Дик и страшен верх Алтая,

Вечен блеск его снегов.

Хомяков

Только мы разбили палатку, поели и собрались отдыхать, - обнаружилась пропажа сумки с препаровочными инструментами. Без них вся работа моя - зоолога экспедиции - срывалась.

Забыв о желанном отдыхе, я вскочил, чтобы сейчас же ехать назад: может быть, мне повезёт, и еще до наступления темноты я найду сумку, валяющуюся где-нибудь на дороге.

- Одну минуту, - сказал начальник экспедиции, наш гидрометеоролог. - Сейчас я... это, как его?

Я с надеждой посмотрел на него; может, это он припрятал мою сумку?

Он стоял, заложив руки за спину, и, заведя под очками глаза, уставился на небо отсутствующим взглядом: явно старался что-то припомнить. И, как всегда, поражал удивительным сходством с его измерительными приборами. Приделай одному из его длинных стеклянных термометров очки да бороду - точь-в-точь будет он сам. Такой же прямой, жёсткий, холодный.

Он отличался классической рассеянностью ученого, и ученая рассеянность его происходила, конечно, от большой внутренней сосредоточенности. Он вечно что-нибудь обдумывал и вычислял про себя, потому и не замечал ничего, что происходит вокруг него, не замечал и нас - живых людей, своих спутников. Но знаниями он был набит под самую черепную крышку.

- Так... да, так! - сказал он, поправляя очки и переводя на меня свои серо-свинцовые глаза. - Совершенно верно: я держал её в руках на той стоянке. Хотел убрать в ящик. А лотом повесил на ветку кедра и что-то другое стал убирать в ящик. Там её - это, как его? - и найдете - на кедре.

Я послал ему мысленно тысячу чертей. Возвращаться на старую стоянку! Это значило - ночь в седле. После такого-то утомительного дня - душного, без обычного полуденного отдыха!

Но делать нечего, ехать было необходимо.

Я приторочил к седлу тюк из пальто с завернутым в него небольшим запасом хлеба, надел через голову ремень двустволки и, пожелав старому чудаку спокойной ночи, выехал из лагеря на своем сильном трёхлетке-воронке.

У реки на большом камне сидела девушка-ойротка - наш проводник. Семь длинных, мелко заплетенных кос узкими змейками сбегали с её плеч на грудь. В чёрных косах поблескивали серебряные украшения. Плотно обтянутая на скулах кожа, чуть раскосые глаза, чистый лоб. Вся крепкая и совершенно неподвижная фигура алтайки казалась изваянной из камня, на котором она сидела.

Я сказал ей, куда и зачем еду по милости рассеянного нашего начальника: хотелось поделиться с кем-нибудь своей досадой.

Она не вынула чубука изо рта, только перевела на меня глаза, блеснув глянцем белков. Процедила сквозь зубы:

- Нельзя. Не ходи.

Я удивился:

- Это почему?

- Делай так, - она опустила веки и чуть склонила голову набок - показать, что прислушивается.

Я добросовестно выполнил её совет: стал прислушиваться.

Вечер был на редкость тих: даже птицы приумолкли, и я ощутил какое-то напряжение - непонятное и тягостное, точно рядом кто-то затаил дыхание и уже открыл рот, чтобы сказать что-то, но, задыхаясь, ни слова не может вымолвить.

Веки каменной девы поднялись, агатовые глаза в упор уставились на меня.

Она вынула трубку изо рта и размеренно-веско произнесла явно заученные слова:

- Колокола звонят - быть празднику.

Я знал: "праздником" они тут зовут всякое значительное событие. Но никаких колоколов я не слышал, да их тут - в глуши алтайских гор - и не было за сотни верст. Совершенно было непонятно, чего она ждала.

- Какой "праздник"? - спросил я.

И чуть слышно каменная дева прошептала:

- Она.

Я не мог сдержать улыбки.

- Ну, что же: вернусь - погуляю с "Ней" на празднике.

Ойротка опять сунула чёрный обкусанный чубук в зубы, опустила веки.

Сизый дымок поднялся из трубки и повис в неподвижном воздухе.

Разговор был кончен. Я тронул коня.

