Я плачу во сне. Темнота льнет к коже несвежим одеялом, холод ползет по спине, голова тяжело пульсирует. Потерянная, я бреду вперед и ощущаю ступнями ледяную воду. С каждым шагом все глубже. Кровь каменеет в жилах и мешает двигаться, сковывая тело изнутри. С хрустом ломаясь, я наклоняюсь и силюсь коснуться воды лицом. Слышно тихий плеск волн, совсем близких, но недосягаемых. Разеваю рот и пускаю слюни, давясь беззвучными рыданиями.

***

Пыльное алоэ рядом с монитором нежится в блеклых лучах осеннего солнца. На экране список непрочитанных писем и блоки навязчивой рекламы доставки роллов. Бездумно смотрю сквозь них, ощущая себя полым манекеном. Всегда с легкостью просыпалась рано, но в последнее время каждое пробуждение превращается в пытку, и почти весь день я чувствую себя ожившим мертвецом. Только к вечеру немного отпускает.

— Ау! — доносится до ушей как сквозь толстую стену.

Вздрогнув, поднимаю голову. Вадим замер у стола с какой-то папкой в руках и глядит недоуменно. Видимо, что-то спросил, а я не услышала.

— Задумалась, — улыбаюсь. — Что говоришь?

Он кладет папку на стол:

— Шеф просит разобраться до обеда, ему отчитываться перед этими, как их…

— Да-да, поняла. Он предупреждал.

Пододвигаю папку и открываю, изображая занятость. Разноцветные стикеры-закладки мельтешат перед глазами, заполненные цифрами таблицы напоминают письменность какого-нибудь вымершего древнего племени. Вадим не двигается с места.

— Еще что-то? — спрашиваю через минуту, потеряв терпение.

Лицо у него странно бесстрастное, плечи безвольно опущены. Даже сшитый под заказ серебристый пиджак выглядит не по размеру большим.

— Ты в той же блузке, как тогда.

— В какой? — удивляюсь, окинув себя непонимающим взглядом.

— Ну, в той. Как в первый день, когда здесь появилась.

Молчу, дожидаясь, когда Вадим рассмеется и превратит все в глупую шутку. Он не смеется.

— Вадим, это другая. Та зеленая была, а эта белая.

— Эта зеленая.

Нахмурившись, снова опускаю взгляд. На мне белая блузка, купленная прошлой весной по скидке в каком-то павильоне одежды для всей семьи.

— Ты дальтоник, что ли? Она белая. А ту я вообще давно выкинула, потому что износилась.

Вадим наклоняет голову. Рот приоткрыт, взгляд потерянный. К виску чуть выше уха пристало маленькое перышко от подушки. Еще полгода назад я бы расхохоталась и подкалывала весь день, но теперь нет сил даже усмехнуться.

— Помнишь, что ты мне тогда сказала?

Глубоко дышу, стараясь сохранить самообладание. Несмотря на солнечное утро, все кругом кажется обесцвеченным.

— Вадим, это пять лет назад было. Я же уже извинялась. Я нервничала на новом месте, а ты как-то подкатывал совсем уж нагло, вот я и сорвалась, просто не…

— Ты сказала «отвянь, жирный».

— Я помню. И мне жаль. К тому же, ты сам рассказывал, что после этого начал ходить в тренажерку, разве нет? Посмотри, какой ты теперь. Хоть сейчас на обложку.

Из коридора доносится:

— Вадим, зайди в бухгалтерию!

Он растерянно отступает и хлопает ресницами, как ребенок, потерявшийся в торговом центре.

— Ты что вообще? — спрашиваю.

Кивает на папку, прежде чем выйти:

— Шеф сказал, чтобы до обеда.

***

— Мам, это я! — кричу, прикрывая за собой дверь.

В квартире прохладно и сумрачно. Сбросив туфли, я кладу пакет рядом с трюмо и прохожу в гостиную. Мама в кресле напротив бормочущего телевизора. Платок укрывает плечи, седые волосы собраны в пучок на затылке. Поднимает на меня глаза, когда замираю на пороге:

— Ты сегодня поздно, я волновалась.

— Дел по горло, отчеты все эти, — говорю, скидывая пальто. — Надо было хоть сообщение написать, но я сама не знала, что это так затянется. Уже думала, вообще к тебе сегодня не получится забежать.

— Как дела на работе?

— Ничего нового. Вадим с утра какой-то странный, нес бредятину, а так как обычно.

Мама улыбается:

— Тот Вадим, который вокруг тебя зайчиком прыгает? Наверное, опять соблазнить пытался. Он же совсем не умеет.

— Да перестань, даже думать не хочу.

— Почему? Присмотрись получше, он вроде не плохой. Тебе это нужно.

Недолго помолчав, я говорю:

— Виноград твой любимый купила, помыть?

— Если сама тоже будешь.

В кухне, промывая виноград под теплой водой, я кричу:

— В какую вазочку выложить?

— На холодильнике которая, только сполоснуть надо, — слышится из гостиной.

Поднявшись на носочки, шарю ладонью по холодильнику. Пальцы нащупывают запасные ключи, набор булавок, клочок бумаги. Нахмурившись, хватаю его и подношу к глазам. Газетная вырезка с жирным заголовком «Трагедия на озере». Ниже чуть мельче «Мужчина и семилетний ребенок утонули, отдыхая за городом. Женщина чудом спаслась». Черно-белая фотография с припиской «источник: социальные сети» — Костя держит Вову на руках, а рядом я с улыбкой до ушей. Это мы у Костиного брата в гостях, всего за пару недель до поездки на то злосчастное озеро.

На неверных ногах возвращаюсь в гостиную и машу вырезкой:

— Зачем ты это хранишь?

Прищурившись, мама разглядывает клочок и вздыхает:

— Соседка принесла, расспрашивала. Я потом положила на холодильник, да и забыла.

— Надо было выкинуть.

— Забыла, говорю же. Не нервничай так. Пора принять это и оставить в памяти.

— Думаешь, я не оставила? Я каждую минуту об этом вспоминаю, никогда не забуду!

— Но не можешь принять. Нужно смириться и успокоиться, а ты все ходишь напряженная, как будто с бомбой внутри.

Опускаюсь на диван. Пальцы мусолят вырезку, типографская краска пристает к взмокшим ладоням. Из кухни слышно плеск воды — я забыла выключить.

— Ты ни слезинки не проронила, — продолжает мама после паузы. — Так нельзя. Оно тебя ест изнутри. Надо выпускать. Если выпустишь, будет понемногу становиться легче. Ты же сама себя убиваешь.

— Мне снится, что я плачу, — говорю глухо. — Каждую ночь с тех пор.

— Снится — это снится. Сны ничего не значат. Надо в реальности что-то делать. Ты так и застряла в одном состоянии, хотя уже три месяца прошло.

— Это совсем мало.

— Этого достаточно, чтобы начать жить дальше.

Костя и Вова улыбаются мне с фотографии. Если бы не мама, я бы не пережила. Сгнила бы, скукожилась и почернела как забытое на подоконнике яблоко. Захлебнулась бы в самой себе. Мамина любовь — тонкая ниточка, удерживающая от падения в бездну. Только вот не знаю, хватит ли сил выбраться по этой ниточке к свету.

