Меня зовут Илья Афанасьев. Я был хирургом. Теперь я сторож при агонии. При агонии моей жены, Вероники.

Все началось на проклятой ярмарке. «Диковинки Столетия». Вероника, моя Веронька, с ее любовью ко всему странному, готическому, потянула меня в ту палатку. Запах ударил сразу – едкий формалин и что-то сладковато-трупное. В дальнем углу, под коптящей лампой, стояла большая стеклянная банка. Толстые стенки, мутная желтая жидкость. И внутри… плавало оно. Семимесячный зародыш. Серый. Сморщенный. Глазницы – просто темные щели. Жуткий медицинский курьез. Продавец, жулик с лихорадочными глазами, бормотал что-то о «редкости», «прошлом веке». Но я смотрел на Веронику.

***

Она застыла. Вся ее живость, ее художническая душа – исчезла. Глаза стали пустыми, стеклянными. Уставились в банку. В него. Ее рука медленно, против воли, потянулась к холодному стеклу.

— Веронька? Не трогай! – резко дернул я ее за локоть. – Грязь, зараза!

Она вздрогнула, моргнула, посмотрела на меня смущенно, виновато.

— Прости… Не знаю, что на меня нашло. Странно… Пойдем, Илюш.

Но «странно» не отпустило. Оно въелось в нее. В ту же ночь я проснулся от ее рыданий. Она сидела на кровати, вся дрожа, обхватив себя.

— Илюша… Он плачет… – шептала она, и в ее глазах был настоящий, дикий ужас, смешанный с нежностью. – Так жалобно… Голодный… Зовет… Мама… Из банки…

Ледяная игла прошла по моему позвоночнику. Следующие дни превратились в кошмар. Вероника таяла на глазах: бледная, с лихорадочным румянцем, огромные синяки под глазами. Говорила только о «малыше», о его голоде, его зове. А потом… появилось молоко. У Вероники. У женщины, которая никогда не рожала. Я – врач. Я знал: это невозможно без беременности или чудовищной патологии. Анализы? Чисты. Гормоны? В норме, кроме одного необъяснимого скачка. Но пятна на ее ночнушке не лгали. И запах… Этот проклятый запах формалина и теплого, чуть скисшего молока пропитал каждый уголок дома. И звук… Тонкий, высокий писк. Не в ушах. Внутри черепа. Как сверло, ввинчивающееся в мозг. Он сводил меня с ума от ярости и беспомощности. Но Веронику… он сводил с ума по-другому.

Она стала жить у банки. Качала ее, прижимала к груди, шептала безумные нежности. Назвала его Тимошей. Моим отчеством. От этого меня бросило в холодный пот. Попытался вырвать банку:

— Вероника, отдай! Это убивает тебя! Смотри на себя!

Она вцепилась в стекло с силой, которой я у нее не знал. Ее глаза, обычно теплые и глубокие, стали пустыми, чужими, как у той твари внутри.

— НЕ ТРОЖЬ! – закричала она хрипло, дико. – ОН МОЙ! МОЙ МАЛЕНЬКИЙ! ОН ГОЛОДЕН!

Той ночью писк стал невыносимым. Я услышал шорох из кабинета. Приоткрыл дверь.

Лунный свет лился через окно. Вероника сидела в кресле, обнаженная до пояса. Тело – скелет, обтянутый восковой кожей. Ребра выпирали. Банка стояла открытой на полу. А на ее груди… лежало оно. Вынутое из жидкости. Живое. Серое, мокрое, отвратительное. Его крошечный рот, похожий на присоску пиявки, впился в ее сосок. Но струйки, стекавшие по синюшной, обвисшей коже, были не белыми. Они были темно-красными. Почти черными в лунном свете. Кровь. Оно сосало ее кровь.

А Вероника… Голова запрокинута. Глаза закрыты. На изможденном лице – выражение чистейшего блаженства. Экстаза. Она тихо стонала от удовольствия, одна рука нежно гладила мерзкую, скользкую головку существа.

— ВЕРОНИКА! НЕТ! – заревел я, врываясь. Инстинкт врача, мужа пересилил отвращение. – ЭТО ЧУДОВИЩЕ!

