Заржавевшие петли калитки заскрипели, заныли, когда Рита с усилием ее открыла. Давно не стриженная трава буйным ковром скрыла некогда ухоженную, присыпанную розоватым гравием дорожку к дому. Алена, Маша и Оля вошли за ней, огляделись, бойкий разговор, не умолкавший всю дорогу, стих. «Мрак и запустение царили там», — сказал бы великий Эдгар По и был бы прав. Заброшенный сад по пояс зарос бурьяном, кусты малины и ежевики перекинулись тенистыми арками над розами и астрами. Но было в этом и своеобразное дикое очарование. Теплый майский воздух ерошил листву черной рябины, и ветви вспыхивали то серебристой изнанкой, то зеленым верхом, на кряжистых ветвях старых яблонь белой пеной сияли цветы. А дом остался прежним. Просторный, крепкий, он резким силуэтом выделялся на фоне черной громады леса.

— Давно здесь не была? — Алена с видимым удовольствием оглядывала дом, в котором так часто гостила в детстве.

— Год, наверное. Как бабушки не стало... Что тут одной делать?

Рита немного расслабилась. Всю дорогу ее терзали сомнения: а такая ли уж хорошая была идея приглашать подруг детства на старую дачу? Конечно, все они тут, считай, выросли, летом неделями носились по лесу, купались в пруду через дорожку от ее дома. Сейчас дорожка заросла повиликой и волчецом, и пруд словно придвинулся ближе к дому, подкрался незаметно, пользуясь тем, что их дачное товарищество потихоньку пустело. Пожилые умирали или переставали сюда ездить, молодые покупали дома мало и неохотно: очень уж далеко от города, да и газа нет. Рита и сама приезжала теперь от силы раз в год.

— Такое ощущение, что мы в поселке-призраке. Вот ночью страшно будет! Лес вокруг. И волки. И привидения. И мы. — Оля от восторга даже зажмурилась.

— Насчет привидений не знаю, а комары будут точно, — сухо заметила педантичная Маша.

Она единственная смотрела на дачу, где они провели самые веселые дни своего детства, без особого восторга. Дорога ее утомила, что совсем неудивительно, если проделать путь на электричке, маршрутке, а потом еще идти два километра по грунтовой дороге на высоких каблуках. Она решительно отказалась брать практичный, но совершенно немодный рюкзачок, как у Риты и Алены, так что две бутылки «Абрау-Дюрсо», батон хлеба и банка домашней кабачковой икры ехали в красивой, но страшно неудобной импортной сумке. Рита украдкой взглянула на подругу и улыбнулась. Ведь в деревню ехали, а каштановые локоны Маши были тщательно завиты и красиво уложены.

Замок порядком заржавел и долго не поддавался, а когда дверь наконец распахнулась, в лицо дунуло сухим, затхлым воздухом. И холодом. Странно, на улице стоял майский жаркий день, ветер гнал лепестки яблоневых цветов по траве, как теплые снежинки, солнце палило вовсю. Даже перила лестницы нагрелись так, что приятно горячили ладони. А в доме было темно и по-зимнему холодно. Рита помедлила на пороге, а когда шагнула внутрь, в груди шевельнулось колючим зверьком тревожное чувство.

Но шумная, веселая Алена уже затащила в дом сумки, отдернула шторы, и комнаты залило косыми столбами золотого света. Мрачные тени попятились, расползлись по углам, заскрипели дощатые полы, задвигалась мебель. Кто-то наспех протирал пыль, кто-то распаковывал еду, романтичная Оля принялась украшать дом своими поделками. Она единственная из их компании пошла не в институт, а в ПТУ, решив стать портнихой. Руки у нее были золотые. Очень скоро комнаты затянули гирлянды цветов из папиросной бумаги, на стене солнце из золоченого картона подмигивало серебряной луне, а на стол Оля поставила необычный круглый фонарь. В цилиндре из покрашенного черной гуашью картона были вырезаны отверстия в виде звезд, лун и облаков.

— Это волшебный фонарь! — гордо объявила Оля. — Сама сделала. Вот наступит вечер, и зажжем. А свечи есть?

— У бабушки в комнате, — после паузы ответила Рита. — Сейчас принесу.