Тропа шла тайгой. Я ехал и думал:

"Все они тут живут в сказке, как дети, - и ойроты и даже русские старожилы. Очевидно, первобытная природа так на них действует. Населяют её какими-то таинственными существами. Вот как эта "Она".

Надо сказать, что о "Ней" я уже не в первый раз слышал здесь в горах. Этим страшным своей краткостью и неопределенностью словом местные жители называли, по-видимому, какую-то неведомую силу, какое-то непонятное им явление природы. "Она" "накатила". Там "Она" положила тайгу полосой, - и можно было думать, что речь идет о каком-нибудь метеорите. Там "Она" сбросила в пропасть целую заимку вместе с пасекой, - и я объяснял себе, что это просто нередкий в горах обвал.

Но все мои попытки добиться толком, что же такое на самом деле эта "Она", каждый раз кончались ничем: рассказчик сейчас же многозначительно замолкал или круто переводил разговор на другое, не удостаивая меня ответом на такой бестактный вопрос. И в конце концов я решил, что это мистика, чепуха, сказочный какой-то персонаж вроде бабы-яги, разъезжающей по воздуху в ступе с помелом в руках.

Молод я был и самонадеян. Не умел в шелухе суеверий находить зерно точного наблюдения, проверенного многими поколениями, хотя и не объясненного ими. Думал - любое явление природы могу сразу понять, объяснить себе его сущность и тем убить в себе всякий суеверный страх перед неведомым. И все, что непонятно, казалось мне суеверием.

Когда тропа опять вышла на берег реки, предзакатное небо уже оделось в яркое золото. На нем - за рекой - четко вырезался скалистый хребет. На гребне хребта причудливей знаменитых химер на кровле собора Парижской божией матери обрисовывались очертания фантастических фигур. В выветрившихся камнях мои глаза невольно угадывали формы то гигантской белки с круто поднятым хвостом, то ведьмы верхом на помеле из лиственницы, то крючконосый профиль колдуна.

Тут были толстоголовые окаменелые медведи и хищно согнувшие спину рыси. В одном месте мне почудился паук ростом со слона, в другом - так ясно представился лев с крыльями над спиной, что я даже осадил коня.

Действительно, резкие очертания камней необычайно походили на рисунки крылатых львов-грифонов в учебниках истории Древней Греции.

"Кто знает? - пришло мне в голову. - Быть может, эта самая скала на заре истории и породила грифонов в фантазии эллинов? Помнится, эллины в те времена добирались и сюда, вели торговлю с алтайцами, которых они называли скифами. Грифоны, или грифы, говорили они охраняют здесь золото скифов".

Вновь пустив коня рысью, я все не мог оторвать глаз от хребта. Под острым гребнем его на недоступных склонах чернели пасти пещер, - когда-то, может быть, убежищ косматых пещерных гиен и медведей, огромных саблезубых тигров или первобытных людей. И, обвитые корнями кустов и трав, падали с высоты потоки в хаосе громоздящихся друг на друга плоских камней - россыпи. Падали, падали и не сдвигались с места.

- Черт знает что! - выругался я про себя. - Вот, кажется, уж и мне начинает невесть что чудиться, как нашей ойротке

Но уж близок был брод. Переправа была небезопасна и отвлекала мои мысли. А дальше дорога пошла широкой, спокойной долиной Чарыша - одной из крупнейших рек горного Алтая, пересекающей его с востока на запад.

Прекрасны были горы, окутанные легкой разноцветной дымкой заката. Прекрасен был Чарыш, синий и прозрачный до дна. Дикой силой, несказанной красотой дышала вокруг меня первобытная природа, рождая в душе тысячу мыслей, видений и безотчетных чувств.

Но всё-таки главным в тот тихий вечер оставалась тишина. Особенная какая-то тишина: слишком уж беззвучная и, может быть, потому - тягостная.

Теперь уж и мне чудился в ней какой-то легкий призрачный звон. Казалось, звенит воздух. И не раз я ловил себя на желании остановиться, вслушаться, понять этот звук. Но уже начинало темнеть, мне надо было торопиться.

В одном месте путь преграждал бом - скала, нависшая над рекой. На бом пришлось взбираться крутой и скользкой тропой, ежеминутно рискуя поскользнуться и скатиться в реку. В других местах надо было хорошо видеть перед собой дорогу, чтобы не сорваться с кручи.

