Мальчику было пять лет, звали его Стас, и он с мамой ехал от бабушки Жени. К папе и старшей сестре Наташе. На все вопросы Стас отвечал рассудительно, серьезно и толково. Назвал свою фамилию, адрес. Только вот не мог сказать, где сейчас его мама.

Вот только что она была во-он там! Сказала, чтобы Стас подождал в проходе, а сама пошла за багажом. Он у них стоял в камере хранения номер сто пять, пока мама со Стасом гуляли по городу. У них скоро поезд.

Старший сержант Соколов кивнул. До поезда оставалось еще пятнадцать минут. Только вот мамы не было. А багаж — чемодан и две большие полосатые сумки, именуемые обычно «мечта оккупанта», стояли на полу возле ячеек камеры хранения, одна из них с номером «сто пять» была открыта, а мамы не было.

— А где моя мама? — спросил мальчик.

Соколов оглянулся беспомощно на своего напарника, тот вздохнул и отвернулся.

— Та-ак... — протянул Соколов. — Стас, ты тут побудь вот с дядей... с дядей Сережей Павловым. В сторонке. А я схожу, пусть объявят по радио. Найдется твоя мама.

По радио объявили несколько раз, но мама так и не нашлась.

Вещи отнесли в линейное отделение милиции, мальчишку отвели туда же, угостив по дороге мороженым. Патрульные остались на месте, в автоматической камере хранения.

— Куда она могла подеваться? — спросил Соколов, разглядывая пустую ячейку «сто пять».

Из ячейки пахло пылью, чем-то прокисшим и еще будто бы химическим.

— Может, сбежала? — снова спросил Соколов. — Завела себе какого-то хахаля и того... Кукушка, блин. Знаешь, у меня у соседей...

— Без паспорта убежала? — поинтересовался Павлов. — Ты же ее сумки смотрел, документы — на месте. Вещи ее личные, белье...

— Это да. Так не бегут. Ребенка бросить могут, но чтобы без паспорта и шмоток... Деньги у нее в лифчике были, ясно, а вот паспорт... — Соколов снял шапку, пригладил волосы. — Да и как бы она вышла?

Незаметно выйти у Трофимовой Ольги Ивановны, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения, матери двух детей, из камеры хранения не получалось — выход был один. От центрального прохода в стороны расходилось несколько отделений, обойти ячейки можно было и с обратной стороны, но выйти из помещения можно было только в одном месте. И мальчик стоял как раз посреди центрального прохода. Мимо него мама никак пройти не могла.

И спрятаться было негде.

— Кто-то сунул ее в ячейку и закрыл? — совсем уж глупость предположил Соколов.

Он был человеком простым, некоторые даже полагали его бесхитростным, такие странные вещи, как исчезновение человека в ограниченном пространстве, в его голову не вмещались.

— Угу, — Павлов посмотрел на часы. — Все уже, конец смены.

— Ты прямо домой? Перекусить не хочешь?

— На вокзале кушать собрался? Чебуреки массового поражения? Нет уж, не у всех такие желудки, как у тебя, — Павлов посмотрел на верхнюю ячейку, словно прикидывая — залезть на нее или нет. — Все, не наше это дело. Пусть следаки с операми работают, а мне — домой, ужин готовить.

— Пошли, — согласился Соколов. — Не наше это дело.

Уже сдав оружие и выйдя из отделения, Павлов вдруг посмотрел на здание вокзала и сказал тихо: «Мальчишку жалко».

— Что ж ты ляжешь, будешь делать... — невпопад ответил своей любимой присказкой Соколов. — Ну вышло так. От судьбы — это самое... Ну и найдут ее. Куда она без паспорта...

— Действительно, — Павлов посмотрел на затянутое тучами небо, поймал губами одну из редких снежинок. — Куда она денется. И мальчишка... Куда он...

И не прощаясь, Павлов ушел к трамвайной остановке.

— И в голову не бери! — крикнул ему вдогонку Соколов. — Все, не наше это дело. Забыли.

Но забыть не получилось.

Утром приехал муж пропавшей — высокий, грузный мужчина, с обветренным лицом и крепким шершавым рукопожатием. Он хотел узнать подробности. За сыном в детприемник поехала тетка, а муж хотел увидеть... понять...

— Вот он мальчишку... вашего сына нашел, — сказал начальник ЛОМа, когда Павлов вошел в его кабинет. — Он проводит, покажет... Только там смотреть нечего... Но вы — как хотите. Конечно... Мы искренне... это... Жаль, конечно...

Подполковник мучительно пытался найти формулировку — точную и не оскорбительную для мужа пропавшей. Пропала? Сбежала с другим? Исчезла?

— Заявление ваше я принял, значит, это... зарегистрируем, — подполковник похлопал ладонью по исписанному листу бумаги, лежащему на письменном столе. — Посмотрите, значит... это... место прес... происшествия, сержант Павлов все объяснит... Ты, Павлов, объясни все подробно. Соколов занят... по делу, значит, но ты же все видел...

Это...

— Покажу, — сказал Павлов. — Чего не показать?

И они пошли с мужем пропавшей в автоматическую камеру хранения.

Народу было много, кто-то спешил поставить вещи в ячейку, кто-то забирал. А кто-то сторожил, когда ячейка освободится. Приходилось ждать долго. До Нового года оставалось еще три дня, люди старались успеть закончить свои дела или закупиться к празднику. Год тысяча девятьсот девяносто третий был не из самых легких, да и на девяносто четвертый мало кто возлагал особые надежды.

— Вчера так же было? — спросил муж пропавшей. — Людно?

— Нет. Мальчишку... сына вашего нашли уже ближе к полуночи. В это время народу тут почти нет.

Сто пятая ячейка была уже занята, дверца закрыта.

— Вот тут, — сказал Павлов.

— А Стас?..

— А Стас вон там стоял, в центральном проходе. Не напротив отделения, а чуть в стороне. Его отсюда и видно не было.

— Ну да... Сколько раз говорили ему, чтобы не отходил в сторону — обязательно что-то увидит и пойдет... Говорили же... — мужчина скрипнул зубами.

Тетка с объемными пакетами толкнула его, что-то буркнула злое, но мужчина внимания на это не обратил — стоял, зажмурившись, и тер лоб ладонью. Павлов отвернулся.

— Слышь, сержант!.. Тебя как зовут? — спросил мужчина.

— Сергей, — не оборачиваясь, ответил Павлов.

— А меня Николай. Коля.

Павлов повернулся и пожал руку.

— Не могла она уйти сама, — сказал Николай с нажимом. — Не могла! Все же у нас нормально было. Мы же... Ну тяжело, но кому сейчас легко? Работа у меня есть. И она работала... Не голодали. И не было у нее никого, мы в поселке живем, там все на виду. Только подумаешь, что сделать, а бабки уже... Не было у Ольки никого... Да и с чего бы? Я не пью, на сторону не хожу... Вот честно — было один раз, так то еще до нашей старшей... Я же...

Было видно, что хочет Николай сказать «люблю ее», только губы отказываются произносить эти слова вслух. Не привыкли такое вслух.

— Ее кто-то... Кто-то ее украл, — сказал Николай. — По... похитил. Искать нужно вора...

— Будут искать, — сказал Павлов. — Ты заявление подал, его зарегистрировали. Значит, ориентировка пойдет. Паспорт она оставила в сумке, значит, документы ей понадобятся...

Павлову самому не нравилось ни то, что он говорит, ни то, каким тоном, но и молчать сейчас было немыслимо. Совершенно невозможно.

— Будут искать? — почти крикнул Трофимов, вытащил из кармана смятую пачку сигарет, посмотрел на нее растерянно. — Найдут? Ты мне скажи, сержант, найдут? Честно скажи!

— Откуда я знаю? Будут искать...

— Тут нельзя, наверное, курить... — упавшим голосом спросил Николай. — Да?

— Кури. Можно.

Трофимов достал из пачки сигарету, сунул ее в рот, попытался зажечь, но спички ломались и гасли. Он их просто не мог удержать в трясущихся руках. Павлов достал одноразовую зажигалку, щелкнул, поднес огонек к концу сигареты. Николай затянулся. Еще пару раз, и сигарета закончилась.

— Все? — спросил Павлов. — Посмотрел?

Трофимов кивнул.

— Пошли в отделение?

Трофимов снова кивнул, потом вскинулся:

— А тут попить что-то можно? В смысле — кофе? Или чай?

Николай посмотрел на свои дрожащие пальцы.

— Замерз я. Согреться.

Павлов молча пошел вперед, Трофимов — за ним. Молча вышли из здания вокзала, молча прошли через привокзальную площадь. Вошли в кафе. Тамошние химики остерегались ментам всякую чушь вместо кофе подавать.

— Два крепких, — сказал Павлов бармену. — Настоящих.

— Обижаете, — усмехнулся бармен.

— Даже в мыслях не было. — Павлов прошел к столику в глубину, сел спиной к стене и лицом к входу.

— Ты мне честно скажи, Сергей... — Трофимов положил сжатые в кулаки руки на стол перед собой. — Искать будут?

— Я же...

— Ты же! — Трофимов повысил голос, но музыка в кафе ревела так, что можно было даже кричать — никто бы не услышал. — Вам же наплевать! Вам всем наплевать, и тебе наплевать! Подумаешь — баба пропала! Дети без матери остались! У тебе вон на пальце кольцо, но тебе наплевать...

— Наплевать, — сказал Павлов, глядя на стол перед собой. — Мне — наплевать. У меня жена и сын. Были. Я их похоронил прошлым летом. Обоих. И теперь — мне наплевать!

Последние слова Павлов выкрикнул, вскочил.

— Кофе тебе принесут, Коля. Я угощаю.