Я бросился к креслу, схватил это. Холодная, скользкая резина. Невероятная тяжесть. Его пальчики-крючки впились в ее плоть – я услышал тихий, ужасный хруст. Я рвал его от нее, чувствуя, как его рот с отвратительным хлюпом отрывается от изуродованной плоти.

Вероника открыла глаза. Ни боли. Ни страха. Только безумная, первобытная ярость, исказившая ее любимое лицо до неузнаваемости.

— НЕ СМЕЙ ТРОГАТЬ МОЕГО МАЛЬЧИКА! – ее вопль был нечеловеческим. Костлявая рука ударила меня в горло с силой стального лома. Воздух перехватило. Я отлетел, ударившись спиной о косяк, мир поплыл. – ОН ГОЛОДЕН! ОН ДОЛЖЕН ЕСТЬ! ТИМОША! МОЙ ТИМОША!

Оно повернуло голову.

Щелевидные глазницы открылись. Две черные, бездонные пустоты. Они уставились прямо на меня. Не было голоса. Не было слов. Был только УЖАС. Ледяной, древний, абсолютный. Он смыл все мысли, всю логику, всю мою врачебную уверенность. Это был страх перед чем-то абсолютно чуждым, паразитическим, что видело во мне лишь мешающую пыль, а в моей жене – только пищу. Я понял с ледяной ясностью: Если я снова рванусь – она убьет меня. Своими руками. Или оно сделает с ней что-то невообразимое прямо сейчас, на моих глазах.

Я замер. Не от мистических пут. От шока. От физической боли (горло горело). От медицинского ужаса перед тем, что творилось с ее телом. От любви, кричащей не дать ей умереть еще страшнее. От бессилия перед этой черной бездной. Я мог только смотреть. Смотреть, как оно снова присасывается. Как ее плоть под его ртом синеет, чернеет, превращается в кровавое месиво. Как кровь течет ручьями по ее животу, капает на пол. А она… она стонала все громче, ее улыбка становилась шире, блаженнее. Она гладила его, шептала слова любви, пока ее жизнь вытекала в эту ненасытную пасть.

Наконец, оно отвалилось. Раздутое, лоснящееся от крови и какой-то черной слизи. Оно неуклюже сползло с нее и уползло обратно в банку. Жидкость внутри забурлила, густея и темнея до непроницаемой черноты. Вероника рухнула без сознания. Дыхание – еле слышное, прерывистое. Ее грудь… была не грудью. Это было изуродованное кровавое месиво. Но на ее лице… застыла эта жуткая, блаженная улыбка.

Прошло время. Месяц? Больше? Не знаю. Время потеряло смысл. Она еще дышит. Чудом. Я врач. Она моя Веронька. Мой долг. Мое проклятие. Я вливаю в нее растворы. Колю антибиотики горстями – ткани гниют, запах тления и прокисшего молока стоит в комнате. Перевязываю… это. Каждый раз меня рвет. Она – тень. Кость да кожа. Почти не открывает глаз. Но шепчет. Постоянно шепчет: «Тимоша… голодный… скоро… мама покормит…» Она ждет. Ждет новой встречи. Ждет новой пытки, которую называет любовью.

Я не могу уйти. Бросить ее? Оставить умирать в одиночестве, в муках, с этим… этим? Я не могу убить ОНО. Пробовал. Подходил к банке с кухонным ножом. С тяжелым молотком из гаража. Но этот взгляд… Эти черные пустоты всплывают в памяти… И животный страх сковывает меня сильнее цепей. Страх не за себя. Страх, что я не убью его с первого раза. Что оно проснется. Что оно сделает с Вероникой что-то в тысячу раз ужаснее прямо на моих глазах. Что ОНА, моя Веронька, под его влиянием встанет на его защиту и я увижу, как последний свет в ее глазах гаснет, пока ее руки ломают мне кости. Пока она жива… пока она шепчет его имя… я в ловушке. Свидетель. Сиделка. Беспомощный страж ее агонии.