Уже в темноте я миновал расположенную на том берегу деревню Чечулиху. Час был не поздний, и меня удивило, что ни в одном окне нет света.

"Тоже, видно, "Её" ждут, - подумал я. - Боятся, что увидит да "накатит" на них, - опрокинет огонь, наделает пожар".

Тем приятнее мне было заметить далеко впереди в стороне, и, казалось, высоко-высоко на темной туче веселый красный огонёк - верно, чей-то большой костер на вершине горы. Как раз в ту сторону - к Коргонским белкам - лежал мой путь. Я решил:

- Пусть этот огонёк будет моим маяком.

Часа через полтора я проехал словно вымершей деревней Коргон: тут тоже не было огней и ни души на улице. Керу Коргон - бурный приток Чарыша - мне пришлось переезжать уже при луне. Брод здесь серьезный: сильный поток тащит по дну "булки" - камни, обточенные водой и трением о грунт. Может ударить "булкой" коня по ногам. А стоит коню оступиться - стремнина подхватит его, закрутит вместе с всадником и выкинет два размозженных трупа в глубокий Чарыш.

Воронко благополучно перешел реку.

На том берегу я соскочил с седла - поправить тюк. Тут меня поразило, что густая трава, так обильно всегда по ночам обдающая путника холодной росой, сегодня была совершенно суха.

Но и это не заставило меня догадаться о близкой опасности.

А в воздухе уже звенело и пело, как в морской раковине, когда приложишь к ней ухо.

Дальше мой путь сворачивал с хорошо проторенной дороги и удалялся на юг от Чарыша. Я въехал в узкое ущелье между горами, в одно из тех диких ущелий, которые ойроты зовут "аю кепчас" - "медведь не пройдет".

Но тут была знакомая мне тропа, проложенная звероловами. Глубокая тень от гор лежала в ущелье, а я подвигался вперед уверенно и довольно быстро. Огонёк впереди на горе то показывался, то скрывался из глаз, мигая мне, как настоящий маяк.

В этом глухом ущелье на днях, только ночью, чуть не оглушили меня своим криком филины. Тут их было несколько. Один закричал, ему откликнулись другие, эхо в скалах перехватило их крик - и все ущелье наполнилось адскими голосами. Жуткий был концерт!

Но сегодня даже эти духи ночи - даже филины - молчали.

Ущелье кончались не очень высоким, крутым перевалом. Я слез с Воронка и повел его в поводу.

Когда мы одолели высоту, перед нами открылась большая елань, вся залитая лунным светом. Трава здесь была скошена, стояли стога.

И вот тут-то мне и пришлось испытать то, к чему я - по собственной вине - совсем не был подготовлен.

Я спокойно стоял, отдыхая и любуясь прекрасным ночным пейзажем.

Вдруг Воронко как-то дико подпрыгнул всеми четырьмя ногами, вырвал у меня из рук повод и в карьер по-мчался через елань в тайгу.

Сейчас же и я, еще ничего не видя, ничего не понимая, почувствовал какой-то безотчетный ужас. Еще не зная, откуда надвигается на меня опасность, что грозит мне, я поспешно сорвал через плечо свою двустволку.

Но стрелять было не в кого, и я беспомощно опустил ружье.

В эту минуту до меня донесся с белка отдаленный грохот ужасающей силы.

Я не знал, что это. На гром не было похоже. На обвал - тоже. Скорее грандиозный взрыв вдали. За ним послышался гул.

Приближение этого низкого, всё нарастающего звука было так страшно, что я бросился к ближайшему стогу: куда-нибудь укрыться от того неведомого, что невидимо неслось на меня с горы.

В один миг я, как мышь, зарылся в сено.

Гул приближался с ужасающей быстротой. Выглянув из своего прикрытия, я увидел: выше по горе над еланью, как трава от ветра, клонится высокая тайга. Шума её не было слышно: он тонул в низком гуле, наполнившем всю вселенную.

Чудилось: кто-то огромный несется с белка по воздуху и поднятый им смертоносный вихрь сметает всё на своем пути. Но кто, кто, кто?

- "Она"! - вспомнилось мне, и у меня разом одеревенело все тело, остановилось сердце. Я закрыл глаза.