Трофимов что-то попытался сказать, но Павлов оттолкнул его руку и вышел из кафе, бросив бармену:

— За мой счет!

А Ольгу Ивановну Трофимову, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения, мать двоих детей, так и не нашли. Павлов несколько раз узнавал — в розыске. Новой информации нет.

Время шло, не торопясь. Новый год. Рождество. Старый Новый год. Соколов приглашал Павлова в гости, тот отказывался, брал себе дежурства на праздники. В начале февраля почувствовал себя паршиво, померил температуру — тридцать девять и пять, пару раз сходил на работу в таком состоянии, но потом плюнул и вызвал на дом врача.

На второй день болезни в гости заявился Соколов. Вначале позвонил по телефону, уточнил, что именно нужно, потом прошелся по стихийному рынку возле вокзала, собрал необходимое. А потом с битком набитой сумкой приехал к Павлову.

— Вот, трофеи, — сказал Соколов, демонстрируя покупки. — Курицу жареную тебе Белая передала. Ты хоть что-то жрал эти дни?

— Нет аппетита.

— Ну и напрасно. Я тебе тогда тут приготовлю чего-нибудь. Мне моя сказала — поедь, прибери там. Свари что-то. Или пожарь. Давай я тебе картошку пожарю? И сам заодно...

— Пожарь, — сказал Павлов. — Раз твоя сказала.

Разбираясь с картошкой, Соколов рассказывал о новостях вокзала и линейного отделения, слухи о грядущих повышениях и наказаниях, и только уже когда выкладывал изжаренную картошку в тарелки, вскользь, как бы между прочим, сказал:

— А вчера снова чемоданы нашли. В камере. Ничейные.

Павлов достал из шкафа вилки, из холодильника початую бутылку водки. Снова вернулся к шкафу за рюмками. Сел к столу.

— Слышишь? — спросил Соколов. — Снова...

— Слышу, — ответил Павлов. — У сто пятой ячейки?

— Почему у сто пятой? У двести шестнадцатой. В другом отсеке. О, еще не совсем остыла, — Соколов разорвал жареную курицу на куски, разложил прямо на промасленной бумаге. — Сто пятая во втором отделении, а двести шестнадцатая — в третьем. Сто пятая во втором ряду, а двести шестнадцатая — внизу. Водочку сам разольешь? Или давай я?

Пока Павлов разливал водку, Соколов вкратце рассказал о происшествии. Тоже вечером, тоже без свидетелей. Два чемодана на полу напротив открытой ячейки. Дорогие такие чемоданы, кожаные. Импортные. В чемоданах паспорта не было, а вот документы другие, там договоры какие-то финансовые, военный билет — были. И деньги были. Американские. Соколов сам не считал, но пачку видел — такая пачка, внушает. И все сотнями, между прочим.

Связались с женой пропавшего, он ей, оказывается, звонил по межгороду минут за двадцать перед тем, как пропал. Сказал жене, что вот прямо сейчас идет за вещами — и домой. В чемодане, кстати, и подарки для всей семьи. И даже, похоже, для любовницы. Чего бы такому сбегать?

— Вот ты бы сбежал? — спросил Соколов у Павлова, сообразил, что снова спорол чушь, но извиняться не стал, а предложил-таки выпить. — За здоровье.

Чокнулись. Выпили. Снова налили.

— Слышь, Серега... — осторожно начал Соколов. — Ты своих... Часто вспоминаешь? Или...

— Знаешь, Артем, — Павлов осторожно поставил рюмку на стол, чтобы не раздавить в руке. — Спасибо, что зашел. Посуду я сам помою. Спасибо. До свидания.

Соколов встал из-за стола. Вышел с кухни. Через минуту щелкнул замок входной двери.

Павлов резко взмахнул рукой, и рюмка разлетелась в пыль, ударившись о стену над печкой.

Часто вспоминаешь, пробормотал он. Или, сказал он.

Он их не забывал. Не может забыть. И хоть вроде не виноват, но не может отделаться от чувства вины. Он ведь чуть-чуть тогда не успел. Не допрыгнул, не прикрыл своим телом, и пуля прошила обоих — жену и сына. Сына и жену. Они умерли сразу.

Павлов завыл, сжимая голову руками.

Они же просто поехали на море. Просто вышли прогуляться в город. А тот урод просто решил ограбить банк. Не получилось у него, сработала сигнализация, и приехала машина. Его можно было остановить в дверях банка. Но он был с заложницей, и побоялись, что он ее убьет, что начнется стрельба в помещении... Его выпустили на улицу вместе с заложницей, он попытался залезть в машину, заложница вырвалась и побежала, а он, поняв, что терять нечего, стал стрелять — в нее, по сторонам... Успел выстрелить трижды, пока его свалили. Но одна из пуль...

Павлов сполз спиной по стене на пол. Несколько раз ударился затылком о дверную раму.

«Ты своих. Часто вспоминаешь?»

Того урода можно было остановить в дверях. Заложница? Одна девчонка, ей решили спасать жизнь, а в результате погибли двое. Этого нельзя забыть. С этим можно только смириться. Сжиться. Принять.

Через три дня температура спала, Павлов закрыл больничный и вышел на службу. Пришел на вокзал, спустился в автоматическую камеру хранения. Людей было немного.

Остановился возле ячейки сто пять. Постоял, пытаясь понять — зачем сюда пришел. Двести шестнадцатая ячейка была открыта — нижние ячейки самые неудобные, заполняются позже остальных.

Павлов присел, заглянул в ячейку. Пусто. Запах. Пахло пустотой. И безысходностью. Мерзкий запах. Чего только не оставляют на хранение в автоматической камере. Просто вещи. Грязные вещи. Еду. Испортившуюся еду. Какие-то химикаты. Бензин и кислоту. Это запрещено, но кто может проконтролировать человека в автоматической камере? Да и в любой камере хранения. Но тут — особенно.

Пустота.

Павлов подавил желание залезть в ячейку поглубже, посмотреть, может... может, там люк какой-то. Чушь, конечно, но все-таки.

— Ты здесь? — прозвучало над головой. — Я так почему-то и подумал. Я сюда лазил. И в сто пятую — тоже лазил. Нет там ничего.

— Скажешь, просто так? — спросил Павлов, не поднимая головы. — Скажешь, совпадение?

— А почему нет? Я позавчера с операми разговаривал, так мне сказали, что при том этом... пассажиропотоке, что у нас, даже странно, что так мало пропавших, убитых, раненых... Статистика, мать ее, нечему удивляться. Что ты ляжешь, будешь делать, я спрашиваю, — Соколов присел на корточки возле Павлова. Указал пальцем: — Я думал, что вот то пятно — кровь. Полез, соскоблил. Оказалось — нитрокраска. Пролил кто-то. Говорят, на автовокзале в такой же камере нитроглицерин перехватить успели. Прикинь? Да и у нас тут. Помнишь, как наркоту изымали? Змей тех, помнишь? Что там было — кобры? Десять штук в контейнере. А прикинь, если змея какая-нибудь этим дерьмом надышится, а потом... это... мутировать начнет? И что? Вот поселится в камере...

— Там нет дыр, — сказал Павлов и выпрямился. — И ты завязывай с жутиками в видеосалоне, Артем. У тебя слишком богатое воображение.

— Да ну! А что делать? Я заснуть не могу, все придумываю.

— А что официально?

— Официально — пропал человек. Тела нету. А нету тела...

— Я понял. Я знаю. Почему мы решили, что это что-то изнутри? — Павлов посмотрел, наконец, в лицо Соколову.

— Чего?

— Ну почему мы решили, что это изнутри, из ячеек? А если это откуда-то сверху? — Павлов указал пальцем вверх.

Соколов поднял голову и посмотрел на потолок. Жестяные прямоугольные светильники с мерцающими неоновыми лампами. Половина не горит. Ничего крупного и тяжелого их крепление не выдержит.

— Фигня, — оценил Соколов. — А по периметру над ячейками — решетка. Десять сантиметров на десять. Даже если кто-то... пусть змея, дотянется и схватит, то никак не вытащит человека сквозь решетку. А если вытащит, то кровищи тут будет...

— Ну да, — согласился Павлов. — А пол?

— Бетон. Я уже все посмотрел. Хороший бетон, даже трещин нет. Так что... Разве что... Гипноз. Кто-то всех загипнотизировал, чтобы его не видели... И вынес, — Соколов на несколько секунд оживился, потом погас. — Ну да. Фигня. Зачем ему это вообще в камере делать? При нашем пассажиропотоке, мать его... Вон, за складами полгода назад человека подрезали, так пока вонять не начал, не нашли. Что ж ты ляжешь, будешь делать...

— Служить, Артем, — сказал Павлов. — Можно еще думать...

— О чем?

— Да обо всем. Например, сколько дней до следующего исчезновения, — Павлов сделал вид, что улыбается, и быстро пошел к выходу.

Вечером на кухне у Павлова прикинули, посчитали — выходило, что следующая пропажа будет двадцатого марта. Наверное. И поскольку две предыдущие были ближе к полуночи, то, сказал Соколов, с каких хренов ему время менять?

— Ему — это кому? — спросил Павлов.

— Ему, это тому, кто людей... — Соколов замялся, разлил остатки водки в рюмки, а бутылку поставил под стол. — Убивает.

— Почему убивает? — Павлов опорожнил рюмку. — Может, сразу жрет... Или утаскивает куда... Только вот, как и куда утаскивает... Слушай, Артем, а мы с тобой не сходим с ума?

— Я — нет! — отрезал Соколов. — У меня в голове все нормально. У меня только злость, как зубы сожму, так и цвиркает. Злость — цвиркает. Ничего... Вот двадцатого марта...

— Что — двадцатого марта? — спросил Павлов. — Что ты будешь делать? Начальство предупредишь? Засаду сделать предложишь?

