Сколько лет живут собаки - десять-пятнадцать? Глеб был уверен, что не больше двадцати. Нормальные собаки, обычные. Но что есть норма, по сути? Лапа был старым, еще когда Глебу исполнилось пять. Ушастый белобрысый мальчик пошел в первый класс, второй; выкурил сигарету за гаражами и получил отцовского ремня, первый раз влюбился в грудастую Лерку... А Лапа все жил. И тогда, когда вместо Лерки появилась Катюха, потом Ирка, Олька... Глеб женился - уже на Светке, стал отцом, два раза. В прошлом году пошел в первый класс его старший внук, Юрка. Такой же белобрысый и ушастый, как сам Глеб, когда-то. Немного странно, правда? Снимая в прихожей ботинки, Глеб наступил на пахучую лужицу и про себя ругнулся. - Марин, неси тряпку, - он брезгливо поднял ботинок за шнурок и понес в ванную. - Опять этот обормот наделал дел... его сегодня выводил хоть кто-то? - Конечно, Юрка с ним час назад гулял. Папа, не ругайтесь! - невестка тщательно вытерла пол, прополоскала тряпку под краном. - Лапка у нас просто старенький, такое бывает... Спаниэль сидел возле дивана в гостиной, чуть покачиваясь и глядя на Глеба мутными выцветшими глазами. Он почти ослеп, слух его тоже подводил, а зубов почти не осталось. Жена и невестка покупали ему особый мягкий корм для пожилых собак, варили кашу с мясом, кормили с ложечки. Совсем так, как кормила пса мать самого Глеба. В то время зубов у Лапы было побольше - желтых и полустертых - но жевать он мог с трудом, шумно чавкая и размазывая еду по полу. И уже тогда сильно хромал, с трудом передвигая кривые артритные лапы. Как он выживал столько лет, оставалось загадкой. Хоть в лабораторию его неси, на опыты. Но сердобольные женщины Глебова семейства никогда бы такого не допустили. Мужчина иногда с отвращением ловил себя на мысли, что сам бы он давно избавился от пса. Слишком ненормальным, неестественным ему казался сам факт долгожительства еле дышащего, старого и больного спаниэля. Он делился подозрениями с женой, но та лишь отмахивалась: мол, пускай живет подольше, мы ведь его так любим! Порою закрадывалась мысль, что дряхлая псина переживет самого хозяина. А то и его детей-внуков. Глебу не так давно исполнилось пятьдесят девять лет, сердце шалило вовсю, больные суставы тоже требовали уважения и заботы. А тут - это диво природы, которого, кажется, любят больше, чем законного отца, мужа и деда! Стоило сесть на мягкий желтый диван, Лапа тут же, хромая, подошел и ткнулся седой мордой в колени. Глеб сделал вид, что не понял намека и устало закрыл глаза, но тут же подоспела неугомонная Маринка и четвероногую дряхлость бережно плюхнули ему на колени: - Папа, держите: Лапка так на руки просится - соскучился, солнышко! Пришлось, скрипя зубами, придерживать съезжающее собачье тело и вдыхать надоевший запах псины. Изо рта у Лапы тоже несло: гнильцой и собачьими консервами. Руки быстро стали мокрыми от слюны. - Когда ж ты отмучаешься уже? - убедившись, что невестка вышла из комнаты, проворчал Глеб. - Старше меня ведь, зараза! Пес не ответил: он дремал, прикрыв полуслепые глаза, и шумно похрапывал. Оставалось загадкой, почему спаниэль-перестарок так тянулся именно к хозяину. Тот, порою, брезговал даже погладить его лишний раз, а весь уход осуществляли жена, невестка и внуки. Неужели, из-за старых воспоминаний про маленького ушастого Глебку, иногда гулявшего с ним перед школой? Впрочем, Глеб и тогда не испытывал к собаке особой привязанности. Не избавился только из-за матери, уверявшей, что Лапа - это ангел-хранитель семьи. А после ее смерти защитницей пса стала Светка... Ночью он проснулся с бешено бьющимся сердцем и долго вслушивался в раздражающее тиканье часов на стене. Что-то было не так. Настолько не так, что под ложечкой противно свербело, а внутри поселился гнусный холодок. Не обращая внимания на протестующие суставы, он спустил ноги с кровати. Жена мирно сопела, отвернувшись лицом к стене - ее сон всегда был крепче, чем у Глеба. Случись что, и пушкой не разбудишь! Включать свет не хотелось - и без него было видно - никто чужой не проник в квартиру. Тишина, теплый мягкий полумрак, мирное