Он зовет ее. СЕЙЧАС. Этот проклятый писк… он снова в моей голове. Громче. Настойчивее. Как сигнал. Вероника застонала в спальне. Не от боли. От НЕТЕРПЕНИЯ. От ЖАЖДЫ. Я слышу, как она скребется, пытается встать с постели… Шепчет, задыхаясь: «Тимошечка… иди… мама готова… мама ждет… мама…»

...Она не проснулась. На этот раз – совсем. Лежит в нашей постели, под белой простыней, которую я натянул до подбородка. Но эта улыбка. Блаженная, безумная улыбка так и застыла на ее восковом лице. Сквозь ткань проступают контуры того, что осталось от груди – сплющенной, бесформенной массы. Запах… не описать. Тление, кислятина и все тот же проклятый формалин. Он вытеснил последние воспоминания о ее духах, о тепле ее кожи.

Она мертва. Вероника Михайловна Крылова. Моя жена. Моя любовь. Моя погибель.

А оно сидит в своей банке на каминной полке. Жидкость внутри – густая, черная, как нефть. Неподвижная. Тишина. Писк в голове прекратился. Наступила оглушающая, мертвая тишина. Я ждал… чего? Что оно пошевелится? Заплачет? Нет. Оно просто было. Молчаливое. Насыщенное. Отвратительное.

Горе? Оно пришло позже. Сначала была пустота. Огромная, черная дыра там, где раньше билось сердце. Потом – ярость. Слепая, разрушительная. Я схватил банку. Холодное стекло обожгло ладонь. Я занес руку, чтобы швырнуть ее об камин, разбить вдребезги, растоптать эту серую мерзость…

Но остановился.

Взгляд. Память о тех черных пустотах. Животный страх, холодный и липкий, обволок душу. А если не умрет? Если разбитая банка выпустит его? Если оно приползет… к соседям? К чужой женщине? К чужой Веронике?

Нет. Нельзя рисковать. Я не имею права.

Действовал на автомате, как робот. Веронику… завернул в плотный брезент. Зашил швы толстой ниткой. Без молитв. Без слез. Просто тюк. Погрузил в багажник старой «Лады». Повез в лес. Глухой, в сорока километрах от города. Копал долго. Глубоко. Земля была мерзлая. Бросил тюк в яму. Закидал землей. Затоптал. Поставил камень. Без имени. Просто камень. Ее могила – безымянная яма в глухомани. Как она и заслужила? Нет. Как оно ее довело.

Банку взял в салон. Поставил на пассажирское сиденье. Везу его обратно. В город. В наш проклятый дом. Дорога тянется. Я смотрю в окно, не видя леса.

И замечаю.

Женщина на автобусной остановке. Молодая. С коляской. Она смотрит… не на машину. Смотрит сквозь стекло. Прямо на банку на пассажирском сиденье. Ее взгляд… остекленелый. Тот самый, как у Вероники тогда, в палатке. Рука непроизвольно дернулась к коляске, будто хочет бросить ребенка и пойти… к мне? К банке?

Меня прошиб холодный пот. Я жму на газ. Уезжаю.

Еще километр. Девочка лет десяти, идущая с собакой. Поворачивает голову, провожая машину глазами. Глаза… пустые. Собака тянет поводок, а она замерла, уставившись туда же. На сиденье.

Третья. Пожилая дама у подъезда. Вязание выпало из рук. Она не наклоняется. Стоит. Смотрит. На банку.

Оно спит. Насытилось Вероникой. Но… притяжение работает. Все равно работает. Как магнит для женского безумия.

Оно не может быть среди людей. Никогда. Я понял это с ледяной ясностью. Если его найдут… если его откроют… начнется новый кошмар. Новая Вероника. Новая безымянная могила в лесу.

Домой приехал под вечер. Поставил банку на стол. Смотрел на нее всю ночь. Писка не было. Только тиканье часов и мое дыхание.

Решение созрело к утру. Хирургически четкое. Беспощадное.

Продал квартиру. Быстро. За бесценок. Сказал, что умерла жена, уезжаю. Никто не лез. На вырученные деньги нашел то, что искал: старый барак на краю мертвой деревни. Заброшенный. Без соседей. Без дорог. Только ветер да вороны.

