Тишина жестока. Она не позволяет расслабиться. Она отпускает меня, разжимает объятья, и я падаю обратно в кипящий котёл реальности. Тьма расцветает огнями проносящихся мимо фонарей. Мы в «девятке» Деда мчимся сквозь ночной город.

— Что ты скулишь? Что ты скулишь, сука?!

Дед за рулём. Он впился глазами в дорогу, он напряжён и собран, как обычно, но в голосе его слышны страх и ярость, которых я за ним раньше не замечал. Что-то пошло не так.

— Мобила…

— Что «мобила»? Говори!

— Я, по ходу, её там уронил…

— Вот жопа! — Дед бьёт ладонью по ободу руля, затем поворачивается к типу на пассажирском кресле — я плохо знаю этого хилого, неестественно загорелого парня, помню лишь, что откликается он на Гвоздя, — и замахивается кулаком. Но только замахивается. Дед тоже плохо его знает.

— Мудила, чтоб тебя! Мудила! Ты понимаешь, что если её найдут, нам кранты? Понимаешь?!

Гвоздь всхлипывает:

— Прости.

— Прости? Я тебе мать родная, что ли, сука? Ищи!

— Что?

— Мобилу ищи!

Гвоздь принимается ощупывать карманы. Дед замолкает. Даже по его затылку видно, как сильно он напуган. Я поворачиваюсь вправо — рядом со мной на заднем сиденье сидит Гена. Гена — это не имя, это погоняло. Потому что он работал в зоопарке. На самом деле Гену зовут Вячеслав или Владислав. По хрену, не важно. Голова его запрокинута назад, глаза закрыты, футболка и джинсы спереди перепачканы красным. Вот что важно. Важнее просто некуда.

Дед бросает быстрый взгляд в зеркало и замечает, что я пришёл в себя.

— Очухался? — спрашивает он. — Антоха?

— Да, — отвечаю я на оба вопроса и пытаюсь усесться удобнее. Острая боль пронзает левую руку. Я поднимаю её, с удивлением рассматриваю ладонь, кое-как перемотанную задубевшим от крови обрывком рубашки. Что-то точно пошло не так.

— Какого чёрта? — спрашиваю я, и голос эхом отдаётся в пустоте черепной коробки. — Скальпа ранили?

— Угу, — отвечает Дед. — Он пулю рукой поймал. Охренеть, сука…

Я улыбаюсь, несмотря на то, что рана болит всё сильнее. Скальп — не прозвище, а сокращение. От «Скальпель». Никто не знает его настоящего имени. Кроме меня, конечно. Панченко Вадим Игоревич, восемьдесят первого года рождения, состоит на учёте в психоневрологическом диспансере, где мы и познакомились. Любитель холодного оружия, особенно разнообразных ножей. Несостоявшийся медик. Интроверт. Импотент. Смертельно опасный сукин сын.

— Как там Гена? — Дед смотрит на меня в зеркало. — Дышит?

Я неуклюже наклоняюсь, прижимаю ухо к пропитанной кровью футболке, киваю.

— Сердце бьётся. Но выглядит он не очень.

— Ясное дело, сука. Три раза в него попали.

— Встреча сорвалась? — задаю я вопрос, очевидный ответ на который умирает рядом.

— Ещё как сорвалась! — Дед снова бьёт ладонью по рулевому колесу. — Никогда не видел, чтобы так срывалось. Гребаные, бляха-муха, отморозки! Слава богу, ты с нами был… в смысле, Скальп был. Иначе хрена с два бы мы оттуда ушли!

Скальпель — это я, и в то же время не я. Мой сосед по телу. Парень с одним-единственным талантом: резать людей. Не самое лучшее соседство, согласен, но деваться-то нам друг от друга некуда. Врачи говорят, до конца это не вылечить. Диссоциативное расстройство идентичности, все дела. Раздвоение личности, если по-простому. Мы привыкли.

— Ну что? — Дед снова обращает внимание на Гвоздя. — Нашёл?

— Нет.

— Нет. Гондон, сука!

Дед чуть сбрасывает скорость, суёт руку в карман, достаёт древний кнопочный сотовый.

— Антох, ты как? Смогешь старшому позвонить? Я бы сам, но не до того…

Ему и правда не до того. Минуту назад мы свернули с широкой улицы в залитые непроглядной тьмой дворы и теперь петляем по ним, стараясь быстрее вырваться из этого района, обойдя стороной столько камер наружного наблюдения, сколько возможно. Желательно, каждую. Дед хоть и сидит за рулём, но на самом деле весь там — впереди, на узких переулках, тащит нас мимо беспорядочно припаркованных машин и жутко смотрящихся в свете фар детских площадок.

— Не вопрос, — я беру сотовый, открываю список контактов. Там лишь один номер, помеченный буквой «Ш». Шахтёр. Это наш дорогой шеф. Человек надёжный, пусть и не самый приятный.

— Слышь? Только не говори, что этот мудлан мобилу там посеял! — беспокоится Дед. — Не вздумай!

— Я долбанутый, но не настолько же.

После двух гудков Шахтёр берёт трубку.

— Да?