— Я бы... я бы и засаду сделал, и снайпера посадил, только... Нет, тут личное дело у меня нарисовалось... — Соколов неловко махнул рукой, и рюмка, слетев на пол, разбилась. — Что ж ты ляжешь, будешь делать...

Соколов опустился на колени и стал собирать осколки.

— Нет, Серега, это, считай, личное. Личное. Это как у меня с тем стрелком в Афгане. Я ж тебе рассказывал, да? — Соколов собрал осколки в ладонь, встал и высыпал их в мусорное ведро. — Тоже ведь дух приспособился — один раз в день стрельнул и ушел... Ни у кого терпения не хватило, а я... я его достал. Достал я его... Мне медаль «За отвагу» досталась.

— И пуля, — подсказал Павлов. — От того духа. Сам же рассказывал... Тут тоже хочешь? Только тут ведь не пуля, сам понимаешь...

— Зато у меня... — Соколов покачнулся, но оперся о печку и не упал. — У меня пуля. Восемь штук в магазине, я...

— Спать на диване будешь, — сказал Павлов. — Я твоей Ирке позвоню, скажу, что в таком состоянии я тебя не выпущу в ночь...

Павлов глянул в окно.

— И в метель. Бери плед и двигай спать.

— Лады, — немного подумав, кивнул Соколов. — Но эту сволочь... Ее я достану. Вот увидишь — достану. Мне бы только его застать...

Павлов посидел, сжав виски руками. Из комнаты послышался храп Соколова. Павлов пошел мыть посуду.

Сорок один день — это не так много. Но и не мало. Павлов знал, что все это время от него и Соколова не зависит ничего, что и двадцатого марта может ничего не произойти, что просто два человека пропали странным образом, пропали — убежали, уехали... Решили, что так, без вещей, будет загадочно, что искать не станут...

Чушь, сказал себе Павлов. Это кто-то тут. В камере хранения. Сидит в ячейке, переваривает, а потом, когда голод станет нестерпимым, вдруг...

У Павлова стало привычкой каждый вечер спускаться в камеру хранения и проходить по ее проходам, прикасаясь рукой к ячейкам. Когда Соколов в первый раз заметил приятеля за этим странным занятием, то хмыкнул, будто собираясь засмеяться, но сдержался. Пошел следом, тоже время от времени хлопая ладонью по металлу дверок.

Двадцать третьего февраля, немного посидев с парнями в отделении по случаю праздника, прежде чем разойтись по домам, Павлов и Соколов спустились в камеру хранения.

Соколов что-то тихонько напевал, Павлов протянул руку к дверце сто пятой ячейки. Не дотронулся, пальцы замерли в миллиметре от нее.

— В «черном тюльпане»... — пропел Соколов. — С водкой... Оп-па... Ты слышал, Серега?

— Что? — спросил Павлов.

— Это! — Соколов указал на ячейки. — Там...

— Что там?

— Не слышал? — Соколов развернул к себе Павлова и двумя руками вцепился в отвороты его шинели. — Не ври, слышал! Слышал... Там он... Ползает... Там...

Соколов царапнул пальцами по пустой кобуре.

— Я его, суку... Я его...

— Сука — она. Суку — ее, — сказал Павлов и убрал руки Соколова от своей шинели. — Успокойся. Просто — успокойся. Еще двадцать пять дней.

— Ничего. Я придумаю. Я достану... А сейчас пошли домой. Меня Ирка ждет. Вручит мне носки и лосьон для бритья. Она у меня добрая, но хозяйственная. И эта... Рачительная...

Соколов шагнул к выходу, сапог скользнул по тающему снегу, нанесенному пассажирами, нога поехала, и Соколов упал на спину. Шапка отлетела в сторону. Грязные брызги ударили по дверцам ячеек и по шинели Павлова.

— Что ж ты ляжешь... — даже не пытаясь встать, пробормотал Соколов.

Шорох. Еле слышный, на самой грани... За спиной... Павлов резко обернулся — дверцы. Просто дверцы. Рядом — ни одной открытой. А вокруг разговаривают люди. Галдят. Быстрее, быстрее, на поезд. Десять минут! Что ж ты возишься?..

И за всем этим... на фоне этого шума... еле слышно, но перекрывая гомон и крики — шорох. Павлов мотнул головой. Просто... Просто он зачем-то слишком много выпил сегодня... И он... Он постоянно думает об этом... об этой твари... Теперь вот... теперь мерещится...

— Помоги, Серега! Меня Ирка убьет. Шинель в порядок приводить теперь... что ж ты ляжешь...

Павлов рывком поставил напарника на ноги, отряхнул шапку и нахлобучил ему на голову.

— Я тебя провожу, — сказал Павлов. — До квартиры.

И он пошел, придерживая Соколова под руку, глядя перед собой, чтобы, не дай бог, не смотреть на ячейки камеры хранения. Не смотреть.

Зима закончилась как-то сразу. Снег растаял за неделю, асфальт высох. А к двадцатому марта на некоторых деревьях стали раскрываться почки.

— Завтра, — сказал Соколов.

Пожал утром руку, поздоровался с Павловым, а потом сказал — завтра.

— Я помню, — ответил Павлов.

— Думаешь, мы его завтра... — Соколов хотел сказать — застанем, но сглотнул и смог выговорить только — увидим. — Мы его завтра увидим?

— Мы никого завтра не спасем, — тихо сказал Павлов, глядя в глаза напарнику. — Мы даже ничего и смотреть не будем. Нам нужно понять — мы правильно все вычислили или нет. Просто понять.

Они отошли в курилку, сели на подоконник. Задымили.

— Ты как-то спокойно говоришь, — сплюнув, сказал Соколов. — Понять. Нам понять, а человек...

— А человек... — Павлов стряхнул пепел с сигареты. — Человек...

Соколов ссутулился, втянул голову в плечи. Ему было плохо. Был Соколов человеком простым, мог резиновой палкой пересчитать ребра задержанному урке или даже врезать кулаком, если сгоряча, спокойно собирал мзду с торговцев на привокзальном рынке или даже мог за деньги отпустить провинившегося, но... Соколов никогда даже не пытался выразить это словами, но в глубине души он знал, что его работа, его служба — это защищать тех же торговцев и бестолковых мужчин и женщин, не следящих за своим багажом и карманами на вокзале, даже мелкого жулика, которого били ногами поймавшие его клиенты — Соколов должен был защищать. А тут...

Они знали, что произойдет нечто... ужасное?.. страшное? Несправедливое?..

Соколов знал день и час, и место — и ничего не мог поделать. Это было неправильно. Это было плохо. Но рассказывать об этом кому-то — было бессмысленно. Можно было пойти к начальству, рассказать, что произойдет... Ему поверят? Могут просто посмеяться. А потом, когда это все-таки произойдет, затаскают... замучают вопросами... не ты ли сам?.. а откуда ты знаешь?..

Но даже не это было самым страшным.

— Серега, — Соколов бросил окурок в урну и полез в портсигар за новой сигаретой. — Слышь, Серега!..

— Да.

— Ты это... Ты в камеру ходишь?

Павлов не ответил.

— Ходишь... — протянул Соколов со странным выражением. — Ты ничего там не слышишь? Ничего? Ну вот это...

Соколов изобразил волнистое движение рукой, не умея подобрать слово.

Павлов молчал.

— Будь человеком, скажи, — жалобным тоном попросил Соколов. — Я же так умом двинусь... Я же слышу. Только войду вовнутрь, только прислушаюсь... а оно ш-ш-шурх... Или как-то... я не могу объяснить. Но ведь я слышу... Меня Ирка из спальни выгнала — я ночью кричать повадился. Не что-то там говорю громко, а вою... как умираю... Теперь я в зале сплю, на диване. И дверь закрываю плотно. Я с ума схожу? Скажи мне честно, Серега, — схожу?

— Не сходишь, — сказал Павлов.

— И ты тоже?

Павлов не ответил.

— А завтра мы как? — Соколов выбросил второй окурок, заглянул в портсигар, мотнул головой и спрятал его во внутренний карман.

— Будем там рядом, — медленно, словно с трудом, проговорил Павлов. — Чтобы... чтобы, когда все произойдет, быть рядом. Может, что-то услышим. Может — увидим. А потом...

Павлов замолчал.

— Что — потом, — не выдержал паузы Соколов. — Потом что?

— Три случая, — тихо ответил Павлов. — Один — предсказанный. Можно идти к начальству. К подполковнику пойдем.

— К Железному? Он и слушать не станет... Хотя... Ладно, пойдем к Железному. А если завтра ничего? Если не завтра? Или все только зимой бывает... Этой зимой началось? И закончилось... Что будем делать?

— Не знаю, — пожал плечами Павлов. — Автоматической камерой хранения я пользоваться не буду. В любом случае.

— А? Ну да. Это само собой... Лучше бы, конечно, чтобы завтра ничего не случилось. Лучше бы... Черт с нами, переживем. А там, может, и забудем. Покрутимся там рядом к двенадцати. И если что... А если что-то случится, то лучше бы завтра. Послезавтра мы не на смене, так? Если уж там, то... Чтобы мы успели завтра...

— Успеем, — как можно увереннее сказал Павлов.

Но завтра они не успели. Опоздали на пару минут. Они уже шли к эскалатору на подземный уровень вокзала, когда рядом закричала женщина — дико, пронзительно, они оглянулись на крик, потом бросились туда. Мужчина в кожаной куртке медленно оседал на пол, прижимая руки к животу, а напротив него стоял парень в спортивном костюме, держал в руке нож. С лезвия капала кровь.