Перевез туда банку. Купил мешок цемента, песок, ведро. В самой дальней, сырой комнате, с голыми бетонными стенами, поставил банку в угол. Замесил раствор. Густой. Серый. Холодный. Как труп Вероники под землей.

Заливал бетоном медленно. Сначала покрыл дно ведра. Поставил банку. Заливал слой за слоем. Цементная жижа обволакивала стекло, поднимаясь выше, выше… Скоро виден только верх банки с крышкой. Потом и он скрылся под серой, тяжелой массой. Банка с "Тимошей" теперь – бетонный кокон в ведре. Бесформенный, тяжелый кусок.

Оставил ведро посреди пустой комнаты. Поставил камеры. Дешевые, китайские, с датчиком движения и передачей на смартфон. Чтобы знать, если… если кто-то придет. Если что-то случится. Поставил решетки на окна. Запер дверь на три замка. Стал тюремщиком мертвой аномалии в глуши.

Вернулся в город. В съемную квартиру. Маленькую, безликую. Убрался. Вымыл полы. Стер пыль. Ничего лишнего. Ничего, что напоминает о ней. О прошлом. Сегодня вечером сел на диван. Тишина. Ни писка. Ни запаха. Только гул города за окном.

И тут до меня дошло. Во всей полноте. Я старый. Мне за пятьдесят. Жизнь сломана. Детей нет. Наследников – нет. Когда я умру… Кто будет следить за камерами? Кто будет охранять этот бетонный саркофаг в глухой деревне? Рано или поздно – стройка, мародеры, любопытные дети… Они разобьют бетон. Увидят банку. Откроют… И оно найдет новую "маму". Новую жертву. Цикл повторится. Вероника умрет зря. Все это – зря.

***

Надо с этим что-то делать. Не просто хранить. Надо передать эстафету. Обеспечить вечный карантин.

Мысль пришла внезапно. Чудовищная. Простая. Нужен наследник. Свой. Которому я смогу объяснить. Который поймет ответственность. Который продолжит стеречь это.

Я… я не мог знать, блин! Откуда?! Он – псих! Всегда был психом! (Стук кулаком по рулю, мат) Ну да, взял меня из дурдома… из детдома в шесть лет. Говорил: "Ты особенный, Андрей. На тебя великая миссия". Бред сивой кобылы! Я думал… думал, он просто одинокий чокнутый старик. Что мать его, та самая Вероника, сбежала от его сумасшествия. Или умерла, а он не смог смириться и выдумал сказку про банку-убийцу! А "Домик"? "Ведро"? Камеры? Это был его персональный ад для шизофреников! А я… я был его аудиторией. Его "наследником" поневоле. Никакой я не сын Вероники! Я – беспризорник, которому повезло на крышу над головой! И теперь… теперь…

(Резкий занос, визг тормозов, Андрей кричит)

– ...Черт! Дорога в хлам! Слушай… Слушай, запись, если кто найдет… Начну с конца. Они в Домике. Взломали. Прямо сейчас. Трое подростков. Два пацана с ломом, одна девчонка. И… и они разбивают бетон. Тот самый бетон, что отец лил как маньяк. И я… я вижу банку. Сквозь трещины. Настоящую. Грязную. Со стеклом. И… и…

(Голос срывается в шепот, полный леденящего ужаса)

– …девчонка. Она смотрит на нее. Не так, как пацаны. Пацаны орут: "Ого, чучело какое-то!" – и колотят ломом дальше. А она… Она замерла. Стоит как столб. Глаза… Боже, ее глаза… Они стали пустыми. Совсем пустыми. Как… как на той единственной фотке Вероники Михайловны, что отец показывал! Той, где она до… до всего этого. Та же мертвая стеклянность! Точно такая же! Как будто кто-то выключил свет внутри. И она… она не сводит взгляда с банки. Тянет руку… медленно… прямо к трещине в бетону… к стеклу… как… как Зомби!

