— Ну, что? Заселяться планируете? — грузно подперев бока руками спросила пожилая хозяйка.

Тёплое закатное солнце настойчиво пробивалось в полумрак комнаты сквозь плотные шторы на прищепках. На тонкой полоске света умудрённо танцевали пылинки.

— Меня одно смущает. У вас в объявлении было написано: семь плюс залог равный стоимости аренды за месяц…

— Да, —перебила хозяйка, — Это на случай, если ты тут что-нибудь поломаешь, друзей приведешь — они разобьют. А мне тут после вас мебель докупай на мою пенсию.

Оля огляделась. Сломать или разбить здесь можно было всё, не прилагая особых усилий, хотя этого «всего» было немного. Бесчисленные царапины на редкой лакированной мебели сливались в причудливые узоры, а диван устало просел в глубину, грозя впиться пружинами в мирно спящее тело.

— Может, я хотя бы частями выплачу? Для меня сейчас сразу четырнадцать отдать будет очень ощутимо, а в других таких объявлениях вообще обычно залог не ставят, — лукавила Оленька, поглядывая на влажное, поблескивающее лицо хозяйки.

— Плати половину сейчас, половину в следующем месяце. Заселяться когда будешь? — буркнула хозяйка. Перспектива упущенной выгоды подстегнула пойти на небольшой компромисс. Женщина ревниво обвела комнатушку глазами.

— Заселяться уже сегодня могу, у меня чемодан у подруги в городе стоит.

— Расписание в коридоре изучи, кто и когда моет. У нас здесь народ работящий, нахлебников не любят. Пришла очередь туалет мыть — значит мой, кухню после себя убирай. Шторы не дёргай, на ладан дышат, лучше вообще их не трогай, — хозяйка двумя тяжелыми шагами несвойственно шустро переместилась к двери. Упёршись в стенку, дверь открылась ровно на ту ширину, чтобы боком её пропустить.

Выйдя в коридор, Оля огляделась. Хозяйка тяжелой громадой уместилась меж дублёнок и пальто, критически оглядывая Оленьку из-под тяжелых стёкол очков. Небольшой коридор был сплошь захламлён одеждой, коробками и старым спортивным инвентарём. В углу притаился некогда яркий, но уже потемневший от времени детский трёхколёсный велосипед — дети на таких давно не ездят. Квартира была четырёхкомнатная, но весь заявленный в объявлении метраж, а именно — 80 квадратных метров, едва угадывался в тёмном, загромождённом помещении. Дышать было тяжело, душно. Кожа мгновенно покрывалась испариной.

— А кто соседи? Вы говорили, что здесь все комнаты заняты.

Хозяйка расплылась в улыбке, ощутимо порозовев, рассказывать о соседях ей явно было приятно.

— В этой комнате Мариночка, она с Димой, это сыночек её, ему пять лет. Мариночка на работе целый день, я с Димкой сижу, помогаю чем могу, они мне как родные уже. В этой комнатушке у нас Михаил Егорьевич обосновался, он сторожем работает в детском садике, куда Димка ходит. По ночам его дома нет, а днём он у себя отсыпается. У Димки вон сейчас тоже тихий час. Тут я живу, — хозяйка показала на дверь самой большой комнаты квартиры за которой истерично перекрикивались ведущие ток-шоу, — Тихо у нас. И ты не шуми, коль заселяться будешь. Звать меня Зинаида Павловна.

Оля отсчитала хозяйке деньги и в тот же вечер привезла чемодан, сразу занявший будто бы половину ее комнаты. Вечер прошёл в тщетных попытках уместить все вещи в двухстворчатом полированном шкафчике на треугольных ножках.

Квартира неохотно остывала от августовского зноя, испуская тяжелый пыльный дух из приоткрытых шкафов и щелей между кирпичами. Воздух был влажный, и от этого тяжелый, как мокрое полотенце.