— Алло, это мы! Это Антон. Тут ситуация сложилась не самая кошерная… короче, на встрече случился форс-мажор.

— Дальше.

Голос у Шахтёра ледяной, мёртвый. Он недоволен, и это понятно. Я не ожидал ничего другого, но холодок в солнечном сплетении возникает мгновенно — крохотный, липкий сгусток страха, нежно обволакивающий тонкими щупальцами желудок. Почему-то очень хочется обратиться к собеседнику по имени и отчеству, однако сейчас делать этого ни в коем случае нельзя.

— Расклада не знаю, — собираюсь с силами я. — Не помню. Но автозаводские оказались кончеными беспредельщиками. Постреляли нас. Мы отбились.

— Дальше.

— Гену ранили, меня тоже. Дед и Гвоздь целы. Валим к реке дворами.

— Ясно. Жди.

Шахтёр кладёт трубку.

— Ну как? — спрашивает Дед.

— Сказал ждать.

— Лады, хрен ли. Нам же не жалко. Времени, сука, — хоть жопой жри!

— Может, притормозишь пока?

Ответить Дед не успевает. Сотовый у меня на ладони ловит входящий вызов. Быстро начальство проблемы решает, ничего не скажешь. Нажимаю кнопку с зелёной полосой.

— Слушаю.

— Так, — Шахтёр говорит резко, отрывисто, будто рубит мясо. — Уходите не к реке, а за город. По Московскому. Там есть место. Гвоздь знает. Скажи ему, что нужно к костоправам, он покажет.

— Понял.

Щелчок. Шеф отключается. Мог бы хоть удачи пожелать, в конце концов. Я протягиваю мобильник Деду, но он отрицательно качает головой:

— Оставь пока. Что там?

— Двигаем на Московское шоссе и по нему уже за город, к каким-то костоправам. Гвоздь должен знать, где это.

Гвоздь вздрагивает, торопливо кивает:

— Ага, ага, знаю, помню. Я покажу.

Дед бросает на него презрительный взгляд. Ему явно не по себе от того, что придётся следовать указаниям малознакомого чушкана. Но перечить Шахтёру у нас не принято.

— Ладушки, — Дед выворачивает баранку, направляя «девятку» прочь из лабиринта дворов. Он знает этот район лучше любого навигатора. Не зря бомбил здесь в былые времена. Судя по всему, сейчас ему лучше не мешать — и без того настроение ни к чёрту, а уже если под руку говорить, то бедняга совсем съедет с катушек. Уж я-то разбираюсь в подобных вещах.

Откидываюсь на спинку сиденья, закрываю глаза. Боль в ладони пульсирует, растекается горячими волнами по всему телу, будит в голове невесёлые мысли. Скальпеля ранили. Впервые. Прежде он всегда выходил невредимым из любой схватки. Прежде он всегда успевал нанести удар раньше. Стареет? В смысле, мы оба — стареем? Или просто не повезло? Надо будет спросить, что он сам думает на этот счёт.

Иногда мне удаётся поймать отголоски его мыслей, отзвуки его чувств. У парня проблемы с радостью, вот в чём беда. Удовольствие ему доставляют всего несколько вещей: ножи, текущая по пальцам кровь и чужая боль. Я не доктор, но это наверняка как-то связано с импотенцией. У Скальпеля не стоит. Вместо того, чтобы тыкать в людей хером, он тыкает в них лезвиями — и ловит от этого кайф.

У меня-то с девчонками всё нормально. Правда, хотелось бы их побольше. Человеку вроде меня трудно соблазнить девушку, даже заинтересовать тяжело. Проблемы с головой не спрячешь в чёрный пакет для мусора и не закопаешь на пустыре. Хорошо, что в последние пару лет у Шахтёра много работы для нас — а за сделанную работу он башляет солидно, по-честному. В наше поганое время деньги любую красавицу могут сделать гораздо сговорчивей.

Но с серьёзными отношениями беда. Когда я с бабой, Скальпель не уходит далеко. Я постоянно ощущаю его присутствие — будто в соседней комнате прячется здоровенный чёрный пёс, внимательно прислушивающийся к каждому нашему движению. Он смотрит на её лицо моими глазами, изучает её тело моими руками, вдыхает её аромат моим носом, хрипит в её уши, когда я кончаю. А потом исчезает на день или два. Два дня тишины в голове, два дня полного контроля — да я бы наслаждался каждой минутой, если бы не был уверен, что потом Скальпель обязательно объявится вновь, с засохшей кровью под ногтями.

Он хочет убить меня. Я знаю. И он знает, что я знаю. Хочет убить меня, единственного свидетеля его слабости, постоянное напоминание о позоре. Но это невозможно, а потому ему приходится вымещать злобу на других.

— Что за костоправы? — спрашивает Дед, и я, утонувший в своих мыслях, сперва думаю, что вопрос обращён ко мне и даже открываю рот для ответа, но успеваю вовремя спохватиться. Гвоздь, видимо, тоже убаюканный дорогой, молчит, и Деду приходится повторить:

— Говорю, что, сука, за костоправы?

— А? — Гвоздь встряхивается, трёт рукой глаза. — Костоправы?

