Страшные истории
Основной раздел сайта со страшными историями всех категорий.
Настроить сортировку
{sort}
Черви
© Максим Кабир7.5 мин. Страшные истории Captain_Torch 4-09-2019, 01:02 Источник
— Миша, какими судьбами! — приветствовал меня старый товарищ, выплывший покурить из буфета.
Узнав, что я еду в Северную столицу, он поинтересовался, не буду ли я так любезен передать кое-какие книги товарищу Эрлиху.
Я немедленно согласился. И немедленно же получил на руки герметический трактат «Secretum speculo», написанный в шестнадцатом веке монахом-доминиканцем Лафкадио Ди Фольци, и масонское мракобесие заоблачной цены, переведённое с латыни и напечатанное в России приближённым Екатерины Великой.
Иные собратья мои, вороны антиквариата, готовы глотки грызть за заветную книжицу, но я всегда считал, что вещь, которая тебе действительно необходима, рано или поздно сама прыгнет в твои руки. То же самое касается важных встреч.
А встреча с Вадимом Эрлихом была важной — я, впрочем, не подозревал, насколько.
— Он чудаковат, — предупредил меня приятель. — Постарайся ничему не удивляться.
Но Немец таки озадачил меня с порога, фразой:
— Вы толстый. Это замечательно.
Предварило комментарий довольно пристальное изучение моей персоны жёлтыми колючими глазами.
Надо заметить, что я ни сколько не толстый, отнюдь не полный и вовсе не упитанный и мама моя, наведываясь из Нижнего, вздыхает и охает, обзывает Граблей и требует меньше возиться с макулатурой, следить за собой и вообще жениться.
Но на фоне Эрлиха, скелета, драпированного желтоватым пергаментом кожи, я смотрелся весьма круглым. Не припомню, чтобы видел человека с таким количеством углов: и нос у него был о трёх углах, и замечательнейший кадык резал ворот жёлтой, снова-таки, рубахи, и колени, и локти в невообразимом числе выпирали из-под одежды.
Я смиренно согласился, уважая право старика быть сумасшедшим, и отрекомендовался.
— Толстый это хорошо, — сказал Эрлих. — Толстые не так заметны. Худого проще найти.
И, оставив меня пережёвывать эту непростую для пережевывания мысль, он скрылся в глубине квартиры. Я поспешил за ним, прикусывая язык, чтобы не улыбаться. Коммунальный коридор был заставлен шкафами и цветочными горшками. Один пыльный гардероб, один мясистый цветок, одна дверь и снова в том же порядке.
Мой проводник оглядывался птичьим профилем и поскрипывал, щёлкал, хрустел суставами. За дверями справа и слева щёлкало, хрустело и поскрипывало, точно там заперлись с десяток Эрлихов на квадратный метр.
Я начал думать о запахе, вернее, об отсутствии каких бы то ни было запахов, обычных для коммунальных кухонь с их шкварками и жареной картошкой. Но мысль улетучилась из головы, как только я очутился в полутёмной комнате с книжными полками, книжными колоннами и книжными сталагмитами.
Цепкий мой взгляд перебирал корешки, узнавая издания, но чаще не узнавая.
— Итак, — Эрлих сел за письменный стол, издав звук, с каким перетряхивают кости в мешке.
— Ах, да, — я вручил ему посылку, и он принялся деловито листать сухие страницы, порой шелестя губами отрывисто:
— Замечательно! Жаворонки! На крови! Замечательно!
Мне было неловко вертеть головой или без приглашения бродить по кабинету, и я стал рассматривать те книги, что лежали на столе. Гоголь, Грин, Хлебников.
— Вы позволите?
Он кивнул, погружённый в алхимический трактат.
Я взял тощую, на сорок страниц книжицу Хлебникова — она лизнула мои пальцы грубой бумагой и шёлковым языком ляссе. 1912 год — прочитал я на титульном листе. Издательство указано не было, зато был город — Волкоград. Я усмехнулся. Опечатка? Скорее, что-то из будетлянского новояза. И вряд ли сборник имеет отношение к Царицыну. Колонцифра отсутствует, стихи не разбиты названиями или звёздочками. Поэма, что ли…
— Любите поэзию? — жёлтые глаза Эрлиха когтисто ощупывали меня.
