Светодиодная балка на крыше машины, припаркованной у обочины, вспыхивает оранжевым светом. Отблески, проносящиеся по темным стенам, похожи на птиц. В них есть что-то тревожное.

Возможно, именно по этой причине дезинфектор, выбравшийся из машины, пугает меня. Запакованный в защитный комбинезон, с респиратором и очками на лице, он как будто пытается быть похожим на человека, но, если содрать маскировку, обнаружится тело, сотканное из ледяного мрака.

Рация на его поясе взрывается помехами, и я просыпаюсь.

Первые несколько секунд остатки сна еще маячат перед мысленным взглядом. Но вскоре я отгоняю дрему и задаюсь вопросом: почему лежу не на кровати, а на холодном и жестком? Судя по характерному запаху, на бетонном полу. Я одет. Ощупываю себя — джинсы, куртка, кроссовки. Вопросы множатся в голове.

Главный из них: почему я ничего не вижу?

Ощупываю глаза. Их закрывает материал вроде плотной резины, который держится, будто приклеенный. Безуспешно пытаюсь отодрать, но не могу найти краешек, за который можно зацепиться. Я словно стал персонажем дурацкого ужастика. Сейчас послышится скрип открываемой двери, и голос с акцентом скажет, что меня будут пытать до тех пор, пока родня не переведет выкуп. Мне выдернут ногти и зубы, а потом будут сдирать полоски кожи, накачав эфедрином, чтобы не потерял сознание…

— На помощь, — срываюсь на крик. — Кто-нибудь, ответьте!

Ничего. Если судить по эху, я нахожусь в помещении. Не в большом, как ангар, но и не в маленьком, где от собственного крика заложило бы уши. Перед мысленным взглядом возникает образ офиса: столы с мониторами, стопка папок на подоконнике, документация в шкафах со стеклянными дверцами… Вспоминаю запах бетона. Нет, скорее всего, я нахожусь в складском помещении.

В любом случае, если не двигаться, то я не узнаю правду.

Медленно поднимаюсь, сначала на колени, шарю руками вокруг себя, затем встаю в полный рост. Говорю «Эй!», чтобы определить по отраженному звуку, далеко ли стена; аккуратно, чтобы ни на что не наткнуться, направляюсь к ней. Паника мешает думать здраво. Вдруг я нахожусь на стройке и сейчас шагну в недостроенную шахту лифта? Ноги подкашиваются. Прислушиваюсь к окружающим звукам, но их заглушает пульсация в ушах.

Не успеваю дойти до стены, как рядом кто-то стреляет. Меня будто окатывают холодной водой с головы до ног. Голова кружится, и кажется, я вот-вот потеряю сознание. Лишь когда звук повторяется снова, понимаю, что слышу не выстрелы, а шум рации.

С бешено пульсирующим сердцем иду на звук. Натыкаюсь на, если верить рукам, столешницу, протягиваю ладонь к источнику звука. Когда пальцы касаются холодного пластика, рация взрывается помехами, и тот чуть вибрирует.

Ощупываю корпус, антенну. Где эта чертова кнопка вызова? Наверное, самая большая. Жму.

— Алло!

— …

— Меня кто-нибудь слышит?

— …шите меня?

Нужно найти место, где рация лучше ловит. Срываюсь с места — столешница вознаграждает ударом в пах. Боль отрезвляет, выкорчевывает панику. Шипя и матерясь, дохожу до стены. Касаюсь идеально гладкой поверхности, которая характерно скрипит под пальцами. Стекло.

— …выдвинуть антенну, — хрипит голос в динамиках. Следую подсказкам, и помехи пропадают.

— Слушаю вас! — Сейчас мне расскажут, как я здесь оказался. Или сообщат дурные вести. Но голос из динамика огорошивает:

— Иван, это мы вас слушаем.

Иван? Изумленно качаю головой. С момента пробуждения я даже не пытался вспомнить свое имя. И вот меня назвали… В груди зреет протест, словно собеседник навесил неправильный ярлык. Словно имя, которое он назвал, мне не принадлежит. Тогда как же …

— Иван, мы вас слушаем, — нетерпеливо повторяет голос.