***

Октябрь золотит листву на деревьях в парках. В каждой луже по тусклому солнцу, а холод все набирает обороты, добавляя в воздух запах еще неблизкой, но неотвратимой зимы. Тормозя на светофорах, я равнодушно размышляю, что скоро придется менять резину на зимнюю. Совершенно не представляю, как это делается. Такими вопросами занимался Костя, я только с понимающим видом кивала, когда он объяснял про все эти шипы и протекторы. Если бы знала, слушала бы внимательнее. Если бы знала, ни за что не согласилась бы ехать на то озеро.

Внутри, где-то под ребрами, будто пустил корни агрессивный сорняк. Все сковано, обездвижено, задушено. Первое время я ждала, что это ощущение пройдет, что скорбь поблекнет и отступит, но время оказалось бессильным. Сейчас я чувствую ровно то же, что и тогда, когда сидела над вытащенными из воды телами Кости и Вовы: абсолютная дезориентация, безграничное отчаяние. Ледяная черная пустота, такая огромная, что я по сравнению с ней меньше рисового зернышка, но при этом вмещаю ее целиком и не могу вытолкнуть.

Мама говорит про синдром выжившего — будто бы я виню себя, потому что не погибла вместе с ними. Постоянно повторяет «ты не виновата». Звучит как мантра, въедается в мозг и теряет смысл. Иногда я думаю, что хотела бы услышать «все из-за тебя». Возможно, это помогло бы мне взорваться и выплеснуть все наружу. Кто знает. Пока это только копится, темнеет и плотнеет внутри как опухоль. Растет и разрушает.

Устав бесконечно вариться в болезненной серости будней, я наконец сдаюсь и решаю последовать совету мамы насчет Вадима. Не столько из-за веры в то, что это поможет, сколько из-за бессильного желания проверить, способно ли теперь что-нибудь вызвать во мне положительные эмоции. Хоть какие-нибудь эмоции, кроме тоски.

Окликаю, когда он спешит по коридору мимо моего кабинета:

— Вадим!

Резко затормозив каблуками, он возвращается и заинтересованно сует голову в дверной проем.

— Завтра суббота, — говорю. — Уже придумал, чем будешь заниматься?

— Да нет вроде, — смотрит подозрительно, будто ожидает подвоха.

— Тогда, может, сходим в кафешку? Поужинаем, пообщаемся.

Несколько секунд смотрит недоверчиво, как ребенок, получивший в подарок дорогой автомобиль, а потом расцветает:

— Я знаю один ресторан, там такие...

— Нет, — качаю головой. — Лучше кафе, у меня рядом с домом есть такое уютное, там классно.

Ресторан — слишком обязывающе. В рестораны ходят люди с большими планами и серьезными надеждами. Кафе в этом смысле проще — всегда можно сдать назад и сделать вид, что никакое это не свидание, а просто дружеские посиделки. Никто не останется в обиде.

— Ну хорошо, — отвечает Вадим после долгого молчания. — Значит, завтра спишемся?

***

Ветер за окнами тащит по небу рваные облака, уличные фонари зажигаются, обливая тротуары желтым светом. Выходной, поэтому почти все столики заняты: смех, разговоры, снующие официанты. Полумрак скрадывает углы, стилизованные под виниловые пластинки светильники отбрасывают блики на глянцевую обложку меню. Нервно тереблю салфетку, поглядывая на вход. Вадим никогда не отличался пунктуальностью, но я наивно надеялась, что по такому поводу он постарается быть джентльменом.

Официантка приносит кофе и спрашивает, можно ли унести меню.

— Нет, — говорю. — Я жду друга.

— Это она про меня! — раздается над самым ухом, и я вскидываю голову.

Вадим вырядился в белоснежную рубашку и сияет как начищенный таз.

— Пробки! — бросает в ответ на мою насмешливо приподнятую бровь. — Я правда собирался прийти раньше тебя, чтобы весь вечер цокать, какая ты опоздуля. Как ты сама делала на том корпоративе, помнишь?

— Помню, — усмехаюсь.

— Я вас обязательно позову, когда выберу, — говорит Вадим застывшей столбом официантке.

Помедлив, она удаляется деревянной походкой, а я успеваю отметить пустой взгляд и побледневшие щеки. Словно чего-то испугалась.

— Ну, что посоветуешь? — отвлекает Вадим, перелистывая страницу. — Есть у них какое-нибудь фирменное блюдо?

— Да тут все неплохое, — отвечаю. — Следят за качеством, так сказать.

Не говорить же, что я сама здесь впервые, и выбрала это место просто потому, что удобно потом добираться до дома.

— Точно? Тогда возьму лосося на гриле, — поднимает глаза. — А ты что...

Взгляд Вадима теряет осмысленность, челюсть отвисает. Кровь отливает от лица, кадык нервно ходит вверх-вниз над расстегнутым воротом.

— Ты что? — спрашиваю. — Тебе плохо, что ли?

Говорит хрипло, как будто горло забито пылью:

— Я думал, ты предложила поужинать вместе, потому что я тебе нравлюсь.

Растерянность расползается по телу ватной слабостью, и я с трудом выдавливаю улыбку:

— К чему это? Я предложила, потому что…

— А ты опять это. Мне назло, да?

— Опять что?

— Тебе самой не жаль столько своего времени тратить, чтобы меня позлить?

Лицо у него при этом остается неподвижным и обмякшим, как у загипнотизированного. Беспомощно оглядываюсь на других посетителей, смутно надеясь, что все вдруг окажется розыгрышем или галлюцинацией.

— Я даже не думала никого злить, — говорю негромко. — Ты что городишь-то?

Он поднимает руку, чтобы указать на меня:

— Зачем тогда опять в эту зеленую блузку вырядилась?

— Ты совсем дурак? Я же сказала, что выбросила ее! Ты что, блузку от свитера уже отличить не можешь, ты же видишь, что…

Схватив себя за воротник, я резко осекаюсь: вместо вязаной ткани тонкого бордового свитера пальцы нащупывают легкий ситец. Опускаю глаза: на мне и в самом деле зеленая блузка, та самая. Новехонькая, хотя давно должна была сгнить на свалке.

— Чушь какая-то, — выдыхаю. — Я ее сто лет в глаза не видела, я же сама ее…

Вадим поднимается, со скрежетом отодвигая стул.

— Не делай так больше, — говорит. — Мне очень неприятно.

Уходит, на ходу тыча пальцем в экран телефона, где высвечивается логотип приложения такси. Тут же подскакивает официантка — на лице снова вежливая улыбка:

— У вас все в порядке? Может, нужна помощь?

— Нет, спасибо, — тяну, глядя как закрывается дверь за Вадимом. — Принесите мне счет за кофе.

Снова опустив взгляд, я вздрагиваю — свитер вернулся на место, привычный и вполне реальный. Ни намека на зеленую блузку. Не могло же такое показаться, причем сразу двоим. Официантка все еще стоит рядом, и я спрашиваю с неловкой ухмылкой:

— Извините, можете сказать, что на мне надето?

Она молчит. Лицо снова угрюмое, глаза смотрят куда-то сквозь.