Обитатели квартиры возвращались с работы, уходили на работу, гремели дверьми. Оленька затаилась, прислушиваясь к шуму соседей за тоненькой, будто бы фальшивой дверью комнаты. Слышался звонкий, но неразборчивый детский голос. Когда робкая решимость всё-таки позволила выйти на кухню за чаем, соседи уже разбрелись по комнатам. В тёмной влажной квартире стало тихо и пусто.

Дом стоял поодаль от шумных городских дорог, накрывшись зелёной копной уставших каштанов в глубине сонных дворов. Окна первого этажа выходили во двор, самый центр ночной жизни любого спального района. Бесцельные пьяные вопли эхом резонировали среди плотно сомкнувшихся домов.

Свет включать было боязно, и будто бы даже непозволительно — Оля не решалась. Комната, как и квартира, ощущалась непозволительно чужой. Вечер проходил в темноте, под неродной шум холодильника, с истеричным криком телевизора у хозяйки, улюлюканьем и почти младенческим плачем из комнаты Марины. Всю ночь что-то или кто-то задумчиво стрекотало, умудрено урчало, хлопало дверьми, звенело посудой на кухне и механически грохотало чем-то в коридоре. Оля училась жить по правилам новой квартиры и для самоуспокоения воображала, будто бы это малыш Дима катается взад-вперёд по коридору на тяжелом трёхколёсном велосипеде.

Диван настойчиво мял бока пружинами. Сон не шёл. Шум за дверью усилился, Оля отчетливо различила два голоса: плаксивый, явно женский, по-старчески квохчащий, и утробно низкий, мужской. Переговаривались совсем рядом, громко, прямо за дверью. Въедливо яркий экран телефона высветил время: три часа ночи.

Женский голос был особенно различим.

— Жрёшь-жрешь, не нажрёшься! Куда тебе? Забыла я твои цацки вынести, заберёшь потом, сейчас-то что?

Мужской голос что-то громко, но нечленораздельно булькнул. С внешней стороны кто-то дернул ручку двери. Оленька внутреннее похолодела.

— Не трогай, кому сказала. Чего тебе не хватает? Кому я головы с рынка тащила, каждая по шесть кило!

Послышалась возня, хлопнула соседняя дверь. Шум стих, надежды на спокойный сон не осталось. Тревожная дремота укрыла Олю лишь к утру.

Душное августовское утро накануне полудня разбудило липким потом и ноющей зубной болью. В голове стоял тяжелый, вязкий туман. Окружающее пространство скукожилось до застеленного дивана.

Солёный вкус осел на языке — сильно кровил рот. С болью оттянув щёку, Оля напряженно вглядывалась в маленькое зеркало ванной, силясь разглядеть причину острой боли во рту. В глубине здорового ряда зияла черная дырка.

— Пи-дец, — заключила Оленька, впечатлившись внезапным выпадением здорового зуба.

Ходили рассказы, что люди могут собственные зубы во сне проглатывать, но столкновение с данным феноменом на собственном опыте внушило ужас совершенно иного порядка. Оля будто бы физически ощущала, как внутри по кишечнику неспешно передвигается её коренной зуб, острыми краями царапая стенки. Кровящая десна была наскоро заткнута смоченной перекисью ваткой. Боковым зрением Оля заметила хозяйку, облокотившуюся на косяк двери.

— Зубы болят? — участливо поинтересовалась соседка, — Ты настойкой с календулой прополощи, у меня стоит в серванте. Или давай я тебе отвар ромашковый заварю.

— Да-айте, спа-ибо, — согласилась Оля, шурша окровавленной ватой во рту.

Отвар отдавал запахом мокрой кухонной тряпки, Оленька поморщилась, но всё-таки прополоскала рот от кровавой слюны.

— Ты попей еще, не всё плюй. А зубы чистить надо почаще, чтобы были здоровые, — буркнула хозяйка, шкварча котлетами на сковородке, — У девушки зубы как жемчужины быть должны. Большие, крепкие, белые.