— Ну, к кому мы едем.

— Да двое каких-то… со странными кликухами.

— Настоящие врачи?

— Хрен их знает. Вроде всё грамотно сделали, когда я к ним с Китайцем ездил.

Китаец тоже работал на Шахтёра. В прошлом году его чуть не повязали прямо на улице, он отбился и после перестрелки с полицией ушёл в бега со всей своей бригадой. Говорили, что свалил куда-то далеко, чуть ли не за границу. Хотелось бы верить, что в нашем случае обойдётся без таких серьёзных мер.

— Вспомнил! — Гвоздь театрально хлопает себя по лбу. — Штопаный и Бухенвальд! Как увидите, сами поймёте почему. Но они молодцы, работают чётко.

— А с тачкой что?

— Разберутся, не переживай, — он вдруг напрягается, поворачивается почему-то ко мне. — Но про мобилу им тоже не говорите, лады?

— Не ссы, — бурчит Дед. — Не их дело.

«Девятка» послушно несётся по почти пустой дороге. Мы уже пересекли черту города, по обе стороны тянутся бесконечные склады, перемежаемые шиномонтажами, заправками и кабаками для дальнобоев: «У Ирины», «У Надежды», «Горшки — ручная работа» и прочая тускло подсвеченная хренотень.

— Сейчас сады начнутся, не пропусти третий поворот направо, — говорит Гвоздь. — Потом прямо до упора — и мы на месте.

— Часто там бываешь?

— Вместе с Шахтёром пару раз заезжали, а потом с Китайцем.

Вместе с Шахтёром. То-то и оно. Этот хмырь в каких-то особых отношениях с шефом. Не удивлюсь, если в итоге окажется, что потерянный телефон — наша с Дедом вина.

— Ага, уже близко! — Гвоздь указывает на пронёсшийся мимо рекламный щит с приглашением заплатить всего полтора миллиона за коттедж из клеёного бруса. — Почти добрались.

Дальше всё происходит точно так, как он сказал. Дорогу охватывает садовый массив, и на третьем повороте мы уходим направо. Здесь нет ни фонарей, ни вывесок, и даже небо уже не отсвечивает розовым. Ещё пару минут машина ползёт сквозь непроглядную тьму, а затем замирает перед решёткой невысоких покосившихся ворот.

— Приехали, — сообщает Гвоздь и кивает куда-то во мрак. — Вон Бухенвальд идёт.

В потоке света появляется нелепая тёмная фигура, и любые вопросы насчёт погоняла действительно отпадают сами собой. Никогда раньше не приходилось мне видеть настолько тощего человека. Он худ не болезненно — смертельно. И даже одежда, висящая мешком на этом словно бы собранном из веток теле, не может скрыть столь вопиющей худобы. Костлявые пальцы упираются в ржавое железо ворот, тянут створку в сторону, освобождая проезд.

На участке нет ничего необычного. Чернеют кривые силуэты старых яблонь, стоит длинный деревянный сарай с тяжёлым навесным замком на двери, окружённый кустами чёрной смородины, а за ним виден обычный приусадебный дом: первый этаж кирпичный, второй — деревянный, крытая рубероидом крыша. В крохотном окне горит свет.

— Миленько тут, сука, — говорит Дед и глушит двигатель. — Пирогов они, случаем, не напекли?

Мы выходим из «девятки». Бухенвальд, уже закрывший ворота, стоит в стороне, за линией вкопанных в землю покрышек, которыми огорожено место для парковки. Смотреть на него неприятно. Что-то нехорошее просыпается внутри при взгляде на этот обтянутый кожей бритый череп, невесть как держащийся на по-птичьему тонкой шее. Он и правда похож на покойника из концлагеря — в детстве я видел немало таких фотографий — и из-за чрезмерной худобы кажется выше, чем есть на самом деле.

— Добрый вечер, — говорит Гвоздь.

Бухенвальд несколько секунд изучает его лицо, затем спрашивает тихим, бесцветным голосом:

— Раненый?

— Вот один, — указывает на меня Гвоздь. — Второй в тачке.

— Доставайте, — говорит Бухенвальд и, мазнув по мне взглядом, направляется к дому.

Мы с Дедом вытаскиваем Гену из машины. Бедняга дышит тяжело, с хриплым, звериным присвистом, стонет, но не приходит в себя.

— Давай помогу, — подскакивает Гвоздь, указывая на перевязанную тряпьём ладонь. — Тебе неудобно.

— Справлюсь, — бурчу я, еле сдерживая желание оттолкнуть его. Нам со Скальпелем всё меньше нравится этот тип, да и место, в которое он нас притащил, тоже. Здесь всё почему-то не так, как должно быть. Здесь пахнет подставой.

Мы волочём Гену к дому, к распахнутой Бухенвальдом двери. Я держу раненого за запястья, и боль в руке становится нестерпимой. Слышно, как скрипят мои стиснутые зубы. Где-то рядом хихикает Скальпель, шумно вдыхает прозрачный, пропитанный медью воздух.

Сразу за дверью — небольшое помещение вроде предбанника, с лавками у обшитых фанерой стен и парой чёрно-белых фотографий в дешёвых рамках. Мы проходим его насквозь, попадаем в следующую комнату, и на мгновение я забываю о боли.