— Вам самой помощь не нужна? — опускаю брови, ощущая тяжелое волнение в груди, будто там поднимается прилив.

— У меня умерла собака.

Это звучит настолько странно и неуместно, что я переспрашиваю:

— В смысле умерла собака?

— Полгода назад. Какой-то пьяный мудак заехал на тротуар, когда мы гуляли. Мою Джесси задавил. Мне ее подарили на день рождения, мне тогда восемь исполнилось. Мы всю жизнь вместе были. А теперь нет.

Она говорит негромко и монотонно. Зрачки расширены донельзя, кожа желтовато-белая как простокваша.

— Я думала, что начала забывать, — продолжает. — Но сейчас вспомнила во всех подробностях, как будто это только что произошло.

Поднимаюсь. Чернота внутри бурлит и клокочет, в голове разбушевалась настоящая буря. Происходящее разваливается фрагментами: соседний столик с пивными стаканами, большой телевизор на дальней стене, бледное лицо официантки. Детали меняются местами, перемешиваются, дробятся.

— А у меня муж умер. И сын, — слышу себя будто со стороны и сама не верю, что произношу это вслух. — Мы отдыхали на озере. Вова, сын, заплыл далеко и начал тонуть, я поплыла спасать, и… у меня не получилось… Я не справилась. Так долго пыталась, но сил не хватило. Вода холодная, все холодное… столько холода… Костя к нам бросился, а он вообще плавать не умеет, и я их обоих пыталась вытащить, сама начала тонуть. Другие отдыхающие помогли. Спасли. Меня, не их.

Тишина давит на уши, посетители кафе умолкли и смотрят как на цирковое представление. Нет, это не они смотрят, это те люди на пляже. Ждут, что буду кричать и плакать, а я только пялюсь и пялюсь, разбитая изнутри вдребезги, и осколки мелют меня в кровавую кашу, и никто не может этого увидеть, и я не могу показать, даже слезинку выдавить не получается, чтобы они хотя бы на миллионную долю поняли.

Судорожно вдохнув, я оглядываюсь: остальные занимаются своими делами, едят, пьют и хохочут. Играет музыка. Официантка глядит с недоумением — значит, уже пришла в себя. Мозг будто высох, и не получается сообразить, было ли то, что она говорила, реально. Было ли реально то, что говорила я.

— Спасибо за кофе, — сиплю, запуская руку в сумку. — Я очень спешу, сдачи не надо.

Бросаю на стол мятую купюру и тороплюсь к выходу.

***

Утром, вытащив себя из сна, я долго сижу без движения в кровати. Лицо закрыто ладонями, спутанные волосы щекочут спину. Тихо тикают настенные часы. Если бы было можно, я бы укрылась одеялом, чтобы больше никогда не просыпаться. Но спасения нет: во сне только слезы и темнота, а действительность сулит очередной гнилой день в офисе с кучей дел и ненормальным Вадимом. Некуда деваться.

Чернота внутри все разрастается и разрастается. Давит с такой силой, что вот-вот я лопну как воздушный шарик, забрызгав стены ваксой. Раньше я и представить не могла, что способна выдержать столько тоски. Столько боли. И никакого намека на приятие и смирение. Никак не угадать, сколько еще это продлится, и кончится ли вообще.

Соседский мальчик в лифте здоровается и интересуется моими делами, пока спускаемся.

— Хорошо, — улыбаюсь и киваю на его портфель. — За пятерками собрался?

— Ну типа, — вздыхает. — Вообще нет, если честно. Надо исправить двойку, пока папа не увидел, на тройку хотя бы. Сегодня буду выпрашивать у математички. Я весь вечер учил, чтобы она не докопалась.

Улавливаю свое размытое отражение в хромированной дверце лифта — лицо совершенно черное, как клякса. Взмахиваю перед собой рукой, машинально пытаясь отогнать наваждение, но тщетно.

— Блин, — шепчу, выуживая из сумки телефон.

Вспыхивает дисплей, пальцы запускают камеру и переключают ее в режим селфи. Подношу к лицу. Все привычно — я с мешками под глазами и углубившимися морщинами в уголках рта выгляжу старше чем есть лет на десять, но ничего черного. Значит, показалось.

Мальчик поднимает голову и говорит ровным голосом:

— Папа избил маму. Стулом. Две недели назад. У нее теперь вся спина в синяках и большой шрам на плече, и она плачет, потому что больше нельзя появляться на людях в одежде с короткими рукавами.

Растерянно раскрываю рот, пытаясь подобрать слова. Мы с Костей часто обсуждали эту семью, восхищаясь их образцовостью. Они казались слащавой картинкой из рекламного ролика, настолько идеально выглядели со стороны.

— Т-тебе нужна помощь? — спрашиваю, кое-как собравшись с мыслями. — Тебе никто не делает плохо?

Раздается писк, динамик озвучивает «первый этаж», лифт открывается. Поправив рюкзак, мальчик выскакивает и у самого выхода из подъезда с улыбкой оборачивается:

— Хорошего вам дня!

Пиликает домофон, выпуская его наружу, одновременно закрывается дверь лифта, а я так и застыла на месте. Что-то происходит. Все как будто чокнулись. Или сговорились, чтобы окончательно меня довести. Нет. Так не бывает. Глубоко дышу, заставляя себя успокоиться. Рано делать выводы, надо как следует разобраться.

На лавочке у подъезда уже успела устроиться Зинаида Андреевна, вредная старушка со второго этажа. На голове платок, седые пряди выбились и топорщатся в стороны как щупальца осьминога, скрюченные пальцы мнут старый журнал. Вот уж чего не хватало. Этой если не уделить достаточно внимания, с потрохами потом сожрет, невесть какую дичь соседям насочиняет.

— Здравствуйте. — Вежливо останавливаясь рядом. — Что-то вы сегодня совсем рано.

— Не спится, дома духота такая, что хоть на стену лезь, и не выветривается никак, — с готовностью отзывается Зинаида Андреевна. — Включили свое сраное отопление на всю катушку, вечно они по-человечески не могут, из крайности в крайность. Ворочалась полночи, да потом думаю, пойду уже вставать, на холодке все равно лучше.

— Да, топят хорошо, — киваю, рассеянно размышляя, выполнила ли норму светской беседы и можно ли идти дальше.

— Значит, согласна? — радуется Зинаида. — Подпишешься, если буду заявление писать в управляющую? А то я спрашивала у Степановны, так она рогами уперлась, ей-то зашибись, ей круглый год холодно, хоть подожги тут все на свете. Для таких поди и топят, а нормальные люди живьем вариться должны.

— Да, только не сейчас, я и так на работу опаздываю, давайте ближе к…

С неожиданной ловкостью Андреевна выбрасывает руку вперед и хватает меня за рукав пальто. Шелестят страницы выроненного журнала, мелькают лица знаменитостей и желтушные заголовки.

— Вы что? — вскрикиваю.

Утонувшие в морщинах глаза маслянисто слезятся, глядя куда-то правее меня. Губы скривились, по подбородку сползает ниточка слюны. Паника накрывает колпаком, и я озираюсь, выискивая кого можно позвать на помощь.

— А знаешь Егора Дмитрича? Село Ольховское, у него дом в самом конце, с той стороны, где лес начинается.