Парень даже не успел оглянуться — Соколов врезал палкой по шее сзади. Спортсмен упал, нож отлетел в сторону. Павлов быстро объяснил подбежавшим ребятам из патруля, что случилось, сказал, что вот сейчас, что через пару минут они вернутся. Дело есть. А потом сразу сюда. Протокол... Да и рапорт напишут, само собой. Как же без рапорта...

Они успели сбежать по давно не работающему эскалатору в подземный уровень. До камеры хранения оставалось метров двадцать, когда Павлов остановился. Как будто наткнулся на стену.

— Ты чего? — Соколов пробежал пару шагов и тоже остановился. — Что случилось?..

— Все, — сказал Павлов. — Случилось...

— Какого?.. — Соколов глянул в лицо Павлова. — Серега...

Пот каплями выступил на лице Павлова. На белом, словно бумага, лице.

— Напал. Это... Эта тварь... Напала...

— Тогда чего стоим? — крикнул Соколов и вытащил пистолет из кобуры.

Передернул затвор.

— Побежали!..

Несколько человек шарахнулись в сторону, пропуская милицию. Худощавый паренек с «мечтой оккупанта» в руках чуть не упал, споткнувшись, когда уступал дорогу.

Они влетели в камеру хранения — людей почти не было.

Первый отсек — два человека в разных концах ставят вещи в ячейки. Второй — мамаша с дочкой забирают сумки. Третий — пусто, все дверцы закрыты. Четвертый... Пятый...

— Стоп! — крикнул Павлов. — Тут.

Две или три открытые дверцы. Ни сумок, ни чемоданов. Ничего.

Соколов крутил головой, оглядываясь:

— Нет багажа... Не видно...

— Тут было, — выдохнул Павлов и наклонился, опершись руками о колени. — Здесь...

Соколов осторожно приложил ладонь к закрытой дверце крайней ячейки. Отдернул руку, будто обжегшись.

— Твою мать! — Соколов попятился от ячеек, вскидывая пистолет. — Сука!

— Дурак... что ли... — Павлову было тяжело говорить и дышать.

Словно комок поднялся к горлу.

Он знал, что здесь, вот возле этой ячейки... только что... Он знал. Он почувствовал как... Что он почувствовал? Шорох? Только не за дверцами с кодовым замком, а у себя в голове? Испытал нечто... какое-то чувство... удовлетворения?.. какое-то скользкое... обжигающе холодное чувство радости? Все это... это вместе... и ничего похожего.

Павлов сплюнул тягучую горькую слюну. Это было мерзко. Чувство, которое пронеслось у него в мозгу, было отвратительным, но одновременно приятным... радостным... и оттого еще более мерзким.

— А где вещи? — Соколов засунул пистолет в кобуру. — Багаж где? Хотя бы сумка? Может, не было ничего? Ну откуда ты можешь знать...

— Было, — сказал Павлов.

— Но багаж-то куда-то пропал? Кто его мог забрать? — Соколов осекся, обернулся лицом к выходу из камеры. — Черт...

— Что?

— Ты того парня видел? С сумкой. Отскочил от нас, как... как черт от ладана... Видел?

— Не обратил внимания, — сказал Павлов.

Ему стало легче. Восстановилось дыхание. Память о мерзком движении у него в мозгу — чужом движении — осталась, но больше не причиняла муки.

— Что за парень? — спросил Павлов.

— Ну этот, как его... Новенький тут. Шустрик, что ли... Мне о нем говорили, но я с ним еще не сталкивался... Нет, точно он был. Сто процентов... С сумкой... Он чуть не вдвое согнулся, когда ее тащил. Откуда у него сумка? Он ведь ее отсюда тащил, от камеры... Они ж тут дежурят.

Это точно, подумал Павлов. Дежурят. Стараются заглянуть пассажиру через плечо. Код рассмотреть, цифры на барабанах. И если им повезет, то просто изымают вещи, пока разиня гуляет по городу.

— Найти его можем? — спросил Павлов.

— А черт его... Адреса я его не знаю, а со шмотками он на вокзале, наверное, не останется... Хреново, да? — Соколов вытер рот левой рукой. — Что ж ты... Теперь ни вещей, ни фамилии... пропавшего. Обосрались мы, Серега, да?

— Тридцатое апреля, — хрипло выдохнул Павлов. — Тридцатое апреля...

Его мутило, комок снова подкатил к горлу, вызывая позывы тошноты.

— Нет уж, хрен вам, — почти выкрикнул Соколов. — Хренушки... Ждать еще раз? Чтобы убедиться? Нет. Я сегодня все узнаю. Сегодня. Давай за мной!

Они вышли из камеры хранения, поднялись к билетным кассам. Соколов ничего не объяснял, Павлов ничего не спрашивал.

Соколов остановился возле лестницы на второй этаж.

— Возле третьей кассы, — сказал через минуту Соколов. — Щука. Видишь?

— Билетами торгует, как всегда.

— Ну да, пока ворованное не скупает. Давай его аккуратно...

Щука — приличного вида сорокалетний мужчина — на приближение милиционеров не отреагировал, деньги он начальству платил аккуратно, так что чувствовал себе в безопасности.

— Пройдем, — сказал Соколов.

— Работаю я, — почти небрежно ответил Щука. — Железному я в понедельник заносил, так что...

Щука вскрикнул и согнулся вдвое.

— Идем, я сказал, — Соколов легонько стукнул его резиновой палкой по ноге. — Или еще раз по яйцам приложить?

— П-пошли... Куда?

— В бытовку, — сказал Соколов.

— Да вы чего?.. — дернулся Щука. — В какую бытовку? Зачем? За что?..

— Там узнаешь, — пообещал Соколов.

— Не надо в бытовку... Я здесь... что нужно? Денег?

— Мне нужен Шустрик. Где он пасется?

— Я не... — Щука снова согнулся и застонал.

— Даже не пытайся изображать. Где найти Шустрика?

— Он в «Семафоре» крутится. Честно. Постоянно там, если не работает...

В кафе возле вокзала «Семафор» Шустрика не было.

— Подождем тут, — сказал Соколов. — Постоим напротив, чтобы не спугнуть.

— А если он с вещами уехал? — Павлов расстегнул верхние пуговицы шинели, подставляя грудь прохладному ветру. — А нам еще рапорт писать?

— Придет, — уверенно сказал Соколов. — Никуда он не денется.

И Шустрик пришел. Вынырнул откуда-то со стороны складов. Остановился возле газетного киоска, купил сигареты, что-то крикнул вдогонку проходившей девчонке, засмеялся пронзительно, когда девчонка его послала, и, не торопясь, двинулся к кафе.

— Привет! — сказал Соколов и ударил резиновой палкой.

Шустрик все еще хрипел, когда Павлов и Соколов втащили его в глухой бетонный подвал под рестораном. Директор разрешал пользоваться этим помещением для бесед с задержанными. Для неофициальных бесед.

Соколов толкнул Шустрика на пол, закрыл дверь на засов. И снял шинель, аккуратно положил ее вместе с ремнем и кобурой на ящик возле стены. Подошел к Шустрику, который стоял, прижавшись спиной к стене. Не говоря ни слова, ударил палкой по животу, когда Шустрик упал, молча перевернул его лицом вниз и соединил наручниками правую руку парня с его же левой щиколоткой.

— За что... — простонал Шустрик.

— Понимаешь, уродец, — Соколов присел на корточки перед ним. — Я мог бы просто оставить тебя тут в позе ласточки. И через пару-тройку часов ты бы все рассказал.

— Что рассказал? Я ничего...

Удар. Несильный, но достаточный, чтобы сбить дыхание.

— Не перебивай. У нас мало времени, поэтому я буду тебя лупцевать. Понял?

— Но я...

— Ты взял вещи в камере хранения, — сказал Соколов.

Не спросил, а именно сказал, словно все знал и во всем был уверен.

— Где эти вещи?

— Я не знаю, о чем ты... вы... — простонал Шустрик.

— Слышь, Павлов, выйди, — не оборачиваясь, попросил Соколов. — Я при тебе стесняюсь. Дверь снаружи закрой. Приходи минут через тридцать. К этому времени я, думаю, закончу.

Павлов вышел из подвала. Прошел по центральному залу.

— Там тебя с Артемом Железный ищет, — сказал патрульный.

— Значит, найдет, — ответил Павлов. — Железный у нас — сыщик от бога.

Патрульные засмеялись и ушли.

Что там произошло, подумал Павлов. Проклятая камера... И эта мерзость в мозгу... Павлов бегом бросился к туалету, влетел в кабинку, и его стошнило. Вначале остатками еды, потом желчью. Желудок словно свело судорогой.

Павлов подошел к умывальнику, повернул вентиль, несколько раз плеснул себе в лицо холодной водой. Прополоскал рот. Глянул мельком на себя в зеркало и отвернулся — бледное лицо, темные круги под глазами. Будто болеет Серега Павлов месяц. Не меньше. И тяжело болеет.

Нужно просто все бросить. И забыть. А еще подать рапорт, чтобы перевели его отсюда куда-нибудь... Во вневедомственную охрану. В патрульно-постовую... Лишь бы не здесь. Лишь бы подальше отсюда.

Они ведь ничего не смогут сделать. Ничего... Как бы ни старался Артем. Он сошел с ума. Он... От одного только шороха за дверцами ячеек — сошел с ума... А что бы с ним было, если бы он... если бы у него в голове... Желудок снова свело болезненной судорогой.

Что Артем хочет выбить из Шустрика? Вещи? И что это им даст? Принесут ту сумку в отделение, покажут начальнику... И что? Еще один глухарь? Выяснят, кто именно пропал. Дальше? Мы скажем Железному, что тридцатого апреля... Скажем? Зачем? Что это изменит?

Уйти. Просто уйти. И пусть до самой смерти будет мучить вопрос — что там было? Что скользило по ячейкам... и по мозгу сержанта Павлова?