Летний жар просачивался через едва приоткрытую форточку в маленькую душную кухню. Кофейная пыль из пакетика 3-в-1 осела на дне кружки, ложка ритмично и звонко билась о стенки. Котлеты шкварчали уже сами по себе.

Из коридора Оля услышала громкий, надрывный детский плач вперемешку с улюлюканьем Зинаиды Павловны.

На кухню ловко просочилась маленькая, зарёванная фигура в желтой футболке. Маленький Дима, завидев Олю, в изумлении остановился напротив. На вид ему было меньше пяти лет.

— К-у-у-да? — квохтала Зинаида Павлова, ринувшись за ребёнком с раскинутыми руками.

Лицо маленького Димы мгновенно исказила гримаса плача. Из глаз брызнули слёзы, а из открытого рта ручьём потекли слюни.

— Что ты устроил? Рёва-корова! Не стыдно? Тебе в следующем году в школу идти, а ты плачешь как маленький! — Зинаида Павловна ринулась утирать красное лицо ребёнка посеревшим кухонным полотенцем.

— Ао-оы-ы! М-у-о-и-и…— силился выговорить маленький Дима, но слюни вперемешку со слезами заливали рот, а жесткое полотенце грубо натирало щеки.

— Давай, в комнату, марш! — подталкивала ребёнка Зинаида Павловна.

Мальчик послушно покинул кухню. На столе стояла открытая, покрывшаяся пушистой плесневой корочкой банка с детским яблочным пюре.

Остаток дня Оля из комнаты не выходила, скрючившись на скрипучем диване под почти непрекращающийся громкий детский плач. Десна кровоточила. Далекий, цифровой голос матери по телефону пообещал записать Олю к знакомому городскому стоматологу.

Взгляд безучастно оглядывал комнату, лениво скользя по предметам. Орнамент на обоях рябил в глазах попеременными черными всполохами. Оля присмотрелась, разглядев в черных пятнах характерные плесневые узоры. Грибок прятался, чернотою схоронившись по углам, неспешно расползался частыми крапинками.

Вечером звучно хлопнула дверь, судя по голосу, пришла Мариночка, мама Димы. Плач сменился детским смехом, гоготом Зинаиды Павловны и крикливым женским голосом. Вечером к симфонии людских голосов, расположившейся главным образом на кухне, присоединился другой — кашляющий, мужской, проснулся Михаил Егорьевич. Соседи переругивались, возбуждённо шептались.

Оленька так и не решилась познакомиться с соседями, присоединившись к пятничному сборищу. Духота мучила до головной боли.

Окно открылось неохотно, скрипя, с большим усилием. Сквозняк принёс уходящий дневной зной в душный бетонный ящик. Августовская ночь возвращала утраченные в дни летнего равноденствия права, темнело к девяти часам, на улицах один за другим зажигались фонари. Желтый свет лениво полз в тёмные дворовые закоулки. От сквозняка становилось легче, влажный дурман в голове начал рассеиваться. Оля тенью просочилась в соседний круглосуточный магазин.

Скрипнула входная дверь. В прихожей света не было, а нагроможденная одежда плотно укутала пространство, оградив его от тусклого света кухонного окна. Слабый блик отражался в мутном зеркале старого трюмо.

— Почему не в кровати? Время видела? — от навешанных пальто отделилась тёмная фигура, в очертаниях которой Оля признала хозяйку.

— Ещё не поздно. Я в магазин ходила, днём жарко было, — начала было оправдываться Оленька, — А вам-то что?

Зинаида Павловна промолчала и, с несвойственной её возрасту прытью, резво удалилась в свою комнату, обиженно хлопнув двухстворчатыми дверьми. В приоткрывшейся щели едва брезжил синий телевизионный свет.