— Не знаю, я там в жизни не была, — говорю. — Отпустите, пожа…

— Он меня изнасиловал. А мне девятнадцать только исполнилось, в девках еще ходила. Я Аньку до дома провожала вечером, подружку мою лучшую. Стемнело почти, он меня и подкараулил. Сколько стыда! Я даже вякнуть кому-то боялась потом, все же друг друга знают, до отца дойдет — так либо меня из дому вышвырнет, либо убьет Егора и сядет. Куда мне деваться? Такую тяжесть носила, думала, не выдержу, умом тронусь, столько плакала втихушку, чтоб никто не увидел. Хорошо хоть Ваньку встретила, Бог мне его послал, он меня от этой хвори отвлек, вылечил. Вот что значит найти своего человека! Никак без этого в жизни, никак.

Догадка, абсурдная и очевидная, взрывается в голове яркой вспышкой. Испуг захлестывает удушающей волной — бежать, бежать без оглядки. Пячусь назад, трещит рвущаяся ткань рукава в пальцах Зинаиды.

— А Дмитрич потом напился и подох на морозе, — шипит она, стиснув зубы. — Да так ему и надо, жаль только, что мало мучился, я бы ему еще…

— Отпусти! — выкрикиваю, дергая из последних сил.

Хватка разжимается, и я едва удерживаю равновесие, отшатываясь. Холодный воздух обжигает легкие, колени дрожат, живот скрутило. Зинаида Андреевна сидит, неестественно выпрямив спину, лицо как у слабоумной. Невольно бросив взгляд на окна — не видел ли кто из соседей, — я накидываю капюшон и бросаюсь обратно в подъезд. Пальцы ловят ключи в кармане, тренькает домофон, мелькают ступени.

Дома закрываю замок на все обороты и сползаю по стене, тяжело дыша. Чудится, будто снаружи вот-вот раздастся топот, и все они ввалятся в квартиру — Вадим, Зинаида, официантка, соседский мальчик. Все, у кого я пробудила плохие воспоминания.

— Я не хотела, — говорю медленно, прижимая руки к груди. — Это не я, это…

Тьма внутри, которой я не могу дать выход, стала такой сильной, что начала воздействовать на окружающих. Это настоящий бред, но только так можно объяснить происходящее. Моя скорбь взывает к чужой и находит отклик в каждом, кто оказывается поблизости. Нельзя выходить наружу, пока не найду решение. Или хотя бы опровержение этой догадке.

Шеф берет трубку после четвертого гудка, и я тихо объясняю, стараясь звучать спокойно:

— Привет, я ужасно простудилась. Не страшно, если возьму больничный? Вроде основное разгребла же, остальное Танька может взять под контроль, там совсем ничего особенного, новых отчетов до конца месяца не предвидится, я просто…

— Тише, тише, не тараторь! — смеется. — Больничный так больничный, имеешь право. Главное, выздоравливай. Мы, конечно, тут продержимся без тебя, но недолго.

— Спасибо, — выдыхаю, нервно запуская пальцы в волосы. — Постараюсь вернуться поскорее. Я очень хочу поскорее.

***

До глубокого вечера я сижу на кровати в позе лотоса, мерно дыша и стараясь очистить разум от мыслей. Это рекомендации наставницы по йоге из какого-то видео на ютубе — она обещала избавление от дурных потоков буквально за одну медитацию. Видимо, мой случай нельзя назвать дурным потоком, потому что скорбь не уходит. Даже больше — обрастает усталостью и раздражением.

Мама звонит в десятом часу, и я вру то же самое: простуда, посижу пока дома. Не надо меня ждать. Приду как только смогу.

Спальня кажется тесной и душной как келья, стены давят со всех сторон. Я никогда не страдала клаустрофобией, но теперь она ложится на шею стальной удавкой и целиком погружает в оторопь. Окончательно разочаровавшись в медитации, я сползаю с постели и плетусь в кухню. Надо было соглашаться на психотерапевта, когда мама предлагала. Это, конечно, едва ли помогло бы, но сейчас такой вариант хотя бы не зудел в подкорке, обещая крошечный шанс на спасение.

Достаю из холодильника кусок сыра, опускаюсь на стул и жую всухомятку, разглядывая темноту сквозь занавески. Четырнадцатый этаж — так легко открыть окно и все прекратить. Вот только есть мама, а она такого не заслужила. Папа ушел сразу после моего рождения, и, хоть мама старается скрывать, я всегда видела, как ей тяжело. Мы слишком зависимы друг от друга: я наполняю ее одинокую жизнь смыслом, а она удерживает меня от падения в пропасть, что развернулась под ногами и с каждой секундой становится глубже.

С утра, выкарабкавшись из липких холодных сновидений, я открываю ноутбук и гуглю способы борьбы с депрессией. Мельтешат номера горячих линий психологической помощи, ссылки на доморощенных инстаграм-специалистов, статьи с советами в духе «измените привычки в еде и лучше высыпайтесь».

Вычитав, что физическая активность может произвести благоприятный эффект, я выполняю целый комплекс упражнений с сайта домашних тренировок — приседания, отжимания, планка, ягодичный мостик. После, взмокшая и запыхавшаяся, лежу на ковре и смутно удивляюсь, что во мне остались какие-то силы на все эти глупости. Видимо, это уже от безысходности. Надо перепробовать все, а иначе так и придется сидеть в четырех стенах.

После обеда, окончательно отказавшись быть рациональной, я подаюсь на эзотерические форумы. Случившемуся точно нельзя подобрать разумное объяснение, значит, и подход нужен соответствующий. Результаты поисков воодушевляют — во многих культурах есть обряды по избавлению от душевных мук или по изгнанию духов, вытягивающих из человека радость.

Через час по полу расставлены зажженные свечи и разложены фотографии. Ежесекундно оглядываясь на монитор, я читаю старославянские заговоры и ужасаюсь собственному отражению в зеркале на стене — тощая, растрепанная, в пропотевшей ночнушке. Как же мало времени понадобилось, чтобы до такого докатиться.

Дальше в ход идут индийские мантры. Дымятся привезенные из отпуска в Турции аромапалочки, играет струнная музыка. Потом темная магия с заклинаниями из оцифрованных древних книг, потом ритуальные танцы вуду и окончательная разбитость.

Упершись спиной в стену, я сижу на полу и теряюсь в прострации. Темнота в груди пульсирует и клокочет, будто насмехаясь. Ничего не помогло. Все напрасно. Костя бы разволновался, увидев меня такой. Начал бы обзванивать знакомых с просьбами посоветовать хорошего врача. В период моей беременности он делал так по любому поводу, иногда вообще на пустом месте.

Тоска берет особенно высокую ноту, и я остервенело кусаю себя за руку до крови, скуля как щенок. Хочется закрыть глаза и забыться, но я знаю: если закрыть, начнутся сны, а это еще хуже.

Случайно улавливаю свое зыбкое отражение в погасшем экране ноутбука и замираю. Лицо черное, от плеч и волос поднимается едва заметный дымок. Машинально сбивая ладонями несуществующее пламя, я подползаю к зеркалу и перевожу дыхание— все в порядке. То есть, конечно, далеко не в порядке, но хотя бы ничего не горит. На всякий случай оглядываюсь на свечи — погашены. Дыму взяться неоткуда.