— Слушайте, это какое-то… Я не знаю, как здесь очутился. Где нахожусь. И почему у меня наклейка на глазах. Вы можете…

— Можем, — обрывает другой голос. Если первый был женский, низкий и мелодичный, то этот — мужской и решительный. Как будто его обладатель привык командовать. Так и представляю себе начальника на производстве или офицера. — Но сначала вам нужно успокоиться. Сядьте.

— Куда?

— На стол, от которого вы только что отошли. Не бойтесь. Вам нужно развернуться на сто восемьдесят градусов. Да, вот так, молодец. А теперь идите вперед, только не слишком быстро.

— Но я…

— Поверьте, от того, что я вам скажу, вы точно захотите сесть. Так что лучше на стол.

— Что такое? — Присаживаюсь. Мысленно рисую трехмерную модель: помещение со стеклянной стеной, стол неподалеку. Пытаюсь нарисовать человека, сидящего на нем, но получается только одежда: спортивные черно-белые кроссовки, синие джинсы, куртка из коричневой кожи.

Лицо — размытый овал. Я не могу вспомнить, как выглядел до того, как проснулся. Рация едва не выскальзывает из ослабевших рук.

— Так вот, Иван, — говорит мужской голос. Он не представился; буду называть его Военным. — Случилась катастрофа.

— Можете рассказать последнее, что вы помните? — вмешивается женский голос.

— Я… — Перед глазами проносятся желтая машина с красной полосой на боку, блики от мигалки, дезинфектор. — Я ничего не помню.

— Точно?

— Да. — Не знаю, почему я решил соврать.

— Иван, эта информация очень важна, — начинает было Военный.

— Я не знаю! Я ничего не помню! Как я здесь оказался? Что происходит?

— Боюсь, у нас нет времени объяснять. Вам нужно идти.

— Куда? Знаете что, идите к черту! Пока не расскажете, что происходит, буду сидеть на этом столе хоть до конца света!

Рация замолкает. Тишина набрасывается, как голодный зверь, но ее тут же сменяет новый звук.

Скрипит, открываясь, дверь. Шаркают ноги. Кто-то натужно сопит, словно сильно простужен или весит, по меньшей мере, килограмм сто. Почему он не зовет меня? Может, он в курсе, что тут происходит?

— Эй, — зову я.

Сопение становится громче и ближе, неизвестный активно шаркает в моем направлении. Не успеваю опомниться от ледяного жара, окатившего лицо, как столешница толкает меня в бедро, словно на нее наткнулись с другой стороны.

— Что вам нужно? — голос дает петуха.

Сопение раздается совсем рядом, а мое плечо трогает чья-то… конечность. Не могу назвать ее рукой, потому что пальцев на ней слишком много, длинных, мягких и извивающихся; омерзительные прикосновения, я визжу и отталкиваю от себя столешницу. Что-то катится по полу — рация. Судорожно ищу ее, нахожу по звуку, сжимаю в руке. Сопящий возится на столе, слишком много звуков, в ушах пульсирует кровь, сводя с ума. На ватных ногах добредаю до стены, опираюсь на нее, как вдруг она отъезжает вбок. Видимо, раздвижная. Ухожу от невидимого психа подальше.

За спиной с лязгом смыкаются створки. И тотчас же, словно решив довести меня до инфаркта, взрывается помехами рация.

— Да вашу мать!

— Теперь вы поняли, что приказы нужно выполнять? — говорит мужской голос. Мелодичный и вкрадчивый, он принадлежит не Военному, а новому собеседнику.

— Сколько вас со мной разговаривает? — Изо всех сил прислушиваюсь: не распахнутся ли стеклянные створки, не впустят ли сопящего психа с пальцами-червями?

— На вашем месте я бы сейчас заботился о том, как найти безопасное место.

— Да как я его найду? Я даже не знаю, где нахожусь!

— Я подскажу.

Подчиняюсь. Пока что. Выполняю инструкции, а перед глазами картина: машина, птицы-всполохи, дезинфектор. Возможно, это единственное воспоминание о том, кем я был ранее. Не ахти какое, но я берегу его, словно сокровище.

***

Военный направляет меня в безопасное место: «Пять шагов вперед, теперь на девяносто градусов влево… влево, а не вправо, у тебя что, совсем память отшибло? А, черт, ты же лицом к камере стоишь». Часть пути приходится проделать на карачках, морщась от боли в коленях. Потом голос приказывает замереть: «Тише, не шуми, они могут услышать».