Павлов еще раз умылся и, посмотрев на часы, пошел в подвал. Возможно, Соколов уже справился.

Справился.

Когда Павлов вошел, Соколов сидел на ящике, уже одетый в шинель, Шустрик все еще лежал на полу. В наручниках. И стонал, пытаясь в неудобной позе прижать левую руку к груди.

Павлов глянул на два почерневших, неестественно торчащих в сторону пальца на левой руке Шустрика, и отвернулся.

— Значит, есть новости, — сказал Соколов и выпустил струю табачного дыма в сторону тусклой лампы, висевшей на проводе под потолком. Серые хлопья плавали в воздухе, пытаясь перехватить свет.

Оказалось, что Шустрик знал о том, что где-то около полуночи в камере хранения будут стоять ничейные чемоданы. Может — один. Может — два. В общем — багаж. Нужно было аккуратно пройтись по центральному проходу, заглядывая в боковые отсеки. Как увидит багаж — брать, засовывать в сумку и валить оттуда.

— Откуда знал? — быстро спросил Павлов.

— Во-от!.. — протянул Соколов и поднял указательный палец. — А Шустрик за информацию расплатился мизинчиком. Безымянный палец у него бо-бо для знакомства, а вот после мизинчика паренек и признался, кто ему сообщил, что бесхозный багаж будет иметь место в камере в определенное время. И багаж оный Шустрик доставил заказчику.

— Кому?

— Вот это вот самое хреновое... — Соколов задумался, прикинул, что самое хреновое ну никак не это, и продолжил: — Просто хреновое то, что чемодан ему заказал лично Страх. Прикинь? Что ты ляжешь, будешь делать...

— А что? — Павлов снял шапку, вытер вспотевший лоб. — Тут что-то можно делать?

— Всенепременно, — засмеялся Соколов, коротко так, с надрывом. — У меня сегодня настроение игривое, между прочим. Нужно дойти до конца — дойду. Даже если ты окажешься умным и прямо сейчас плюнешь мне в рожу и пойдешь писать рапорт о порезанном мужике, я пойду к Страху.

— Не дойдешь, — ответил Павлов быстро. — А дойдешь — не выйдешь. Его даже облава не достала в его норах.

Облава была серьезная, все известные выходы из логова Страха были прошлым летом перекрыты, в подвалы, подземные коммуникации пошли с собаками, но ничего не нашли. Совсем ничего — тутошний подземный король словно испарился. А потом снова возник после облавы. Ну как возник — снова от его имени стали работать на вокзале карманники и прочая шушера. Страха с компанией не могли выкурить даже братки из районной бригады. Предъявили за территорию, но после того, как двое или трое пацанов получили широкие — крест-накрест — порезы на лицах, с беспредельщиком решили не связываться. Хотя людей под Страхом, насколько было известно, ходило и немного.

Теперь получалось, что эта сволочь стоит за всей историей.

— Не может быть, — сказал Павлов.

Что бы там ни говорил Шустрик, но Павлов помнил, все еще чувствовал в своей голове то движение... как фантомную боль. Страх мог устроить исчезновения... возможно, но чтобы вызвать такое... запустить в мозг такую мразь...

— Он не мог.

— Но он знал...

— Мы тоже знали...

Соколов бросил окурок. Тот ударился о бетон возле самого лица Шустрика, выстрелил искрами:

— Я иду, а ты как?

Павлов зажмурился, сделал несколько глубоких вдохов.

— И? — сказал Соколов.

— Идем, — сказа Павлов. — Этот тебе сказал, как найти?

— Сказал.

Шустрика оставили в запертом подвале, предупредили, что если он чего-то наврал, то... Шустрик поклялся, что правду сказал, что век воли... Осекся и стал божиться, что не врал. Вот нужно только предупредить того мальчишку за кафешкой, что побазарить идете. И что всего двое...

— И что без оружия? — усмехнулся недобро Соколов.

— Сильно вам там поможет оружие, — Шустрик попытался засмеяться, но захрипел и закашлялся.

И, как оказалось, не соврал. Мальчишка за кафешкой был такой, кстати, приличный мальчик на вид, словно вот сейчас подойдут его интеллигентные родители, и все вместе они отправятся на поезде куда-то за границу. Выслушав Соколова, мальчишка кивнул и убежал, вернулся через пять минут и приказал идти за ним.

Открыл своим ключом неприметный сарай, потом отодвинул стопу деревянных ящиков, под которой оказался лаз.

— Туда, — сказал мальчишка. — Внизу — налево. Там веревка натянута, за нее беретесь и идете. Осторожно, там еще проволока и струны поперек прохода, горло не порвите. Фонарики есть?

— Да.

— Если зажжете — и Страха не встретите, и проблемы будут. Понятно?

— Понятно.

Внизу было темно. Пахло сыростью, и рядом шумела вода в трубах. Судя по всему — горячая вода. Идти пришлось долго — медленно, да и не близко. Метров сто, прикинул Павлов. Пару раз чуть не наткнулись на колючую проволоку, протянутую как раз на уровне лица.

— Да, — сказал Соколов, — оружие тут нам пригодилось, как же...

Они уперлись в стену.

— И дальше что? — Соколов просто не мог молчать, то, что клокотало у него внутри, рвалось наружу. — Эй, есть тут кто?

— Налево, служивый, — послышался старческий голос. — Ручкой за стену придерживайся, голову склони — и двигайся. Тут недалеко. На доски наступите — не дергайтесь, под ними метров двадцать прорва, просто пройдите, и все.

— И все, — Соколова сейчас могло рассмешить все, что угодно. Даже сообщение, что вот прямо сейчас он будет расстрелян.

— Не нужно нервничать, — сказал голос. — Если не будете глупостей делать — уйдете живыми.

Стена, вдоль которой пришлось идти, была кирпичная. Определить на ощупь — новая кладка или старая — было невозможно. Несколько раз над головами прогрохотал трамвай, получалось, что коридор этот проходит под трамвайным кругом. Или пересекает проспект.

— Пришли, — сказал кто-то из темноты впереди.

Это был новый голос, не тот, старческий, о котором Павлов вначале подумал, что это Страх. Голос принадлежал нестарому, уверенному в себе мужчине.

— Присаживаться не приглашаю, — сказал голос.

— Ты Страх? — спросил Соколов.

— Называйте меня Евгением Николаевичем, — сказал голос. — Не люблю этих кличек...

— Евгений Николаевич... — Соколов словно попробовал имя на вкус, прикидывая, стоит ли вестись на указания Страха или можно послать его ко всем чертям и попытаться...

— Ладно, Евгений Николаевич, — сказал Павлов. — Мы тут по делу.

Воздух был сухой. Или это темнота, которой сейчас приходилось дышать, была сухой и безжизненной. Где-то далеко капала вода. Что-то шуршало, но это, скорее всего, были крысы.

— Сегодня в автоматической камере хранения... — начал Павлов...

— Ты послал туда Шустрика за вещами... — перебил напарника Соколов. — Ты откуда...

— Товарищ старший сержант, — тихо засмеялся Страх. — Мы ведь вежливые и, местами, интеллигентные люди. Мы обращаемся друг к другу на «вы».

— Да пошел ты!..

Павлов нашарил в темноте руку Соколова и резко дернул. Заткнись, мысленно приказал Павлов. Просто — заткнись.

— Вы знали, что там будут чемоданы? — спросил Павлов.

— Там всегда есть чемоданы, — после паузы ответил Страх. — Остается просто сходить туда и забрать...

— Нет, вы же понимаете, о чем я?

— А если нет?

— Понимаете... Шустрик был там за несколько минут до... до...

— До чего? — спросил Страх. — За несколько минут до чего?

— До исчезновения человека, — крикнул Соколов. — До того, как та тварь...

— Тварь? — удивился голос Страха. — Вы даже знаете, что там такое?

— Ну ведь кто-то... Или что-то... — упавшим голосом произнес Соколов.

— А этого вы не знаете. Этого даже я не знаю... А почему я с вами решил встретиться — знаете? Два мента в сержантском звании — не те собеседники, с которыми я мечтал пообщаться. Хотите, назову причину? Хотите?

Павлову показалось, что скрипнула кожа кобуры. Соколов полез за оружием.

Идиот!

Павлов нащупал пистолет в руке напарника. С силой потянул оружие вместе с рукой вниз. Соколов выругался еле слышно, но пистолет сунул обратно в кобуру.

— Расскажите, — сказал Павлов, — почему решили встретиться?

— А мне интересно, как два сержанта додумались со второй попытки... Со второй! Что дело тут в ячейках камеры хранения.

— А вам сколько на это понадобилось? — спросил Павлов.

— Ну... — протянул Страх. — Такой непростой вопрос... Ответив на него, я признаюсь, что мне нечто известно... А я ведь...

Пауза. Капли воды в темноте. Отдаленный гул — вроде метро.

— Ладно, — Страх тихо засмеялся. — Мы же взрослые люди. Так вот — мне понадобилось два года. Мне неловко в этом признаваться, но два года я наблюдал, прежде чем поверил. А вы... Та женщина и бизнесмен. И вот вы уже почти успели к событию... Если бы не досадная помеха...

— Это твой ножом баловался? — Соколов не желал признавать своего поражения. — Ты его поставил?

— Нет. Это просто вам не повезло. Заезжий гастролер, я просто не знал о нем. Для меня ваше появление было неожиданностью, если честно...

— Два года, — сказал Павлов. — И два года вы...

— Два года мне понадобилось, чтобы понять. А происходит это уже пять лет. На моей памяти. А было это раньше или нет — я не знаю. Пытался выяснить, но... Так что могу гарантировать только пять лет.

— Пятьдесят человек...

— Меньше. Интервал в сорок один день дает нам девять человек в год. Значит...

