» держали Димку с боков.
— Молодой человек, вас ведь предупреждали. Так вот, раз уж мы встретились… довожу до вашего сведения, что Светлана Игоревна является моей — он нарочито медленно прикурил — законной, подчеркиваю этот факт, законной супругой. А били вас для того, чтобы вы это лучше запомнили. Надеюсь с вами более не встречаться. Не люблю делать дважды одно и то же.
Димка произнес, еле ворочая разбитыми губами:
— Я же до нее не дотронулся… только проводил.
Светкин муж засмеялся:
— Ну, это само собой. Иначе с вами не так бы разговаривали.
Он поднес к разбитому Димкиному лицу затянутый в черную кожу кулак. Щелчок! Выскочило узкое блестящее лезвие.
— Уберите его отсюда, — приказал он.
Макса вывели из арки и отпустили. Один из «шестерок» заржал:
— На кукен-квакен, гы-гы.
И дохнул перегаром.
* * *
Димка лежал на койке и страдал. Лицо распухло, один глаз заплыл, пальцы на правой руке не слушались. Ни на занятия пойти, ни дома позаниматься. И никто не поможет. Теперь ни Ленка, ни ребята. Ленка куда-то пропала на неделю, потом появилась, сама не своя, даже похудевшая. Под глазами — темные мешки. Она, как зомби, ходила на занятия, что-то делала по учебе, но все автоматически.
Самая горячая пора — зачетная неделя — а он лежит тут, как бревно. Он отчетливо понял, что эту сессию ему не сдать. Слишком много неподъемных «хвостов». Два «курсача». Списать негде. Да хоть бы и было! Рука-то не работает, распухла. Наверное, палец выбили, сволочи. Он лежал один в пустой комнате и плакал. Он решил больше не ходить в прошлое. Будь что будет! Чертовы японцы! Подсунули вещицу! «Попробуй сделать шаг назад!» Попробовал. И хватит.
Он не стал дожидаться приказа, а пошел, заклеив синяки пластырем, в деканат, и написал заявление по собственному желанию. Надо было собираться домой. Мысли были мрачные. Нельзя на склоне лет поднять ту штангу, что легко поддавалась в молодости.
* * *
Жизнь — паровозик на батарейках. Ни огня, ни пара.
* * *
III
С тяжелым чувством он шагал от вокзала к дому, путь короткий и под горку. Предстояло огорчить их, давно умерших, родителей. Они молча выслушали его сбивчивый рассказ. Конечно, ни слова о его той жизни, решат, что тронулся. Мама заплакала. Отец потемнел лицом и сказал:
— Не ожидали мы от тебя, сын, такого. Как нам теперь в глаза людям смотреть? Опозорил ты нас, Дима. Ох, опозорил. Я одного не пойму — что с тобой случилось? Ты же нормально… все же было нормально… даже стипендию получил…
Отец резко отвернулся, потом засобирался, и ушел на лодку.
За ужином сказал:
— Устраивайся на работу. До армии поработаешь, отслужишь, а там будет видно. Иди на завод к своему мастеру. Проси. Завтра же.
Мама сказала:
— Пусть хоть недельку отдохнет. Синяки сойдут. А то еще заметно.
— Он уже наотдыхался, — закричал отец, — завтра же! Отдохнет, пока оформляется!
На завод взяли. Четыре месяца до армии.
С вечным чувством вины. Дома, как чужой. Ни улыбок, ни радости. Мать рассказывала отцу про успехи чужих детей. Тот молчал. А Димка был готов провалиться.
«Господи, скорее уж бы забрали, что ли», — думал Димка. А куда девать японскую игрушку? Выбросить с пароходика в Волгу? Нет, решил оставить. На всякий случай. Где же спрятать? На два года! В доме нельзя. Найдут еще, не дай бог. Думал долго. Потом придумал.
Конечно, в сосновом бору. Там, где впервые поцеловал девушку. Под тем корнем, по которому она шла, балансируя, в своих маленьких туфельках, а он шел рядом, держа ее за руку. И когда она пошатнулась, наверняка нарочно, он обхватил ее за талию, и поцеловал. Так все и было. Сосны на песке раскидывают свои корни по поверхности, чтобы удержаться. Но этот корень знает только он. Та девушка давно замужем, имеет ребенка, живет в другом районе. Наверняка счастливо.
Дима купил синюю пластмассовую коробочку для пуговиц, положил туда «япошку», плотно обмотал изолентой, взял у отца саперную лопатку, которой копают червей, и дождливым вечером, только сошел снег, закопал свое сокровище в сыром податливом песке, под корнем.