Рита вставила ключ в замочную скважину и все медлила, не решаясь повернуть. Необычной женщиной была Полина Андреевна. Учительница русского языка, выйдя на пенсию, переселилась на дачу. Но семья, ожидавшая, что Полина Андреевна займется домашними компотами и консервацией, была разочарована. Бабушка Риты увлекалась поэзией Серебряного века, романсами и городскими легендами. Пирожки печь не хотела, нянчить внуков тоже. А перед смертью совсем огорошила семью, попросив сжечь все ее вещи. «Вещи, как и люди, обладают душой, — втолковывала она Ритиному папе, коммунисту и атеисту. — И не всегда душа эта добрая».

Рита пробежала взглядом по пыльным томам на книжных полках, кружевным салфеткам, патефону, на котором бабушка слушала свои любимые пластинки, и подошла к окну. Там медленно тонула в густеющих весенних сумерках старая сосна. На толстой, кренившейся книзу ветке висели старые качели, на которых так любила сидеть с книгой бабушка — на плечах неизменная шаль с шелковыми кисточками, длинные волосы уложены во французский пучок. Тень от ветвей так причудливо падала, что казалось — сидит на качелях черная тонкая фигура. Качели медленно раскачивались, ветка сосны поскрипывала, шумя темной хвоей.

Что-то было в этой спокойной, обыденной картинке неправильное. Рита смотрела и не могла понять, чувствуя, как растет, поднимается смутное беспокойство.

— Ого, вот это коллекция пластинок!

На пороге комнаты стояла Алена с бутылкой «Абрау-Дюрсо» и бокалами.

— Слушай, Рит, а давай пластинки послушаем. Бабушка слушала что-нибудь приличное или только Кобзона с Ротару?

— Какой там Кобзон. Вагнер, Моцарт… Но бабушка не разрешала ничего брать из своих…

Рита прикусила язык. Она уже не семилетняя девочка, и нет уже бабушки и ее запретов. Она взяла с полки первый попавшийся ящик с пластинками. Нечего бояться, нет ничего. Вон пыльные книги на полках есть, и выгоревшие акварельные пейзажи с видами Венеции, где никто из них не был и никогда не будет, и старая сосна во дворе, и качели… Рита замерла. Дрогнули руки, державшие ящик с пластинками. Она поняла, что смутило ее за окном. Ветер. Его не было. Не шевелился ни один листик на деревьях, не волновались травы. Что же тогда раскачивало качели? Рите захотелось как можно скорее уйти из бабушкиной комнаты, где внезапно потемнело. На потолке удлинились тени от ветвей рябины, росшей под окном. И потянуло из-под двери стылым холодом, странным для теплого майского вечера.

А на втором этаже, куда перебралась компания, было тепло. Оля включила «волшебный фонарь», и оранжевые фигурки поплыли по деревянным некрашеным балкам потолка. Свечи пока не зажигали — смотрели, как скользят в медленном танце огненные звезды, луны и облака. Алена поставила на проигрыватель пластинку, и нежный голос Камбуровой смешался с шорохом и шелестом винила. А за окном хлынул дождь. Небо затянуло свинцовой пеленой, и в комнате стало совсем темно. Подруги придвинулись ближе, сели в кружок на брошенные на пол подушки, по-девчоночьи поджав под себя ноги.

— А давайте, как в детстве, страшилки рассказывать? Ну, про черную руку, синюю простыню и прочее? — Заводная Оля подмигнула Маше, которая недовольно поджала губы — мол, глупости какие. — Рит, ты первая.

Рита хотела сказать, что не помнит ни одной, но вдруг история словно выскользнула на поверхность памяти, как поплавок из воды. Нарочито замогильным голосом, изо всех сил стараясь не рассмеяться, она начала:

— Одну девочку мама послала в магазин за музыкальной пластинкой. И велела купить любую, только не черную. А в магазине все пластинки разобрали. И во втором. А в третьем продавщица сказала, что есть только одна, черная. И девочка ее купила и принесла домой. Она ее поставила, и все слушали — и мама, и бабушка, и сестренка. А там песенка такая зловещая заиграла, считалочка, без начала и конца, про четырех ведьм. И девочка слушала-слушала, а потом взяла нож и убила свою сестренку. Ее мама, увидев это, уронила свечу, и дом загорелся, и в нем сгорела бабушка. Девочка поняла, что она натворила, пошла к речке и утопилась. А черная пластинка все играла и играла…

— Ужас какой, — зевнула Алена. Она выпила больше всех, и теперь ее клонило в сон.

