Это были девяностые. Времена тяжелые, голодные. После того как маме задержали зарплату на третий месяц, она решила заложить бабушкино серебро в ломбард на рынке.
Рынок назывался «Весенний», но пах вечной осенью — гнилыми досками, дешевым табаком и тем особым запахом девяностых: смесью одеколона «Шипр» и отчаяния. Я держался за полу маминого потрепанного клетчатого пальто, уткнувшись лицом в шерсть, чтобы не встречаться с чужими взглядами. Мы пробирались сквозь гудящую толпу к павильону с вывеской «Ломбард».
И тут я увидел ЕЁ.

Цыганка стояла не у палатки, а прямо в проходе — будто ждала. Она не была похожа на тех громких, ярких женщин в платках. На ней было чёрное платье, а лицо казалось не старым, а высохшим, будто годы выжгли из неё не влагу, а саму жизнь. Но глаза… Глаза горели, как тёмный уголь, хищно и неотрывно.
Когда она шагнула к нам, толпа странно расступилась, обтекая нас со всех сторон, оставив на внезапно возникшем тихом островке.
— Постой, красавица, — голос у цыганки был хриплым, как шелест сухих листьев. — Несёшь последнее продавать? 

Мама попыталась пройти мимо, но та ловко перегородила ей дорогу. Её пальцы — тонкие и быстрые, словно паучьи лапки — впились в мамино запястье, заставив вздрогнуть и замереть.

— В ломбарде за копейки отдашь, — прошептала цыганка, не отрываясь взглядом от маминых глаз. — А у меня обмен иной. Ты мне — серебро... и кое-что ещё. А я тебе — сытость. Крышу над головой. Одежду на него. До самого его совершеннолетия. — Её горящий взгляд скользнул по мне, и я съёжился, ещё крепче вжимаясь в мамино пальто. — Мальчик голода знать не будет.
Мама попыталась вырваться, но хватка была мёртвой. В её глазах боролись отчаянье, неверие и та самая чёрная, всепоглощающая усталость, за которой уже нет ни сил, ни воли думать.

— Отдай мне то, чем сейчас не пользуешься, — улыбнулась цыганка, и в её улыбке не было ни капли тепла. — Радость, горе, тоску, любовь. Всю эту душу. Она только мешает тебе выживать. Отдай её мне в залог. На время. А когда он вырастет... может, и верну.
Не дождавшись ответа, цыганка выдернула свёрток из маминых рук и сунула его себе за пазуху. Затем приложила ладонь к её груди и сжала воздух — будто вытягивала невидимую нить.

Мама вскрикнула — негромко, словно её ткнули в больное место. Она изменилась. Не сразу, но заметно: сначала просто потухла. Весь огонь, вся боль, всё напряжение в её лице разом исчезли. Осталась пустая маска.
Она обернулась, взяла мою руку. Её пальцы были той же температуры, но на ощупь стали другими — не живой кожей, а чем-то вроде плотной, прохладной замши.

— Идём. — сказала мама безжизненным голосом.
С того момента всё пошло под откос. Она повела меня домой, но не той дорогой. Шла слишком прямо, не оглядываясь на крики торговцев, не отдергивая меня от луж. Её рука, державшая мою, была тёплой, но сжата она была с одинаковой, неживой силой.

Дома она не сняла пальто, не зажгла свет, не приготовила ужин. Просто сидела на кухне в темноте. Лежа в своей кровати, я слышал её тяжёлое, монотонное дыхание.
Ночью меня вырвало из сна леденящим чувством взгляда. Комната тонула в бледном, больничном свете фонаря за окном. Я метнул глаза к двери — пустота. К тёмному квадрату окна — никого.

Инстинкт заставил поднять голову.
На потолке.

Она распласталась спиной по побелке, раскинув конечности, словно тёмная, живая звезда. Голова была вывернута вниз так, что подбородок впивался в ключицы. Клетчатое пальто, не снятое, безвольно свисало к полу тяжёлыми складками. Но самое невыносимое — это дуга хребта. Он изламывался под кожей немыслимым углом, выпирая рёбрами, будто сломанные спицы зонтика. Она не шевелилась. Просто висела. Прилипшая. И смотрела вниз широко раскрытыми глазами, в которых не оставалось ничего — ни мысли, ни памяти, ни меня.
Цыганка сдержала слово. Голод нас не тронул, крыша не протекла, в шкафу всегда висела чистая одежда. Но мамы в доме больше не было. Осталась лишь функция. Исправный биоробот в её коже, методично выполняющий условия контракта.

Сейчас мне тридцать. «Она» всё ещё здесь. Программа «мать» запускается каждое утро без единого сбоя. Но глубокой ночью случаются… ошибки. Её глаза внезапно наливаются тем самым диким, нечеловеческим ужасом, тело начинает двигаться рывками, с неживой угловатостью, и она, словно таракан, забивается в угол комнаты или прилипает к потолку, будто отчаянно пытаясь сбежать из самой себя. А на рассвете — снова стоит у гладильной доски, водя утюгом по моей рубашке с мёртвой, идеальной точностью.
Я чувствую, что сделка подходит к концу. Условие — «до его совершеннолетия». Но что считать той самой гранью для существа, взявшего в залог душу? Двадцать один год? Тридцать? Или, может, час, когда я сам стану отцом? Я не знаю.

И я живу в тихом ужасе от того дня, когда в дверь снова постучит цыганка в чёрном. Чтобы либо влить обратно тот сгущённый концентрат боли, радости и тоски — и тогда эта оболочка, называемая матерью, не выдержит и рассыплется в пыль. Либо… чтобы потребовать окончательный расчёт. Ту самую плату, что была прописана между строк нашего договора.
Меня.