дыхание спящих домочадцев. Стараясь ступать как можно тише, он прошел на кухню. Окно было приоткрыто, впуская горячий, пропитанный тревожными ночными запахами воздух. Четверо сидели за обеденным столом; в душном полумраке смутно белели лица. Не ушами - чем-то глубже, будто в голове заработал старый радиоприемник - Глеб услышал отголоски смеха, оживленные голоса; временами их перекрывал скрипящий коклюшный кашель. Седых волос коснулось что-то невесомое, точно дыхание. Глеб поднял голову. В глаза брызнуло теплым, влажным. Волна гнилого смрада плеснула в лицо, перебила дыхание. глазаЗажимая рукой рот, он медленно попятился. Только одна мысль помешала ему согнуться пополам, загадив пол остатками непереваренного ужина: если сейчас отвести взгляд, ЭТО прыгнет на него. ЭТО... что это?! В темноте он с трудом различал распластавшийся по потолку серый силуэт, нелепо вывернутые конечности, дряблые складки плоти. Вытянутая голова на длинной тонкой шее покачивалась у него перед лицом. Гладкое серое яйцо, дыра на месте рта. Во "рту" звучно щелкали, точно протезы, идеально ровные белые зубы. Почему-то их Глеб видел очень отчетливо - ослепительная белизна больно резала глаза, щелчки отдавались в ушах. Щелк-клац-щелк! Из глотки зубастого непрерывно раздавался все тот же надрывный кашель, будто монстр заглотил больного коклюшем ребенка. Сочетание клацанья и кашля был до того нелепым, что мозг начал закипать. Щелк-клац-щелк... кхх-х-хаа-а... клац-клац-клац... Фигуры за столом продолжали оживленно обсуждать что-то, но их разговор не имел никакого смысла. Даже не диалог - обрывки, нарезки фраз, предложений, чужих разговоров. - Дача вчера сгорела... - Говорил ему большие слишком... подавился... - Поезд! Поезд идет! Мама, поезд... - Люда, цветы! Дурища, полей астры, пошла отсюда... Глеб медленно осел на пол, судорожно зажимая руками уши, но щелканье, кашель и обрывки фраз шли изнутри, из пульсирующего от боли мозга. Одна из сидящих фигур повернула голову. На месте лица у нее колыхалось и текло что-то комковатое, пузыристое - точно ночной гость окунул лицо в кастрюлю с кипящей манной кашей. Белесые струйки стекали на столешницу, собираясь в тошнотворные лужицы. "Это мозг... точно мозг... - пронеслось в меркнущем сознании, - оно истекает своими мозгами!" Разум медленно покидал Глеба. Он уже не чувствовал, как по лицу стекают капли зловонной слюны - кожистый урод с потолка тянулся к нему, кашляя прямо в глаза и рот. И щелкал-щелкал-щелкал... Гневный лай разорвал паутину затянувшегося кошмара, прогнал смертельную дрему. Глеб с трудом открыл глаза. Кухню заливал яркий свет. Лапа стоял посреди кухни, задрав ушастую голову, и протяжно, с подвыванием, лаял. На потолке никого не было. И за столом. - Папа, что случилось? Тебе плохо? Лапа, замолчи, хорош уже лаять! Марин, унеси его в комнату! - Глебушка, ты упал? Погоди, не вставай, сейчас "Скорую" вызовем! Маришка, звони, скорее! Спаниэль продолжал надрываться; Маринка шикнула на него, сгребла в охапку и поволокла прочь. Глеб внезапно почувствовал, что головная боль прошла, как и не бывало. Тошнотная дурнота тоже отступила. Опираясь на плечо сына, он медленно поднялся. - Не надо никуда звонить. Я просто пошел на кухню, пить хотелось - а тут голову прихватило! Погода, видно, меняться будет... еще и Сафоновы наверху опять посреди ночи пирушку затеяли, вот Лапа и разлаялся. Управы на них нет, заразы такие... Взволнованные домашние попробовали настоять на "Скорой" но получили резкий отпор. Глеб всегда умел настоять на своем. В любых вопросах, кроме этой проклятой псины... в конце-концов, удалось отделаться таблеткой нитроглицерина, проверкой давления, ожидаемо показавшей совсем немного выше обычного и обещанием в ближайшее время показаться кардиологу. Угомонив всех, Глеб, наконец, добрался до постели и натянул повыше одеяло. Случившееся на кухне теперь казалось ему временным помрачением - видно, и правда, давление подскочило и он ненадолго потерял сознание. Чего только не увидит мозг в таком состоянии... даже подумать страшно. Вовремя пес залаял; впрочем, его всегда раздражали