Весна не радовала. Дмитрий Сергеевич ждал призыва со страхом. В свое время, на сборах от военной кафедры, он видел, мельком, жизнь солдат. Теперь предстоит хлебать ее полной ложкой.
Дима работал на заводе, с девушками не знакомился — зачем? Все равно надолго уходить.
И время пришло. Военкомат, как улей. Море стриженных под «ноль». Радостные крики «Лысай! Поди пописай!», матери, отцы, девушки, слезы…
Стриженный деревенский парень, плачущий оттого, что не берут.
Долгий путь в поезде.
И жуткая тоска.
* * *
IV
— Бондарь! «Зелёнку» пригнали!
— Паааставить ррраком и дрррючить до посинения!
Бондарем оказался сержант. Парень из глухого украинского села, где «москалей» не любят традиционно, а «дуже грамотных» — особенно.
Дмитрий Сергеевич не сразу разобрался в армейской иерархии, не мог понять, почему рядовые командуют сержантами, почему одним солдатам можно курить в казарме, другим нет, почему всю тяжелую и грязную работу выполняют одни и те же, а другие — никогда. Почему он должен выполнять приказы такого же, как он, рядового, и один рядовой может наказать другого рядового. Почему ефрейторов, называют «жопошники», и почему «лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора». Когда понял, ему стало страшно.
А полы? Это не просто дощатый настил. Полы в Советской Армии — это фетиш, это предмет особой гордости, это могучее средство воспитания, это самый лучший, самый доступный, самый дешевый тренажер как для подчиненных, которые их моют, так и для всевозможных начальников, которые заставляют их мыть. Полы — безотказное средство разрешения конфликтов.
— Ты что, не понял? На полы!
Знаете ли вы, как надо мыть полы? О, вы наверняка этого не знаете! Способ мытья полов — эксклюзив Советской Армии. Их моют каблуком! Никто в мире до такого не додумался. По Уставу, полы красить запрещается. Поэтому они белые. А сапоги черные. Резина, грязь и сапожный крем въедаются в белые доски. Дмитрий Сергеевич прибыл в казарму во вторник. И до пятницы не знал, как же так получается, что доски остаются белыми. А в пятницу он, и другие молодые, «встали на полы».
Сначала пол намыливают щетками до получения обильной пены. Потом берут резиновый каблук от сапога. Его ребро крепко прижимают к полу, с силой проводят вперед, насколько достанет рука. На полу остается идеально чистая полоска, размером со след собачьего языка. И вот так, передвигаясь на корточках, несколько молодых солдат гонят грязь каблуками к бесконечно далекому порогу. Тысячи и тысячи полосок. Эта пытка придумана не для того, чтобы пол был чистый, нет, а для того, чтобы мальчик быстрее понял, куда он попал, и какое место он занимает в казарменной иерархии.
«Паааставить ррраком…»
Каблуки, отдельно от сапог, поставляются в войска централизовано, десятками тысяч.
Официально — для ремонта обуви.
Армия — не курорт, тяготы и лишения записаны в присяге. Дмитрий Сергеевич надеялся на свое молодое тело, которое должно их выдержать. Но он не был готов к издевательствам.
Однажды он шел, привычно засунув руки в карманы. Незнакомый солдат остановил его и сказал:
— Сегодня к вечеру зашьешь. Карманы.
Дима спросил:
— А ты кто такой, чтобы приказывать?
Тот ничего не ответил, хмыкнул и ушел.
А вечером… Димку вызвали в каптерку.
Тот рядовой выговаривал самому сержанту Бондарю:
— Ты чё, Бочка, службу не понял? Твои салабоны уже «дедов» не признают! Или ты задембелел вконец? Давно с полов поднялся? Смотри, будешь с молодыми пахать, коли не можешь как следно командовать!
Бондарь мямлил:
— Да что ты, Вань, ладно тебе. Все будет в лучшем виде…
Тот сплюнул на пол:
— Ну, смотри…
И ушел. Бондарь налетел на Димку:
— Ты что, сволочь зеленая, «деда» не признал?
— Да откуда же мне…
— Молчать! Тебе что было сказано? Сделать что?!
— Зашить карманы.
— Десять минут. И доложить!
— Есть!
Через десять минут, с исколотыми пальцами, он предстал перед Бондарем. Тот усмехнулся:
— Я забыл сказать: карманы надо набить песком. Для памяти. Десять минут!