За окном громыхнуло. Дождь припустил с новой силой, внезапно стемнело, словно наступила непроглядная ночь. Стало так холодно и сыро, что Рита принесла с чердака обогреватель, и в воздухе запахло маслом и горячей пылью. Маша рассеянно перебирала пластинки в ящике, вытащила одну. Взглянула внимательно, и удивление на ее лице сменилось выражением, которое Рита прежде никогда у Маши не видела. Голос Камбуровой вдруг запнулся и смолк, только дергалась, будто в агонии, игла проигрывателя, раня нежный винил. Оля поспешно выключила проигрыватель.

— Маша? Ты будто привидение увидела.

Смешок прозвучал неестественно громко в наступившей тишине.

— Девчонки, смотрите.

Чехол пластинки был угольно-черным. Ни надписей, ни картинки. Четыре пары глаз — зеленые, серые, голубые и карие — уставились на матовый квадрат.

— Что это? Рита, знаешь?

— Не-а, не помню такую. Давайте поставим?

Черный диск, такой же таинственный, как и его облачение — ни надписей, ни картинки, — вздрогнул и плавно двинулся по кругу. И щемяще нежный, хрустальный голос (мужской? женский? детский?) запел:

Четыре ведьмы вокруг костра

Вели хоровод, и одна была

В черном платье, другая в белом,

Третья в алом, четвертая в сером.

Ведьма в белом зелье прольет,

Ее дурман колдовской обовьет,

Ведьму в черном ударит кинжалом,

Та упадет на подругу в алом.

Обе колдуньи упали в костер,

Ведьма в сером бежала во двор.

Как же спастись от подруги безумной?

В лес убегает, но ночью безлунной

Не видно ни зги, и себе на беду…

За окном громыхнуло так, что вздрогнул весь дом, как раненное животное, жалобно звякнули стекла, старыми костями скрипнули балки. Погасло электричество, смолк проигрыватель и угас красный, такой уютный огонек обогревателя.

— Пробки выбило? — неуверенно спросила Оля.

Рита подошла к окну. Все дома стояли темными, без света. Ветер гнул деревья, и тугие струи дождя впивались в поверхность воды, отчего казалось, что пруд ощетинился стеклянными иглами.

— Боюсь, обесточило весь поселок. В такой дождь это, скорее всего, до утра. Давайте зажжем свечи?

— Нечем. Мы не нашли спички.

— Сейчас принесу, — кивнула Рита.

Она повернулась к лестнице и замерла. Она отчетливо услышала шаги внизу, на кухне. Медленные, шаркающие, словно двигался очень старый или тяжело больной человек. Так ходила бабушка в последние недели своей жизни. Подруги тоже услышали. Оля тихонько ойкнула, а Алена покачала головой:

— Я заперла дверь. Точно.

Шаги смолкли. Теперь тишину нарушали только вой ветра и грохот дождя по крыше. Рите очень не хотелось спускаться по темной лестнице. Но сидеть без света всю ночь — тоже не лучшая перспектива. Она посмотрела на лестничный проем, ведущий вниз, и сглотнула. Наверное, воображение сыграло с ней злую шутку, но ей показалось, что из проема поднимается зыбким туманом тьма.

— Я с тобой.

Теплая, твердая рука Алены сжала ее ладонь, и Рите стало легче. Прямо как в детстве, когда нужно было сделать что-то трудное и страшное. Например, переплыть пруд или на спор показать язык Сергеичу, злющему ветерану, жившему по соседству. Алена всегда была рядом, готовая поддержать робкую Риту.

В кухне было совершенно темно: Оля задернула шторы. И запах был странный, словно влажной, потревоженной земли. Рита первым дело поспешила к окну. Открыть, впустить хоть немного лунного света. Не очень-то помогло. Тучи плотно затянули небо, и сколько ни вглядывалась Рита в мутную пелену, даже силуэта соседского дома не увидела. Тут полыхнула молния, расколов небо, осветив сад мертвенно-белым. Всего на мгновение, но Рита могла поклясться, что видела неподвижную женскую фигуру, закутанную шалью с кисточками, как саваном. Женщина стояла, уронив голову на грудь, не замечая дождя. Рита взвизгнула, шарахнулась от окна и бросилась вверх по лестнице, перепрыгивая ступеньки.