(Дикий крик Андрея в салоне)

– ОН ГОВОРИЛ ПРАВДУ! ВСЮ ПРАВДУ! ЭТО НЕ БРЕД! "ТИМОША" – РЕАЛЕН! И ОНО… ОНО БЕРЕТ ЕЕ! ПРЯМО СЕЙЧАС! НА МОИХ ГЛАЗАХ! ЧЕРЕЗ КАМЕРУ!

(Звук того, как машина мчится на пределе, гудок)

– Я еду! Осталось меньше десяти километров! Но что я успею?! Они почти разбили бетон! Они вытащат ЭТО! И она… она уже под каблуком у этой твари! Она возьмет Его! Прижмет! И начнется… начнется тот самый кошмар! Про который он орал по ночам! Про грудь… про кровь… про эту проклятую улыбку! И это будет моя вина! Потому что я, тупой, самонадеянный придурок, три месяца игнорировал его "бред"! "А, камеры? Да гори они огнем! Статичная картинка! Вечно одно и то же ведро!" Я не верил ни секунды! Я думал, он сумасшедший, который взял меня из детдома для своих больных фантазий! А он… он пытался спасти мир! Или хотя бы отсрочить конец! А я… я просрал все! Эти дети… эта девчонка… они умрут! Или сойдут с ума! ИЗ-ЗА МЕНЯ!

Я здесь. В Домике. Стою посреди Комнаты. Фонарь в дрожащей руке выхватывает:

* Осколки бетона. Везде. Серые, острые, как осколки скалы. Ведро – сплющенный металлический труп.

* Осколки стекла. Тысячи. Толстого, мутного, грязного. Они покрывают пол, блестя в свете фонаря, как слезы мертвого великана.

* Пустоту. В центре того, что было бетонным саркофагом... ничего. Ни банки. Ни жидкости. Ни Этого. Ни малейшего клочка ткани, волоса, обрывка. Чистая пустота. Как будто Его вынули аккуратно. Или... оно само вышло.

* Отсутствие их. Ни парней. Ни девчонки. Никаких следов. Ни рюкзаков. Ни телефонов. Ни кепок. Ни капли крови. Ни царапины на стене. Как будто их никогда не было. Только пыль, осколки и выбитая дверь – свидетельства вторжения.

Прошло 4 суток только что прочитал новость.

Сижу. Руки не дрожат. Они – каменные. Вцепились в край стола так, что пальцы белые.

Экран ноутбука пылает. Заголовок:

"15-ЛЕТНЯЯ УБИЙЦА ЗАДУШИЛА ПОДРОСТКОВ ИЗ-ЗА 'МАЛЫША'-МУМИИ В ЮЖНОМ БУТОВО"

Она.

Фото. Маленькое, из школьного альбома. Карие глаза. Косая челка. Улыбка.

Лида Р.

Та самая. С пустым взглядом у разбитого ведра. В Домике.

Теперь она – убийца.

Они.

Те самые парни. Которые ломом крушили бетон. Смеялись.

Теперь они – трупы.

Забрать.

Мысль – тяжелый, тупой камень в желудке.

Завтра.

Одно слово. Простое. Обыденное.

А за ним – пропасть.

ОВД. Вещдоки. Следователи. Охранники. Камеры. Я – никто. Псих с историей. Сын того сумасшедшего хирурга.

Как?

Варианты мелькают, как пыльные кадры сбойной пленки: маска... фомка... бред про проклятие... крик... выстрелы...

Ладно я спать

ОВД Южное Бутово. Утро.

Солнце бьет в глаза, как фонарь допроса. Я стою у двери участка, в костюме, который пахнет нафталином и чужим потом (спасибо, комиссионка за углом). Галстук душит. Писк в голове – уже не игла. Сверло. Глухое, яростное. Оно знает, что я близко. Оно хочет на волю. К новой жертве. К новой «маме».

«Специальный детектив по особым... психотропным артефактам. Капитан Андреев. Из центра», — бормочу про себя последний раз. Бред сивой кобылы. Но новости... о, новости! Они сами все выложили: «Вещдок – мумифицированный зародыш в пластиковом контейнере – направлен на экспертизу в ОВД №4». Идиоты. Развесили объявление для всей нечисти: «Заберите меня! Я здесь!»