В комнате горела люстра, беззастенчиво обозначая чужое присутствие. Дверь Оля закрыла на защелку. Вновь навалился душный дурман, тяжелые веки закрылись сами по себе. В ночи за дверью снова зашептали.

— Ты забрала? — возбужденно шипел молодой женский голос, — Давай заберём. Такие крупные… Мне маленькие совсем не подходят…

— Они для красоты. Почём ты их слюнявишь? Бусы себе сделай, иль браслет, — вторил всё тот же, по-старчески квохчащий голос, — Смотри какие у меня бусы длинные, так и не скажешь, что не жемчуга!

— А мне чё-ё-ё-рные дала, я ими жевать не могу, они все ломаются — плаксиво протянул второй голос. Медленно задвигалась ручка двери.

— Куда?! Не трожь! — прошипела старуха, — Камней себе в пасть напихай.

За дверью завозились, снова задергалась ручка. Сильнее, яростнее, уже без стеснения. Оля с дрожью ощутила, как её пудовое сердце опустилось на дно желудка.

Душное утро прокралось пульсирующей головной болью, день сурка смешался с влажной августовской взвесью. Дверь открылась снаружи, в комнату с шумом влетел пузатый советский пылесос.

— Спишь еще? — деловито спросила хозяйка — Я думала ты ушла куда, полдень уже, — лукаво ухмыльнулась Зинаида Павловна.

Оленька едва продрала слипшиеся мокрые веки. Приподнялась на локтях, в голове будто били в набат.

— В коридоре ночью драка была, — из высохшего горла вырвался голос больше похожий на хрип.

— Белены объелась? Тихо у нас. А ночью… это Маринка комнату перепутала. Всё удивлялась, почему дверь твоя не открывается,— хохотнула Зинаида Павловна, — А ты отчего запираешься? У нас тут никто не запирается, никому чужого не надо.

Оля не ответила. Хозяйка боком вышла из комнаты вместе с пылесосом. В чернеющем дверном проёме возникла босоногая детская фигура в желтой футболке. Малыш Дима с подавленным любопытством заглянул в комнату, утирая краснеющее от слёз лицо.

— Подойди, — Оля позвала мальчика рукой. Дима, переминаясь, нерешительно прошлёпал к дивану.

— Почему ты плачешь? Кто тебя обидел?

Ребёнок молчал, стиснув побелевшие на фоне красного лица губы. Слёзы катились по щекам градом.

— Ну чего ты молчишь? Ты можешь сказать мне, я никому не расскажу, — продолжала Оленька, взяв Диму за холодную маленькую руку.

Лицо мальчика искривилось в гримасе заходящегося плача, Дима широко открыл рот, обнажив полностью голые дёсны — во рту не было ни одного зуба. По щекам текли водянистые слюни.

— Тише-тише, иди сюда, не плачь, — Оля притянула мальчика к себе, с удивлением ощутив почти неживой холод детской макушки.

Дима содрогался в беззвучных рыданиях, комкая в маленьких кулаках пододеяльник.

— Где твоя мама? Твоя мама Марина.

Дима отвечал нечленораздельными всхлипами.

— Ба-а-аб-а, — вдруг промычал мальчик, вырываясь из рук. Секунда, и он уже выбежал из комнаты, сверкнув в темноте пятками.

Влажный, тяжелый квартирный воздух липкой испариной оседал на коже. Оля потянулась к вновь закрытому окну в надежде впустить солнце и иссушающий зной. В старой деревянной раме зияли дырки, ручки были откручены.

На кухне с гулким шлепком на пол плюхалась мокрая серая тряпка, гремела швабра. Хозяйка мыла полы. Едва не налетев на железное ведро с мутной, почти густой черной водой, Оля просочилась на кухню.

— В моей комнате не открывается окно, нет ручек.

— И куда они делись…, — через плечо проговорила Зинаида Павловна, — я тебе комнату в исправном виде сдавала.

— Я вчера открывала окно, у него были ручки. Сегодня утром на окне ни одной ручки не осталось. И на кухне у окна ручек нет, видите?