И "Она" накатила. Будто вселенная лопнула у меня над головой. Меня обдало чье-то могучее, жаркое дыхание, вдавило в землю - и я перестал чувствовать.

Я очнулся на голой земле под высокой спокойной луной.

Не сразу вспомнил, что со мной было. Да и было ли?

Может быть, все это одно воображение? Может быть, есть такая болезнь, какое-нибудь внезапное, острое отравление мозга - молниеносный кошмар? Короткий миг фантастических видений - и вдруг спокойное пробуждение.

Но ведь в стог-то я зарылся.

Стога надо мной не было.

Я поднялся, осмотрелся.

Не было и других стогов; на елани валялось только разбросанное клочьями сено, темнели еще какие-то пятна. Тайга стояла спокойная.

Не было и коня.

Опять была тишина - и такая, что я подумал: уж не оглох ли я?

Я вскочил. Свистнул, боясь, что не услышу собственного свиста.

Сейчас же из тайги мне ответило знакомое ржанье.

Воронко примчался со сбитым набок, висевшим чуть не до земли тюком. Я так обрадовался коню, что схватив его голову обеими руками и крепко поцеловал в теплую пушистую губу.

Конь дрожал мелкой дрожью, косил глазами и пугливо жался ко мне.

Я уцелел. Но не один ли во всей вселенной - вот с этим верным другом - конем? А других всех людей "Она" могла уничтожить, сдуть с земного шара, как пушинки.

Я посмотрел на гору.

Там горел знакомый огонёк - мой маяк. Но он как-то странно горел, неровно.

Помигал и погас.

Совсем погас.

"Просто спать легли, - утешал я себя. - Потушили огонь и легли спать".

Мысли мои приходили в порядок. Я вспомнил, зачем сюда приехал.

Скала с одиноким кедром, где мы вчера ночевали, была уже недалеко и как раз над этой еланью. Подняться туда - какой-нибудь час.

Но я так ослабел от пережитого, что не мог продолжать путь. Решил: переночую где-нибудь на опушке тайги.

Воронко дошел за мной, как собака, "у ноги".

Не прошел я и полсотни шагов, как увидел впереди на земле большое темное пятно лежащего дерева.

Подойдя к нему, я убедился, что это - огромный старый кедр. Он был вырван из земли с корнями. Часть его толстых ветвей - та часть, которой он ударился оземь, - была поломана. Часть торчала вверх, как поднятые к небу могучие руки. На одной из этих веток темнело что-то круглое - вроде вороньего гнезда.

Я протянул руку и нащупал гладкую твёрдую кожу: сумка?

Расстегнув накрученный на сук ремень, я снял сумку и раскрыл её.

Это была наша сумка. Все препаровочные инструменты были в ней целы.

Такой сюрприз плохо укладывался у меня в голове: уж не брежу ли я? Но это был очень приятный сюрприз: ведь мне не надо было больше никуда ехать, можно было отдохнуть и возвращаться к своим.

"С доставкой на дом! - подумал я весело. - По отношению ко мне "Она", во всяком случае, изумительно любезна. Но какова силушка: вырвать из земли столетний кедр и швырнуть его на добрый километр - через тайгу - под гору!"

Я расседлал Воронка, пустил его пастись, а сам тут же, под ветвями поверженного кедра, завернулся в пальто и заснул, даже не вспомнив о еде. Проснулся я, когда солнце встало уже над горами.

Мир был совсем другим. В нём и помину не было вчерашней тишины. Со стороны белков дул сильный горячий ветер, тайга шумела.

Пережитое ночью казалось сном. Я готов был смеяться над собой: и чего испугался, как маленький! Просто внезапный сильный порыв ветра, шквал этак баллов на десять - двенадцать.

Что ему стоит сдуть стог сена и сбросить дерево со скалы? Ураган, бывает, крыши с домов срывает и уносит, дома валит.

Удивительно приятно было чувствовать, что в мире всё так добротно, прочно устроено. Эта гора, на которой я сижу: никакими силами ее не своротишь с места. В свете ясного утра все так нерушимо, крепко-телесно: могучий ствол кедра, на который я оперся спиной, камни скал, жирные лишайники на них, упругие травинки.