Перед нами операционная. Наверное, не такая чистая, как в больнице, но от того не менее настоящая. Выложенные кафелем стены и пол, несколько внушительных передвижных светильников, шкафчики и полки, заставленные рядами склянок, лабораторный холодильник с препаратами крови, упаковки бинтов, большой операционный стол, а рядом с ним — столик с инструментами, от одного вида которых Скальпелю хочется петь. Посреди всего этого великолепия стоит невысокий плотный человек в белом фартуке и хирургических перчатках. Штопаный. Лицо его изуродовано множеством грубых шрамов, розовых и мерзких, словно толстые черви. На щеках и подбородке между шрамами растут пучки чёрных волос.

— Отлично, братва! Давайте сюда пациента, — голос его свеж и беззаботен. — Кладите. Только осторожнее.

Мы опускаем Гену на операционный стол. Штопаный тут же хватает меня за ладонь, подносит её к лицу.

— Так, а ты у нас второй, значит, — бормочет он с улыбкой, оглядывая бордовую повязку, и шрамы на его лице извиваются в жутком танце. — Ну ничего, братишка. Потерпишь немного, да? Сначала с ним закончим, а потом и за тебя примемся.

— Лады.

— Вот и славно. Идите, братва, отдохните там пока.

Мы возвращаемся в предбанник, дверь за нами захлопывается. Тяжёлая железная дверь. За такой вполне можно пересидеть обстрел, и даже не один. Кстати, входная — ничуть не хуже. Если кто-то захочет взять дом штурмом, ему придётся искать иные способы проникнуть внутрь. Качественно уроды окопались, слов нет.

Опускаемся на лавки. Нестерпимо хочется спать. Ломит спину, плечи, локти. Ступни в армейских ботинках зудят и чешутся, но возиться со шнурками сейчас меня не вынудит и приставленный к голове пистолет.

— Видали, что у него с лицом? — шепчет Дед. — Это ж охренеть просто!

Гвоздь пожимает плечами:

— Привыкнешь.

— А откуда они вообще взялись, эти двое?

— Без понятия. То ли Шахтёр на них вышел как-то, пару лет назад, то ли они на него. Да не по хрену ли? Лучше в такие дела не лезть.

— По хрену, — соглашается Дед. — Просто не верю я тем, кого не знаю.

— А Шахтёру? — Гвоздь по-мальчишески шмыгает носом. — Шахтёру веришь?

— Допустим.

— Ну, тогда и этим верь. Они без него никуда.

Наступает тишина, но длиться ей суждено не больше минуты. С сухим щелчком поворачивается ключ в замке. Из-за усталости я не сразу понимаю, что произошло, и спохватываюсь, только когда Скальпель начинает неразборчиво шептать проклятия у меня за плечом.

— Какого хера? — бормочет, нахмурившись, Дед. — Они нас заперли, что ли, сука?

Он бросается к входной двери, толкает её. Безрезультатно.

— Эй, епт! — Дед стучит по двери кулаком. — Эй! Вы там совсем берега потеряли?!

Он разворачивается, в два шага преодолевает расстояние до двери операционной, принимается колотить в неё.

— Пидоры! Чего заперлись?!

В ответ из-за двери раздаются звуки других ударов — приглушённые, но всё же различимые. И Скальпель узнаёт их мгновенно, узнаёт куда раньше меня. Там рубят человеческое тело, рубят топором или тяжёлым тесаком, отделяя конечности, кромсая суставы. Там Гену пускают в расход.

Дед, тоже, видимо, поняв, что к чему, решает оставить дверь в покое и садится рядом с Гвоздём, который до сих пор обескураженно крутит башкой, словно разбуженный шумом ребёнок.

— Что за нахер?

— В смысле?

Дед бьёт его в плечо — так резко, что я едва успеваю заметить движение, — и повторяет вопрос.

— Да без понятия, — хнычет Гвоздь. — Откуда я-то знаю? У них спроси!

Прячет глаза, гнида. Врёт, но от растерянности и страха даже не старается это скрыть. Дед поднимается и, схватив мерзавца за волосы, наносит ему удар коленом в лицо. С тонким, почти приятным для слуха хрустом ломается нос. Гвоздь пронзительно взвизгивает, откидывается назад, тяжело сползает на пол.

Дед поворачивается ко мне:

— Антоха, нас пытаются уйти.

— Уложить на дно, как Китайца.

— Точняк. Есть нож?

Риторический вопрос. У Скальпеля всегда при себе нож. Я вытаскиваю из-за голенища левого ботинка сложенную «бабочку».

— Ага, — он освобождает клинок, секунду любуется его простой, безжалостной красотой. — Попробую сейчас поковыряться, а ты на стрёме.

— Понял.

Дед садится у входной двери, вставляет острие «бабочки» в горизонтальную щель замка. Опыта в таких делах ему не занимать, и от меня здесь вряд ли будет какая-то польза. Я бросаю взгляд на фотографии на стенах — виды нашего города, снятые в начале прошлого века — и склоняюсь над скулящим Гвоздём. Кровь заливает его лицо и ладони, пачкает пол. Гадёныш похож на раздавленную крысу.