— Ты признайся, — процедила хозяйка неожиданно учительским тоном, — сама ручки скрутила? Куда дела?

Зинаида Павловна ритмично елозила тряпкой по линолеуму, продолжая разговаривать спиной. Солнце вышло из-за облаков и непривычно яркий дневной свет залил чернеющую пятнами кухню, мгновенно показавшуюся нереальной.

— Продала оконные ручки мои? Вчера ночью невесть куда намылилась, ручки все в квартире поскручивала, зараза такая… А теперь я, старая, задохнуться тут должна?! Окна не открыть, это где ж такое…

— Не трогала я ручки. Вы почему меня обвиняете?

Хозяйка краем глаза взглянула на Олю, не поворачивая головы.

— Нехорошо обманывать. Пустила, пригрела змеюку… А она мне квартиру по частям выносить начала, — продолжила Зинаида Павловна, — Залога тебе не видать, как своих ушей. Я сейчас Михал Егоровича позову, он с тобой побеседует. Расскажет тебе, что бывает с теми, кто из дома вещи таскает.

— Полоумная, — не выдержала Оленька, — Сегодня же отсюда съеду.

Хозяйка, слегка помедлив, привела угрозу в действие. Как только закрылась дверь Олиной комнаты, у соседней двери раздался стук.

— Михал Егорыч, выйдите на минутку. Пообщаетесь с квартиранткой нашей, — кудахтала хозяйка, — У вас, небось, тоже ручки оконные исчезли? Так вот это она скрутила. Пусть теперь мне все окна чинит. А лучше — пластиковые ставит.

Оля затаилась. Открылась соседняя дверь, послышался гулкий, уже знакомый мужской голос будто бы из под земли.

— А вот тут она, спр-я-я-яталась. Как дитё малое. Как Димка, когда под кроватью прячется. Дверь закрыла. А ну, открывай, — фанерная дверь жалобно задребезжала под тяжелым кулаком.

Старухе глухо вторил мужской голос. Слов было не разобрать. Толчки в дверь усилились.

— Открывай, мерзавка. Удушу!

Под обивкой дивана Оленька телом ощутила шевеление. Оно напугало даже сильнее, чем агрессивные крики соседей. Кто-то настойчиво толкал диван изнутри.

Оля подняла сиденье. В деревянном ящике для постельного белья уместился маленький Дима. Скрючившись, он сжимал в руках маленькую шкатулку. Мальчик больше не плакал.

Заговорщически улыбнувшись, он сел на корточки, держа шкатулку перед собой, будто бы намереваясь показать Оленьке какого-то причудливого жука, пойманного во дворе.

В шкатулке на тёмной бархатной тряпочке, как на небосводе, звёздами рассыпалась горсть маленьких молочных зубов.

— М-о-о-ы-ы, — заулыбался мальчик голыми дёснами, — На-шё-ё-е-л.

Мужской голос за дверью стал отчётливее, громче, будто бы Михаил Егорьевич наконец выплюнул что-то мешавшее ему говорить.

— Открывай, — уже членораздельно буркнул мужчина. В дверь снова ударили.

Малыш Дима забрался на спинку дивана и отвернул неприбитый угол настенного ковра. Покопавшись за ним, неживая маленькая ладошка вскоре протянула Оле ее исчезнувший коренной зуб.

За ковром черными плесневыми пятнами вспыхнули обои. Душный дурман настойчиво полз в голову. Мгла копошилась по углам. В воздухе густым полотном кружилась пыль.

— Ничего, я на тебя заявление напишу куда следует, воровка, — причитала Зинаида Павловна, — Мерзавка. Открой дверь.

— Открывай, — завороженно вторил Михаил Егорьевич.

Повернувшись к двери, Оля услышала как сзади захлопнулся диван. Дима послушно спрятался.