— Есть!
Когда, наконец, старшина немного успокоился, он сказал:
— Походишь с песочком. Сегодня после отбоя — на полы. Вымоешь… так уж и быть, один проход. Только тихо! Людям надо спать.
Он заботливый, старшина Бондарь.
Димка справился с работой к двум часам ночи. И не мог уснуть до четырех.
Офицеры в восемнадцать ноль-ноль уходят домой. До утра — царство дедовщины. Дежурный по части в казармы ночью не ходит, зная, что там идет воспитательная работа.
Дмитрия Сергеевича измотало постоянное недосыпание. Ведь существовали и очередные наряды. На кухню, или дневальным. Приходилось пахать за «стариков» и «дедов», и за себя, разумеется.
А зарядка и физподготовка! Три километра на время, с набитыми песком карманами брюк! Не успеваешь? Всю роту гоняют еще и еще. Тут уж и свои, молодые, готовы разорвать тебя на части.
«Пожаловаться ротному, — думал Дима, — верная погибель. Они меня потом замордуют».
Советский солдат — самый бесплатный и бесправный. Фактически раб. А раба надо заставлять. У офицеров для этого есть дубина-дедовщина, которую, что бы там ни говорили, они холят и лелеют. Никакие приказы ее не изживут, без нее армия развалится, ибо энтузиазм существует лишь в воображении замполитов. Только солдат-профессионал служит добровольно и с удовольствием, потому что за деньги. Те самые деньги, что уходят на разворованную и разбитую военную технику. Наш солдат с удовольствием только зачеркивает дни в календаре.
Никто не видит страданий молодых, а те молчат, ибо выхода нет, сбежать — дисбат, стрелять — тюрьма. Служба в Непобедимой и Легендарной — удел сильных. Те же, кто вешается, слабаки. Сопливые маменькины сынки. Никто не знает, сколько армия погубила хлюпиков: будущих великих скрипачей, художников, артистов.
Через два-три месяца самый кроткий мальчик проникается лютой ненавистью к мучителям. Казарма становится камерой пыток, в которой иногда дают поспать. Как раз в это время молодых начинают ставить в караул. А караул — это оружие. И «хлюпики» не выдерживают.
Зато, если выдержал год, получи в награду безграничную власть с шести вечера до шести утра. Не хочешь? А придется! Или ты, или тебя!
Дмитрий Сергеевич думал: «Господи, как же генералы собираются воевать? Ведь случись атака, одна половина роты перестреляет другую! На радость противнику… уж Бондаря-то я первым выстрелом… сволочь тупорылая… это не армия, это какой-то вселенский дурдом, и я уже больше здесь не могу».
* * *
На построении Бондарь заявил:
— Запомните: в армии больных не бывает. Бывают раненые и симулянты. А раненые только в войну. А сейчас не война! Ясно? Я спрашиваю, ясно?
— Так точно!
— Не слышу!
— ТАК ТОЧНО!!!
— Разойдись!
* * *
«Часовому запрещается: спать, сидеть, разговаривать…» это наизусть. Номер автомата — наизусть. Обязанности караульного — наизусть. Номера печатей на охраняемых дверях — наизусть. Наверное, так и надо.
Рядовой Максимов ходил в караул, носил в подсумке два магазина, третий — в автомате. Девяносто красивых игрушек, в каждой — смерть.
Бондарь после того случая с карманами жизни не давал. И несколько его однопризывников. Стоя на посту, Димка вяло думал: «перестрелять, что ли, всю эту компанию? Да ладно. Они же глупые дети, играющие в войнушку.
Для деревенских ребят армия — это удостоверение годности, предъявляемое девушкам. Они дома ждут, у них свой интерес. Какая пойдет за того, кто забракован по здоровью? Какую не берут. А пришел в расшитой парадке, ты — король, первый парень на деревне. Кого хочешь, выбирай. Да и председатель смотрит по-другому: был пацан, стал мужик. Армию прошел. Права получил. Можно машину доверить. Или трактор.
То-то они и плачут в военкомате, просятся хоть в стройбат, хоть на свинарник, хоть на Чукотку, хоть к черту на рога, только бы не вернуться лысым в деревню: не взяли».
«А как там, в моем времени? Интернет полон советов, как «откосить». Тысячи ребят пытаются любым способом НЕ попасть на службу. Еще тысячи убегают, попав туда. Боеспособность армии мизерна, по сравнению с вложенными средствами. А все почему? Не надо ломать голову: изменились девичьи критерии отбора. Там девушки ценят тех, кто сумел за эти два года создать фундамент достойной жизни, а не топал сапогами.
