Бабка Тося померла в конце лета. Последний год все к тому шло. Бабка надоела всем хуже горькой редьки. От известия о ее смерти никто из родни волосы на голове не рвал и скорбной главой о стену не бился. Помер Максим, да и хрен бы с ним, вполголоса высказался на поминках дядя Саша, поневоле вынужденный стать ответственным за похороны и все остальное.

Схоронили бабку на Северном. Вскрыли завещание и принялись за увлекательное дело - дележ наследства. Увлекательным оно, впрочем, выглядит только в заграничных сериалах. Среди родных берез и осин сей процесс выглядит как бесконечное бюрократическое занудство и яростные ссоры промеж наследничков, оспаривающих всякую строчку в завещании.

В итоге кому-то из родни досталась трехкомнатная квартира в старой части города, кому — гараж с «Чайкой», намертво приросшей к бетонному полу и проржавевшей, что твой затонувший лайнер, а кому — пакет акций давно разорившихся банков. Нашей ветви семейства перепала дача в Райволе. Та самая грешная халупа, последние лет тридцать стоявшая позабытой-позаброшенной. Как-то классе в пятом-шестом, движимый любопытством, я сунулся туда и смылся в ужасе. Унылый, запутанный, темный дом, поделенный на множество грязных закутков и по самую крышу забитый гниющим отстоем.

Угадайте, на кого навесили почетную обязанность сгонять за сотню километров, чтобы оценить это сомнительное сокровище? Верно, приз в студию. «У тебя же джииип... У тебя же отпуууск... Ну дорогой, ну съезди, что тебе стоит! Прикинь, что там сделать — сразу продать или все-таки отремонтировать слегка?»

Некоторым людям проще отдаться извращенным способом, чем растолковать, почему ты не хочешь этого делать. Моя маман и ее родственница, тетка Ольга, именно из числа таких зануд. Рассудок мне еще дорог, а эта парочка своим нытьем всерьез намеревалась довести меня до цугундера.

Плюнул, заседлал, покатил, трясясь по проселочному захолустью, чьи дороги напрочь выбили электронные мозги бедному навигатору. Хрипло выкрикнув в очередной раз «Маршрут изменился!», бедолага вошел в мозговой клинч и смолк навсегда. Даже последующее лечение электрошоком в мастерской не вернуло его к жизни.

Дача когда-то впрямь была неплоха. Два этажа, застекленная веранда, мансарда, крылечко в три ступеньки и десять прилегающих соток, густо заросших бурьяном и лопухами. Начали строить ее в шестидесятые, к нынешним временам дом пришел в полный упадок. Проще пройтись с огнеметом и выжечь все до основания, чем тратить бабло на бесконечный ремонт. Доски на крыльце с хрустом сломались под ногой, сквозь грязные окна с трудом пробивался тусклый свет, с потолка свисала паутина и отвратительно воняло кошачьей мочой. Более романтическая натура наверняка вострепетала бы от восторга и ужаса, но я испытал только глубокое отвращение.

Дом был мертвым. Сгнившим памятником на могиле надоедливой, склочной женщины, превратившей дом в склад гниющего барахла. Нафиг, нафиг. Все в топку. К черту такую память о бабушке. Да и не была покойница мне никакой бабушкой. Так, старшая родственница, седьмая вода на киселе. Я и моя маман — потомство Тосиного брата. У самой бабки Тоси, насколько я знаю, с мужиками не задалось. Не сыскалось в мире героя, способного годами выносить непрерывный бухтеж.

В следующий раз я приехал в Райволу засвидетельствовать начало погибели старой дачи. Пока мы с бригадиром душевно усидели пару литров пивасика, сборище работных орков бодро потрошило дачные комнатушки и чердаки. Огромный контейнер стремительно наполнялся хламом. Порубленные в дрова столы и стулья, облупившиеся шкафы с оторванными дверцами, набитые хламом сундуки и куча никчемного добра, заботливо сохраняемого под девизом «Вдруг пригодится!». Ну на кой ляд могут пригодиться ржавые автомобильные диски от «москвича», сломанная детская коляска пятидесятых годов и чугуниевый утюг, годный для разбивания черепушек?