Рация замолкает.

Я остаюсь один. Наедине с темнотой.

Все это время вокруг работают невидимые механизмы. Ритмично ухает мотор слева. Справа гудит хор электрических пчел. Вдалеке как будто работает сверлильный станок. В этом многоголосом шуме меня не должно быть слышно. С другой стороны, я не узнаю, если ко мне подкрадутся.

Что происходит? Если судить по звукам вокруг, то я нахожусь на заводе. Логичное и понятное объяснение. Жаль, что в него не вписывается червивый человек. Представляю себе создание с букетом извивающихся землисто-розовых конечностей вместо головы.

Другой вопрос, который беспокоит меня: почему я ничего не помню? Ни своего лица, ни имени, ни прошлого. «Тебе что, совсем память отшибло?» Почему Военный так сказал? Он явно о чем-то умалчивает.

Снова ощупываю наклейку, закрывающую глаза. Пальцы скоблят по резине, но не могут содрать ее. Под ней угадываются очертания глазных яблок. И этот факт — что я смогу пробиться к ним, что я смогу видеть — дарит зыбкую надежду.

Что-то отнимает руки от лица. Прежде чем я успеваю завопить, губы накрывает ладонь: тс-с-с. Невидимые пальцы деловито ощупывают лоб, гладят по волосам, проникают за пазуху, щиплют кожу на запястьях. Их много, как будто рядом стоит целая толпа, и ощущений от этих прикосновений так много, что меня колотит. Чья-то рука пожимает мою руку, затем игриво щекочет. Я дрожу, зубы выбивают чечетку до тех пор, пока пальцы не залезают в рот. Хватаются за язык, оттопыривают нижнюю губу, сейчас они залезут в горло, я задохнусь, а они пролезут дальше, чтобы изучить мои внутренности, исследовать меня всего, до последней частички. Кровь шумит в ушах, нарастающий прибой, а когда он отступает, я обнаруживаю себя судорожно дергающимся на полу.

— Иван, вы здесь? Ответьте, — доносится из рации.

— Что это, вашу мать, было?

— Неважно. Оно уже ушло.

— Неважно? Да я тут чуть коньки не отбросил.

— Но не отбросили же. — Вкрадчивый.

— Вы справились, — говорит Женщина.

— Молодец. Так держать! — добавляет Военный. В воздухе повисает тишина.

— Что вы испытали, когда вас ощупали? Можете описать впечатления?

— Знаете что? Идите вы на хер. — Присаживаюсь поудобнее. Принимаю защитную стойку на случай, если еще кто-то решит до меня дотронуться. — Или вы сейчас же мне все рассказываете, или я никуда не пойду. И на ваши дебильные вопросы отвечать не буду. Вам ясно?

На несколько мгновений рация замолкает. А потом голоса начинают рассказывать.

***

Они тараторят взахлеб, не перебивая, но договаривая друг за другом, словесное полотно без начала и конца.

— …когда я увидела ее снова, она была сама на себя не похожа. Бледная, грязная, на ногах разные туфли, но шагала так решительно, что я на минуту подумала…

— …убивать. Мы стреляли в них, они шатались, некоторые даже падали, но и с простреленными конечностями, с переломанными костями продолжали…

— …меняться. И, по возможности, относиться к ситуации со здоровым юмором. Что еще нам оставалось? Вы, конечно, пропустили основные события, но представьте…

— …между пальцев текла кровь. Пальцы такие хрупкие, бледные, а кровь яркая, как сироп. Как лепестки розы на снегу. А она стонала еле слышно и дышала, часто-часто…

— …мы травили газом, сбрасывали бомбы, жгли напалмом, а они все перли, сплошная серая масса, руки-ноги, а между ними — оскаленные лица. Кричат…

— Вы можете рассказывать по очереди? Что это была за женщина? Кто на вас нападал? И…

— …не стоит думать, что мы сами все понимаем. Это как сад камней: никогда не видно всей картины…

— …можете себе представить, я баюкаю ее на руках, после того как она едва не съела мое лицо. А потом достаю пистолет и…

— …блам! блам! блам! Конечности разлетаются во все стороны, валятся грудами, но из них…

— …рождается новое понимание, как действовать дальше. Так и появились вы. Не преувеличу, если скажу, что вы, Иван…

— …убийца. Я убийца, — женский плач.