Липкая духота наваливалась всё сильнее вместе с непрекращающимися криками из-за двери. Хотелось вздохнуть, вынырнуть из-под вязкой трясины.

С карнизным визгом сдвинулась штора. Оля вцепилась ногтями в раму, дёрнув её изо всех сил. Иссохшая деревянная рама поддалась. Дневной зной мгновенно опалил лицо.

Во дворе неподвижно желтели каштаны. Солнце ощутимо жглось, настойчиво проникая в комнату. Осветились стены, заплясали причудливые плесневые узоры. Из окна шуршанием листвы повеял легкий ветер, скользнув эфемерной прохладой по волосам.

Оленька бросилась к дивану. Малыш Дима из ящика исчез.

За дверью поутихли. Мужской голос прекратил подземное бормотание. Приглушенно и будто бы вдалеке раздавались редкие визги хозяйки, переходящие в тайный проклинающий шепот.

Оля оглядела углы в поисках ребёнка, единственным напоминанием о котором стал сжимаемый в кулаке коренной зуб. Пусто.

Немногочисленные пожитки мигом оказались в чемодане — собрать его оказалось сильно быстрее, чем разложить. Оля боязливо открыла дверь комнаты, прислушиваясь к шуму соседей и внутренне готовясь вступить в противостояние, а может, даже потасовку.

Дверь комнаты Михаила Егоровича была открыта нараспашку — впервые за всё время наблюдений. В глубине слышался как и прежде глухой, неразборчивый мужской голос. Любопытство возобладало, Оля подкралась к дверному проёму, осторожно заглянув в комнату.

Длинная комната, больше похожая на коридор, с обеих сторон была заставлена высокими шкафами и стенками до потолка, завалена старыми вещами. В самом конце, темнота и груды хлама расступались в полумраке у маленького узкого проёма жёлтого света. Там, окруженная танцующими на свету пылинками, на одноместной кровати громадой восседала Зинаида Павловна. В ногах стоял доверху набитый мясом пакет.

— Я тебе с рынка головы пакетами таскаю, спину рву. А ты за меня вступиться не можешь, с мерзавкой этой разобраться, — плакалась хозяйка, картинно гримасничая.

В ту же секунуду, ощутимо поменявшись в лице, она едва разборчиво забасила пугающе настоящим голосом Михаила Егорыча.

— Зиночка, почём я с ней буду разбираться.

— А оттого, что я тебя кормлю. И зубы все Димкины я не себе забрала и не Маринке, а тебе отдать хотела, если бы ты меня слушал и самоуправством не занимался. Ты почём у квартирантки зуб раньше времени утащил?

— Не удер-р-ржался, — пробурлила Зинаида Павловна в ответ на свой же вопрос.

— Ах не удержался?! Как вы мне все надоели, — хозяйка в сердцах пнула стоящий у ног пакет. Тот с гулким стуком почти выронил увесистую свиную голову.

— Зиночка, ну ты головы не трогай, — заплакала в ответ хозяйка мужским голосом.

Зинаида Павловна вскочила с кровати и в исступлении принялась топтать пакет каблуками домашних тапочек. В ту же секунду, будто бы очнувшись от секундного наваждения, она упала на колени и принялась собирать выпавшие головы обратно в пакет.

— Кощунство, — прошипела она неожиданно высоким женским голосом, в нём Оля незамедлительно узнала крикливость другой своей соседки — Марины. Лицо хозяйки в ту же секунду переменилось, брови подскочили ввысь и лицо исказила гримаса надменного презрения.

— Мне она зубы со свиных голов сует чёрные, а тебе, Михал Егорыч, молочные обещает. А что ты такого сделал, чтобы квартирантка по объявлению позвонила? — прошипела Зинаида Павловна тем же спесивым высоким голосом.