— Нет, — честно признался я. — Но знаю, кого бы книга заинтересовала. Вы продаёте её?
— Не продаю. Я дарю её вам. За крошечное одолжение.
Он вскочил (звук ломающихся веток, когда вы продираетесь сквозь бурелом), растворился в полумраке и заново собрался из костей и шершавой своей кожи. Есенинский сборник, который он мне протянул, был скучным для нашего брата, посмертным и ничего не стоил.
— Передайте это моему знакомому в Москве.
Он продиктовал адрес.
— Завтра же передам.
— Да, и ещё. Хлебникова у себя долго не держите. Перепродайте в течение недели. И пусть покупатель в течение недели перепродаст.
Я открыл было рот, но старик уже похрустывал к дверям — провожать гостя.
— И заходите в любое время. Приятно встретить такого…
(толстого)
— …знающего человека.
Потом было рукопожатие и коридор, и за дверями между каждым цветком и каждым шкафом невидимые соседи Эрлиха трещали хворостом.
Есенина я вёз на окраину Первопрестольной, где, пожалуй, и не бывал прежде. Дореволюционный дом с лепниной в виде горгулий и амуров. Эхо шагов и мысли о бородатых типах, что ненавязчиво шли за мной от станции метро.
Дверь отворил невысокого роста мужичок, а может, и паренёк, он то старел, то молодел на десяток лет, пока раскачивалась низкая лампочка над его курчавыми золотыми волосами. Темнота скользила по одутловатому серому лицу, как прибой по камням, оставляя в углублениях глаз свою чёрную водицу.
— Чего? — хрипло спросил мужичок.
«Я его где-то видел», — подумалось.
За спиной золотоволосого смеялись пьяные голоса.
— Я от Вадима Генриховича.
Он молча ждал.
— Серёж, ну где ты! — крикнул грудной женский голос.
Ощущая смутное беспокойство, даже неприязнь, я сунул руку в сумку и достал Есенинский сборник.
Сморщенные глазные яблоки золотоволосого безжизненно желтели под тяжёлыми веками, но пальцы проворно схватили книгу. Нестриженые ногти царапнули каптал. На миг мне показалось, что книга в лапах грубияна совсем не та, что вручал мне Эрлих, не та, что я вёз из Ленинграда. Опухшая, мокрая, со страницами, вылезшими, будто язык изо рта висельника.
Дверь захлопнулась — ни спасибо, ни до свидания. И я засеменил прочь и выдохнул облегчённо лишь в вагоне метро. Думал Хлебникова почитать, отвлечься, но там всё про оборотней было, там поэма читалась слева направо про святого старца, а справа налево про волка, которым он на самом деле являлся. Жуть.
На следующий день, прогуливаясь по Арбату, я встретил демиурга. Его знал всякий библиофил как человека чуть вредного, но полезного, у которого всегда есть чем поживиться. Демиург энное десятилетие кряду притворялся невзрачным московским старичком из тех, что по часу выбирают арбузы, мнут их и так и эдак, торгуются и ничего не покупают. Но на самом деле он был другом Маяковского, адом, последним футуристом и вообще последним поэтом Серебряного века, автором самой странной и волшебной строки русской литературы.
Я обрадовался встрече и стал незамедлительно хвастаться:
— Оцените, Алексей Елисеевич, что я отрыл.
Демиург высморкался в платок, поплевал на пальцы и деловито взялся за книгу.
— Хлебников, — прочитал он едва ли не по слогам, будто это не они с Хлебниковым стояли у истоков прекрасного русского безумия под названием «будетлянство». Полистал томик, вчитался. Лицо его из мелких хитрых неуловимых деталей побледнело.
Слистнул к финалу.
И посмотрел на меня так, будто я умер, сгнил и пришёл на Арбат по старой памяти, и черви в моей голове, книжные черви, червивый мозг.
— Уберите это! — сказал демиург, брезгливо тыча в меня книгой своего товарища. — И сожгите! Как Велимир сжег.
И вновь, уже в который раз за последние три дня, рот мой распахнулся удивлённым «о» в пустоту — последний футурист ушёл и оболочку московского старичка не забыл.
А книгу я обменял на редкого Уитмена и облегчённо вздохнул. Потому что мне стали сниться мертвецы и мерещиться бородатые мужики с глазами убийц.