Остальные голоса замолкают. Рыдания, усиленные динамиком, разносятся по всей округе, стенают вместе с механизмами. Я сжимаю рацию, словно пытаюсь задушить ее, остановить поток слов, но поздно, они проникли под кожу, щекотно, больно, больно, больно. Пластиковая коробочка отравляет меня, но, если ее выбросить, я останусь совсем один, наедине с темнотой, а это еще хуже.

— Что вы хотите? — Зря я это спросил, потому что хор голосов становится таким плотным, что отдельных слов не разобрать, словесная какофония изливается из динамиков бурлящим потоком. — Стойте, стойте, ну нельзя же так, давайте по отдельности.

— Иван, ваше мнение о происходящем очень…

— …глаза для чистоты восприятия…

— …ненавидеть…

— Стоп! Кто-нибудь один! Хватит!

— Иван, — в наступившей тишине голос Вкрадчивого звучит пугающе, — нам нужно продолжать, чтобы все это прекратить. Идти вперед.

— Да что прекратить? — срываюсь на крик. — Войну, апокалипсис, восстание машин? Что произошло? Зачем эта наклейка на глаза?

Рация молчит. Вопросы повисают и лопаются мыльными пузырями. Я кричу, голос разносится по помещению, но мертвый кусок пластика не реагирует на крики. Тогда я встаю, добираюсь до ближайшей стены и изо всех сил бью в нее рацией.

— Иван, что вы делаете? — захлебывается динамик. На мгновение мне становится совестно, будто я убиваю живого человека.

— Я вам не Иван! — Всаживаю рацию в стену. Трещит пластик, голоса замолкают.

Клокочущая внутри ярость стихает, ее сменяет страх. Я только что оборвал последнюю связь с живыми людьми. Как теперь выбраться?

Нащупываю место, где корпус рации проломился, провожу зазубренными краями по повязке. Пластик скользит по гладкой поверхности, не оставляет даже царапин. Нужно найти нож. В данный момент я готов снять чертову повязку вместе с кожей.

***

Что-то происходит.

Ножа так и не нахожу. Ни одной чертовой двери, которая соизволила бы открыться. Только бесконечно длинный коридор. Или не коридор вовсе. Я уже ни в чем не уверен.

Сначала меняются звуки. Скрипы работающих механизмов становятся более мягкими, живыми, в них появляются кокетливые нотки. Ритм машин, от которого сотрясается пол, то становится быстрее, то замедляется. Не сразу соображаю, что он вторит моим шагам. Стоит мне пойти быстрее — и грохот за стеной ускоряется. Озаренный внезапной догадкой, я резко останавливаюсь. И шаги снаружи, а это именно они — грумм, грумм, грумммм — приостанавливаются.

Высоко над головой что-то металлически бренчит, приближаясь. Как будто дрожат, натягиваясь, металлические пружины. Я вмерзаю в бетон, грудная клетка болит от ударов сердца. Все время, пока я шел по коридору, нечто исполинское топало снаружи, следя за каждым моим шагом. Если я поведу себя неправильно, побегу или остановлюсь, то оно разозлится и размажет меня одним метким ударом. Может быть, я все нафантазировал. Но вдруг мир вокруг действует по извращенной логике, и чтобы в нем выжить, нужно подчиняться интуиции? Что, если бы мои глаза были открыты? Я бы посмотрел вверх, увидел это и умер на месте. А сейчас?

Медленно, хоть мышцы заледенели от ужаса, делаю шаг. Колени подкашиваются, поэтому приходится держаться за стену. Снаружи раздается грохот. Иду дальше. Топот ускоряется, но вскоре в нем появляется успокаивающая размеренность. «Продолжай путь, и ничего не случится». Ну хорошо.

Зубы отбивают стаккато, внутренности все еще сотрясаются в животе, но мало-помалу испуг проходит. Через какое-то время мысли перестают фокусироваться на шагах снаружи и снова возвращаются к прежней жвачке: кто я? Как здесь оказался? Что произошло? На месте ответов по-прежнему звенящая, зияющая пустота.