Из хорошего отыскалась шкатулка с потускневшей винтажной бижутерией и маленькая грязная икона на потрескавшейся доске. Побрякушки я решил оптом сгрузить подруге Лариске, спецу по хендмейду — авось сгодятся. Икону отнесу Костику, нашему реставратору. Вдруг она жутко редкая и стоит, как новехонький «лендровер» в полной сбруе? Должен же с покойной бабки упасть какой-никакой ценный лут, кроме старой развалюхи.

Орки выволокли из недр дачи очередной шифоньер и принялись крушить на составные части. Шифоньер отчаянно сопротивлялся. Из распахнувшегося ящика вывалилась на жухлую траву толстенная книга, перетянутая крест-накрест веревочкой. Бригадир подобрал ее: «Оставите или выкинуть?»

Пригодится, невесть отчего решил я. Книга шлепнулась в багажник.

В городе меня ждала куча хлопотливых дел. Только спустя неделю я вспомнил о трофее и пошел взглянуть, что надыбал. Оказалось, это вовсе не книга, а старинный альбом. Для фотографий и памятных заметок. Такой здоровый, обтянутый фальшивым малиновым бархатом. На обложке когда-то был вытиснен золотом букет, но теперь от него остались только смутные очертания. Сзади пропечатали даже дату изготовления — 1954 год.

Вечерком открыл, стал разглядывать. Страницы из толстого картона, с полукруглыми прорезями, куда впихивались уголки фотографий. Куча снимков, само собой. Всякие-разные, большие и маленькие, все черно-белые. Иногда попадались удивительно четкие и яркие, искусно подретушированные, явно сделанные в ателье. Большинство — мутные и пожелтевшие, с разводами, подпалинами, кляксами от чернил. Были совсем маленькие, наверное, для документов, и намертво приклеенные к страницам. Натуральный семейный архив, хуле.

Некоторые фотки были подписаны — чернилами прямо на снимке или понизу. Даты, имена и фамилии, места. Кадры времен Второй мировой и даже Первой, расплывчатые и совсем выцветшие. Города и деревушки, вокзалы, фонтаны, достопримечательности. Лица, какое множество лиц, у меня аж голова кругом пошла. Мужчины, женщины, детишки. Попадались симпатичные, но большинство выглядело как-то... непривычно. Дело даже не в одежде, а в выражениях лиц. Скованные позы, все мрачные, неулыбчивые, словно поголовно страдают заворотом кишок. Не, я понимаю, времена были еще те, только хардкор и ничего кроме, но чего не улыбнуться-то в объектив хоть разок. Расстреляют за это на месте, что ли?

Просмотрел альбом от начала концу, а потом еще разок — от конца к началу. Из мешанины лиц некоторые стали узнаваемыми. Серьезная девица с косами, закрученными в баранки вокруг ушей. Тощий пацан в школьной форме. Колоритный мужик с усами, старившийся с каждым новым снимком, и толстая тетка, похожая на продавщицу в колхозном ларьке. Эти двое несколько раз торчали рядом на фоне кипарисов, моря и пририсованных чаек. Муж и жена, память о летних отпусках? Красивая и печальная женщина, похожая на киноактрису из немого кино. Интересно, кто все эти люди? Моя дальняя родня, от которой не осталось ровным счетом ничего, кроме старого пыльного альбома?

Вот азиатской наружности мачо-мэн в полосатом костюме, в точности гангстер из «Подпольной империи». Рядом с ним блондинка, платье в цветочках, на руках — завернутый в кулек младенец. Девица улыбалась — единственная на весь альбом. Понизу тянулась ровно выведенная строчка: «Антонина и Ашот. Ташкент, 1955 год». Оп-ля, бабка Тося собственной персоной. В давние годы, когда она была молодая и симпатичная. Но вроде никакого Ашотика и никаких детишек в ее бурной биографии не значилось?..

Я сморгнул. Шиковатый парень с подружкой смотрели на меня сквозь десятилетия. Фоткал их кто-то криворукий, отчего лица оказались в фокусе, а все остальное несколько расплылось. Пригляделся внимательней — и в самом деле, в руках у Тоси никакой не младенец, а большой букет, завернутый в газетный лист.

Примерещится же с устатку.

В общем, захлопнул альбом и побрел себе в коечку. Снился мне хоровод черно-белых лиц, медленно паривших в воздухе под заунывную мелодию. Они моргали, кривились, шевелили губами, но я не слышал ни звука.