На тумбочке вибрирует телефон, и я все также, на четвереньках, подбираюсь ближе. Дисплей высвечивает «Вадим», желудок болезненно сжимается.

— Алло?

— Привет, ты как? Шеф говорит, простудилась. Может, занести чего-нибудь?

Долго молчу, подбирая слова. После встречи в кафе я была уверена, что он и на пушечный выстрел ко мне не приблизится.

— Могу в аптеку забежать, — продолжает Вадим. — Тебе же нужны всякие эти противовирусные?

— Нет, — говорю. — У меня все есть.

— Тогда, может, просто в гости зайду? Принесу чего-нибудь к чаю.

Окидываю взглядом учиненный бардак — свечи, скомканные обертки ароматических палочек, смявшийся от танцев ковер, парящая в воздухе пыль.

Тяну:

— Я же простужена. Никаких гостей, заражу еще.

— Может, подъеду тогда к подъезду, спустишься на пару слов? Только оденься потеплее.

— На каких пару слов? Ты что хочешь-то?

Из трубки слышно шум мотора, светофорный писк, тихое бормотание радио.

— Просто… Не знаю даже, я тут думал и думал, — мямлит Вадим. — Я не совсем понял, что там случилось, в кафе, но я погорячился, кажется. Наверное, ты позвала меня на свидание, а я как дурак с этой блузкой, просто она мне в память въелась, и я подумал, что ты назло. А потом подумал, что ты же вообще не знаешь, что она мне въелась, но я же тебе незадолго до этого в офисе про нее говорил, а ты ее потом опять надела, вот я и…

— Вадим, я была в свитере, — перебиваю устало. — Той блузки давно уже нет.

— Значит, другая, — невпопад соглашается он. — Значит, я тем более не прав. Давай подъеду, я как раз тут неподалеку, выйдешь на крыльцо. Просто хочу тебя увидеть. Я так глупо себя повел, надо же как-то загладить.

Жую губу, напряженно размышляя. Второй день безвылазного сидения в четырех стенах — это не так уж долго, но все равно мучительно. Любой повод немного освежиться кажется непреодолимо соблазнительным. К тому же, вполне может оказаться, что я ошиблась. Приняла череду совпадений за какое-то проклятие и загнала себя в клетку. Надо проверить, убедиться. Возможно, все не так уж плохо.

— Хорошо, — говорю наконец. — Но только на минуточку, ладно?

Когда выныриваю из подъезда в накинутом поверх ночнушки пальто, уже собираются сумерки. При каждом выдохе изо рта вырывается жидкий пар, холод облизывает голые икры. Вадим нерешительно переминается неподалеку у открытой двери своей машины. Замечает меня и тут же наполовину скрывается в салоне, чем-то шурша. Пока прикидываю, нужно ли подходить или лучше остаться на крыльце, он выпрямляется, держа в руках букет белых роз. Черт.

— Ты сказал, что просто на пару слов, — говорю хмуро.

Смущенно улыбаясь, он приближается робкой походкой влюбленного студента.

— Не бойся, это ни к чему тебя не обязывает, — отмахивается. — Просто приятный презент.

Окидываю двор цепким взглядом — если хоть одна бабка увидит, замучаюсь потом отвечать на вопросы про нового жениха. К счастью, холод разогнал всех по домам.

— Ты как-то говорила, что белые — твои любимые, — не утихает Вадим. — Видишь, я все помню, потому что для меня ты…

Не договорив, он резко тормозит. Руки безвольно повисают вдоль туловища, букет падает на влажный асфальт, отблескивая упаковкой из декоративной фольги. Белые лепестки рассыпаются крупными снежными хлопьями.

— Ты чего? — спрашиваю, холодея сердцем. — Все нормально?

— Издеваешься, да? — он скалится от злобы как волк. — Опять эта блузка драная, я же только что про нее объяснял!

Значит, я не ошиблась. Это все правда.

— Вадим, я бы не вышла в одной блузке в такой дубак, — лепечу. — Сам подумай, это же вообще…

Озноб в одно мгновение накрывает с ног до головы. На мне больше нет никакого пальто, только чертова зеленая блузка. А еще черная юбка и туфли на низком каблуке — все то, в чем я была в день нашего знакомства.

— Смотри, как постаралась! — Вадим повышает голос. — Целый маскарад, даже в цирк можно не ходить!

Поднимаю голову, собираясь все объяснить, как бы странно оно ни звучало, но язык и губы складывают совсем другие слова:

— Отвянь, жирный.

Распахнув глаза, он отшатывается. Вскрикиваю от неожиданности и что есть силы зажимаю рот ладонями, но тут откуда-то со стороны кто-то вторит мне:

— Жирный!

Мальчишечий голос с хрипотцой, незнакомый и вызывающе самодовольный. Щурюсь в сторону детской площадки — оттуда, словно сгустившись из воздуха, бодро вышагивает мальчик лет двенадцати, конопатый, бритый наголо, в потасканной майке и коротких шортах. Вадим отступает, скривившись от ужаса. Лицо бледное, на виске пульсирует жилка.

— Это кто? — спрашиваю, отнимая руки от губ. — Ты его что, знаешь?

— Жирный, жирный, жирный, как поезд пассажирный! — выкрикивает мальчик и заливается хохотом.

— Витька, — говорит Вадим так тихо, что едва получается разобрать. — Одноклассник мой.

— Чего? — удивляюсь.

Мальчик подходит ближе и заносит над головой руку. В пальцах сам по себе появляется большой камень.

— Эй, стой! — кричу. — Положи сейчас же, это не…

Описав дугу, камень приземляется у Вадимовых туфлей и тут же растворяется в полумраке. Сам Вадим вздрагивает, беспомощно оглядываясь на меня.

— Жиромясокомбинат! — смеется Витька, замахиваясь новым камнем.

— Вадим, не бойся! — произношу твердо, собирая в кулак все самообладание. — Послушай, тебе надо отойти, это все из-за меня, это просто твое воспоминание, оно тебе не причинит никакого…

Брошенный камень с влажным хрустом бьет Вадима в щеку и исчезает. Тяжело осев на землю, он хватается за выбитую челюсть. Кровь заливает воротник, скула моментально опухает. Следующий камень шаркает по плечу, и Витька снова поднимает руку.

С третьей попытки попадаю магнитным ключом, и домофон открывает дверь. Лифт поднимается насмешливо неторопливо, пока раз за разом тычу пальцем в кнопку своего этажа. Быстрее, быстрее, надо уйти как можно дальше, пока не стало поздно.

Дома я в один прыжок оказываюсь на кухне и открываю окно, высовываясь наружу. Далеко внизу Вадим скрючился без движения рядом с открытой машиной. Витька пропал, но неизвестно, сколько еще камней он успел бросить.

Набирая номер скорой, я осознаю, что вся спина мокрая от пота — на мне снова пальто.

Да, я не ошиблась. В самом деле не ошиблась. Вот только не предугадала, что это может прогрессировать.

Когда из трубки раздаются вопросы про адрес и что случилось, я прижимаюсь лбом к стене и на автомате отвечаю, мысленно разваливаясь на куски. Наверное, так чувствует себя человек, осознавший, что не успеет отскочить от надвигающегося грузовика.