На втором этаже было тихо и темно. Оля и Маша забились в угол и прижались друг к другу, как перепуганные цыплята. Рита перевела дух, чувствуя, как бешено бьется сердце. За ней на второй этаж поднялась Алена.

— Что там? — дрожащим голосом спросила Оля.

— Я спички взяла, — ровным голосом ответила Алена.

Еще раз полыхнула молния, и в руке Алены тускло блеснул кухонный нож.

— Ты зачем нож взяла?! — Голос Ольги сорвался в истерический визг.

— Подумала, что в доме кто-то есть. Так спокойнее.

Алена говорила медленно и тихо, как говорят с душевнобольными или нервными детьми. Она положила нож на подоконник и зажгла свечи. Фитили с шипением разгорелись, и в комнату вернулся уют. Рита немного расслабилась, мысли потекли спокойно, как ленивая река. Конечно, женщина в саду ей почудилась. На дворе двадцатый век, она комсомолка, атеистка, и нет никаких призраков и духов, нет ничего такого, про что рассказывала бабушка.

И тут игла проигрывателя вздрогнула и заскользила по винилу.

…Не видно ни зги, и себе на беду

Она, оступившись, утонет в пруду.

Ведьма в алом сгорает в огне.

Воды колышут подругу на дне.

Угас костер и растаял дурман,

Белая ведьма идет сквозь туман

По саду в слезах и, будто во сне,

Повиснет в петле на старой сосне.

«Электричество дали?» — стукнуло в голове у Риты. Но никакого электричества не было. Лампа под потолком не загорелась, не включился «волшебный фонарь», за окном — дома с черными окнами. А проигрыватель играл, как ни в чем не бывало, и жуткий хрустальный голосок выводил:

…Мертвым снятся бесцветные сны.

Рухнет ветка у старой сосны.

Белая ведьма внезапно очнется,

Белою птицей она обернется.

— Это та самая пластинка! — вскрикнула Оля. — Из истории! Откуда она у тебя?!

— Я… я не знаю… — пролепетала Рита. — Я ее не видела никогда. А историю в детстве слышала... Оль, ты чего, это ж просто детская страшилка…

…Пепел костра закружится вьюгой,

Вынет кинжал из груди у подруги,

Тенью промчится над темной водой,

И все четыре вернутся домой.

И тогда…

Четыре ведьмы вокруг котла…

Шла по кругу игла, и шла по кругу эта странная, вкрадчивая дьявольская песенка без начала и конца, как страшный сон, который не можешь прервать. Маша протянула дрожащую руку к шнуру проигрывателя и все медлила, будто это не шнур, а змея. Алена молча кивнула, и Маша, стиснув зубы, схватилась за шнур и дернула. Штепсель вылетел из розетки и упал с глухим стуком на пол, а в тишине чистый и звонкий голос продолжал:

…Ведьму в черном ударит кинжалом…

— Это та самая пластинка, — безжизненным голосом констатировала Маша.

— Мы все умрем, — запричитала Оля. — Девочка, что купила пластинку, убила сестренку, а потом их дом сгорел…

— Четыре женщины погибают, — прошептала Рита, скорее самой себе, чем подругам. — Четыре колдуньи.

— Девчонки, да вы чего?! — Алена вскочила на ноги.

Она задела ногой горящую свечу. Та упала и покатилась в угол, но никто этого не заметил.

— Брось нож, — вдруг глухо сказала Маша, странно глядя на Алену.

Та вздрогнула.

— Ты реально думаешь, что я кого-нибудь зарежу, потому что послушала детскую песенку?

— Просто брось.

Алена раздраженно дернула плечом и взяла нож с подоконника.

…Как же спастись от подруги безумной…

Рука Алены так сильно сжала рукоятку ножа, что побелели костяшки. В глазах ее блеснули странные огоньки. Она стояла возле окна, у самого края лестничного пролета. В пламени свечей была видна каждая пуговица на ее стареньком, перешитом из маминого, платье. Видна была и стена за ее спиной, такая знакомая. Знакомая до последней трещинки. А вот лестничный пролет был наполнен темнотой, как жидким мазутом. И Рита могла поклясться, что темнота эта ширится и плотнеет, растекаясь по полу. Теперь Алена словно стояла в луже из угольного тумана. И языки этого тумана змеились, обнимая ее щиколотки, ползли вверх по ногам.

«Осторожно!» — хотела крикнуть Рита, но не успела.