Внутри.

Запах пота, дешевого кофе и страха. За стойкой – серый лейтенант с глазами, как у вымотанного бульдога.

— Вам кого? — бубнит он, даже не глядя.

— Капитан Андреев. Спецгруппа по делу Р., — голос звучит чужим, металлическим. Достаю из папки (пустой, кроме газетной вырезки про Лиду) бумажку с печатью, слепленной ночью на принтере. — Приказ из центра. Вещдок по пункту 7. «Малыш». Немедленно изъять для спецэкспертизы. У нас подозрение на биологическое заражение.

Лейтенант поднимает глаза. Видит костюм. Видит мои глаза (должно быть, безумные). Видит дрожь в руках (я прижимаю папку к груди, чтобы скрыть). Писк в этот момент – визг тормозов в мозгу. Забери меня. Сейчас.

— Э-э... Документик? — тянет лейтенант, но уже тянется к телефону. Он звонит начальству. Сейчас все пойдет по пизде.

***

— Документ у вас в руках, товарищ лейтенант! — в голосе – сталь, которой нет внутри. — А задержка – это угроза массового заражения. Вы представляете, что будет, если эта... штука... активируется здесь?! В здании? Среди ваших сотрудниц?!

Последнее слово висит в воздухе. Я вижу, как он смотрит на дежурную у принтера – молоденькую, с косичками. И понимает. Страх – лучший союзник. Он бледнеет.

— Вед... вещдок в хранилище. Комната 3. Я... я провожу.

Хранилище вещдоков.

Полумрак. Стеллажи с коробками. Лейтенант нервно роется на полке, достает прозрачный пластиковый контейнер. Оно.

Серое. Сморщенное. Как кусок старой ветчины. Плавает в остатках желтой слизи. Писк взрывается в черепе ликованием. Мама скоро. Новая мама.

— Вот... — голос лейтенанта дрожит. — Только распишитесь в журна...

— Нет времени! — перебиваю я, выхватываю контейнер. Холодный пластик обжигает пальцы. — Обеззараживающая каместра ждет! Вы что, хотите эпидемии?!

Разворачиваюсь. Иду к выходу. Спиной чувствую его растерянный взгляд. Шаги? Нет. Он застыл. Боится. Боится «заражения». Боится ответственности. Идиот. Святое место.

Коридор.

Иду быстро. Не бегу. Важно. Капитан спецгруппы. Контейнер – словно гремучая змея в руках. Писк бьется о череп. Скорее! Скорее! Впереди – дверь на улицу. И... дежурный у входа. Молодой. Бдительный. Рука на кобуре.

Пиздец.

Глаза метнулись вбок. Окно. Старое, деревянное. В туалете. Знакомо по вчерашним мыслям.

— Туалет! Срочно! — бросаю дежурному, резко сворачивая. Заскакиваю в кабинку. Защелка дверцы. Сердце – молот в горле.

Окно.

Подоконник высокий. Краска облезла. Фрамуга... закрыта на шпингалет? Нет! Ржавый крюк еле держится! Дергаю. Раз! Два! Тррах! Крюк отлетает. Фрамуга распахивается. Свежий воздух бьет в лицо. Внизу – кусты сирени. И асфальт. Три метра? Пять?

Контейнер – под мышку. Как мяч. Лезу. Один прыжок.

***

Прыжок.

Удар. Боль в лодыжке. Ветки хлещут по лицу. Я в кустах. Сзади – крик из окна:

— Стоять! Стой!

Не оглядываюсь. Бегу. Хромая. К «Ладе». Заведенной с утра, на всякий случай. Контейнер – на пассажирское сиденье. Писк – визг пилы по металлу. Доволен. Свободен.

Дорога.

Давлю газ в пол. Зеркала – пусты. Погони? Пока нет. В ушах – только рев мотора и писк. Он заполняет салон. Живой. Ненасытный. Он знает, куда я везу. В Домик. Туда, где его я хранил и отец.

Терпеть, Андрей. Еще немного.