— Что-то не срослось?

— Пошёл нахер! — гнусавит раздавленная крыса.

— Не планировал, что тебя запрут с нами?

— Это ошибка…

— А то! Сейчас парни всё разрулят, да?

— Ты не знаешь, кто они. Не знаешь!

— Не знаю. Расскажи.

— Иди нахер.

Я думаю о том, чтобы раскроить ему череп — с моими тяжёлыми ботинками хватит пары ударов, но в этот момент, к огромному разочарованию Скальпеля, позади раздаётся долгожданный щелчок, а следом — скрип петель.

— Готово! — сообщает Дед. — Валим!

Мы выбегаем в ночь и мгновенно слепнем. После ярко освещённого предбанника темнота кажется абсолютной. Должно быть, так выглядит смерть изнутри.

— Бляха-муха! — цедит сквозь зубы Дед. Я слышу рядом его тяжёлое, хриплое дыхание. — Не промахнуться бы мимо тачки.

Скальпель радуется мраку. Он вырвался из капкана и теперь жаждет разобраться с охотниками. Я оглядываюсь в поисках окна. Вон оно, единственное на всю стену, небольшое, забранное решёткой. Пригнувшись, крадусь к нему, ступая как можно осторожнее и тише.

— Э! Ты куда? — спрашивает Дед. — Нам в ту сторону.

Скальпель смеётся над его страхом, я пытаюсь придумать ответ, но нужда в нём отпадает сама собой, когда тишину разрывает пронзительный вопль Гвоздя:

— Сбежали! Быстрее сюда! Они сбежали!

Всё-таки стоило раздавить его крысиную черепушку, пока была возможность.

— Сука! — Дед машет рукой и направляется к машине. Я не иду за ним. Окно слишком близко. Такой шанс точно нельзя упускать. Подобравшись вплотную, заглядываю внутрь, из всех сил надеясь, что меня не заметят с той стороны.

Операционный стол залит кровью. На нём лежит отсечённая голова Гены — с восково-жёлтым, измятым лицом и слишком тёмными волосами. Остального нет. Судя по всему, оно упаковано в несколько плотных свёртков, сложенных в углу. На кафеле под ними растекается розовая лужа.

Штопаный стягивает с себя майку, бросает её под ноги, на перемазанный алым фартук. Спина и плечи костоправа тоже покрыты шрамами. Их невероятно много. Они расползаются в разные стороны, соединяются, пересекаются. Некоторые выглядят совсем свежими, а на одном, под правой лопаткой, различимы нити, стягивающие ещё не заживший шов.

Бухенвальд стоит у двери, прислушивается. Потом отодвигает засов и выходит. Из предбанника доносятся звуки борьбы, а спустя несколько секунд костлявый возвращается, волоча упирающегося Гвоздя.

— Это ошибка! — верещит тот. — Я от Шахтёра! Вы же помните меня!

С силой, невозможной для столь измождённого тела, Бухенвальд швыряет парня на операционный стол. Задетая локтем голова Гены падает на пол, но на неё никто не обращает внимания.

— Вам не меня нужно зачищать! — Гвоздь бледен, зубы его стучат, кровь всё ещё струится из сломанного носа. — А тех двоих! Но они сбежали, только что сбежали!

— Не боись, — говорит Штопаный. — Далеко не уйдут.

Он не спеша роется в груде стали, достаёт нож, похожий на кухонный, с длинным узким лезвием, и одним движением вонзает его Гвоздю под рёбра. Тот утробно всхрапывает, сгибается пополам.

— Никакой ошибки насчёт тебя, — всё тем же ровным тоном сообщает костоправ. — Ты же нынче облажался, браток.

Он резко проводит ножом вниз, рассекая рубашку и живот жертвы, затем откладывает инструмент в сторону, накрывает жуткую рану ладонью.

— Кто свой телефон потерял на месте преступления? А? Кто шефа подставил?

Гвоздь слабо стонет в ответ. Штопаный нагибается к нему, касается губами покрытого испариной лба:

— Вот то-то и оно… не удивляйся, братишка. Сам виноват.

Он поворачивается к застывшему рядом Бухенвальду:

— Ну-ка, распусти мне нитки. Только смотри, осторожнее!

Живой скелет мычит себе под нос что-то нечленораздельное, берёт со столика пинцет, обходит подельника и, склонившись над его спиной, принимается ковыряться с тем самым швом под правой лопаткой. Мне плохо видно, но, похоже, он вытаскивает хирургические нити, открывая рану.

— Ай, гнида! — дёргается вдруг Штопаный. — Сказал же, осторожнее!

Бухенвальд никак не реагирует на претензии, заканчивает своё дело и отступает в сторону, открывая мне обзор. Шва больше нет, на его месте — бесформенное тёмное отверстие, сочащееся сукровицей. Раздвигая края раны, из неё выползает нечто, похожее одновременно на тропический цветок и на вывернутый наизнанку член. Грязно-розовый хобот, увитый множеством синеватых прожилок и увенчанный пучком шевелящихся щупалец, среди которых чернеет крохотный рот. Давным-давно, в детстве, я видел что-то вроде этого в передаче о кораллах и прочей морской чепухе. Животные, которые выглядят как растения. Полипы, или актинии, или как их там ещё.