Даже у ветра откуда-то взялась невидимая плоть. Он так и напирает на лицо, на грудь - будто резиновый.

А здоровый же ветер! Надо ехать, покуда он не перешел в бурю.

Свистнув коня и поделившись с ним хлебом, я приторочил к седлу пальто и сумку и тронулся в путь. Когда начался спуск, тайга уже гудела.

Я благополучно выехал на торную дорогу. Ветер уже превратился в ураган, рвал и метал. Он сдувал в пропасть бегущие по крутым склонам вздувшиеся ручьи, превращая в пыль летящую воду. Тайга стонала. То и дело в глубине ее слышался треск падающих деревьев.

Даже в глубине долины - под защитой гор - было трудно дышать. Раскалённый вихрь минутами совсем запирал дыхание.

Уверенность в прочности мира опять покинула меня. Все лезло в голову: "А что наделала внизу "Она", такая милостивая ко мне? Не сбросила ли в реку моих спутников, вещую девушку-ойротку?"

В деревне Коргон я получил первые тревожные вести. Знакомый старик зверолов рассказал, что ночью "верховка" наделала беды. Только что с белка прибежал парнишка. Он спасся случайно. Четверо взрослых мужиков, бывших с ним, погибли: снежный буран разметал и загасил их костер, люди заблудились и замерзли в снегу.

Я вспомнил свой "маяк". Но в голове не укладывалась мысль о стуже, летящем снеге, о сугробах снега там - на вершинах: тут, в долине, под одеждой у меня струился пот.

Я погнал коня.

Дорогу местами заграждали мне поломанные ураганом деревья. На причудливые каменные фигуры скалистого гребня за рекой, дальше по которой был наш лагерь, я старался не глядеть; теперь они вызывали во мне настоящий страх. Я не был уверен, что крылатый лев не отделится вдруг от скалы и не кинется на меня.

Сказочное окончательно спуталось в моем мозгу с реальным. И с каждой минутой росла тревога а за своих - там, в лагере. Представлялись их трупы, размозженные о камни.

Я все погонял Воронка. И только уже подъезжая таежной тропкой к самому лагерю, вдруг резко осадил коня.

Мне совершенно отчетливо послышался звон призрачных колокольчиков. Я слышал, ясно слышал их сквозь шум тайги и ветра!

"Колокола звонят - быть празднику", - вспомнил я слова ойротки. Она предчувствовала свою гибель - теперь я был в этом уверен. У меня сжалось сердце. Тянулись мучительные минуты.

Воронко заржал.

Из-за поворота тропы вышла ойротка, она - наша проводница.

Вплетенные в её длинные черные косы, теперь откинутые на спину, звенели маленькие серебряные колокольчики: такой обычай у дев Алтая.

Увидев её, я махом слетел с коня.

Увидев меня, она покраснела. И как это показалось мне удивительно, чудесно, что казавшиеся каменными щеки могут розоветь!

В лагере все оказалось благополучно.

Многомудрый наш гидролог-метеоролог, холодный, как термометр, подробно объяснил мне причины горного урагана.

В общем, дело сводилось к тому, что по ту сторону белков было почему-то повышенное давление, по эту - пониженное. Сперва - ночью - воздух отдельной волной перехлестнул через хребет. Это - как выстрел. Потом - утром - пошел хлестать всей массой, целым потоком. На снежной высоте он разразился снежным бураном, а упав вниз, в долину, сжался, стал плотным, телесным - и раскалился.

Ученый начальник наш назвал это явление "фёном".

Коргонский зверолов - просто "верховкой".

Дева Алтая назвала таинственно: "Она".

"Верховка" ли, "Она" ли, "фён" ли, но поистине грозно оно - это удивительное атмосферное событие высокогорных стран. И у того, кто хоть раз в жизни лицом к лицу встретил такой бешеный порыв стихии, в другой раз дрожь вызовут предупреждающие слова: "Колокола звонят - быть празднику".

Но она-то, она - простая девушка-ойротка - заранее знала то, чего не мог предугадать даже мудрый, как термометр, гидролог-метеоролог! Она предчувствовала взрыв стихии всем своим телом и - сама стихия - вслушивалась в зловещую тишину и понимала её.

Как хотите, но такие люди приводят меня в восхищение.