Сверкнуло так сильно, что на мгновение мир стал черно-белым. Молния ударила в старую сосну, и огромная ветка, отколовшись вместе с частью ствола, протаранила окно. Стекла буквально взорвались, разлетелись по комнате фонтаном смертоносных брызг. Риту горячо хлестнуло по щеке, пришла боль. Рита почти не обратила на неё внимания. К песенке добавился новый звук — словно горошины с тихим стуком падали на пол. Не горошины, а капли. Темные капли падали к ногам Алены, и пуговицы на платье больше не блестели. Все еще глядя в глаза Рите, она схватилась рукой за рассеченное осколком горло и, не издав ни звука, упала на пол.

Спину Риты обдало жаром, и комната внезапно осветилась. Огонь от упавшей свечи лизнул штору, побежал по складкам, загудел. Она услышала сдавленный возглас Оли, обернулась. Путь к лестнице был прегражден веткой сосны, да и от одной мысли, что придется перебираться через тело мертвой Алены, желудок Риты сжался. А Маша уже распахнула окно. Там, внизу, волновались темные воды пруда.

Огонь охватил стену дома, перекинулся на забор. Он словно совершенно не боялся дождя. Жар был такой, что казалось — плавится кожа, удушливый дым раздирал легкие. Единственный путь к спасению был там, за каменистым обрывом. Рита знала, что прямо у берега на небольшой глубине — опасные камни, покрытые водорослями. Детьми они купались в пруду, но никогда не ныряли — опасно. Но сейчас она даже не задумалась — перемахнула через подоконник вслед за Машей.

— Оля, скорее!

— Не могу!

Когда Рита, отплевываясь, вынырнула на поверхность, то увидела в окне Олю. За спиной Оли внезапно выросла тень. Рита услышала крик, грохот падения объятой пламенем балки — и крик оборвался.

— Маша, — всхлипнула Рита.

Ей никто не ответил. По ровной глади пруда хлестал дождь.

…Не видно ни зги, и себе на беду

Она, оступившись, утонет в пруду.

Луна показалась из-за туч. Толщу воды пронизывал лунный свет, умирал на глубине. Дна не было видно, но из клубящейся темноты поднимались странные бледные водоросли. Они тянулись к Рите, словно руки тысяч мертвецов, колыхались в странном танце, хватали за ноги, обвивали запястья. Рита ныряла и ныряла, пытаясь найти Машу, пока совершенно не выбилась из сил. Течение вынесло ее в заросли камыша. Едва живая, она выбралась на песчаный берег и потеряла сознание.

Очнулась она в предрассветный час. Небо расцветало нежной розовой полосой утренней зари, на горизонте еще дрожали бледные звезды. Кто-то настойчиво толкал ее в предплечье. Начался прилив, и Рита проснулась, наполовину в воде. Вдоль ее руки в воде колыхались сорванные бурей цветы и длинные каштановые локоны. Они потемнели от воды и казались нитями черного шелка. Вода качала тело Маши, как в колыбели, глаза подруги были открыты, но словно потеряли цвет. Рита закричала, вспугнув с ветки двух горлиц.

И снова воцарилась тишина, только нежный, наверное, все же детский голос поднимался над дымящимся остовом дома в светлеющее утреннее небо:

Угас костер и растаял дурман.

Белая ведьма идет сквозь туман

По саду в слезах и, будто во сне,

Повиснет в петле на старой сосне.

Белые змеи тумана ползли по траве, клубились, таяли. У леса туман стоял густой, непроглядной стеной, и все в нем казалось призрачным, не похожим на себя. Рита медленно шла, ступая босыми ногами по мокрой траве и совершенно не ощущая холода. Словно внутри нее что-то замерзло, и ледяное весеннее утро не могло причинить ей вреда.

Из тумана выросла черной кривой башней обгоревшая сосна. У ее подножия валялись в траве сорванные бурей качели. Странно, но огонь пощадил веревки, на которых они прежде висели. Рита отвязала одну из них, свила петлю. Получилось не сразу — обледеневшие пальцы плохо слушались.

…Пепел костра закружится вьюгой,

Вынет кинжал из груди у подруги,

Тенью промчится над темной водой,

И все четыре вернутся домой.

И тогда…

Рита перекинула свободный конец веревки через сук. И замерла на мгновение, глядя в затканное всполохами тумана небо. Если все сделать, как в песенке, то подруги оживут?