А как же защита Родины? У нас почему-то в любом деле нужны профессионалы, но только не в армии! Армия, состоящая из мальчишек-дилетантов, должна быть огромной, что оправдывает содержание многочисленного генеральского корпуса; ведь один профессиональный солдат боеспособнее отделения наших пацанов…»
Все это, думал Димка, может, правильно, может, нет, но я-то здесь причем? Ведь там я офицер запаса. Мне уже пятьдесят два года. За что эти муки? Я не выдержу. Но даже если и выдержу, что дальше? На завод? Был старшим инженером в областном центре, стану мальчишкой-рабочим в провинции!
А пенсия? Она отодвинулась в бесконечность. Мне придется работать тридцать восемь лет! На самом деле мне к пенсии будет под девяносто! Вместо… Я сам у себя украл тридцать лет жизни. Идиот! Непроходимый тупица! Надо было все продумать! А теперь… что ж, это тупик. Глухой, безвыходный тупик.
Слезы. Сами по себе. Рядовой Максимов плакал, стоя на посту. Никто в мире не мог ему помочь. А еще протекал сапог, стояла осень, и по ночам примораживало.
В караульном помещении жарко. Проклятый Бондарь заставил надраивать линолеум. Дима сказал ему о худом сапоге, мокрой портянке и замерзающей ноге. Тот вспылил:
— Тебе дается время на подготовку к караулу, с обеда и до развода. Не мог сказать раньше? Где я тебе здесь найду сапоги? Терпи!
Он был прав, но Димка перед караулом побоялся подходить к старшине, чтобы не нарваться на очередное «воспитание».
И Дмитрий Сергеевич, обиженный на весь мир, и уже равнодушный ко всему миру, через четыре часа опять вышел на пост.
Через сорок минут он уже не чувствовал пальцы правой ноги. Он шевелил ими в замерзшем сапоге, но там как будто была чужая плоть.
«Часовому запрещается: спать, сидеть, разговаривать… отправлять естественные надобности… досылать без необходимости патрон в патронник…»
Так то без необходимости. А у него она есть, необходимость. Острая. Он передернул затвор. Поставил флажок в положение «огонь очередями».
* * *
— Папа, а как паловозик едет?
— В нем батарейки, сынок.
* * *
Он не хочет ничего знать. Он не хочет ничего делать. Он не хочет никого слушать. Он хочет тепла. Он хочет покоя. Он страшно хочет спать. Он жутко хочет спать. И он все это получит. Сейчас. Немедленно. И никто ему не помешает.
Рядовой Максимов прижал ледяной дульный срез автомата под подбородок, ближе к горлу, туда, где тепло и мягко.
Он поднял голову, посмотрел на крупные, с кулак, звезды, потом зажмурился, выдавив слезы.
У автомата легкий спуск.
Автомат Калашникова безотказен.
Была ночь на девятнадцатое ноября тысяча девятьсот семьдесят пятого года. На земле лежал снег.
* * *
V
Абсолютная тишина. Полная темнота. Три островка сознания блуждали в темноте, ища друг друга.
Один назывался Страх.
Второй назывался Ужас
Третий назывался Жажда жизни.
Страх шептал:
— Я мертв. Я умер. Наверное, так бывает со всеми мертвыми. Просто они не рассказывают.
Ужас думал: «я жив. Меня похоронили живого. Я в гробу, под землей. И если повести рукой вбок, она наткнется на необструганную доску, обтянутую тканью. Нет, это будет не доска. Ведь солдат хоронят в цинковых гробах. И рука ощутит гладкую холодную поверхность…»
Жажда жизни думала: «нет, все не так. Я дышу, значит воздух есть. И не возражай, Страх, не говори, что мертвые не дышат, потому что они и не думают. К тому же руки вытянуты по швам. А в гробу руки кладут на грудь, и они держат свечку».
Ужас возражал: «это гражданских так хоронят. А у солдата руки по швам, и при жизни, и после смерти.
Жажда Жизни: «давай проверим. Открой хотя бы глаза».
Страх: «нет, я боюсь».
Жажда Жизни: «тогда руки в стороны. Ну! Надо же узнать…»
Ужас: «а вдруг гроб? Что тогда?»
Человек лежал неподвижно. Глаза как будто слиплись. Страх услужливо подсказал: «на веки мертвецам кладут тяжелые медные пятаки. Их не осилить».