— Вы похудели, — сказал Эрлих, впуская меня в хрустящую и потрескивающую прихожую.
Две недели не прошло, а я снова у него в гостях, причём по его же звонку.
Вы, говорит, в Ленинград не собираетесь? Хочу вам Достоевского показать.
А я Достоевского люблю. И не только как букинист, но и как алчный читатель и несостоявшийся литератор.
Собрался быстро.
Шёл по коридору за трескучим, как новая колода карт или высоковольтные провода, стариком и в предвкушении потирал руки. У комнаты Эрлиха оглянулся — в конце коридорной кишки прошло что-то длинное с телом складного ножа.
— Не отвлекайтесь, — посоветовал Немец, втащил в кабинет и постоял с минуту, высовывая за дверь череп, бормоча неразборчиво — так обругивают хозяева нашкодившую животину.
Потом щёлкнул засовом и смерил меня жёлтыми глазами.
— Там, на столе.
Я застыл, рассматривая книгу, и лицо моё, должно быть, было с кислинкой, как у рыбака, что удил чудо-рыбу, а вытащил карасика.
Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского, четвёртый том. Изданiе Стелловскаго. СПб, 1870 год. Печать в два столбца, двести двадцать пять страниц.
Ради этого я трясся в поезде?
Я глядел на книгу, и всё мне было знакомо до унылого «наизусть», и надпись «Вновь просмотренное и дополненное самим автором», и буква «фита» в инициалах Достоевского и Стелловского, похожая на «О» с внутренней горизонтальной чёрточкой. И двуглавый орёл тоже.
Я спохватился насчёт дарственных надписей (через мои руки проходили автографы Фёдора Михайловича), но чудо-рыбой девственно чистое издание не стало.
«Нет, — размышлял я, — я-то, конечно, куплю четвёртый том у Эрлиха, но тому, кому я его перепродам, не буду шептать в трубку загадочно: “Хочешшшь покажжжутьтебе Доссстоевссского?”»
Я изобразил приличествующий моменту интерес. Сыграл на троечку.
— Вы её читали? — спросил старший коллега.
— Кого? — изумился я. — «Преступление и наказание»?
— Но это не «Преступление и наказание», — сказал он ласково.
«Ну конечно, — фыркнул я про себя. — Я толстяк, это не «Преступление и наказание», земля плоская».
Я — из вежливости, всё из вежливости — взглянул на титульный лист. Прочитал название романа. И пол сдвинулся подо мной.
— Но это невозможно, — промолвил я, подавляя желание щипать собственное предплечье с вставшими дыбом волосками.
Я прекрасно помнил письмо, написанное Theodore Dostoiewsky из Дрездена адвокату Губину. Там речь шла о варварском контракте, который автор заключил с нечестным издателем Стелловским, о долговой яме и тысяче рублей, обещанных «Русским вестником». И о четвёртом томе полного собрания, о томе, в который вошло «Преступление и наказание», но никак не роман под названием «Дьявол».
— У Достоевского нет такого произведения! — воскликнул я, вертя книгу, убеждаясь, что и страниц в ней положенных двести двадцать пять, и выходные данные совпадают с моими прежними представлениями о мире.
— Есть, — парировал Эрлих, покачиваясь, как горельник на промозглом ветру. — Весьма провидческий роман.
— И в каком же, позвольте, году, оно было написано?
— В посмертии.
Я моргал, топтался и хотел одного: выбежать на свежий воздух с заветным экземпляром «Дьявола» под мышкой.
Отрывочно помню, что Немец попросил за четвёртый том двести рублей. Помню, как расплачивался, роняя купюры, и как мы шли по коридору, а за бесчисленными дверями клокотало и царапалось.
У выхода он склонился надо мной — «Там, где гнутся над омутом лозы», — вспомнил я из Алёши Толстого.
— Книгу перепродайте в течение трёх дней. И пусть тот тоже перепродаст.
— Ага, — сказал я. — Ага.
Меня подмывало желание поскорее открыть невиданную книжку, Ионой забраться во чрево чудо-кита. Но в поезде я не решился. Слишком подозрительные соседи по купе мне попались, с ногтями вместо век.
