Я сидел, укутавшись в спальный мешок, в низкой, пахнущей сырой землёй землянке, которую когда-то давно вырыли местные охотники. В углу тихо потрескивали поленья в маленькой глиняной печи, выпуская в воздух густой запах дыма и нагретой глины.

Вот она — мужская солидарность: охотники всегда оставляли в землянке всё необходимое, когда уходили, будто знали, что кто-то ещё окажется в беде.

На удивление, уже привычная мне тревога отступила. Она всегда отступала, когда снаружи бушевала такая же гроза, как и внутри меня. Казалось, я и мир, наконец-то, начинали биться в одном ритме.

Я перестал думать о работе, о своей никчёмности. Пламя в печи гипнотизировало.

Не знаю, сколько так просидел. Взглянув через крошечное мутное оконце, понял, что начинает темнеть. Я спешил сюда, когда заметил, что с запада надвигается гроза, и потерял счёт времени. Теперь предстояло ночевать здесь.

Меня это не расстроило. Даже наоборот: я был в лесу, в тепле, вдали от шумного города.

Но вой волков разорвал тишину. Я прислушался… и, резко выскочив из мешка, подошёл к двери. Сам не знаю почему, но задвинул оба засовa. Вряд ли волки справились бы даже с одним, но я решил перестраховаться.

Вой стих. Я снова лёг, натянул капюшон на глаза. Печь потрескивала, тепло убаюкивало, и я почти провалился в сон…

…как вдруг — топот.

Глухой. Осторожный. Со стороны двери.

Я замер.

Тишина.

Гром лениво перекатывался вдали. Дождь барабанил по крыше мелкой дробью, будто кто-то швырял горсть камешков.

Но это было не наваждение.

Снова — шорох, сопение, возня. Кто-то пытался открыть дверь.

И вдруг — голос. Низкий, хриплый, не совсем человеческий:

— Эй, человечишка… пусти погреться.

У меня подкосились ноги. В горле застрял ком, как бильярдный шар.

— Впусти, кому говорю… а то хуже будет.

Я сглотнул, с трудом выдавил:

— Ты кто… и чего хочешь?

Пауза. А потом:

— Кто-кто… Вельзиву в пальто. — И смех. Хриплый, рваный, с хрюканьем.

В землянке сразу стало холоднее. Пламя в печи дрогнуло, будто его втягивало внутрь невидимой пасти.

Дверь содрогнулась от удара. Потом — ещё. С каждым разом сильнее.

— Ах ты, паскуда… — прорычал он.

Я начал молиться про себя, но тут голос за дверью стал меняться: то — начальник с работы, с привычным презрением в тоне; то — отец, с усталым, почти ласковым: «Сынок… открой…».

И мои ноги… сами двинулись к двери.

Я уже чувствовал рукой холод металла засовa…

Но гром ударил так близко, что дрогнули стены. Я очнулся, зажал уши и начал молиться вслух — все молитвы, что знал, вперемешку с криком к Господу.

Не знаю, сколько это длилось. Но вдруг всё стихло. Холод ушёл. Пламя в печи снова стало плясать, отбрасывая тёплые отблески на стены.

А я ощущал себя так, будто три дня таскал мешки с цементом. Голова закружилась, и я сполз по стене на пол.

Разбудили меня стуки. Уже другие — уверенные, быстрые. И человеческий голос:

— Эй! Есть кто живой?

Я дёрнулся, поднялся, заглянул в оконце. На улице сиял дневной свет. Перед дверью стоял мужчина в охотничьей куртке.

— Да… есть, — хрипло ответил я.

— У тебя всё нормально?

— Да… да, всё нормально.

Через минуту я уже сидел в его машине, укутанный пледом, и пил горячий ромашковый чай.

— Эт ты, парень, даёшь… в лесу, в грозу, в проклятой землянке ночевать… Верная гибель.

— Проклятой…?

— Видно, не местный ты… Очень давно в этой землянке ведьма в грозу встречалась с нечистью. Местные её потом сожгли. Только чертям про это не сказали. Они и ходят сюда в грозу… по старой памяти. Много охотников так пропало, пока мы поняли, что к чему.

Он взглянул на меня серьёзно:

— Повезло тебе, парень… что не забрали.

Я посмотрел в окно, на чёрнеющий вдалеке холм, где пряталась землянка.

— Повезло… — тихо повторил я.