Руки на руле белые от напряжения. Лодыжка пульсирует болью.

Сейчас я покажу тебе, что такое настоящий конец, ублюдок.

Впереди – поворот на проселок. Лес. Глушь.

Домик.

Домик.

Темнота. Пахнет пылью, гнилыми досками и... им. Сладковато-молочной гнилью. Я стою над контейнером. Пластик холодный, скользкий. Писк в голове – теперь это вой. Голодный. Нетерпеливый. Дай свободу. Дай плоть. Дай кровь.

— На, сука! Получай!

Контейнер летит в угол. Падает. Трещит. Крышка отскакивает.

Оно вываливается на грязный пол.

Серый комок. Сморщенный. Мокрый. Как дохлая крыса, вытащенная из канализации. Лежит. Не шевелится. Но писк... он заполняет комнату. Физически. Давит на барабанные перепонки. Свобода. Свобода!

Мысль:

Сжечь. Сейчас. Прямо здесь. В этом проклятом Домике. Чтобы даже прах не улетел.

Действие:

Я рву ветошь с разбитого стула. Сухую. Ломкую. Кидаю кучкой на пол. Рядом с Ним. Лью бензин из канистры. Едкий запах перебивает вонь формалина.

— Это тебе, ублюдок. От Вероники. От Лиды. От отца.

Зажигалка. Щелчок.

ФУУУХ!

Пламя взмывает к потолку. Жар бьет в лицо. Оно охватывает кучу тряпья. Касается серой плоти.

— Скри-и-и...

Не писк. Визг. Пронзительный. Яростный. Как сигнал тревоги.

Оно шевелится.

Пламя лижет сморщенную кожу. Она чернеет. Пузырится. Трещит, как жареная шкурка. Существо дергается – неживое подергивание, но... целенаправленное? Отползает от огня?

***

— НЕТ!

Хватаю лом. Тяжелый. Ржавый. Отец им бетон долбил.

— ДЕРЖИСЬ, ТВАРЬ!

Бью. Со всего размаху. По чернеющему комку в огне.

ЧВЯК-ХРУСТ!

Кость? Хрящ? Неважно. Лом пробивает насквозь. Пришпиливает к полу. Визг обрывается. Только треск огня. И запах... Запах горелого мяса и сладковатого молока.

***

Оно не двигается. Пламя пожирает его. Превращает в черный, дымящийся комок. Потом – в горстку пепла, смешанного с углями.

Писк стих.

Тишина. Оглушающая. Только потрескивание догорающих тряпок.

Яма.

За огородом. Глубокая. По пояс. Копаю, как маньяк. Лопата – о тупую глину. Пот течет по спине. Солнце садится.

Глубже. Глубже. Чтобы корни не достали.

Прах.

Сгребаю лопатой с пола. Черную золу. Серые комочки – то ли угольки, то ли... кости? Сыплю в ведро с водой из колодца. Холодная, ржавая жижа. Размешиваю палкой. Пепел растворяется. Исчезает в мути. Чтобы не взлетел. Чтобы не нашел.

Выливаю ведро на дно ямы.

Домик.

Канистры. По углам. Под полом. На прогнившей лестнице. Запах бензина вытесняет всё.

— Гори, — шепчу. — Гори вместе с памятью.

Спичка. Длинная. Яркая.

***

ФУУУУХ!

Огонь бежит по стенам. Лижет обои. Пожирает занавески. Дерево стонет, трещит. Окна лопаются. Жар отбрасывает меня к яме.

Стою. Смотрю. Пламя – оранжевый зверь. Оно пожирает Домик. Агонию отца. Свою глупость. Его силу.

Закапываю.

Когда остаются только тлеющие головешки – сгребаю их лопатой. Кидаю в яму. Поверх воды с пеплом. Поверх Него.

Земля. Холодная. Тяжелая. Ложу пласт за пластом. Утрамбовываю ногами. Крепче. Навеки.

Финал

Стою над свежей могилой. Дыму нет. Только черное пятно земли да запах гари. Руки в волдырях. Лицо в саже. Тишина. Настоящая. Писка нет. Ни капли.

Сделал.