Три островка слились в один. Человек хотел закричать. Из горла вырвался слабый хрип. Он развел руки. Одна сразу уперлась во что-то мягкое и шершавое, другая провалилась в пустоту. Он открыл глаза. Темно. Ему чего-то хотелось. Понял: в туалет. Пописать!
С трудом сел на кровати. Дома! У себя в квартире!
Человек зарыдал:
— Господи, слава тебе, господи, слава тебе, господи!
Так это сон! Длинный и жуткий сон!
Болит голова. Тяжесть в желудке. Во рту противно. Но радость, невыразимая радость захлестнула Дмитрия Сергеевича. Он жив, он дома!
Сходил в туалет. Умылся. Сел на кухне. Посмотрел на часы. Шесть утра. Вдруг в замке входной двери заворочался ключ. В квартиру на цыпочках зашел Леша. В одной руке ключ. В другой — сумка.
— Сергеич, ты живой?
— Леша? Ты? Как… почему?
— Ты вчера отрубился. У нас. На втором тайме. Я тебя сюда притащил, положил. И квартиру твою закрыл. Не оставишь ведь открытую. Вот ключ. Ты никакой был, совсем. Меня сегодня Тоня чуть свет растолкала. Иди, говорит, к Сергеичу сходи. Проведай. Ключ отдай. Вдруг ему, говорит, идти куда утром. Ключ-то у нас. А если не идти, говорит, так похмели человека, чтобы все было, как положено. Напоил, говорит, так похмеляй иди. Сумку вот собрала. Закусочка там, салатик, рыбка копченая. Компот домашний. Из клюквы. С бодуна самое то. Ну, и пузырек, соответственно. Ты как насчет поправки?
Эти простые человеческие слова, этот почти родной человек, его бескорыстная забота так растрогали Дмитрия Сергеевича, что он чуть не расплакался.
— Леша, дорогой ты мой, проходи, садись. Вот сюда, к батарее. Здесь теплей. Сейчас мы с тобой… посидим, поговорим. Я жуть как по людям соскучился. Поймав недоуменный взгляд, он засмеялся:
— Да нет, ничего. Кошмар мне приснился. Будто в армии служил. Дрючили меня — ужас как. Сначала на полы…
Он говорил, говорил, никак не мог остановиться. Леша невозмутимо раскладывал на столе закуски. Он, вращаясь среди пьющих людей, подобных откровений, с утра, слышал множество. И не удивился. Леша спросил, где стаканы, где вилки. Он открыл бутылку водки. Дмитрий Сергеевич сказал:
— А потом я застрелился. В карауле. Представляешь? И проснулся от страха. Нет, нет, не наливай. Мы сегодня пьем коньяк. За мое второе рождение.
И достал заветную бутылку. Леша возражать не стал. Люди с утра все разные. Достал из кармана рубашки мобильник:
— Тонь, нормально все. Живой. Нет. Отдал, конечно. Мы посидим, ага? Да вряд ли они сегодня… звякнешь тогда. Ладно. Ладно. Тебе привет от Тони. — Он убрал телефон. — Волнуется. Ну, поехали? За второе рождение!
Они сидели и выпивали, смеялись, рассказывали анекдоты. Леша, спросив разрешение, курил в форточку. Дмитрий Сергеевич оттаял, наконец, душой.
Леша сказал:
— А счет ты правильно вчера угадал. Молодец.
— Во, видишь! Но я, честно, говоря, не помню.
— Только в главном промазал. Наши выиграли.
— Разве?
— Ну да. В конце второго тайма встряхнулись и заколотили им. Две штуки подряд. Ихний тренер только рот раскрыл. Но ты, уже готовый, спал.
— Неужели в салате? — инженер притворно ужаснулся.
Леша поднял палец, и серьезно сказал:
— В салате, Сергеич, спят слабаки. Сильные личности хрюкают в десерте.
И они захохотали.
Выпили коньяк, взялись за водку, Дмитрий Сергеевич почти не хмелел, он сидел, поддатый и вполне счастливый.
— Мне твой «Филипс» жуть как понравился, Лёш. Денег накоплю — куплю себе такой же.
— Классный аппарат. Только ты спутал. У меня «Сонька». Я же тебе вчера говорил… да ты ж ви… видел, сам, см… смотрел же, у него же под экраном, вот такими бук… вами… Сергеич, дай компота… ик…
— Леш, ты ведь в армии служил?