алкоголики Сафоновы. Уже засыпая, Глеб вдруг вспомнил - Сафоновы съехали еще две недели назад. И новые жильцы до сих пор не заселились в квартиру наверху. На кого же так злобно лаял старый спаниэль? Он спал - тревожно, беспокойно, бормоча что-то себе под нос. Сквозь вязкую пелену сна ему отчетливо слышалось: Щелк-клац-клац-клац... *** Глеб лениво щелкал пультом, листая каналы. Смотреть было решительно нечего - мыльные оперы для мамаш в декрете и неработающих лентяек; поражающий своей уродливостью мультфильм про пучеглазую губку, нежно любимый старшим внуком. Глупая передача с губастой ведущей: "Женись-женись - не разводись!" Такое обожает смотреть Маринка. Но сейчас дома никого, кроме Глеба не было. Редкие моменты тишины и покоя. Внуки - кто в детсаду, кто в летнем лагере, сын с невесткой на работе, жена убежала на встречу со старой подругой. До вечера будут перемывать косточки знакомым, хвастаться внуками, сравнивать мужей. Глеб хмыкнул: девчонки - они и с рождением внуков остаются девчонками, что с них взять! В ноги толкнулось теплое, шерстяное. Со вздохом он наклонился и посадил сопящего спаниэля рядом, на диван: - Ну, что - пришел со мной телевизор смотреть, старикан ты этакий? Все равно, ничего не увидишь, совсем слепой стал! Лапа тяжело вздохнул, попытался почесать лапой за ухом и едва не сковырнулся с дивана на пол. Глеб перехватил его, приподнял перед лицом, вглядываясь в блекло-коричневые, мутные глаза, с налипшими вокруг корочками подсохшей слизи. - Дай, хоть морду тебе протру, мешают ведь... Он осекся. Из самой глубины собачьих глаз, со дна крошечных черных зрачков, смотрело белое безглазое лицо. Вязкие струйки текли с него, прямо по морде спаниэля, капали на руки Глеба - горячие, жирные, липкие. Манная каша, или растекшийся мозг? Краем глаза Глеб заметил, что изображение на экране телевизора тоже сменилось. Вместо дурковатой мультяшной губки появилась знакомая кухня. Домочадцы сидели за столом, быстро-быстро поедали какую-то красную массу из тарелок, трясли головами. И говорили-говорили-говорили. Бессмысленные фразы лились потоком. Сидящая на потолке кожаная тварь надрывно кашляла, разбрызгивая слюну прямо в тарелки, клацала белыми пластиковыми зубами. Никто не обращал на нее внимания. Потом, как по команде, головы повернулись к Глебу. Щелканье и кашель стихли. Глаза домочадцев были мутные, выцветшие - в каждом из них отражался безликий тип с вязкой белой массой вместо лица. Острая боль пронзила палец. Он вскрикнул. Лапа беззубыми деснами сжимал его руку и приглушенно рычал. На экране кривлялся Губка Боб, издеваясь над каким-то зеленым носатым уродцем. Глеб медленно освободил палец, вытер о рубашку. - Ты... - осознание случившегося медленно укладывалось в разум, слишком медленно. - Это все ты, да? Те монстры ведь за тобой пришли? А я говорил - всегда говорил - нормальные собаки не живут столько! А меня никто не слушал, бабы такие дуры, да, пес? Он рассмеялся, удивляясь, как громко и неестественно звучит его смех в пустой квартире. Потом погладил мелко дрожащего Лапу по тусклой шерсти: - Ничего... я, видно, тоже зажился на свете, скоро в психушку отправят, такими-то темпами! А, Лапа? Пес, почуяв неладное, попытался соскочить с дивана, но больные лапы подвели. Узловатые пальцы хозяина сдавили тощую шею. И давили-давили-давили, пока не наступила тьма... Он стоял у открытого окна, теплый летний ветер трепал светлые волосы. В воздухе пахло фиалками, ванильным мороженым и чуть-чуть - мокрой псиной. - Ты... ты ангел? Прозрачные, точно голубые стеклышки, глаза равнодушно скользнули по Глебу. - Уже нет. Я был им для твоей матери. И ее матери тоже... три поколения вашей никчемной семьи выросли на моих руках. Если бы не ты, пришлось бы нянчить и четвертое! Спасибо, что оказался единственной неблагодарной тварью, поднявшей руку на беспомощного старика. Это аннулирует мой с вами контракт. Прощай, дед! - Стой... пожалуйста... Хрупкое тело менялось, увеличивалось на глазах. Огромный белый волк широко зевнул и одним прыжком выскочил в распахнутое окно. Запах фиалок и ванили сменился удушающим смрадом. Кх-хах-ах...