Через двадцать минут наблюдаю, как внизу подъезжает машина скорой помощи и санитары грузят Вадима на носилки, коротко переговариваясь. Дородная женщина щупает пульс и отдает какие-то указания, придавая голове Вадима нужное положение. Значит, живой.

Закрываю окно и бреду в спальню, зябко обнимая себя за плечи. Сил больше не осталось. Под одеялом жарко и нечем дышать, но я не шевелюсь, по частицам собирая в голове все, что поняла.

Моя скорбь растет, и растет ее сила. Раньше все просто вспоминали что-то плохое, а теперь это материализуется. Вадим мог не выжить, если бы я не убежала. Это уже слишком. Надо узнать, каков радиус влияния, ведь за стенами живут люди, совсем рядом. Опасно близко. Прислушиваюсь: ничего необычного, только шум воды в трубах, телевизорный говор, чей-то тихий смех на соседнем балконе. Возможно, им надо увидеть меня, чтобы подействовало. Или поговорить. Тогда бояться нечего. Пока. Что будет дальше — другой вопрос.

Сама не замечаю, как проваливаюсь в дрему. Тут черный туман застилает глаза, а липкие водоросли обвивают ноги. Вода плещет, щекоча ступни, и я наклоняюсь, чтобы опустить в нее ладонь. Совсем неглубоко. Надо зайти дальше, но не получается сдвинуться с места. Снова и снова содрогаясь всем телом, я зарываюсь пальцами в илистое дно. В этой темноте так тесно, холодно… и свободно. Здесь я не заперта изнутри, и слезы струятся по щекам, обжигая как кипяток. Невозможно понять, где хуже — здесь или наяву. И есть ли выход туда, где не будет вообще ничего.

— Мамочка! Помоги!

Вовка.

— Мама!

Распахиваю глаза. Серая рассветная мгла заполнила комнату. Вовка сидит верхом на мне в одних купальных плавках. Бледный, губы синюшные, мокрые волосы топорщатся в стороны. Наклоняется так близко, что видно каждую ресничку:

— Мамочка, спаси!

Пытаюсь вдохнуть, чтобы закричать, но устроившийся на груди Вова тяжелый как могильная плита. Получается только сипеть и упираться локтями в кровать.

— Мамочка!

Холодная озерная вода хлещет из его рта мне на лицо. Запах рыбы и водорослей такой плотный, что кажется ватой, забившейся в ноздри. Когда в глазах начинает темнеть от нехватки кислорода, Вова исчезает, и я машинально дергаюсь, перекатываясь с постели на пол.

Колени и ладони обжигает саднящая боль — это впившиеся песчинки. Вместо ковра пол спальни устелен толстым слоем песка, тут и там проглядывают хилые кустики, перекатываются сточенные камешки. Поворачиваюсь, уловив что-то боковым зрением: Костя лежит в углу, раскинув руки в стороны. Веки опущены, грудь неподвижна. С отчаянно колотящимся сердцем подбираюсь ближе. Все предельно реальное — каждая пора кожи, каждый волосок щетины на подбородке.

— Очнись, — шепчу, касаясь пальцами остывшей щеки.

Внутри будто мечется бешеная кошка, царапаясь и кусаясь.

— Пожалуйста, очнись.

Рассвет прогоняет полумрак, наполняя все цветом и объемом. Прижавшись лицом к Костиной груди, я задерживаю дыхание и прислушиваюсь. Совсем тихо, но это ничего не значит. Костя ведь здесь, со мной, и не было никакого озера, и похорон тоже не было. Он обязательно откроет глаза. Встанет и улыбнется, и все окажется шуткой, потому что случившееся не может быть правдой. Мне снился долгий кошмар, но сейчас он закончится, потому что иначе я больше не выдержу.

Через минуту я осознаю, что сижу на полу, упершись щекой в ковер. Медленно выпрямляюсь. Ни Кости, ни Вовки. Песок и камни тоже растворились, осталась только опостылевшая пустая спальня, медленно наливающаяся светом. Запрокинув голову, я делаю глубокий вдох и кричу так, что горло словно вспарывают ржавые лезвия. Когда воздух в легких кончается, я впиваюсь ногтями в грудь, будто можно разорвать плоть и вынуть всю эту тоску, чтобы выбросить подальше.

— Пожалуйста, пусть они вернутся, — выдыхаю. — Хотя бы такими, пусть вернутся. Пусть это воспоминание останется, пусть останется, пусть останется…

Трель дверного звонка врезается в уши тонким сверлом. Замираю. Никто не ходит по гостям в такую рань, даже для разносчиков рекламы это слишком нагло. Значит, что-то случилось.

— Уходите, мне все равно, — говорю вполголоса.

Трель повторяется. В голове густой кисель, мысли еле ворочаются, отказываясь складываться в цепочку. Ничего не понимаю.

— Оставьте в покое, — произношу по слогам, но звонок надрывается в очередной раз, и я шаркаю к двери.

В глазок видно тетю Женю, пожилую соседку сверху. Седые волосы растрепаны, руки наспех перевязывают пояс засаленного халата. Пока заторможенно разглядываю, она опять жмет кнопку, и звон отдается дробью в самых костях.

— Что вам? — выплевываю вместо приветствия, приоткрыв дверь.

— Я слышала крик, — отвечает Женя, оглядывая меня с тревогой. — Ты в порядке? Такой вопль, я думала, тебя тут режут.

— Вам показалось, я не кричала. Проснулась вот только что. И ничего не слышала.

Тетя Женя наклоняется ближе, подозрительно хлопая ресницами.

— Точно? — понижает голос. — Если тебя заставляют это сказать, просто моргни два раза, и я вызову…

Кто-то кашляет у нее за спиной, и мы одновременно подпрыгиваем от неожиданности. Обернувшись, тетя Женя изумленно восклицает:

— Ты!

Там дядя Валера, муж тети Жени, только я с трудом узнаю его — нет ни седины на висках, ни тяжелых мешков под глазами. Помолодел лет на двадцать. С запозданием вспоминаю, что он умер позапрошлой зимой, и все тут же встает на свои места.

— Уходите, — говорю. — Срочно, он не настоящий.

— Валера! — всхлипывает Женя, прижимая руки к лицу. — Как это может…

— Уходите! — повторяю нервно. — Быстро, подальше от меня, это просто воспоминание!

Дядя Валера хмурится, окидывая тетю Женю колючим взглядом.

— Так нельзя, — говорит хрипло.

— Что? — удивляется она. — Что нельзя?

— Хватит. Мы не потянем еще одного спиногрыза.

— Т-ты… Я же не… Мы это уже обсуждали, я… Так давно. Все уже не…

— Может, сама найдешь вторую работу? — выкрикивает Валера. — Я не должен горбатиться, чтобы ты тут плодилась как свиноматка себе на радость! Мне и одного выше крыши, а ты тут с такими новостями, нахер мне твоя беременность!

Прежде чем успеваю что-то понять, он с размаху бьет тетю Женю кулаком в живот, и та сгибается пополам, хватая ртом воздух. Не говоря ни слова, я захлопываю дверь, ухожу в дальний угол спальни и прислушиваюсь. Голос дяди Валеры больше не слышен, только едва уловимые всхлипывания тети Жени. Поскорее бы она ушла.