Интересно, как существо за пределами коридора связано с Червивым и Многоруким. В голове возникает образ: сегментированное тело вышагивает на мускулистых мужских руках, а голова, человеческая, лысая, шарит глазами-фарами по округе и улыбается.

Может быть, меня похитили инопланетяне и проводят эксперимент? Или я нахожусь в симуляции, созданной сумасшедшим богом-программистом? А может, меня просто разыгрывают? «Это как сад камней: никогда не видно всей картины», — сказал Вкрадчивый. Возможно, я умер и попал в ад. Черт его знает. Черт бы побрал это место, и голоса из рации, и всяких червивых-многоруких-гигантских тварей. Чтоб вас черти драли! Я всхлипываю, глаза под повязкой тонут в горячей влаге. Продолжаю идти.

Через некоторое время шаги, раздающиеся по обе стороны от коридора, смещаются вправо и удаляются. Как будто существо потеряло ко мне интерес.

Еще через какое-то время снаружи возникают новые звуки. Они похожи на ветер, но приглушенный, как будто тот дует под водой. Пожимаю плечами и продолжаю идти. Одна рука держится за стену, другая выставлена вперед.

Именно эта предосторожность помогает мне не влететь в человека, стоящего на пути.

Вздрагиваю, словно от разряда тока. Что со мной сделают на этот раз? Готовлюсь обороняться, но незнакомец, в каком-то метре от меня, просто стоит. Сквозь посвист ветра за стенами пробивается его глубокое сопение. Осторожно приближаюсь, протягиваю руку, нащупываю край чего-то, похожего на куртку. Дергаю. Ноль реакции.

Тогда я смелею и ощупываю незнакомца. Джинсы, куртка, свитер. Голова задрана, глаза открыты, таращатся в потолок.

— Братец, — кричу. Трясу за отвороты куртки, горячее опять заливает глаза. — Очнись! Что они с тобой сделали, братец?

— Оставьте его, — хрипит рация. Не могу определить, чей это голос, кажется, Вкрадчивого.

— Что вы сделали с ним, мрази?

— Не мы. Он увидел то, что шагало над вами… глаза, полные любви… не оторваться… — Могу поклясться, что голос бубнит еще и снаружи, за пределами коридора.

— Да о чем вы говорите? Хватит темнить!

Огибаю незнакомца, но натыкаюсь на еще одного. Вернее, на одну. Это женщина, в платье и вязаной кофте. Молча дышит, подбородок смотрит вверх. Сразу же за ней другой мужчина. Двое детей, взявшихся за руки. Пытаюсь расцепить их, но пальцы точно сплавились между собой. Огибаю их, но натыкаюсь на новых людей. Кажется, или конечности у некоторых странно деформированы?

Коридор резко заканчивается. Ноги ступают на землю. Ветер треплет волосы, проникает под рукава, гладит шею холодными пальцами. Рация захлебывается словами, ей вторят голоса Женщины, Военного и — издалека — Вкрадчивого.

— сломано... все сломано... мы хотели воспротивиться любви, но не смогли... оно посмотрело на нас, на весь мир посмотрело... Иван, вы последний. Никогда не увидите ни его, ни нас, никого, никого и ничего... никогда. В вас нет любви.

— Знаете что, — говорю я, и голоса замолкают, словно ждут моего ответа. Открываю рот... и не произношу больше ни слова. Не хочу никого слышать, не хочу куда-либо идти. С меня хватит.

Ложусь на землю. Мне все равно. Хоть куда. Снова плачу, в который раз за сегодняшний день. Быть может, слезы когда-нибудь растворят клей и повязка спадет. И тогда я смогу увидеть гигантское шагающее существо, чтобы взглянуть в его глаза, полные любви. А сейчас спать... спать.

Кто-то касается меня, деликатно, словно не желая потревожить. Руки, много рук — мужских, женских, детских. Все они гладят меня по голове, плечам, икрам. Как будто у нас с ними общий секрет. Как будто мы все слепые и бредем на ощупь, не зная, куда и зачем. Утешенный их прикосновениями, я успокаиваюсь. И засыпаю.

Светодиодная балка на крыше дезинфекционной машины вспыхивает оранжевым. По темным стенам проносятся отблески. Они похожи на стайку птиц, которые обречены кружить, снова и снова, в бездумном вечном полете.