Сокращаясь и распрямляясь, словно гигантская гусеница, отросток движется по спине Штопаного, пачкая кожу хозяина слизью и сукровицей. Бескостное тело продолжает выталкивать себя из раны — или норы — сантиметр за сантиметром, становясь всё длиннее. Вот он добирается до плеча костоправа, заползает на руку. Щупальца едва заметно извиваются, будто пробуя воздух на вкус.

Гвоздь смотрит на приближающуюся хрень широко распахнутыми глазами. Он шепчет что-то, но я не могу разобрать слов. Может, молится. Может, просит пощады. А потом, когда тварь добирается до дыры в его животе, он кричит.

Этот вопль, полный отчаяния и бездонного чёрного ужаса, заставляет меня поёжиться. Секундой позже кого-то рядом шумно рвёт. Я вскидываюсь, готовый драться за свою жизнь, но оказывается, что позади, возле куста смородины, скорчился Дед. Он сплёвывает, бросает на меня виноватый взгляд.

— Ты ж к тачке ушёл! — шепчу я.

— Хрен там… Они провода от свечей выдрали. С мясом, сука.

— Не уедем?

Мотает головой. Вытирает рот тыльной стороной ладони.

— Полная жопа, Антох. Видал? Надо валить.

— Ага.

— Надо валить. Быстро.

Он скрывается в темноте. Я собираюсь последовать за ним. Честное слово. Я собираюсь рвануть за Дедом, прочь от этого проклятого дома и его проклятых обитателей. Выбраться на трассу, вернуться в город или укрыться где-нибудь на окраинах. Сейчас лето, можно и в лесу переночевать. Как решать вопрос с Шахтёром, придумаем потом. Будем живы — обязательно придумаем. Однако чутьё моей звериной половины заставляет остаться и ещё раз взглянуть в окно. Я пытаюсь сопротивляться и уступаю. Всего на долю секунды, но этого вполне достаточно.

Мы со Скальпелем видим затихшего Гвоздя, его отвисшую челюсть и закатившиеся глаза. Видим потемневшее, разбухшее тело червя, продолжающего жрать. Видим Штопаного, повернувшего голову и с кривой усмешкой глядящего прямо на нас.

Видим, что в операционной нет Бухенвальда.

Я отпрыгиваю от окна. Паника захлёстывает меня, подхватывает могучей волной, уносит прочь от берега, прямо в бездну безумия. Там ждёт Скальпель, Панченко Вадим Игоревич, никогда не существовавший, но оттого не менее реальный. Стресс — его ворота в наш мир, а мы сейчас не испытываем недостатка в стрессе, верно?

— Второй раз за сутки? — шепчу я ему. Шепчу вслух, потому что мысли бессильны. Они всегда проигрывают словам. — Это не опасно?

Он хохочет. Я тоже смеюсь. Идиотский вопрос. Идиотский страх. Скажите, доктор, это не опасно?

— Ладно, ладно, но не отключай меня. Не вырубай, хорошо? Я хочу…

Грохот выстрела прерывает мои просьбы, и Скальпель, не дослушав, перехватывает управление на себя. Где-то возле «девятки» охает Дед. Второй выстрел — и на сей раз мы успеваем заметить вспышку, осветившую Бухенвальда, стоящего недалеко от входной двери с охотничьей двустволкой в руках. Всего мгновение, за которым вновь опускается тьма, ещё более густая, чем прежде, но которого Скальпелю хватает, чтобы оценить обстановку.

Я кидаюсь к машине. Чёрт с ним, с Дедом, но у него осталась «бабочка», и есть шанс забрать её, пока Бухенвальд, потративший оба патрона, перезаряжает оружие. В три гигантских прыжка достигнув цели, я опускаюсь на колени у тела Деда. Он мёртв. Дробь снесла половину лица и добрую часть черепа. Без шансов. Ощупываю карманы армейских штанов и куртки, непрерывно оглядываясь по сторонам, переворачиваю ещё тёплый труп, проверяю пояс. Ничего. Достаю старый Дедов мобильник, с которого звонил шефу, но мысль посветить им Скальпель вовремя отметает. Бухенвальда нигде не видно, однако это вовсе не означает, что ему не видно меня.

В конце концов нож обнаруживается в траве в метре от мертвеца. Наверное, выпал, когда Дед свалился. Схватив «бабочку», я откатываюсь в сторону, прячусь за «девяткой». Скальпель рвётся в бой. В ладони зажат острый клинок, который не может дождаться, когда его пустят в ход, и мне приходится напрягать все силы, чтобы сдерживать гасящий сознание гнев. Тьма вокруг неподвижна. Мертвецки худой ублюдок с ружьём может быть где угодно. Он знает этот участок как свои пять пальцев, он уже наверняка не впервые охотится на нём за чересчур ретивыми клиентами. Прямо сейчас он может подходить с тыла, целясь мне в затылок.