— Ффу! — Сосед вздохнул — А то!
— Номер автомата помнишь?
— А кажже! Пожалуйста: КЛ3647. Это уж на всю… жисть… ночью разбуди…
Дмитрий Сергеевич подумал: «пожалуйста — ГФ1762».
И хрен-то с ним.
Они допили водку, разошлись лучшими друзьями. Вот так, по-соседски.
Жизнь потекла своим чередом. Пришел Новый год. Соседи позвали к себе. «Ну чего ты один будешь сидеть! Мы по-соседски!» Он пошел, и нисколько не пожалел. Ходили ночью на улицу, играли в снежки. Здорово!
В январе вывесили график отпусков. Дмитрию Сергеевичу выпал конец июня. Эх, самая вобла! С икрой. Поехать бы… В марте он купил по случаю телевизор. Почти новый «Фунай». И совсем недорого. Не «Сони», конечно, но работал не хуже. Опций поменьше, каналов тоже. Да и не нужно двести каналов. А деньги сэкономил. Теперь хватит на поездку. Надо родительские могилы подправить, может, поменять сгнившие кресты. Или оградку. Столик. Лавочку. Всё — деньги.
И долгожданный день настал. Дмитрий Сергеевич с каким-то особенным волнением, и хорошим настроением, сел в поезд.
* * *
Поезд прибыл утром, и Дмитрий Сергеевич, вдыхая воздух родины, пешком пошел от вокзала до гостиницы, дивясь на произошедшие за пять лет изменения.
Ему сразу бросилась в глаза странная вещь: телевизионные антенны на крышах. Их элементы стояли вертикально!
«Вертикальная поляризация» [Ориентация в пространстве вектора электрического поля], — удивился инженер. Но пять лет назад антенны стояли горизонтально! Хотя… были похороны, и он не обращал внимания. Дома есть фотографии. Может, попала на фото крыша с антеннами. Надо будет посмотреть. Неужели сменили поляризацию? Зачем? Ведь для этого надо повернуть все домашние антенны. А их десятки тысяч.
Дмитрий Сергеевич пришел на берег великой реки, постоял, облокотившись на чугунную ограду. Смотрел на Волгу. Реку своего детства. Потом вошел в вестибюль гостиницы, которая теперь называлась «Центральная», и попросил одноместный номер.
Пока дежурная, оформляла документы, он топтался у стойки, оглядывал картины, висящие на стенах, и от нечего делать спросил:
— Скажите, а почему сменили название? «Чайка» — было красиво…
Она спросила, не поднимая глаз:
— Где сменили название?
— У вашей гостиницы. Она же была «Чайка»?
— Вы что-то путаете. Она называется «Центральная», с самого начала. Вон, на той стене, фото с открытия. Первый секретарь области приезжал. Посмотрите, там вывеску, еще самую первую, видно.
«Да не может быть. Я учился в школе, когда ее строили. Я помню хорошо. Она была «Чайка»».
Инженер не стал спорить, отнес вещи в номер, убедился, что вид из окна хорош, и вышел на улицу.
Он решил сходить на кладбище завтра, а сегодня просто побродить, зайти в тот маленький ресторанчик, и съесть фирменный фритюрный пирог.
Он пошел по бульвару, к кинотеатру «Волга», куда ходил со своей первой любовью — одноклассницей. К его удивлению, кинотеатр теперь назывался «Волна». Какой смысл было менять одну букву?
Дмитрий Сергеевич почувствовал себя как-то не очень… Город был тот, и в то же время не тот. Мелкие несоответствия встречались часто. Крошечный магазинчик «Пуговицы-нитки» назывался теперь «Нитки и пуговицы». А конечная остановка одного из автобусов, с детства известная, как «Завод», стала «Фабрика». Много других мелочей. Расположение последних водяных колонок на старых улицах. Их-то передвинуть на пять-шесть метров не просто, а, главное, бессмысленно.
Дмитрий Сергеевич зашел в ресторанчик. Фритюрного пирога в меню не было. Официантка про пирог не знала. Он стал рассказывать, что это такой большой круглый пирог с толстым донышком, на тарелке. Внутри вареный фарш. А сверху дырочка, в которую можно налить горячего мясного бульона. И есть ложкой, прямо из пирога. А потом съесть и «стенки» из вкусного теста. Она сказала, что про такое никогда не слышала. У них в ресторане, сказала она, фирменным блюдом всегда была тройная уха из ершей с севрюгой. Это чисто волжское блюдо. Вы, сказала она, наверное, приезжий. Это видно по московскому выговору. Она рекомендует уху. Такой ухи нигде больше нет. Он заказал уху. И сто грамм, разумеется. Потому что без ста грамм любая уха является просто рыбным супом, не более того.