— И ты, сука, молчал? — как-то очень спокойно спросил Соколов. — Почти полсотни людей...

— А ты почему молчишь, лягавый? — в тон Соколову ответил Страх. — Уже три человека пропало. И что? Ты кому-то об этом сказал? В газету сообщил? В нашу дурную газету это вполне можно сообщить. Они схватятся за тему...

— В газету? — переспросил Соколов.

Ему и в голову не приходило, что можно просто позвонить в газету, чтобы народ засуетился, чтобы начальство приняло какие-то меры...

— Мне, — сказал Страх, — как-то не с руки ажиотаж поднимать, согласись. Прямой заработок.

— Да какой там заработок? — возмутился Соколов. — В чемоданах?

— Не скажи. Как-то раз мы перехватили мешок с маковой соломкой. Пару раз — охотничье оружие. Не подобрали возле ячейки, правда, а честно срисовали код у лопоухих. А то, что нам... э-э... тварь, как выразился старший сержант, оставила, таки да, мелочь. Но нам суета тут не нужна.

— Откуда вы узнали наши звания? — спросил Павлов. — Вы его называете страшим сержантом, а лычек...

— Бросьте, не про то спрашиваете. Полагаете, мы не можем быть с вами знакомы? Не о том спрашиваете...

— А о чем? Кто сегодня пропал? Фамилия, имя?

— Этого вы, боюсь, не узнаете. Зачем? В стране за год пропадает в общей сложности пятьдесят тысяч человек. Одним больше, одним меньше...

— Как это происходит? Вы пытались выяснить?

— С интервалом в сорок один день. Независимо от погоды. Поздно вечером. Человек в отделении должен быть один. При свидетелях ничего не происходит. Если приходить за багажом парами — полная безопасность. Я как-то проверил, посылал своих людей так, чтобы они на сорок первый день крутились неподалеку от одиночного пассажира. Возле каждого. И очередной пассажир пропал только к утру, когда мы его перестали прикрывать...

— Значит, можно это как-то сдерживать? — уточнил Павлов.

— А я не знаю, чем это закончится. Пройдет сорок второй день, сорок третий... Вы можете себе представить, что может натворить голодная тварь — как выразился старший сержант, — дорвавшись до еды? А вдруг она просто бросится наружу и начнет рвать... или что там она начнет — всех подряд.

— И поймать ее не пытались?

— Зачем?

— Это же деньги! Сумасшедшие деньги, если правильно распорядиться? — Павлов закрыл глаза, но разноцветные круги продолжали вращаться перед ним.

— Нет. Я не азартный человек. Я знаю, этого достаточно. Да и как поймать, если оно или она скользит свободно сквозь стенки ячеек? Есть один способ, как мне кажется. Открыть все ячейки в неурочный день. Все, до одной. Вот в этой последней ячейке и будет то, что вас так интересует. Можете себе представить, как все ячейки камеры хранения будут открыты? Это практически невозможно. И я не знаю, может ли что-то вообще на это как-то воздействовать. Причинить вред этому? Оно ждет. Каким-то образом ощущает, что к некой ячейке идет человек. Он поворачивает барабанчики с буквой и цифрами, а оно... или она... — Страх говорил тихо, но слышно его было отчетливо. — Оказывается именно в той ячейке... и если нет никого рядом... Я не знаю, как происходит выбор, если таких людей несколько, но, полагаю, при отсутствии выбора атака произойдет неизбежно...

— Неизбежно... — повторил за Страхом Павлов.

— Неизбежно... — повторил и Соколов.

— А сейчас, простите, мне пора. Что-то мы разболтались с вами... Кстати, если вы захотите снова со мной пообщаться — милости прошу. Тот же маршрут. Ну а сегодня вы дорогу назад найдете.

Дорогу они нашли.

Соколов матерился последними словами, не переставая. Облаял нескольких человек в отделении, а потом сказал Павлову тихо, что все равно достанет эту тварь. Все равно придумает, как. Обязательно. Никуда эта тварь не денется.

— Понимаешь, Серега, есть такие моменты... такие штуки, которых нельзя просто так оставлять. Что бы там ни было в этой камере хранения, тварь какая-то или... ну не знаю... Все, что угодно. А я — человек! Ты понял? Человек! Я не тот урод, который с нами из темноты разговаривал... Так что...

Через неделю Павлову позвонила Ирка.

— Что там у вас случилось? — спросила она у Павлова.

— А что? Что-то с Артемом?

— Что-то с Артемом, — всхлипнула Ирка. — Он...

— Пьет?

— Если бы... Уж лучше бы напивался, а то ведь... Трезвый он. А глаза...

— Кричать продолжает по ночам?

— Нет. Вернулся в спальню ко мне. Не кричит. А только шепчет иногда... Тихо-тихо... — по голосу было понятно, что Ирка еле сдерживает себя, чтобы не зарыдать. — Убью тебя. Все равно убью тебя. Так спокойно говорит. Мне страшно. Ты поговоришь с ним? Так же нельзя... Ну поговори...

— Хорошо, — соврал Павлов. — Я поговорю. А ты не бойся — все будет нормально. Просто... Он немного устал. Ничего, скоро отпуск у него. Отдохнете.

Отдохнете, повторил Павлов, глядя на телефонную трубку в своей руке. Все отдохнем.

Теперь он старался не заходить в камеру хранения. Ему было противно даже подумать о том, что снова в его мозгу... Нет. Не нужно. Отговорить Артема, что бы он ни придумал. Вот завтра.

Но завтра Павлов так и не решался начать разговор. Послезавтра. Точно поговорим.

Что-то ведь Соколов задумал. Может, его как-то просто не пустить в камеру хранения тридцатого апреля? Вон выставить алкашам пару бутылок, чтобы они Артему ногу сломали. Безжалостно чтоб. Открытый перелом. Чтобы даже на костылях он не смог туда явиться. Но пройдет сорок один день. Или восемьдесят два. И Артем снова туда полезет, он ненормальный. Он не остановится.

На дежурстве они перестали разговаривать — просто ходили рядом, вместе заходили в кафе перекусить и молча сидели, отхлебывая кофе из чашек. Потом снова вместе шли по маршруту.

А о чем говорить?

Павлов как-то попытался начать разговор о том, как... ну как можно это все сделать, но Соколов помотал головой и сказал, что все будет нормально. И прошептал свое «что ж ты ляжешь, будешь делать».

Человек принял решение. И остановить его, сбить с курса...

— Я поменялся с ребятами дежурством, — сказал в начале мая Соколов. — На тридцатое. Ты как?

— Я же сказал уже — вместе, — ответил Павлов.

— Ну и хорошо. Я первого мая Ирку в ресторан обещал сводить, — Соколов улыбнулся. — Хорошая она у меня, правда?

— Правда.

— Она снова про ребенка говорила, а я... Ты не думал — эта тварь только у нас тут поселилась или еще есть? Я же ни в какую чертовщину не верил никогда, ни в барабашек, ни в снежного человека или приведений. А тут... А если оно размножаться будет? Там, яйца откладывать... или что там у него... у нее... в сумки, в чемоданы... А народ все это будет развозить по другим городам. Не думал?

Тридцатого апреля они заступили на дежурство.

— Как думаешь, — спросил Соколов, — Страх своих людей пришлет?

— Обязательно, — кивнул Павлов. — Хочешь поймать?

— Нет. Зачем? Пусть смотрят.

К одиннадцати Павлов и Соколов спустились к камере хранения. Вовнутрь не пошли, стояли в стороне, разглядывая пассажиров, идущих в камеру.

— Тихо, — сказал Соколов. — Не шуршит. Да? Тихо внутри?

— Тихо, — сказал Павлов.

Он и вправду не слышал ни шороха за металлическими стенками ячеек. И в мозгу его было спокойно, ничто... никто не пытался... Павлов тряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли.

Что задумал Соколов?

Будет ходить по проходу и пытаться услышать движение? Чтобы успеть? Или будет подглядывать из-за стеллажа, пытаясь рассмотреть, кто там, в глубине ячейки?

Без двадцати двенадцать Соколов двинулся ко входу в камеру. Достал из кармана кителя лист бумаги, намазал клеевым карандашом и прикрепил к стене возле входа.

Через трафарет было написано «Технический перерыв».

— Тебя пассажиры затопчут, — предупредил Павлов, становясь рядом. — Они же на свои поезда опоздают...

— Нет, все нормально. Ближайший — через сорок минут, — Соколов улыбнулся весело. Во всяком случае, попытался выглядеть веселым. — Все всё успеют.

— Надолго перерыв? — спросил мужик, явно аграрий. Лет пятьдесят, лицо обветренное, обязательный пиджак, брюки, заправленные в давно не чищенные кирзачи. — Вы ж поимейте совесть, я ж на паровоз опоздаю. У меня ж...

— Успеешь, — Соколов засмеялся срывающимся голосом. — Первым пойдешь. Я тебя первым пропущу, когда можно будет.

— А курить тут как? — спросил мужик.

— А кури, тебе можно.

И в голосе Соколова прозвучало... Черт его знает, что прозвучало в голосе Соколова, Павлов не разобрал. Жалость? Насмешка? Какая разница, одернул себя Павлов. Просто этот потертый и побитый жизнью мужик сегодня не попадет домой. Пропадет без вести. И баба его будет вначале ждать, потом пойдет к участковому, а тот станет писать рапорта или просто поможет ей составить заявление.

Мужик успел бы, наверное, забрать свои баулы. Если бы Соколов не остановил его. Не назначил приманкой.