Через пару дней вернулся к фотографиям. Сразу сунулся на страничку гангстера: памятник на месте, девица Тося тоже, никаких тебе бэбиков. Пролистал дальше: усатый с толстухой, общий снимок школьного класса, три мелкие девчонки и собака рядом с одноэтажным зданием, похожим на барак. Из труб в крыше валит густой дым, и сквозь клубы угадываются очертания чего-то огромного, угловатого, угрожающе наступающего на ничего не подозревающих девчонок...

Да ёпрст!

Я аж альбом выронил. Поднимал с опаской. Вот девчонки и собака. Вот барак. Никакого тебе зловещего дыма, пустое облачное небо. Что за фигня? Нынче есть модное увлечение — прикручивать гифки-спецэффекты к старинным фотографиям, чтоб зритель от неожиданности отложил кирпича. Но у меня-то не навороченный ноут в руках, а самый натуральный фотоальбом. Снимки сделаны не в цифре, а пропечатаны на старой доброй фотобумаге от фабрики «Свема». Они не могут произвольно изменяться! Не могут, и все!

Я переворошил твердые страницы, борясь со странным, сосущим под ложечкой ощущением: ты до чертиков опасаешься того, что можешь заметить на страницах нечто странное, и одновременно втайне желаешь этого. Старинные фотоснимки издевались надо мной, оставаясь статичными и неизменными... но их спокойствие было обманчивым. Там, под слоями коричневой и серой краски, что-то жило. Мелькало на самом краю зрения, когда переворачиваешь лист и внезапно замечаешь то, чего прежде не было. А когда распахиваешь страницу, на ней все по-прежнему. Те же плоские двухмерные лица, те же фоны, выглядящие, как расписанные фанерные задники.

Это что же, у меня потихоньку начинает крыша шифером шуршать? Не бывать этому!

Разумный человек запихал бы подозрительный альбом в пакетик из Окея и отправил на помойку. Или сдал на экспертизу магуям и энергуям, пусть их колбасит не по-детски. Я выбрал иной путь. Моим оружием стали ксерокс, сканер и всезнающий Гугль. Я перегонял снимки в цифру и копался в архивах. Отсканенные фото вели себя смирно, черно-белые лица обретали имена, обрастали историей. Теперь я знал, как зовут роковую женщину (а еще тот факт, что ее муж пропал без вести в 37-ом году, а она сама спустя два года была убита проникшими в ее квартиру ворами). Знал и тощего пацана Виталика, погибшего в блокаду. Даже раскопал сведения об Ашоте из Ташкента — честном менте, схлопотавшем пулю в 56 году. Что связывало его с чокнутой бабкой Тосей, кроме одной-единственной уцелевшей фотокарточки?

Все люди на снимках в альбоме были мертвыми. Погибшими не своей смертью, до срока, в катастрофах, на войнах, от ножа в подворотне, от болезней и роковых случайностей. Кое-кто из них и впрямь оказался моей отдаленной родней. Другие не имели к нашей семье совершенно никакого отношения. Бабка Тося невесть зачем собирала их фотографии. Год за годом тщательно складывала в альбом. Нахуа, спрашивается?

Альбом я держал под замком, в самом дальнем отделении шкафа. Я мог бы вообще не доставать его, пусть бы себе пылился. Но мне было необходимо время от времени просматривать его. Натыкаясь на новые и новые отличия. За спиной печальной красотки возник зловещего вида силуэт, нацеливший ей в голову длинноствольный пистолет. Дети на классном снимке таращились на меня темными провалами глаз. Рядом с усатым мужиком вместо толстухи возникли двое подростков. На фото маленьких девочек на пару секунд появились взрослые женщины. Парень-футболист злобно оскалился в мою сторону. Давно умершие люди, собранные под бархатной обложкой, жили своей непостижимой жизнью. Иногда мне казалось, что я слышу, как они скребутся изнутри, царапая картон. Наверное, мне стоило наведаться к психиатру... но я оставался совершенно спокоен. Не лез на стену, не испытывал желания душить женскими чулками одиноких прохожих по ночам. Ходил на работу, трепался с приятелями, чатился в скайпе.

Позвонил бригадир из Райволы. Они полностью снесли стены и приступили к разборке фундамента. В тот день, шагая по улице, я краем глаза засек девушку с двумя уложенными в баранки косами. На пестром фоне толпы она казалась какой-то выцветшей и тусклой в старомодном пальто и нелепых ботиках. Я точно видел ее на страницах альбома. Рванул за ней — но девчонка сгинула невесть куда.