Потом долго бродил по городу, пока не устали ноги. Купил маленькую плоскую бутылочку коньяку, стаканчик, и плитку шоколада, чтобы завтра на кладбище помянуть родителей. На вечер купил воблы, копченой колбасы и хлеба. Бутылку «Тархуна». Остаток дня он провел в гостинице, лежал на кровати, ел колбасу, воблу, пил зеленую газировку, и смотрел на Волгу.
Город не принял его. Город равнодушен к уехавшему земляку. Город, родной и ласковый для тех, кто жил здесь тихой провинциальной жизнью, рожал детей, радовался своим радостям, никогда не покидая его надолго. Кого ждет в свою теплую землю заросшее ивами, маленькое кладбище.
Дмитрий Сергеевич разделся и лег спать. Он долго ворочался, вспоминал свою жизнь, но потом незаметно уснул, и спал без сновидений.
Ни огня, ни давления пара.
* * *
Наутро он сел в автобус и поехал на кладбище.
У ворот появилась маленькая церковь. На белой ее стене прикреплена чугунная доска, и выпуклыми старославянскими буквами сказано, что храм построен предпринимателем таким-то, в память о погибшем сыне.
«А мы становимся цивилизованнее», — подумал инженер.
Кладбище зарастало молодыми ивами. Трава — по пояс. Он медленно пробирался по узкому лабиринту проходов между оградками. Наконец заметил два знакомых креста. Дмитрий Сергеевич огорчился, увидев рядом с двумя крестами, в высокой траве, серый верх бетонного памятника. Он подумал, что ошибся, что это чужая могила. Но нет, все правильно. Вот и подросшая ива рядом.
— Безобразие, — вслух сказал Дмитрий Сергеевич, — уже в чужие оградки хоронят. Места, что ли, не хватает?
С трудом открыв заржавевшую калитку, Дмитрий Сергеевич вошел внутрь. Молодое лицо, смотревшее с керамического овала, было страшно знакомым. Он отвел траву в сторону, и прочитал облезлую, некогда золотую, надпись:
МАКСИМОВ ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ
14 VIII 1954 — 19 XI 1975
Спи спокойно, родной сыночек
Ноги вдруг стали ватными, он качнулся назад, и рухнул на ржавую железную лавочку. Заныло под лопаткой, левая рука онемела. Валидол лежал во внутреннем кармане пиджака, под плоской бутылочкой. Дрожащая правая рука пыталась его достать. Коньяк упал в траву. Положив под язык таблетку, он закрыл глаза и оперся спиной на ограду.
Мозг рисовал жуткие картины, которые видеть не мог. Люди, хлопотавшие около лежащей в обмороке матери. Запах нашатыря. Почерневший, страшный отец. Офицер, сопровождающий гроб, молча ждущий неизбежных вопросов, криков, обвинений в убийстве. Он представлял здесь всю Советскую Армию, а, значит, был виновен. Тот, кто жив, всегда виновен. Два солдата, приехавшие с ним, — объекты всеобщей жалости. Похороны, мать в черном, слез уже нет… Свежая земля, закрытая венками. Снег, падающий на цветы…
На лбу выступила испарина. Сердце. «Господи, так это был не сон. Это все правда. Так же не бывает, не бывает. Господи, так не бывает!»
Таблетка постепенно рассасывалась, принося облегчение.
«Что теперь, как… же, это все… никто ведь ничего не знает. Только я один. Никто не поверит. Обратиться официально? Они будут искать ошибку в документах. И найдут. Нет смысла. Он в могиле. А я? Кто я?»
И островок сознания, что называется «Совесть», подсказал:
— Ты убийца, господин Максимов. Подлец и убийца. Ты вернулся в прошлое, чтобы сексуально реабилитироваться, а заодно обеспечить себе карьеру без проблем! Потешить свою одинокую, никчемную, серую жизнь.
— Нет, я хотел лучшего для Аллы и Вовки!
— Не прячься за их спины! Вспомни Ленку! Нашел объект для упражнений! Деревенская девчонка, всю беду которой составлял избыточный вес. Ты ведь знал, что для нее твоя любовь — смысл жизни, ей найти кого-то почти невозможно, ради тебя она пошла на все, даже забеременела. Старый козел!