Москва встретила сизым туманом. Когда я проходил мимо надземного теплопровода, на него уселась колония воронов, таких крупных, что железобетонные опоры завибрировали. Птицы щёлкали клювами, когти терзали оклеечную изоляцию, глубоко погружаясь в битум, и глазки их были смоляными каплями.
Я заперся в квартире, налил водки — бутылка стояла с майских праздников, пью я вяло. Влил в себя стакан. И принялся читать.
Провидческий — не то слово. Я узнал перо Достоевского, никто бы так не написал, сомнения испарились к десятой странице, и пустяк, что роман повествовал о нацистском концлагере и главным героем был постепенно сходящий с ума гестаповский офицер.
Вечером мне позвонил коллега. Куда, мол, пропал, три дня назад обещал ведь письма Чуковской из Ленинграда привезти. Спросил, знаю ли я, что Терёхина машина насмерть сбила. Я едва вспомнил: Терёхин — это который на авангарде специализируется, я ему кого-то на Уитмена сменял вчера. Бурлюка? Северянина?
Оберштурмфюрер Клаус Редлих уснул, и ему снились тела, падающие мертвыми осенними листьями, душегубка, забитая детьми, газ, скопившийся в клетчатке шеи и глоточного кольца, выталкивает изо рта язык, щёлкают, хрустят суставы, клювы, когти.
Я проснулся среди ночи взмыленный. Щёлканье вытянулось за мной из сна и находилось здесь, в комнате. Дрожащей рукой я нащупал выключатель.
Они доедали мою недочитанную книгу, единственный экземпляр «Дьявола», моего безумного Редлиха доедали они. Вёрткие, длинные, покрытые снежной шёрсткой, сминали лапками страницы и жрали их.
Я закричал, а они, некая помесь горностаев и гусениц, исчезли, сметённые криком, но вернуть четвёртый том я уже не мог. Утирая слёзы жалкими ошмётками пожёванных страниц, я вышел в ночь.
— Вы истончились, — с сожалением сказал Эрлих.
Я схватил его за грудки:
— Что происходит?
Он оттолкнул меня мизинцем, и я едва устоял на ногах.
— Я предупреждал вас, — с прежней любезностью произнёс Немец, — книги должны двигаться. Вам повезло, что первыми вас нашли букинисты из неагрессивных. Поверьте, с иными нашими коллегами лучше не встречаться никогда.
Он пошёл по коридору, треща осиным гнездом.
В соседних комнатах вслух читали книги.
Я заткнул уши.
В кабинете он потормошил меня, и я отнял ладони от головы. Хор голосов затих. Я смотрел на голые исцарапанные стены, мягкий, будто разваренный кирпич. В некоторых местах здание выблевало кладку, как тыквенную кашу.
— Куда девалась ваша библиотека?
— Я съезжаю, — сказал Эрлих спокойно. — Обстоятельства требуют.
— Кто вы?
— Человек, готовый продать душу за хорошую книжку. А вы?
Он хлопнул меня по спине и рассмеялся. Так смеялись бы садовые ножницы в оранжерее кровоточащих бутонов.
— На столе я оставил для вас подарок, — сказал он, надевая фетровую шляпу.
Я с ужасом покосился на объёмный фолиант в металлическом окладе, последнюю книгу в кабинете.
— Я не возьму это!
— И правильно сделаете.
Он поклонился и распахнул дверь. В коридоре ветер переворачивал цветочные горшки.
— Перепродайте её в течение трёх часов. И пусть тот…
Голос его потонул в вое ветра, но когда дверь закрылась, оставляя меня одного в пустом кабинете, сомкнулась и воющая пасть.
На непослушных ногах я подошёл к столу. Слишком худой, слишком заметный.
Книга была шикарной. Ин фолио, нарисованный от руки атлас карт и планов русских городов, шестнадцатый век. Я устроился на стуле, с замиранием сердца дотронулся до бумаги.
Я знал, что таких городов нет в России, ни в шестнадцатом веке, ни в любом навскидку.
Но палец мой скользил по гротескно изогнутым улицам и колоссальным сооружениям, и когда я дошёл до Москвы, не той Москвы, где я жил когда-то, а, спаси нас Господь, совсем другой, я спросил тихо сквозь кровящиеся уже зубы:
— Который час? Как давно я здесь?
И мне так же тихо ответили из-за спины.
2 091 просмотр
0 комментариев
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Комментариев пока нет