Люди из камеры хранения выходили, кто-то обратил внимание на бумажку, сказал, что повезло, что успели проскочить до перерыва. Потихоньку формировалась очередь на вход. Недлинная такая, человек на пятнадцать. Из них пятеро были с вещами — собирались оставить багаж в камере. Эти ладно, эти и так были в безопасности. А вот остальные... Кто-то из них должен был стать жертвой, но Соколов их остановил, получается, он спас кого-то из них.

Люди перестали выходить из камеры хранения.

— Сходи по-быстрому, глянь, — сказал Соколов Павлову. — Только ты, Сережа, осторожно. Мало ли что. А мы тут еще покурим, правда, Иван Семеныч?

Соколов протянул открытый портсигар селянину, тот поблагодарил и сигареткой угостился.

В камере хранения никого не было. Пахло почему-то вином. Потом Павлов увидел лужу вина и две разбитые бутылки — кто-то грохнул сокровище второпях.

Какого черта он ходит и рассматривает этот лабиринт? Ему нужно просто убедиться, что здесь пусто. Что ничего не мешает Соколову осуществить свой план, каким бы тот ни был.

Пусто.

Павлов уже хотел вернуться к входу, когда услышал вдруг шорох — резкий, нетерпеливый. И вязкое, липкое желание вдруг плеснулось в мозгу Павлова. Тошнота подкатила к горлу.

Ждет. Что бы это ни было — оно ждет. Оно уверено, что рано или поздно...

Павлов подошел к выходу. Соколов оглянулся на него через плечо, и улыбка сползла с его губ.

— Там? — почти бесшумно спросил Соколов.

Павлов просто закрыл на мгновение глаза.

— Ну вот, — сказал Соколов мужику. — Тебе повезло. Тебе можно пройти. И все успеют! Слышали? Все успеют. Сейчас я провожу Ивана Семеновича, посмотрю, как там все, а потом уже пойдут остальные.

— Хорошо, — сказал Иван Семеныч, поправляя кепку. — А то вдруг опоздал бы на поезд, меня супружница прибила бы. Такой характер у бабы...

Иван Семеныч, не торопясь, вошел в камеру хранения. По центральному проходу. Подкованные сапоги стучали по бетонному полу. На спине пиджака Павлов заметил неаккуратно зашитую дырку. Пиджак был темно-серый, а нитки на шве — черные.

Почему это бросилось в глаза? Наверное, о нитках думать проще, чем о смерти человека. Пока еще живого человека...

Второе отделение, третье... Иван Семеныч остановился на перекрестке, словно вспоминая номер ячейки. Полез в боковой карман пиджака, достал бумажку.

Соколов быстро догнал его, схватил под руку и втолкнул в отделение камеры. Иван Степаныч хотел повернуть направо, а Соколов его оттолкнул влево. И назад. А сам, выхватив записку с номером и кодом, бросился к ячейке.

Иван Степаныч неловко взмахнул руками, засеменил спиной вперед, пытаясь удержать равновесие, но зацепился каблуком и упал. Схватившись рукой за одну из ячеек, падение замедлил, но все равно опрокинулся навзничь.

Ударило три выстрела подряд.

Бах-бах-бах!

У Соколова всегда была быстрая рука. На стрельбах он успевал выпустить все восемь пуль одной очередью, как из автомата. Восемь пуль. А сейчас прозвучало только три выстрела. Только три.

— Да что ж это творится? — спросил Иван Семеныч, пытаясь подняться. Рука скользила по стенке ячеек. — Он что — одурел?..

Он что, одурел, подумал Павлов. Он что?

Павлов бросился по проходу, на ходу вынимая пистолет из кобуры. Его вдруг швырнуло в сторону, в голове словно взорвалось что-то, ударило липкой струей в верхушку черепа, в глазах помутилось, и комок тошноты снова подкатил к горлу.

Зачем, пробормотал Павлов, борясь со слабостью. Зачем, Артем? Зачем?..

Открытая ячейка во втором ряду. Павлов даже на номер смотреть не стал. Старый потертый чемодан на полу. Лежит, опрокинутый. Соколов, похоже, быстро отбросил в сторону багаж, чтобы успеть выстрелить.

Успел.

Три гильзы валялись на полу. Из них еще шел дымок.

А Артема Соколова не было. Совсем не было.

Павлов заскулил, как пес. От обиды и бессилия.

— Чего это он? — спросил Иван Степанович. — И куда он делся?

— Убежал, — сказал Павлов. — Во-он туда, вокруг стеллажей, а потом к выходу, когда люди...

Пассажиры толпились в проходе, пытаясь рассмотреть, что случилось и в кого стреляли. Павлов поднял с пола теплые гильзы, сунул себе в карман. Заглянул в ячейку.

Пусто.

Воняет сгоревшим порохом. Пылью и пустотой.

Павлов осветил ячейку фонариком. Следов от пуль нет. А должны быть три отметины. Соколов умел стрелять, не промахивался. Но отметин нет. Словно растворились пули в воздухе, разлетелись в пыль, ударившись о пустоту.

Твою мать, прошептал Павлов. Как же так... Что теперь Ирке говорить? Что теперь вообще делать?.. Кто-то ведь должен за это ответить... Должен...

Павлов растолкал зевак и побрел к выходу. Он не понимал, что собирается сделать, не думал, куда идти. Мелькнуло лицо мальчишки. Того, что дежурил за кафешкой.

Кажется, Павлов сказал мальчишке, что Страх его ждет. Сарай, скрежет отодвигаемых по бетону ящиков. Запах пыли и сырости. Темнота. Веревка, которую Павлов сжал в правой руке.

Он зажег фонарик. Тусклый желтый круг прыгал перед ним, отскакивая от труб на стену и обратно.

Потом стало светло — включились редкие лампы под потолком. Можно было не бояться налететь лицом на проволоку.

Поворот. Оказывается, когда они с Соколовым...

...Артем, зачем?..

Когда они шли с Соколовым в темноте, то пропустили несколько поворотов и дверей. Просто какой-то лабиринт.

Пыль висела в воздухе, клубилась, словно жила собственной жизнью.

Доски. Сквозь щели, глубоко внизу, видны отблески на воде — не соврал старик. Если убрать доски в темноте...

Коридор резко расширился, превратился в подобие зала. С низким кирпичным потолком, но широкий. Несколько проходов в разные стороны. И кладка старая, почти древняя.

А вот...

Павлов замер. Попытался отдышаться.

— Ничего, сержант. Не торопитесь. Все успеем, — сказал Страх.

Ему и вправду на вид было лет сорок — не старик. Серый спортивный костюм. Кроссовки. Будто человек вышел на вечернюю тренировку. Обычный человек.

Сволочь.

— Не нужно, не подходите, — сказал Страх. — Там есть ящик — присаживайтесь.

Павлов сел. Сердце колотилось, дыхание... Воздух с хрипом врывался в его грудь и со всхлипом выходил. Павлов тронул рукой щеку — влага. Неужели он плакал? Или это вода в тоннеле... Какая разница.

— Вы решили со мной поговорить? — спросил Страх.

— Там... Там сейчас Артем...

— Старший сержант Соколов, — поправил Страх. — Артем Владимирович. Попытался убить то, чего не понимал. И исчез. Но жизнь колхознику спас...

— Вы уже знаете...

— Мне позвонили. У меня тут есть телефон, так что, новости поступают быстро. Зачем Артем Владимирович это совершил? Ему хотелось острых ощущений? А у него ведь осталась жена. Теперь это она будет ждать своего мужа, а не старуха в какой-то деревне. Какой был смысл менять себя на другого? Не скажете?

— Он... Он не советовался со мной. Он просто попытался...

— Дурак.

— Рот закрой! — сказал Павлов и встал. — Рот свой поганый — закрой!

— Хорошо-хорошо, — засмеялся Страх и так по-свойски махнул рукой. — Хорошо. Попытался совершить подвиг... А он ведь и так был обречен. Я это почувствовал еще во время нашей прошлой встречи... Да и зачем ему было жить? Ему не нужно было жить, он мог по своей горячности действительно что-то предпринять. Глупое. Необдуманное. Можно было еще тогда не выпустить его отсюда, но я решил дать ему шанс. И он этим шансом воспользовался.

Между Павловым и Страхом было метров пятнадцать. Камнем можно докинуть. И даже убить можно этим камнем.

— Вы сядьте, сержант Павлов, — сказал вдруг резким голосом Страх. — Вы ведь живы только потому, что я решил спросить у вас кое о чем...

— А ты ведь видел, что там... — сказал Павлов. — Видел же?

— Да. Так получилось. Мы просто с напарником зацепили код у одного жирного клиента. Он ушел, мы подошли к ячейке. Мне повезло. Я стоял в проходе, страхуя, а мой напарник вскрывал ячейку. Я смотрел на него издалека. Вот он открыл дверцу. Достал шикарный кожаный чемодан на ремнях. Поставил его на пол. И вдруг... — Страх взмахнул руками.

— Что это было?

— А я вам не скажу. Это личное — между мной и... Ну вы понимаете... Это хорошо, что вы пришли ко мне пообщаться... Вы и должны были ко мне прийти пообщаться после исчезновения вашего друга.

— Это еще почему?

— А потому, что я такие вещи предпочитаю делать своими руками... — улыбнулся Страх. — Сам. Без ансамбля.

И в руках у него оказался обрез двустволки. С пятнадцати метров — самое то. Практически без шансов. Да еще и по сидящему.

— Можно было нанять кого-нибудь... Вы же в трамвае едете на работу, в толпе мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати подходит к вам и вставляет заточенную отвертку вам в печень. И обламывает ее по надпилу у самой ручки. Крови нет. Клиент мертвый едет, пока толпа немного не рассосется. Тогда он оседает на пол трамвая. Если бы вы сегодня не пришли ко мне, то до дома все равно не доехали бы, поверьте. А так...