ха... щелк-клац-щелк... Глеб медленно повернулся. Четверо деловито расположились у экрана телевизора. Тип с пузырящейся густой массой вместо лица, обрюзглый карлик с огромным носом и козлиными копытами, полупрозрачная аморфная тварь, похожая на колышущуюся медузу. Скелетообразная женщина с синюшной кожей и мокрыми белыми глазами, без зрачков. Зубастый бегал по потолку, кашляя и капая слюной на сидящих внизу. Те не обращали на него внимания. - Уходите... кто вы? Что вам нужно? Первый ткнул тонким пальцем в экран, будто заказывая нужное изображение. Домочадцы Глеба сидели в ряд, на знакомом диване, бок о бок. Четверо. И смотрели на экран телевизора, замерев, точно восковые куклы. Четверо... - Нет! Не смейте их трогать, пошли вон! Он бросился вперед и прошел сквозь диван с сидящими на нем тварями. Пахнуло холодом и гнилью. Только теперь Глеб заметил, что у огромных копыт карлика лежат два тела. Старик сжимал в руках задушенного пса с выпученными глазами и вывалившимся из беззубой пасти языком. - Нет. Нет... Нет! Не моя семья! Прошу! Прошу... Он погрузил руки в свое мертвое тело, ощущая невыносимую гадливость. Нельзя умирать, надо предупредить, надо... Грудь сдавило, будто в чудовищных тисках, голова взорвалась страшной болью... *** - Доброе утро, Светлана Арсеньевна! Как мы сегодня? - Привет, Машенька! Получше, сегодня хотя бы поспали немного, покушали! Ну, я побежала... Глебушка, до вечера, мой хороший! Слушайся Машу, ладно? Глядя, как немолодая женщина нежно целует мужа в седую макушку, гладит дряблые щеки, Машенька тихо вздохнула. Повезло Глебу Аркадьевичу с семьей - от кого-то дети вообще отказываются, сдают в дом престарелых и даже не навещают. А тут и жена, и сынок с супругой ухаживают, заботятся. И Машу наняли, чтобы присматривала, пока все на работе. Видно, очень любят дедушку... второй сын, что рядом живет, тоже через день забегает, попроведать. Правда, его появление старика совсем не радует - он злится, пытается ругаться - даром, что разговаривать почти не может, мычит только. А ведь Светлана Арсеньевна говорит, еще недавно с ним все хорошо было. Потом старый пес, его любимец, издох, и деда сразу разбил инсульт, от переживаний, видимо. Теперь не говорит, не ходит, семью свою не помнит совсем. Они его: "Папа, деда, дорогой!"... а он плюется только. Как страшно дожить до такого... лучше уж сразу - упал, и нет тебя! Она дружелюбно улыбнулась старику: - Как самочувствие, Глеб Аркадьевич? Хотите, поедем покатаемся - на улице хорошо как, погода прямо летняя! Пустые глаза старика смотрели поверх ее плеча. Хлопочущая рядом девушка не замечала плещущегося в них ужаса. ОНО появилось совсем недавно. Видно, пришло вслед за первыми. Поначалу блеклое и едва различимое, ОНО росло с каждым днем, темнело, наливалось вязким жиром. Колышущийся мясистый бурдюк, десяток багровых вытаращенных глазок, волосатые паучьи лапки, непрерывно движущиеся, точно ищущие что-то. Или кого-то. Одно время Глеб слабо надеялся, что пожравшие его семью твари успокоятся. Они ловко притворялись людьми, ходили на работу, вечерами пили на кухне чай с эклерами. Никто кроме него не слышал, что их разговоры - это бессмысленные наборы украденных фраз, бредовый словесный понос. Младший копошился на полу, с хрустом разгрызая пластиковые игрушки крепкими белыми зубами, и слюняво улыбался "деду". А потом пришло ОНО. Когда Женька забегал навестить отца, жирный бурдюк тянул к нему волосатые лапы, вращал багровыми глазками. Глеб пытался предупредить, выдавить хотя бы несколько слов, но язык ему не повиновался. Как и руки, неспособные даже удержать карандаш. Оставалось безмолвно умолять всех богов сразу, чтобы младшего сына миновала участь остальной семьи. Если бы он догадался переехать подальше... Лапа был последним хранителем, пусть и против воли защищавшим проклятый чей-то злой волей род Глеба. Своими руками он дал волю защитнику и отнял жизнь у всех остальных. Теперь ему осталось только каяться и ждать. Паукообразная тварь сидела на потолке, подобрав под себя черные лапы. Она тоже ждала своего часа...