Это стало последней каплей. Я заметался. Долго сдерживаемая паника проломила стены и хлынула наружу. Я должен был что-то предпринять, но представления не имел — что именно надо делать. Я различал призрачные облики давно умерших людей в витринах и на рекламных биллбордах. Не знаю, что сделал бы, уловив их смутные отражения в собственном зеркале — наверное, заблажил бы в голос и расколотил зеркало к чертям собачьим. Хотел позвонить мамаше, но вовремя спохватился: в трудной ситуевине от нее никогда не было никакого проку. Набрал тетку Ольгу. Та, хоть и зануда редкостная, но не лишена житейской сметки.

- Давай-ка встретимся, - проскрипела тетка, едва я упомянул о том, что отыскал на даче в Райволе старый альбом. - Адрес не забыл еще? И альбом, слышь-ка, прихвати непременно. Хочу хоть глазком глянуть, что там Тося насобирала.

До Пороховых, где жила тетка Ольга, пришлось добираться сквозь пургу и стадо нервно ревущих авто. Мы засели на теткиной кухне, альбом лежал на столе, тускло отсвечивая взъерошенным бархатом обложки. Слово за словом я изложил диковинную и дурацкую историю со старыми фотографиями. Тетка слушала, скорбно и тяжко вздыхая, точно выбравшийся на берег тюлень.

- Был у нее парень из Ташкента, точно, - после долгого молчания сказала тетка Ольга. - Только я запамятовала уже, как его звали. Его на курсы переподготовки прислали, а Тоська тогда машинисткой служила... или секретаршей. Она в юных-то годах совсем другая была. Смешливая, бойкая, во всех делах первая и хорошенькая, что куколка. Запали они друг на друга крепко, а вот семье он не приглянулся. Как у него курсы закончились, они взяли и укатили в этот его Ташкент.

- И там Ашота убили, - дополнил я. Тетка кивнула. Пожевала вялыми губами и добавила:

- Они пожениться собирались и ребенка завести. Тося очень ребеночка хотела. Но то ли не успели они, то ли успели, а ничего не вышло... Года через два она вернулась с югов и сразу же замуж выскочила. Прожили вместе года три, развелись. Причем не она на развод подавала, а муж ее. Тоська погоревала малость, снова кого-то нашла, и опять ее бросили. У нее тогда характер здорово испортился, и к бутылке она начала прикладываться. Потом Гришу встретила. Он хороший мужик оказался, спокойный, она рядом с ним вроде как душой оттаяла. Дачу затеяли строить, ту самую, в Райволе. Они оба еще не старые были, Тося опять о детях заговорила. По врачам ходили, к знахарке какой-то на Урал ездили — нет, не выходит ничего. Видимо, там, в Ташкенте, что-то с ней случилось паршивое. Где-то об те годы я и приметила у Тоси этот альбом. Думала, она семейные фото собирает, взяла глянуть — какие-то люди сплошь незнакомые... Тоська так разоралась на меня, зачем я хватаю чужие вещи, что я к ним лет на пять зареклась показываться. Гриша от нее вскоре ушел. Скандалили они очень, - тетка закручинилась. - А потом к ней ходить начали.

- Кто? - не понял я. - Собутыльники, что ли?