Павлов прыгнул в сторону, свалился вместе с ящиком. Но от выстрела уйти не смог. В ружье была картечь, Павлов почувствовал боль в левом плече и в боку.

Обломки кирпичей на полу врезались ему в грудь.

Павлов не видел Страха, перед глазами пламенела темнота, огонь полыхал в боку и плече. Павлов услышал, как щелкнули замки на стволах, — Страх перезарядил обрез. Взвел курки.

— Еще живы? — спросил Страх. — Что значит — отсутствие практики. Но ничего... Сейчас подправим...

Он сделал шаг в сторону Павлова, поднимая одновременно обрез.

— Вот...

— Зачем убивать? Из-за десяти чемоданов в год? — выдохнул Павлов и почувствовал во рту вкус крови. — Такая мелочь...

— Ты не понял? Нет, ты не понял... — Страх поморщился. — Ты распознал, что происходит, но не смог понять — почему? Ну и ладно. Так и не поймешь... Ты...

— Я, — сказал Павлов. — Я...

Пистолет был у него не в кобуре. Еще перед камерой хранения он дослал патрон в патронник и положил пистолет в боковой карман кителя. И сейчас, когда Страх дал ему полминуты, Павлов нашарил оружие и выстрелил прямо из-под себя, рискуя всадить пулю в собственное тело.

Хорошим стрелком был Соколов, Павлов всегда ему проигрывал на стрельбах, но тут... Тут Страху не повезло. Первая пуля ударила ему в грудь. Вторая — сбила с ног. Третья и четвертая ударили в стену.

— Свет! — пронзительно закричал Страх.

Стало темно.

Не один он тут, подумал Павлов и высвободил руку с пистолетом из-под себя. Прицелился лежа в темноту. Туда, где стонал Страх.

— Ловко это ты... — сказал Страх.

Павлов поднял пистолет, но не выстрелил. Патронов в магазине осталось всего четыре, а перезарядить с простреленной левой рукой он не сможет. Так что — четыре выстрела на все. И для тех, кто может сюда прибежать.

— А ты ведь должен был умереть, — с удивлением произнес Страх. — Глупость я сделал... глупость... прямо как твой приятель...

— Что это там, в камере?

— Не знаю...

— Но ты же видел...

— Это я видел, не ты. Так что...

— Что там внутри? — Павлов попытался крикнуть, но не получилось. Только хриплый шепот.

— Внутри. Понимаешь? Внутри... Думаешь, мне приятно знать, что там гибнут люди? Думаешь, это мне доставляет удовольствие? Нет. Я несколько раз был там во время... во время нападения... и я больше туда не хожу... — Страх говорил с паузами, ему, похоже, было больно. Две пули в грудь — это немало. Нет, немало.

Справа послышались какие-то шаги. Это спешит помощник.

— У меня мало времени, — прошептал Павлов и сплюнул кровь. — Я хочу понять.

— Он там, внутри... И пока у него есть пища — ему нет смысла оттуда уходить.

— Да что такое он?

— Что? Или кто? Какая разница? Я даже не знаю, откуда он взялся... Может, он жил здесь веками. Вот в тех коридорах под землей. Ты же знаешь, что город стоит на старых ходах? Вот он здесь и жил. Принимал подношения от людей или просто перехватывал заблудившихся. А потом... Потом нашел себе убежище в автоматической камере хранения... Ты его как себе представляешь? Как нечто в виде змеи? Белого червя? Нет, это не так. Он... Он не похож ни на что... Он — прекрасен в своем уродстве. Он неуязвим...

— Это он тебе сказал?

— Что? Ирония? Нет, он не сказал. Я это понял. Почувствовал. И твой приятель сегодня это подтвердил. Как можно уничтожить плоть, если это не плоть? Если это — нечто другое? Его нельзя убить или прогнать. Его можно только удержать на месте. Не выпустить из ячеек. Дать ему возможность кормиться на месте, а не искать добычу снаружи. Сколько народу в городе гибнет на дорогах за год? Никак не меньше десятка... А тут...

— Откуда ты знаешь, что он, вырвавшись...

— А я не знаю. Я предположил... и теперь... теперь не могу представить себе ничего другого. Он хищник в открытой клетке и останется там только до тех пор, пока есть еда. И я должен сделать так, чтобы никто... чтобы никто не узнал о его существовании... и не полез убивать его... или выгонять... Я не знаю, что он будет делать на свободе. Я не знаю, как он будет убивать и сколько. Одного человека в сорок один день? Или всех, кого встретит на своем пути? Если не нужно будет прятаться, что он будет делать? Волк, попавший в овчарню, начинает рвать и убивать всех баранов уже не ради пропитания... просто потому, что может... Понимаешь?

Страх закашлялся.

— Страх! — прозвучало из темноты. — Тебе помочь?

— Не надо, — тихо сказал Страх. — Подождите там, в коридоре... у нас тут беседа завязалась...

— Как скажешь, Страх.

— Вечно они... мешают... поболтать... Так о чем... о чем это я? Да, о нем. Я могу удерживать его на месте. У нас с ним нечто вроде договора...

— Ты говорил с ним?

— Дурак, что ли?.. Нет. Я его почувствовал... В своем мозгу почувствовал... Понял, что он думает... Если он думает. Все должно происходить незаметно... Это он понимает... И это понимаю я... Нужно просто убирать багаж... Иногда отвозить его в другие города, чтобы там искали, не здесь... Это счастье, что он согласился...

— А если он врет?

— А если нет? Десять человек в год за сотни... за тысячи других?.. Это честный обмен... Честный... Наверное, это гордыня, но я... я спасаю жизни... спасаю жизни, отдавая людей на смерть... Парадокс? Нет... Это истина... И я... Просто вор. Дрянь, мелочь, но вот тут, сейчас, возле этой проклятой автоматической камеры хранения — защищаю все человечество... и это... это придает смысл моей жизни, — Страх затих.

— Подох? — спросил Павлов, который понимал, что и у него самого силы скоро закончатся.

— Еще нет, — ответил Страх. — Знаешь, чего я боюсь? Я боюсь, что рано или поздно кто-то решит закрыть камеры. Просто убрать или заменить на новые. И тогда он... он вырвется... будет вынужден выйти... Я думал... Я думал, а можно будет с ним договориться? Перевезти его как-то в другое место? В другую автоматическую камеру хранения... Думаешь, получится?

— Ты у него спроси?

— Нет. Он слишком быстро научился проникать ко мне в мысли. Нет... Я... не хочу так... я хочу сохранить свободу воли... я сам решаю, что нужно спасать человечество... нести мою гордыню... Слушай, сержант... А может, я уже подчинился ему? Может, это он внушает мне мысль о защите человечества?.. Я же в детстве... в детстве хотел... Он нащупывает слабину... боль... и давит... давит... Ты уже чувствовал его? Уже чувствовал его мысли у себя в мозгу?

— Да, — ответил Павлов. — Я...

— Ты уже признал?.. Ты понял, почему его нельзя выпускать?.. Ты потому и прибежал ко мне... чтобы узнать... чтобы...

— Это неправда, — еле слышно крикнул Павлов. — Ты врешь!..

* * *

...Его жена и сын стоят на краю дороги. Их будущего убийцу выпустили из банка. Чтобы спасти заложницу. Не стрелять, приказал начальник, и убийца выбегает на улицу. И в панике начинает стрелять. И пуля пробивает грудь сыну и жене. А сам Павлов падает на асфальт, так и не успев перехватить летящую смерть. Сломал ключицу и ободрал об асфальт лицо. А жена и сын — умерли. Потому что кто-то решил выпустить убийцу. Из самых правильных побуждений...

Нет, прошептал Павлов. Это не тварь вложила ему в мозг, это он сам... сам помнит и понимает... Нельзя выпускать... Нельзя...

— Как там в армии, сержант? — спросил Страх. — Пост сдан? Я могу... я могу спокойно подохнуть?

Павлов вскочил, попытался броситься на голос, втоптать его в камни, смешать с темнотой... Но не смог. Упал. И темнота захлестнула его.

* * *

До десятого июня Павлов успел и раны залечить, и в отпуск сходить, и вернуться. Пару дней он не догулял, но начальство даже обрадовалось — людей не хватало.

К полуночи Павлов спустился к камере хранения. Перекрыл доступ вовнутрь. Соколов правильно придумал. Удобно. Первыми в формирующейся очереди оказалась пара, но за ними стояла пожилая дородная женщина. Она сразу же попыталась устроить скандал пронзительным голосом и замолчала только, когда Павлов пообещал пропустить ее первой.

— Мы же пропустим женщину? — с улыбкой спросил он у пары, и те подтвердили — пусть идет.

— Проходите, — сказал Павлов, когда помещение камеры опустело. — Мы тут все подождем...

Женщина что-то пробормотала и пошла к своей ячейке, в глубину камеры. Свернула за угол.

Шорох.

Павлов оглянулся на стоявших в очереди, но никто ничего не услышал.

А если на самом деле, та тварь... если на самом деле она не может вырваться? Она лжет, заставляет себя защищать и охранять, а на самом деле может только жрать. Поджидать в засаде и жрать?.. Находит в мозгу у человека рычажки, точку боли и...

Тошнота подступила к горлу, голову от виска к виску пронзила резкая боль. И липким фонтаном в мозг ударило чувство удовлетворения.

Все получилось, пронеслось в голове у Павлова, и он не понял — его это мысль или...

— Я сейчас вернусь, — сказал Павлов остальной очереди. — Минута.

Сумку пропавшей женщины он поставил в заранее занятую ячейку. Закрыл. Завтра можно будет унести сумку в безопасное место. Вещи и сумку сжечь. Не нужно, чтобы они нашлись. Женщина просто пропала.

А паспорт я смотреть не буду, подумал Павлов. Какая разница, как ее зовут?