***

Весь день я сижу в углу, обняв себя за колени. Нет ни голода, ни усталости, ни желания двигаться. Только необъятная меланхолия, сковавшая ледяным панцирем. Где-то снаружи живут люди, смеются, радуются, планируют, потому что у них все хорошо, весь мир вертится для них, открывая новые пути, а я здесь, опутанная невидимой паутиной, и у меня больше нет моего Кости, и нет Вовы. Мне будто оторвали ноги и руки, а потом выбросили в грязь, чтобы там и сдохла, а я все валяюсь, и все смотрю по сторонам, и все не могу сдохнуть. Даже уползти и прибиться к кому-нибудь не могу, потому что теперь все, кто окажется рядом, будут в опасности, и я не знаю, как это исправить.

Когда за окном начинает темнеть, я поднимаюсь, тихо постанывая от боли в затекших ногах. Только один человек на свете может хоть немного облегчить мою ношу. Сейчас я нуждаюсь в маме как не нуждалась никогда в жизни. Неважно, какие воспоминания у нее возродятся, я буду закрывать ее собой, защищать от чего угодно. Мы спасем друг друга.

Дорога занимает чуть меньше получаса. Вцепившись в руль до побелевших костяшек, я раз за разом оглядываюсь на проезжающие по соседней полосе автомобили. Если мое влияние заденет хоть одного из оказавшихся поблизости водителей, все может кончится серьезной аварией. Покидать дом слишком опасно, но оставаться больше невозможно.

Переминаясь у двери маминой квартиры, я последний раз взвешиваю все «за» и «против». Это последний шанс уйти, избежав любого риска. Но заточение в четырех стенах точно не приведет ни к чему хорошему. Я должна избавиться от скорби, а материнская любовь лучшее средство. И последнее, что у меня осталось.

Повернув ключ, я ступаю по темному коридору в гостиную. Пахнет супом и свежим хлебом, диктор читает вечерние новости. Синеватый свет телевизора ложится призрачной вуалью на стены, шторы и сидящую в кресле маму. Она поднимает удивленные глаза, и я опускаюсь на пол, чтобы положить голову ей на колени. Слова льются сами собой:

— Я больше не могу. Эта вся боль, она так долго во мне копилась, а я не могла дать ей выход, и теперь… Я ничего не понимаю, она действует на других, причиняет им вред, их плохие воспоминания, они… я ничего не могу сделать, это какой-то тупик, мне нельзя ни к кому подходить, и я никак не могу от этого избавиться. Я так устала, я так…

Ушей касается скрип двери, и я вскидываю голову. В пороге комнаты застыл мужчина, высокий, жилистый, темноволосый. Тусклый свет, отбрасываемый экраном, не позволяет толком различить черты лица, но я и так знаю их наизусть. Много раз рассматривала это лицо на старых фотографиях.

Говорю, оглядываясь на маму:

— Папа?

Она не отвечает. Бросив виноватый взгляд, отец покидает комнату и растворяется во мраке коридора. Я поднимаюсь на ноги, собираясь догонять, но тут прямо на пути вырастает детская люлька. Младенец внутри заливается визгливым ором, и стены отражают его, усиливая в несколько раз. Мама сидит неподвижно, только в глазах поблескивают слезы.

— Что за ребенок? — спрашиваю. — Чей он?

Люлька тает в полумраке. Там, где она была, теперь сидит девочка лет четырех, кучерявая, веснушчатая, в синем платьишке с пышным подолом. Помню его до сих пор— мое самое любимое.

— Это что, я? — догадываюсь.

Улыбаясь, девочка поднимает с пола рисунок и показывает маме. Там две корявые фигурки — девочка и женщина, окруженные ворохом сердечек. Мама глядит пустым взглядом, а слезы так и катятся по щекам тяжелыми каплями.

— Это же я! — выкрикиваю, сбитая с толку. — Почему это я?

Девочка встает, за секунду взрослея на несколько лет. Теперь ей около десяти, и в руках не детский рисунок, а грамота за первое место в городской олимпиаде по химии. Она смеется, размахивая картонкой, и забранные в хвост на затылке волосы подпрыгивают в такт движениям.

Неуверенно улыбаюсь:

— Теперь все по-другому. Мама, ты помогла! Я так и знала!

Подбежав, я хватаю ее за руку. Тем временем девочка превращается в старшеклассницу с угревой сыпью на лбу и серебряной медалью на груди.

— Видишь! — говорю. — Раньше я вызывала у всех плохие воспоминания, а у тебя наоборот. Видишь? Сработало, я так и знала, что ты меня спасешь, я так и…

Сбиваюсь, наткнувшись на мамин печальный взгляд. Слезы подрагивают на подбородке, похожие на весеннюю капель.

— Ты что? Не плачь, мама, пожалуйста, не плачь!

Она говорит:

— Я никогда тебя не любила.

Сердце ухает вниз как сорвавшаяся хрустальная люстра и разбивается миллионом острых осколков. Девочка с медалью тут же исчезает, темнота в спальне становится плотнее, будто кто-то убавил на телевизоре яркость. Поднимаю перед лицом руки. От пальцев исходит черный дым, словно тьма сочится из меня сквозь поры кожи.

— Папа хотел сына, это его самая заветная мечта, но родилась ты, и он ушел, — продолжает мама. — Он не говорил, что из-за тебя, но я точно знаю, что это так. Мы очень долго пытались завести ребенка и были совсем старыми, когда наконец получилось. И оба знали, что это наш последний шанс. Он хотел сына, а я хотела, чтобы он был доволен, для меня всегда это было самым главным. Но родилась ты, понимаешь? Если бы он остался, ты ежедневно напоминала бы о его несбывшейся мечте. Он не говорил этого, просто разыграл дурацкую ссору на пустом месте по глупому поводу, и сказал, что больше не может быть со мной. Но даже так старался оставаться отцом и помогал на расстоянии. Твои вещи, игрушки, учеба в институте — все на его деньги. Я никогда не говорила, потому что ты начала бы искать его, а ему это не нужно.

Дым стелется по полу, медленно заполняя гостиную чернотой. В меня будто выстрелили из пушки, и рана теперь брызжет кровью, выпуская остатки тепла и не оставляя ничего, кроме неизбывной боли.

— Это неправда, — говорю тихо. — Ты говоришь так, потому что я притащила эту… чертовщину, и она влияет на тебя. Такое не может быть правдой, это же глупость, человек не может бросить семью просто потому, что родилась дочка вместо сына, это же чушь какая-то!

Мама качает головой:

— Когда устаешь от множества попыток на пути к цели и не получаешь желаемого, то сгораешь изнутри. Тогда можно отказаться от всего на свете, потому что больше ничего не чувствуешь. Я знаю, ведь сама прошла через это.

— Перестань! Ты вырастила меня, заботилась обо мне!

— Всего лишь выполняла долг. Я дала тебе жизнь, а значит, должна вести тебя по этой жизни. Я не могла уйти, не могла бросить, ведь я мать, а ты мой ребенок. И я всегда делала то, что должна, хотя из-за тебя лишилась самого дорогого. Из-за тебя я больше не могла быть счастливой. Ты не понимаешь. Никогда не поймешь.