- Да нет, - тетка Ольга замялась, явно ища подходящие слова. - Даже не знаю, как тебе, такому разумному и современному, обсказать. Но раз ты что-то такое в этом альбоме углядел... Сейчас это всякими научными словами называют. Эгрегоры там, тонкие сущности. В нашей молодости говорили проще — беспокойные души. Те, кому еще жить да жить, а они раз — и умерли. Вроде как у моих знакомцев дочка поехала с классом на выпускной в Москву. На обратном пути их автобус врезался в грузовик и слетел с трассы. Ребята живы-здоровы, только перепугались очень, а она ударилась головой о стекло, да как-то неудачно. Через месяц схоронили. И вот они, мертвые, со своими недоделанными делами, несбывшимися мечтами, недолюбленными любовями — они тянутся оттуда сюда. У Тоськи на старости лет способность прорезалась, что ли — слышать тех, с той стороны. Она их уговаривала не лезть обратно, к живым, - она передернулась, видимо, вспомнила что-то неприятное. - Но какая ни есть, а все ж Тоська мне родня, да и стареем мы все. Я к ней снова начала наведываться. Как не приедешь — сидят. Кто из города, на дорогих машинах, кто из деревни приковылял, даже навоза с сапог не обтер.
Сидят, молчат, ждут. Они Тосе фотографии привозили — тех, кто им покоя не дает. Она говорила, сулили все, что угодно, только пусть они замолчат. Пусть перестанут кричать. Деньги совали, много денег, только она не брала. Сад забросила, себя запустила. Как ни заглянешь, потом с неделю себя клянешь: зачем приезжала? Слова доброго от нее не услышала, как в грязном болоте изгваздалась. В последние годы Тоська еще и заговариваться стала. Смотрит куда-то сквозь тебя и переругивается с кем-то, кого тут вовсе нету. Сиди, говорит, мол на месте, не колотись, не скребись, никогда не открою. Альбом у нее всегда под рукой был. Чуть что, она за него хваталась и давай бормотать над ним. Все твердила, чтобы альбом схоронили вместе с ней. Но она тогда много чего несла, я и не слушала толком...

- Вопрос, что с ним, таким паранормальным, теперь делать, - сказал я, когда мы помолчали и, не сговариваясь, жахнули по стопочке коньяка в память бабки Тоси.

- Выкинь, - сходу предложила тетка Ольга, быстро хмелея. - Или отвези куда подальше и сожги. А пепел высыпи в проточную воду. Нехорошая это вещь. Дурная и злая.

В конечном счете, я так и поступил. Скатался в район мусорной горы в Озерках, разыскал тамошних бомжиков и собственными глазами проследил, как они зажарили альбом на старой шашлычнице. Альбом изошел вонючим дымом безо всяких спецэффектов и потусторонних явлений. Ну и правильно. Туда ему и дорога, со всем потусторонним бредом, беспокойными мертвецами и изменяющимися фотографиями. И ему, и этой никому не нужной старой даче, гори она огнем. Продам участок и забуду все, как страшный сон.

Успокоившись душой, я повернул к дому.

Девушка с косами, уложенными в две баранки, мельком глянула на меня из автомобильного зеркальца и сгинула. Мне за шиворот словно сыпанули пригоршню льда. Я же уничтожил альбом. Теперь все должно сгинуть. Это ведь закон жанра: черный артефакт погиб, силы зла посрамлены, гнусные призраки развеялись.

Кино-дива былых времен в эффектном наряде проплыла мимо меня на стоянке около супермаркета и загрузилась в громадный «Амарок». Дверью она не воспользовалась, просочившись прямиком в салон. Лед, обжигавший нервы, превратился в тонкую иглу, вонзившуюся прямо мне в сердце. Парень-футболист затесался среди ожидающих маршрутку. Когда автобус подкатил, он толкнул в спину одного из стоящих и исчез. Тип, которого толкнули, закашлялся и зашатался, хватаясь за горло.

На усатого мужика и его толстую жену я натолкнулся подле самого дома. Они топали за вяло переругивающейся парочкой с набитыми пакетами. Парочка оставляла следы на свежевыпавшем снегу. Эти, из фотоальбома — нет. Усатый, оглянувшись, залихватски подмигнул мне.

О Господи.

Кажется, я что-то сделал не так.

Ведь все было так просто и очевидно. Бездетная и незамужняя, с дурным характером, пьяненькая и грязная бабка, которую никто из родни терпеть не может. Натуральная ведьма, шепчущая над фотографиями умерших людей. Не уговаривала — запрещала. Запирала двери со своей стороны, заколачивала трехдюймовыми гвоздями, вклеивала фотоснимки в альбом.

А сегодня заточенные бабкой Тосей на картонных страницах осколки прошлого со звоном высыпались на тротуар, обрели жизнь и разбежались в разные стороны. Смешались с озабоченной предновогодней толпой, потерялись в метельной круговерти. Они такие же, как мы. Неотличимые. Неуловимые. Думающие только об одном — исполнить свои мечты, которые не успели сбыться. Как они этого добьются? Насколько велики их возможности? Я не знаю, я ничего не знаю. Никто ведь не прислушивался к старой, выжившей из ума старухе.

Фотокарточки сгорели. Призраки затерялись среди живых.