— Но такие вещи случаются сплошь и рядом…
— Распространенность подлости не оправдывает ее. Одно дело — полюбить и разлюбить. Но ты-то не любил изначально! Ты ее цинично обрюхатил и бросил. Ей вернуться в деревню можно было ТОЛЬКО вместе с мужем. Иначе никак. Иначе позор всему роду. Она сделала аборт, не притворяйся, ты знал! Ты искалечил жизнь девушке. Ты убил своего первенца. А дети? Смогла ли она потом иметь детей?
Дмитрий Сергеевич возразил:
— Нет, это не я, я прогнал Ленку тогда, первый раз, с пирожками! Это Макс!
— Макс? Он нормально учился два года. А потом ты сбил его с пути, выгнал из института, обрек на муки в армии, и убил! Хладнокровно застрелил! Ты знаешь, что было с матерью? Подлец!
— Я стрелял в себя!
— Ты сидишь на лавочке. А он, с головой, разорванной пулями, лежит под этой плитой, в двух метрах от тебя!
Это не твой город, ты что, ослеп? Это родной город Макса. Твоего города больше нет. Он исчез. Навсегда.
Прошлое — хрустальная игрушка. Его нельзя трогать руками. А ты вломился в прошлое, как слон на склад фарфора, все перебил, обгадил и ушел! Не так?
Дмитрий Сергеевич в отчаянии закричал:
— Это не я! Не я Ленку! Не я! Я не тот, кто убил Макса, я не Макс, не Макс!
— Как это не Макс? Разве не ты спрятал игрушку?
Он открыл глаза. «Я знаю, где он закопал «япошку». И если я просто уеду отсюда, покоя мне не будет. Ни днем, ни ночью. А ночи бывают страшные».
Он тяжело поднялся, и пошел, сгорбившись от внезапной тяжести, цепляясь руками за высокие ограды, пачкая одежду желтой пыльцой с шариков цветущей полыни.
Он вошел в церковь. Поставил четыре свечки. По щекам текли слезы. Подошел священник со словами утешения. Здесь, в юдоли плача, Дмитрий Сергеевич спросил:
— Батюшка, почему самоубийство — грех?
— Сын мой, ничто на свете не оправдывает столь тяжкого деяния. Только Бог дает жизнь, он же и призывает в царство Свое. Грех самоубийства страшен незамолимостью, ибо мертв свершивший его. И если вы задумали…
— Нет, нет. А если человек остался жив?
— Если Господь отвел смерть, то надо покаяться, молиться, и жить дальше с Богом, в лоне матери-церкви… А крещен ли тот человек?
— Крещен. Простите, отец.
Дмитрий Сергеевич вышел из храма, вытер лицо платком, отряхнул, как смог, одежду, и дождался автобуса.
В маленькой скобяной лавке купил лопатку с короткой ручкой.
Он пошел мимо вокзала, через железнодорожные пути, стрелки, мимо старого депо, где когда-то, бесконечно давно, стояли около паровоза богатыри-машинисты, в сосновый бор, к той сосне с раскинутыми корнями, которую знал он один. Начался теплый дождь.
* * *
— Сынок, не лей воду в паровозик. Он же не будет ездить.
— А масынисты наливали. Я видел.
* * *
Сержант милиции Желобов подошел к сидящему на земле человеку. Лет пятьдесят, одет хорошо. Хвойная подстилка вперемешку с песком облепила брюки.
Под корнем толстой сосны выкопана ямка.
Желобов отметил: лопатка, обломки синей пластмассы, рваная изолента. И маленький предмет на песке, разбитый надвое, видимо, ударом лопаты. Коричневый, с белым кругом.
Человек не был пьян; водкой от него не пахло. Сержант представился. Человек не реагировал. Он водил пальцем по мокрому песку. Желобов спросил:
— Гражданин, вам плохо? Вы меня слышите?
Мужчина поднял голову. Глаза чистые и ясные. Зрачки нормальные.
«И не наркоман», — подумал сержант.
Он склонился над сидящим человеком.
— У вас есть документы?
Человек, не мигая, смотрел на милицейскую фуражку.
— Как вас зовут?
Человек поднял руку, и, указывая грязным пальцем на кокарду, сказал тонким голосом:
— Димка. Дяденька, ты масынист? Я выласту, буду масынистом! Пых-пых-пых, ту-туууу…
И стал двигать руками, изображая паровоз.
2 683 просмотра
0 комментариев
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Комментариев пока нет