Мрак заползает маме в рот и ноздри тонкими невесомыми щупальцами, и она заходится кашлем, хватаясь за горло. Осматриваюсь: больше не различить ни стен, ни окон, ни телевизора, только мы вдвоем в центре облака черной мглы. Если не уйду прямо сейчас, эта мгла задушит маму.

Я говорю:

— Спасибо. Я бы хотела быть такой же сильной.

А потом ухожу, и тьма неохотно ползет следом, отпуская маму и возвращая гостиную в привычный вид.

***

Дорога за городом пустая и неровная. Свет фар выхватывает облетевшие кусты и полустертую разметку, звезды перемигиваются на небе редкой россыпью. Ловлю свое отражение в зеркале заднего вида: лицо сплошь черное, не разобрать ни глаз, ни носа, ни рта. Дым так и сочится из меня, заполняя салон. Приоткрываю окно, и наружу выветриваются черные обрывки, похожие на куски грязного синтепона.

Мальчик-рабочий на придорожной заправке с улыбкой бросается помогать, но невесть откуда взявшаяся свора бродячих собак отгоняет его прочь. Слушая лай и крики из темноты, я жду, когда бак заполнится и равнодушно осматриваюсь на случай, если кто-нибудь еще решит приблизиться. Надо бы предупредить, чтобы держались подальше. Хотя какая теперь разница.

Ночь уступает рассвету, когда я торможу на песчаном пляже озера. Выхожу наружу, криво усмехаясь. Даже представить не могла, что однажды вернусь сюда.

Белесый туман обступает со всех сторон, и мой мрак смешивается с ним как кофе с молоком. Далекие горы теряются на горизонте, а небо все светлее и светлее. Тихий плеск звучит почти приветственно, и я ступаю вперед, откликаясь на гостеприимность.

Черный дым и белый туман взвиваются кверху, заполняя собой все. Видимость теперь нулевая, но я бреду наугад, не позволяя себе сомневаться. Кругом мельтешат лица и образы, едва различимые и неузнаваемые. Чьи-то тени, неразборчивые слова, смутные движения — все мои воспоминания, потерявшие теперь всякий смысл.

Когда кроссовки намокают от воды, среди прочих особенно четко проступает мама. Кутаясь в халат, она выступает из тумана и говорит:

— Ты не понимаешь. Никогда не поймешь.

А я отвечаю:

— Понимаю.

И захожу глубже, хотя лодыжки мгновенно сводит от ледяной воды.

Мне было двадцать семь, когда познакомилась с Костей. К тому моменту я успела разочароваться в семейной жизни после нескольких неудачных попыток построить отношения. Думала, не подхожу для этого, думала, я какая-то не такая. Бракованная, дефективная. У других получалось легко и непринужденно, а я все делала как-то неправильно, с каждым разом сильнее убеждаясь, что это не мое. Что придется свыкнуться и посвятить себя чему-то другому. Костя все изменил — он был именно тем, кто мне нужен, мы совпадали как сложные детали пазла. Я долго не верила, искала подвох, говорила себе, что не заслуживаю. Но счастье оказалось вполне реальным, и в конце концов я приняла его.

Когда он сказал, что хочет ребенка, я согласилась, изображая радость, хотя совсем не была готова. Самое главное — сделать Костю счастливым, чтобы он оставался со мной, и чтобы нам было хорошо. А я привыкну.

Вода по пояс, и я уже не чувствую ног, но упорно двигаюсь вперед. Лица и тени становятся четче, отражаясь от серой водной глади.

Я носила Вову в утробе как тяжелый булыжник. Ненужный и чужеродный. Все ждала, когда проснутся эти пресловутые материнские инстинкты, когда я наконец смогу радоваться так же искренне, как радовался Костя. После легких родов началась настоящая семейная идиллия. По крайней мере, так казалось всем, кто смотрел со стороны.

Озеро принимает меня в стылые объятия, поглощая по грудь. Вернуться назад не получится, даже если сильно захочу. Ничего, не страшно.

Вова казался чужим человеком в моей семье, как напросившийся поночевать дальний родственник. Сколько ни пыталась я пробудить в себе любовь, сколько ни стыдилась собственного безразличия, все оставалось неизменным. Вова прибегал с улицы и хвастался, что пнул мяч дальше всех, а я чувствовала себя каменной статуей. Он забирал внимание и любовь Кости, вклинивался между нами, выбивая меня из гармонии. Изображая прилежную мать, я делала все, что от меня требовалось. Все хвалили и восхищались. А я только и мечтала повернуть время вспять, чтобы не допустить эту беременность.

Поскользнувшись на гладком камне, я плюхаюсь по горло, неловко раскидывая руки в стороны. Брызги летят в рот, язык улавливает тинистый привкус.

— Мама! — выкрикивает Вова, проступая из черного дыма.

Раз за разом показываясь над водой, он успевает сделать короткий вдох прежде чем снова скрыться из виду. В тот день, бросившись его спасать, я поняла, что это мой единственный шанс. Поняла, что думала об этом тысячу раз, хотя боялась себе признаваться. Я пыталась быть матерью, хотела быть ей до последнего, но не справилась. У меня не хватило сил.

И вот все повторяется: когда подплываю, Вова смеется — с самого начала это было глупым розыгрышем. Наверное, хотел рассмешить или привлечь внимание. Не отвечая на смех, я делаю то, что сделала тогда — опускаю руки ему на плечи и давлю, не позволяя вынырнуть. Вода бурлит всплывающими пузырями, ладони улавливают слабое беспомощное сопротивление, детские пальчики вцепляются в мои запястья. Я думала, выдам это за несчастный случай. Думала, утешу Костю обещаниями родить другого. Он бы, конечно, ужасно страдал, но это не может продолжаться вечно, и в конце концов все стало бы как раньше.

Но Костя слишком любил сына и не мог просто смотреть, как мы барахтаемся в воде. Я заметила его, когда Вова уже не шевелился — не доплыв до нас и десятка метров, Костя с выпученными глазами хватал ртом и пытался опереться руками о воду. Мой крик всполошил всех отдыхающих — с берега к нам кинулись сразу несколько человек. Никто не успел.

Краешек солнца показывается над горизонтом, и золотистый свет пробивается сквозь туман, рассыпаясь бликами по волнующейся глади. Почти окоченевшая, я держусь на поверхности, и чернота вьется спиралями над головой, густая и непроглядная. Я ни разу не плакала, потому что не имею на это права. Потому что сама стала причиной того, что выедало меня изнутри. Глупо пытаться избавиться от этого, ведь выход всегда был только один. Туда, где нет ни сна, ни яви.

Бросив взгляд на проступающее в разрывах темноты небо, я ныряю. Руки подчиняются с трудом, все тело полыхает болью, но я упорно гребу глубже, не оставляя возможности передумать. Каждая секунда растягивается в вечность. Выдох — воздух вьется к свету тысячей маленьких пузырьков. Все чернеет. Непоколебимая мощь озера сжимает меня в кулак. Закрываю глаза и вдыхаю воду.

Какая же она холодная.