— Я тебе и Димкиных зубов отсыпала, не прибедняйся, — отмахнулась хозяйка, вновь устроившись на кровати. — Другое дело, что мне никому из вас верить нельзя. И Димку, и квартирантку я сама сюда привела, вы пальцем о палец не ударили. А все самые белые зубы себе хотите.

— Димка сам пришёл, любопытный, — буркнул мужской голос.

— А кто его на чай пригласил? Кто спать уложил? Димка мне, доброй бабушке, поверил.

— И кто его потом по частям в вёдрах носил… Знаем, проходили, — перебила Мариночка саму себя, — Могли подождать, у него уже два коренных лезли. Один хрен он тут поселился.

— А ты кто такая, чтобы тут командовать? — заверещала Зинаида Павловна своим привычным голосом, — Ты за всю жизнь столько бус сплела, сколько я?

Хозяйка закопошилась в карманах халата, в полумраке блеснул белый комочек свёрнутых бус. Зинаида Павловна проворно распутала бусы и горделиво нацепила на шею.

— У тебя такие жемчужные длинные есть? Нет. А у меня десять! Шестнадцать наборов зубов. Я тут поболее вашего знаю, и перечить мне не смейте.

Хозяйка будто бы вернулась в относительно стабильное состояние, лицо ее больше не кривилось в театральных гримасах.

— И долго будешь наши разговоры слушать? — неожиданно заискивающе протянула она, обратившись к Оле. Глаза её были до того странно пустые, что напомнили глаза пластикового манекена.

В груди что-то ощутимо ёкнуло от неожиданности. В голове будто бы загорелась тревожная красная лампочка. Оля сперва попятилась в коридор, а затем ринулась в комнату за оставленным чемоданом.

— Мерзавка. Какое тут уважение к старости, — жалостливо протянула хозяйка, высунувшись из комнаты Михаила Егоровича.

Оля закрыла дверь комнаты на ключ. Тремор задержался на кончиках пальцев.

— Гады, все вы гады. Подонки и мерзавцы. Эти из ЖЭУ сначала, в 2008м, уроды, потом из управления регионального. Всех нас с первого этажа выселять решили, предписание разнесли — продолжала Зинаида Павловна совсем рядом, вплотную к двери.

— Гниды, подо-о-о-онки, — визгливо протянула Мариночка, поддакивая, — Ушлые, к вам, говорят, плесень из подвала на этаж поднялась. А там вода в подвале с 90-х стоит, они там специально нам все трубы раскурочили, и продали всё на лом. Руки потирают на квартирку нашу, им лишь бы площадь под магазины пустить, а нас всех на помойку выселить.

За закрытой дверью хозяйка явно претерпевала психологические метаморфозы. Интонации персонажей отчетливо сменяли друг друга, за дверью послышалось бормотание Михаила Егоровича.

— Ум-м-рр… Гр…Гроб сносили с подъезда. Девочку хоронили из соседней квартиры. Надышалась, гв-в-рр-или.

— Надышалась-надышалась. Там семья алкашня, они её и удавили. А эти всё на плесень списали, — парировала Мариночка.

— Они квартиру мою получить хотели, слышишь? — неожиданно умильно зашептала хозяйка, почти губами приложившись к дверной щели.

— Всех нас с первого этажа выселили. А мы пришли и вернулись в квартирку нашу, и никто нас больше не трогает. Все про нас забыли, — продолжила Мариночка.

— И-м-м-р и-и-и из управ-м-ляющей к нам больше не ходят, — глухо заключил Михаил Егорович.

Дверь комнаты поскрипывала под тяжестью навалившегося с другой стороны тела. В голове мелькнуло осознание – дверь открывалась вовнутрь. Мгновение и ключ повернулся в замке, и хозяйка, потеряв опору, громадой ввалилась в комнату.

С чемоданом в руке, Оля перескочила распластавшуюся Зинаиду Павловну, почти кубарем вылетев из комнаты, а затем и из квартиры, попутно пиная попадающуюся под ногами ветошь.