Однако реальность оказывается куда прозаичнее и логичней. Спустя минуту раздаётся знакомый скрип петель — открывается дверь дома. Свет в предбаннике больше не горит, и я не столько различаю, сколько угадываю тощую фигуру, появившуюся на пороге. А вот Бухенвальд, несмотря на мрак, видит меня сразу. Он вскидывает двустволку, и, пока я пытаюсь поверить, что такое возможно, Скальпель успевает кувыркнуться в сторону, спасая нас от заряда дроби, хлестнувшего по капоту машины.

Вскочив на ноги, рвусь в атаку. Счёт идёт не на секунды — на доли секунд. Как только дымящиеся стволы ружья, чуть приподнявшиеся при выстреле, возвращаются в прежнее положение и находят меня, Скальпель бросает в их владельца мобильник, а сам прыгает следом. Бухенвальд инстинктивно отмахивается от телефона и тратит на это ровно столько времени, сколько нужно мне, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние.

Я врезаюсь в него всей своей тяжестью, опрокидываю на спину. Выстрел гремит над ухом, ослепив и оглушив меня, но не Скальпеля. Прижав Бухенвальда коленями к земле, он принимается наносить ему удары ножом. Резко, быстро, сильно — в грудь, в шею, в лицо, в плечи. Ещё, ещё и ещё. Лезвие «бабочки» с лёгкостью пронзает сухую плоть, но из порезов не вытекает ни капли крови. Отбросив нож, Скальпель выхватывает ружьё из ослабевших пальцев противника и, размахнувшись так, что боль вспыхивает в суставах, бьёт его прикладом в лоб. Череп проминается, раскалывается, словно глиняный горшок, рвётся ветхая кожа. Бухенвальд вздрагивает и застывает. В разбитой голове нет ничего, кроме серой пыли.

— На, гнида! — торжествующе ревёт Скальпель. — Сдох?! Сдох ты, сучий потрох?!

Он поднимается. В ушах звенит, голова кружится, и сердце, похоже, всерьёз вознамерилось проломить грудную клетку, но победа того стоит. Первая победа из двух.

Скальпель подбирает «бабочку», решительным шагом направляется к дому.

— Погоди, — шепчу я, ведь теперь моя очередь быть внутренним голосом. — В предбаннике слишком темно. Скорее всего, там ловушка. Скорее всего, дверь в операционную снова заперта. Нам нужен другой вход.

— Другой?

— Да. Помнишь, Бухенвальд запер нас снаружи, а затем как-то попал внутрь? Должен быть ещё один вход. Думаю, с противоположной стороны.

Скальпель кивает и пускается в обход дома. Он торопится, но старается двигаться бесшумно. Огибает угол. Между сплошной кирпичной стеной и проволочным забором свалены шины, трухлявые брёвна, ящики и другой мусор. Каждый шаг даётся с трудом — плевать на скрытность, не подвернуть бы ногу. Кое-как Скальпель достигает следующего угла, заглядывает за него. Я оказался прав: тут стоит тяжёлая железная лестница, ведущая к двери в дощатой стене второго этажа.

Восточный край неба начинает бледнеть. Солнце вот-вот покажется над горизонтом. Возможно, есть смысл чуть подождать. Кто знает, вдруг это существо не переносит солнечных лучей? Должно же оно бояться подобных вещей? Что там ещё? Святая вода, серебро, чеснок… Скальпелю мои размышления до фонаря. Он быстро карабкается по лестнице, вваливается внутрь, выставив перед собой нож.

Здесь темно, хоть глаз выколи. Пахнет мертвечиной и плесенью. Рука не находит на стене ничего похожего на выключатель, но взгляд цепляется за тонкую полоску света, пробивающуюся впереди сквозь пол. Скальпель подкрадывается ближе, доски предательски скрипят под ногами.

Это люк. Нащупав верёвочную рукоять, Скальпель поднимает крышку. Хлынувший из-под неё поток света разгоняет мрак, обнажает человеческие черепа, расставленные ровными рядами на самодельных полках, и одежду, сложенную в углах: ботинки, кроссовки, куртки, джинсы, свитера. Похоже, господа костоправы сотрудничают не с одним только Шахтёром. Ничуть не удивлюсь, если окажется, что большая часть бойцов, исчезнувших в городе за последние два года, осталась именно в этом крохотном домике.

Внизу — операционная: мёртвый Гвоздь всё так же лежит, скорчившись, на столе, окровавленный фартук всё так же валяется на полу рядом с отрезанной головой Гены, всё так же призывно блестят хирургические инструменты, только Штопаного там уже нет.

— Сдристнул, — цедит Скальпель сквозь зубы, и я понимаю, что он говорит это мне. Обвиняет в лишней осторожности, позволившей врагу ускользнуть. Врагу, которого нельзя упускать.

Скальпель спрыгивает. Ничего сложного: уцепившись за край люка и повиснув на нём, он почти достаёт ступнями до пола. Замирает над аккуратно разложенными ножами и пилами, благоговейно, почти ласково проводит пальцами по ледяным лезвиям, осторожно касается рукоятей. Выбирает. Один в один — онанист перед стендом с искусственными вагинами в секс-шопе. В итоге он хватает большой ампутационный нож в локоть длиной, вроде того, которым вскрыли брюхо Гвоздю. Тяжёлый. Острый. Сталь приятно холодит ладонь. Пора на охоту.