Чемодан громко стучал, прыгая по ступеням, и вот-вот норовил треснуть, вывалив содержимое в подъезде. Где-то сзади послышался грохот нагруженных пакетов и сдавленное кряхтение. Хозяйка кричала вслед всеми тремя голосами.

Тяжелая подъездная дверь распахнулась, яркий августовский день опалил лицо жаром и светом. Перед глазами по-прежнему стоял мрак захламленной квартиры. Высоко над головой светило чудовищное белое солнце, пританцовывая на асфальте задорными бликами. Ветром трепетали каштаны. Мирный пейзаж заспанного двора доверия не внушал, даря стойкое ощущение нездешности.

Пора было возвращаться домой.

В родной посёлок Оля добралась к ночи. Смеркалось. Редкие фонари на единственной улице едва доставали до земли ленивым жёлтым светом. Собаки в соседних дворах несвойственно всполошилась, хозяйские голоса не могли унять поднявшийся оглушающий лай.

Отчий дом вперился в темноту тусклыми глазами-оконцами. Калитка была открыта. На крыльце, однако, никто не встречал.

Ввалившись с чемоданом в сени, Оля прошла в зал. Верхний свет не горел, его заменял яркий синий свет пузатого телевизора с выключенным звуком. Пустым и разобранным стоял стол-книжка, накрывшись кружевной скатертью. За столом собралась вся семья. Несколько пар удивлённых глаз на застывших восковых лицах попеременно моргали.

— Чего в темноте сидите? — буркнула Оля, оглядев домашних. Сёстры переглянулись, отец едва уловимо поморщился.

— Олен-ф-фка? Ты ф-щ-его с-с-десь? — прошепелявила мать, в удивлении вскинув брови.

— Из квартиры выселили. Мам, а что случилось? Что за сборище?

Мать промолчала, утирая рукавом поблёскивающие мокрые губы. Сёстры не удержались, прыснув слюнями от смеха, обнажили голые дёсны.

— Зиф-наида Паф-ло-фна, мы её на-фли, — причмокнул беззубым ртом отец.

В чернеющем дверном проёме зашевелилась темнота. В комнату вплыла громоздкая фигура. Лица было не видать, будто оно было неуловимо, но Оленька точно узнала в ней хозяйку.

— Вижу-вижу, мои хорошие, вот спасибо. Бегаю за ней, мерзавкой, по всему городу — гортанно хохотнула Зинаида Павловна и, запрокинув голову, вдруг зашлась раскатистым смехом.

Утробный хохот эхом прошелся по всем присутствующим. Раскрыв беззубые рты, захохотали и мать, и отец, и сёстры.

Тягучий кошмар резко выдернул в реальность. Простыня взмокла от холодного пота. Глаза скользнули по комнате, различив ковёр на стене с неприбитым углом, знакомый блеск лакированной мебели в темноте.

Понятие времени юрко ускользало, сознание ощутимо тяжелело с каждой секундой пробуждения. Ясно было одно — за окном стемнело, а во рту болью пульсирует кровавая рана. Оля судорожно провела языком по абсолютно гладким дёснам.

Осознание прошлось по спине мурашками. Вскочив, Оля кинулась к зеркалу. Желтый свет струйкой просачивался сквозь дверной проём ванной комнаты. Дверь комнаты хозяйки была открыта нараспашку, в темнеющей синеве привычно перекрикивался телевизор.

Оля дёрнула за ручку дверь ванной, та поддалась. У зеркала уместилась непривычно нарядная Зинаида Павловна, она мечтательно проводила гребешком по волосам. На тонких губах толстым слоем блестела перламутровая помада. Завидев Олю в отражении, она заулыбалась.

— Экась задурманило тебя. Два дня в кровати провалялась, лентяйка. Я уже и бусы сплести успела.

Зинаида Павловна повернулась к Оленьке, стягивая с шеи длинные жемчужно-белые бусы.

— Мне твоих как раз не хватало.