Хищно ощерившись, Скальпель бросается к выходу, но в предбаннике останавливается на мгновение, услышав голос Штопаного, доносящийся снаружи:

— Ну где ты? Покажись, красавица…

Значит, погони не будет. Значит, всё уже почти закончилось.

В предрассветных сумерках отчётливо видна тварь, сидящая у тела Деда. Из разошедшихся швов на груди и животе тянутся пульсирующие розовые канаты, уткнувшиеся маленькими пастями в раны моего мёртвого друга. Они отрываются от трапезы с липким чавканьем, повисают в воздухе, недовольно изгибаясь и роняя бордовые капли, когда Штопаный выпрямляется во весь рост.

— Почему не взял топор? — спрашивает он. — Не нашёл? Под столом же лежит.

Скальпель не отвечает. Не знаю, заметил ли он топор. Я заметил. Но это не имеет значения, потому что Штопаный держит в руке пистолет. Вроде бы, «глок» — ещё недостаточно светло, чтобы определить точно.

— Слушай, братан, давай сразу проясним, а? — костоправ поднимает оружие, и окровавленные отростки начинают угрожающе извиваться, словно щупальца осьминога, прячущегося в его туловище. — Против тебя я ничего не имею. Вы напортачили и попали под раздачу — сам знаешь, братан, Шахтёр в следующем году планирует избираться. Ему такая кутерьма никуда не упёрлась. Но… погоди, дослушай!

Скальпель, неспешно приближавшийся к Штопаному, послушно замирает на месте.

— Но вы убили моего напарника. А эту работу одному не потянуть, здесь нужны двое. Вижу, что ты… не обычный человек. Я тоже. Поэтому предлагаю, предлагаю только раз: станешь моим помощником здесь, и о Шахтёре можешь не беспокоиться. Он тебя не тронет. Авторитеты меняются, уходят в политику или в могилу, а мы остаёмся. Что касается домашних животных, — он указывает кивком головы на жутких червей, растущих из его внутренностей, — не волнуйся, ты привыкнешь. В природе это обычное дело, братишка. Симбиоз — знаешь такое слово? Просто нужно будет отдавать половину зачищенных мне, чтобы я мог кормить своих девчонок. Со второй половиной делай что хочешь. Бухенвальд, например, предпо…

Скальпель атакует. Его рывок резок и быстр, как всегда, но до врага слишком далеко, и Штопаный успевает нажать на спусковой крючок. Трижды. Первая пуля попадает в локоть левой руки, закрывающей шею и лицо. Вторая пробивает грудь под правой ключицей, а третья бьёт чуть ниже, проламывает рёбра, уродует лёгкое. Весь воздух внутри в одно мгновение оборачивается кипящим маслом, боль переполняет меня, выплёскивается наружу обжигающей влагой. Я задыхаюсь, я падаю, я умираю.

Но Скальпель не останавливается. Он обрушивается на Штопаного, словно селевой поток из стали и ярости. Он рубит и колет, не позволяя противнику сделать ещё один выстрел, не позволяя отступить, не позволяя уцелеть. Удар — отлетает в сторону отсечённое щупальце. Удар — вместе с двумя пальцами падает в траву пистолет. Удар — горло костоправа раскрывается, выпуская алую струю. Удар — вонзившись ему под скулу, клинок выходит из затылка. Гаснет сознание в налитых кровью глазах, и Штопаный тяжело валится навзничь.

— Значит, эта работа только для двоих, да? Ну так нас тут уже двое, — упёршись ботинком в голову убитого, Скальпель с усилием выдёргивает из неё нож. — Ты лишний, мудила.

Он выпрямляется, сплёвывает. Штопаный застыл у его ног бесформенной грудой. Уцелевшие отростки слабо шевелятся, елозят по траве, тыкаясь из стороны в сторону, будто слепые котята.

— Симбиоз у него, епта, — бормочет Скальпель и давит подошвой ближайшую тварь.

Первый утренний свет наконец пробивается сквозь кроны деревьев. Ночь кончилась. Можно подождать, понаблюдать, как солнце высушит или сожжёт эту мерзость. А если оно не справится, то совсем рядом стоит «девятка», в баке которой наверняка ещё остался бензин. На приусадебных участках сам бог велел жечь костры, верно?

Мы со Скальпелем отходим от издыхающего чудовища, опускаемся на траву. Надо срочно заняться ранами, извлечь пули, остановить кровотечение, сделать перевязки, благо что в доме нет недостатка ни в инструментах, ни в бинтах. Но утро наливается силой вокруг, и здесь, посреди сада трупов, нами овладевает незнакомое, непобедимое спокойствие.

Рядом звонит телефон. Это мобильник Деда, упавший в траву во время драки с Бухенвальдом. Мы подбираем его, смотрим некоторое время на букву «Ш» на экране, затем, нажав кнопку с зелёной полосой, подносим телефон к уху.

— Костоправы слушают, — говорим мы.